Представляю интерактивное переиздание вышедшей в 2021 году книги-игры "Дом Медузы", придуманной основателем легендарного журнала химерной прозы "Аконит" Эй-Бором вместе с автором этой колонки, то есть мною, а также с оригинальными иллюстрациями от Екатерины Бренчугиной.

Прикрепляю ссылку на всякий случай: https://fantlab.ru/edition366272.

Тогда это любопытное приключение во вселенной Мифоса прошло практически незамеченным фантлабовцами, что данное переиздание должно исправить.

Игра на стадии разработки, делалась в период с февраля по март этого года. Для перевода в интерактивную версию на Twine мне пришлось освоить программирование в html и java практически с нуля.

Особенности:

— атмосферное повествование в духе лавкрафтианского мистического хоррора и оккультных детективов XIX века;

— зловещие тайны нечестивого поместья и его не менее нечестиво одарённой владелицы;

— множество концовок;

— отсылки к античной мифологии и магическим практикам;

— жуткие и смертоносные противники из вселенной Мифоса;

— пошаговая боевая система в стиле D&D и Arkham Horror:

— необычные артефакты и гримуарные ритуалы;

— достаточное количество иллюстраций и звуковых эффектов;

— лампово-хардкорный геймплей в целом;

— контент 18+

В интерактивной версии добавлены следующие фичи:

— тематический саундтрек;

— звуковые эффекты;

— доп. иллюстрации (от нейросетей);

— автоматические расчёты бросков дайса и формул сражений;

— аптечка (при должном везении);

— пасхалки.

Инвентарь сделан не до конца, так как бета-версия. Возврат в основной игровой режим осуществляется с помощью кнопки "Назад".

Также есть возможность сохраняться и загружаться (главное, не переусердствовать с этим, иначе будет слишком легко ).

Чтобы поиграть, перейдите по этой ссылке на itch.io, где надо будет скачать архив с игрой: https://ozobel.itch.io/the-house-of-medusa

Далее распакуйте в отдельную папку и запустите файл игры в любом современном браузере (тестировалось в Google Chrome).

Если вам понравилось данное интерактивное произведение и/или вы желаете увидеть новые сюжеты из необычайной жизни Вацлава Энгелькинга, можете поддержать авторов донатами.

Сбер:

Газпром:

Ну и конструктивная критика, замечания по геймплею и просто фидбэк приветствуются!

Приятного чтения и прохождения "Дома Медузы"!

СВИТОК ТОТА / THE SCROLL OF THOTH

Из цикла новелл про Симона из Гитты

авторства

Ричарда Л. Тирни / Richard L. Tierney

“Sorcery against Caesar”

Перевод: И. Волзуб, 2024

Предисловие

Спустя два года, в январе 41 года н.э. Симон вновь возвращается в Рим, для поисков ещё одной древнеегипетской реликвии, присвоенной Римской империей, а именно – свитка Тота [вернее, Джехути – прим. пер.]. Что ещё хуже, эта реликвия хранится ни кем иным, как Безумным императором собственной персоной, т.е. Гаем Цезарем, более известным в истории как Калигула.

«Книга Тота», безусловно, одно из наиболее запоминающихся названий в литературе weird fiction. Даже Абдул Аль-Хазред цитирует его в «Некрономиконе» («Врата Серебряного Ключа»). Праздное чтение этого свитка в к/ф «Мумия» поднимает из тысячелетного анабиоза Имхотепа (в исполнении Бориса Карлоффа). Алистер Кроули даже сочинил свою собственную версию «Книги Тота» [вместе с одноимённой колодой таро – прим. пер.].

Тот [Джехути] был древнеегипетским божеством магии. Греки эллинистического периода синкретически отождествили его со своим богом [магии, коммуникаций и трикстерства] Гермесом. Отсюда и пошли такие названия, как «герметические искусства» и «Corpus Hermeticum», свод псевдо-гностических философских текстов. Одним из персонажей «Герметического корпуса» является одновременно и их открыватель, т.е. Гермес Трисмегист (Трижды-Великий Гермес), который уже появлялся ранее в новелле «Изумрудная скрижаль». Ричард Тирни, как можно было ожидать, добавил хайборийский привкус к этому магическому папирусу, а именно — что у древней тауматургии во вселенной Weird Tales имеется стигийское происхождение. Тот, в чью честь назван манускрипт, не кто иной, как Тот-Амон, старинный противник Конана-Варвара.

Пример более «приземлённой» магии, фигурирующей в этом рассказе – это чревовещательство. Дабы читатель не решил, что это чистой воды анахронизм, позвольте мне уверить вас, что эти трюки были хорошо известны и широко практиковались во времена Симона-Мага. По факту они формировали часть репертуара гоэтов, чародеев-шарлатанов [популярное и несколько ошибочное мнение], таких как Иисус, Симон-Маг и Аполлоний из Тианы, как считали их оппоненты. Даже и в Библии находим пример: лже-Пророк Римского Зверя (666 = Цезарь Нерон) заставляет статую своего хозяина будто бы вещать (Откровение 13:15). Провидец Апокалипсиса посему клеймит его как деятеля «лживых чудес» (cf. 2 к Фессалийцам 2:9), т.е. прямо называет его шарлатаном, подделывающим чудеса. Джинни Миллс, ранее адъютант преподобного Джима Джонса, однажды рассказал мне, как Джонс обычно подделывает такие чудеса, как хождение по воде. Так что эти вещи не слишком изменились с тех времён.

«Свиток Тота» снабжает читателя одним из самых откровенно лавкрафтианских утверждений гностической мифологии во всём цикле о Симоне. Мы узнаём о Владыках Боли, которые увеличивают и насыщаются страданиями человеческих существ, да и вообще создали людей для этой цели. «Может быть, они тождественны «ллойгор» Колина Уилсона?» (письмо, август 7, 1984). Владыки Боли могут быть уже знакомы вам из книг про Рыжую Соню авторства Тирни и его соратника, мастера меча и магии Дэвида Смита. Владыки Боли – это те же самые Первобытные Боги, название Тирни для Древних. Эти тёмные сущности также занимают видное место в новелле Тирни «Владыки Боли» (см. “Nightscapes” #3, сентябрь, 1997), где содержится ещё много интересного для адептов Мифоса. «Некрономикон» внушительно вырисовывается во «Владыках», как и нечестивая гемма из «Огня Ашшурбанипала» Р. Говарда. Именно во «Владыках Боли» Тирни впервые вводит Хараг-Колат (упоминается в «Семени Звёздного Божества») как земной пристанище Шуб-Ниггурат.

Охота Симона за свитком Тота-Амона впервые появилась в «Мечах против Тьмы» #2, под ред. Эндрю Оффата, 1977.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

I

— Ещё удар! — воскликнул Гай, император Рима. — Пусть он почувствует, что умирает!

Стены большой каменной комнаты без окон отдавались эхом от стонов заключенного, когда мучитель снова принялся за свою работу. Несколько зрителей у лестницы вздрогнули, но никто не осмелился отвернуть лицо. Император, в окружении нескольких здоровенных германцев в одежде легионеров, стоял и жадно смотрел на происходящее с ухмылкой, обнажавшей его довольно волчьи клыки. Его глаза блестели, его лысеющая макушка была усеяна каплями пота, а худощавое тело дрожало, казалось, в экстазе.

— Ещё! — его голос был резким лаем, почти визгом.

Мучителем оказался ещё один мускулистый германец, обнажённый по пояс. Его светлые волосы свисали вдоль спины, заплетённые в две большие косы. В правой руке он сжимал кинжал, используемый для добивания павших гладиаторов. Его остриё он приложил к груди коленопреклонённого узника, который боролся и напрягался в агонии между двух каменных столбов, к которым был прикован, истекая кровью от многочисленных ран на теле. Остриё вошло в кожу; пленник стиснул зубы и задрожал; затем, избегая любых жизненно важных мест, лезвие провернулось вдоль поверхности грудной клетки и показало свой блестящий кончик примерно в трёх дюймах от того места, где вошло. Заключённый потерял самообладание и закричал, громко и пронзительно. Лезвие было извлечено.

— Ах! Снова, снова! — воскликнул император.

Лезвие было применено ещё раз, но на этот раз пленник не смог ответить; что-то как будто вышло из него. Когда мучитель схватил жертву за волосы и поднял голову, глаза мужчины закатились к потолку, и его дыхание стало прерывистым.

— Он умирает! — воскликнул Гай. — А теперь мазь — быстро! Быстрее же!

Мучитель вложил кинжал в ножны и отступил назад. Пожилой врач, лысый и одетый в египетские одежды, шагнул вперёд и принял небольшой кувшин, который протянул ему император, затем поспешил в сторону умирающего пленника.

— Постой! — закричал император. — Пусть этим управляет твой раб. Когда ты берёшь Свиток, твои руки должны быть чистыми!

Египетский врач подозвал высокого нубийца в тюрбане, одетого в тунику тёмного цвета. Мужчина шагнул вперёд, опустился на колени и, взяв кувшин у своего хозяина, начал макать большие сгустки зеленоватой мази на пальцы и втирать их в раны заключённого. Пленник уже перестал дышать и висел совершенно расслабленно в своих цепях. Когда наконец нубиец закончил свою работу, врач поднял одно из век пострадавшего, ощупал обмякшее запястье, но пульса не обнаружил, и покачал головой.    

— Этот человек мёртв, — заявил он.

— Вы слышали? — крикнул император всем присутствующим в зале. – Слышали? Человек мёртв! Теперь вставай, лекарь, и иди сюда. Возьми этот свиток и прочитай оттуда, как я велел тебе.

— В последний раз я умоляю тебя, Гай Император, — сказал египтянин, — пересмотреть это. Нелегки те силы, ключом к призыву которых является Книга Тота…

— Читай же! — крикнул ему император. — Читай — или разделишь его судьбу!

Лекарь взял объёмистый свиток, повернулся лицом к умершему, что свисал на цепях, и глубоко вздохнул несколько раз, дабы успокоить свою очевидную нервозность. Развернув свиток на длину руки, он начал интонировать слова странного языка высоким, но ровным голосом. Наблюдавшим за этим показалось, что сумрак камеры внезапно сгустился, хотя никто, за исключением императора, египетского мудреца и его раба-нубийца, не знал, что произносимые слова были забытым наречием тёмной, пронизанной колдовством Стигии, легендарной земли, которая процветала даже прежде полночного Египта, старейшего из ныне живущих народов, что поднялся, дабы править землями Нила.

Инвокация не была долгой, но ближе к концу её голос старца начал немного дрожать. Бисеринки пота выступили на его лбу. Когда, наконец, он закончил, император выхватил свиток из его трясущихся рук, вновь свернул и направил его, подобно жезлу, в сторону мертвеца.

— А теперь восстань! – приказал он. – Восстань же!

К ужасу всех зрителей, тело начало слегка подёргиваться. Поначалу они подумали, что это, должно быть, их воображение реагирует на силу внушения. Однако в следующий момент оживление мёртвого стало слишком очевидным, чтобы оставить хотя бы малейшее милосердное сомнение. Глаза его открылись, являя лишь пугающие белки закатившихся орбит. Существо пыталось встать на ноги, но, видимо, ему не хватало силы сделать это. Внезапно оно открыло свой рот и выкрикнуло ужасным голосом:

— Я жив! Я всё ещё жив!

После этого, так же внезапно, оживший труп рухнул и повис на своих цепях, такой же безжизненный, как и прежде. Более он не шевелился.

* * *

Наблюдатели, затаившие дыхание, глядя на несчастного, все одновременно выдохнули.

— Это ужасное и злое событие, свидетелями которого мы стали, — сказал один римский офицер, очевидно, командир немногочисленных присутствующих солдат. — Ты счёл нужным, о Цезарь, наказать этого человека, который обидел тебя, и не моё дело подвергать сомнению твоё суждение. Но подвергнуть свою душу после этого гнусному колдовству не делает чести римскому правосудию, как мне кажется...

— Дурак! — отрезал император Гай. Его тон передавал скорее самоудовлетворение, нежели раздражение. — Ты всегда был брезгливым и женоподобным, Кассий Хэрэа. Ты осмеливаешься упрекать меня, но ты, тем не менее, впечатлён — ха! ха! Твой голос выдаёт, насколько.

Офицер, чья благородная выправка противоречила императорскому обвинению в изнеженности, нахмурился и задрожал от ярости, но могучим усилием воли сдержался.

— Ха-ха! У тебя трясутся сапоги, — продолжал император. — Я знаю тебя, Хэрэа, полный бахвальства и патрицианской важности, однако трус в душе. Но никогда не забывай, что, хотя ты и командир людей, я же -повелитель богов и демонов! То, что увидел ты сегодня здесь — всего лишь рождение моей власти над всем сущим. Долго трудился я для достижения того, что вы только что видели — завоевания смерти! Долго я накапливал оккультную мудрость древних Кема и Месопотамии, и многие эксперименты провёл в этой комнате. И теперь, наконец, как вы видели своими глазами, я изгнал саму Смерть, хотя бы на краткий миг, из безжизненной глины. Скоро я научусь изгонять её совершенно — и тогда я буду жить вечно!

Он осмотрел комнату горящими, ликующими глазами, как будто ожидал вызова. Никто не ответил ему.

— Вечно! – выкрикнул он. — Вы меня слышите? Я буду жить вечно!

Он дважды быстрыми шагами пересёк комнату взад и вперёд.

— Оставьте меня теперь — все вы. Идите и скажите всем насмехающимся и ухмыляющимся, что я, Гай Император, правитель всей земли и всех людей, буду жить вечно!

Не говоря ни слова, все, кто был свидетелем этой странной сцены, направились вверх по каменной лестнице к свету, здравому смыслу и блаженному свежему воздуху, оставив императора одного в темнице, не считая компании окровавленного трупа.

II

— Он безумен! – бросил старый лекарь своему нубийскому рабу, когда они остались наедине в своих покоях в дальнем крыле дворца.

— Так и есть, Мэнофар. — ответствовал тот. – Он безумен, однако, вне сомнений, проницателен и изобретателен. Будет весьма непростым делом уничтожить Книгу Тота.

— Однако это должно быть сделано, или же ничто в этом мире не избежит его безумия! – старик погрузился в кресло. – Налей мне немного вина, Симон. Боюсь, что чтение вслух из этого проклятого свитка не принесло моей душе ничего хорошего.

Нубиец сделал, как ему было велено, потом снял свой тюрбан и удалился в альков, чтобы омыться. Когда вскоре он вернулся, то едва ли его можно было признать тем же человеком. Его кожа побелела до оливкового загара; прядь непослушных чёрных волос свесилась на его широкий лоб, практически доставая до могучих плеч. У него было элегантное, жёсткое телосложение борца и ещё было что-то безжалостное в выражении его широкого, тонкогубого рта и глубоко посаженных глаз. Вместе с этим он, казалось, увеличился в росте после того, как избавился от маскировки.

— Что ж, Симон, — начал старый Мэнофар, — теперь видел ты свиток… как и побывал в темнице, где безумный император применяет его. Как же нам добраться до него?

— Ты был там несколько раз, — ответил ему тот, — прежде чем я пришёл туда сегодня в качестве твоего «раба». Расскажи мне всё, что тебе известно.

— То, что видел ты сегодня, было жертвоприношением, как и примером римского «правосудия». – отвечал ему Мэнофар, вновь наполняя свою уже осушённую чашу для вина. – За пределами комнаты пыток находится другое помещение, чья дверь выглядит как часть каменной стены. Это есть храм Владык Водной Бездны и Властелинов Боли, о чьём существовании Гай узнал из Книги Тота. Император однажды взял меня с собой туда, и это на самом деле странная комната. В неё можно попасть, между прочим, надавив вверх на правую сторону перемычки, которая напоминает каменную плиту, вделанную в стену. Я тщательно запомнил это, хотя Гай и посчитал, что ему удалось скрыть это действие от меня. Внутри скрытой комнаты находится один алтарь, посвящённый Глубоководным и другой – Властелинам Боли.

— Гай ещё безумнее, чем я думал. – сказал человек по имени Симон. – Эти две силы, хотя и одинаково злобны и алчны до человеческих душ, находятся в постоянном конфликте одна с другой.

— Так и есть… но в своём безумии император надеется получить милость обеих сторон, и в финале управлять всеми богами, как и всем человечеством. Важная вещь, которую тебе нужно знать, однако, заключается в том, что свой сундук с зельями и ядами он хранит в этой тайной комнате. И в нём также содержится Книга Тота.

— Продолжай, — сказал Симон, наливая себе кубок вина. – Ты рассказывал мне, как агенты Гая выкрали свиток из храма Тота в Александрии, но не сказал о том, сколь много он уже узнал из него за три года владения.

— Мне мало что известно об этом. Было непросто мне завоевать его доверие, даже пусть я и научен древнему стигийскому наречию, которое желает он освоить. И всё же мне удалось кое-что узнать из дворцовых сплетен, и это кое-что навело меня на дальнейшие догадки. Среди других вещей я знаю, что Гай, спустя несколько недель после приобретения Книги Тота, возглавил военную экспедицию к северному побережью Галлии, якобы для вторжения в Британию. Добравшись же туда, однако, он не сделал ничего подобного. Вместо этого, он отдал своим легионерам поразительный приказ.

— Я, кстати говоря, тоже кое-чего слышал из этих сплетен, — ответствовал Симон, опуская свой кубок на стол. – Будто бы он приказал легионерам собирать на пляжах – ни много ни мало — морские раковины! Те насобирали целые тысячи их, как я понял, и весь Рим судачил о его безумии, когда об этом стало известно. Почему, как ты думаешь, он делал это?              

— Я один из немногих, кому это ведомо. – произнёс Мэнофар. – Я видел, что стало с теми морскими ракушками. Они покрыли стены и потолок подземного святилища Глубоководных и Владык Боли. Ты должен увидеть это сам, если твоя миссия будет успешна.

— Гаю известно, что Глубоководные живут уже целые эоны, а возможно, что они вообще вечные. Мазь, которую он повелел тебе использовать на умирающем, были извлечена оккультными средствами из плоти морских существ, неизвестных человеку. Разве не слышал ты слухи о том, что император по редким случаям принимал тёмных эмиссариев, что приходили в Рим под покровом ночи из вод Тибра? Гай надеется жить вечно и создал некие странные альянсы для того, чтобы получить это могущество. Однако он также знает, что жизнь вечная не будет иметь никакой ценности, если боль и болезни будут разрушать телесное вместилище. Поэтому он также стремится ублажить Владык Боли, которые пронизывают всю материю нашей вселенной и черпают свою жизненную силу из страданий всех существ. Такова была природа и предназначение жертвы, что ты видел сегодня.

Симон слегка содрогнулся. Ему уже давно было известно о безумии Гая, однако только сейчас он осознал его во всей полноте.

— Ты был прав, Мэнофар. Книга Тота не должна оставаться в руках этого лунатика, какова бы ни была цена этого. Эта одно из самых опасных из всех магических сочинений, и в руках Гая оно способно сделать его опаснейшим из людей.

— Но ты, Симон из Гитты, возможно, лучший адепт среди всех чародеев – и поэтому ты был избран для этой задачи.

Симон нахмурился, потом сделал ещё один глоток вина.

— Я не истинный маг, — ответил он, — ведь во всём, что я делаю, нет и капли настоящей магии. И всё же ты прав. Я постиг достаточно, чтобы стать опытным фигляром – вероятно, что лучшим в своём роде.

— И бойцом! Твоя бытность на арене может сослужить тебе даже лучшую службу, чем твоё «фиглярство», как ты сам его называешь. Ты видел здешнюю ситуацию. Теперь же решай, что следует делать дальше. Я думаю, ты понимаешь, Симон из Гитты, что судьба всего человечества может зависеть от успеха или неудачи этой авантюры.

— Воистину! – Симон отодвинул в сторону свой винный кубок и поднялся. – Больше никакого вина, мне нужен сейчас хороший ночной отдых. То, что предстоит сделать завтра, требует ясного ума.

III

— Стой, раб! Это имперские казармы. Что тебе здесь надо?

Симон замер перед выдвинутым на него копьём преторианского гвардейца. До сих пор удача была на его стороне. Вновь он был одетым в тюрбан нубийским темнокожим рабом, с искусственным шрамом на его правой мочке уха, что указывало на его статус. Двое стражников позволили ему беспрепятственно пройти, несмотря на ранний час, рассудив, что он здесь, вне сомнений, по какому-то поручению своего хозяина. Третий стражник, небрежно глядящий из окна на город, вообще не увидел, как Симон бесшумно прокрался мимо, словно тень. Теперь же он был обязан объяснить своё присутствие.

— Прощу прощения, добрый солдат. – произнёс Симон тоном, как он надеялся, правдоподобной имитации растерянной почтительности. – Я, кажется, заблудился. Мой хозяин послал меня на кухню, чтобы заказать ему завтрак.

— Ты и в самом деле заплутал! – фыркнул стражник. – Лукулл, должно быть, стал слеп и глух, если позволил тебе забрести аж досюда. Иди обратно тем же путём, каким пришёл.

— Эй! Стража! – голос, приглушённый расстоянием, казалось, шёл по коридору с противоположной стороны к той, которую предлагалось избрать Симону. – Стража! Быстро сюда!

— Проклятье! – рыкнул гвардеец. – Кто-то зовёт. Чтобы тебя здесь не было, раб.

С этими словами он поспешил вниз по коридору и исчез за углом в его дальнем конце. Симон, который начал было идти по обратному маршруту, развернулся и бросился в дверь, которую сторожил этот гвардеец. Он подавил желание посмеяться про себя. Чревовещательство было одним из искусств, которые он изучал под присмотром персидских магов, и он изучил его как следует.

Быстро, однако осторожно он пересёк ещё несколько освещённых факелами залов, затем остановился, чтобы сориентироваться. Симон знал, что находится неподалёку от лестницы, которая вела в подземный храм, в коем он был ещё вчера…

Внезапно он услышал звуки голосов и приближающихся шагов. Он нырнул в занавешенный дверной проём и стал ждать в темноте, надеясь, что место это никем не занято и приближающиеся к нему источники голосов пройдут мимо. Комната ощущалась пустой его напряжённым, обострённым чувствам, однако голоса становились всё ближе. Он двинулся вдоль стены маленькой комнаты, пока не наткнулся на нишу, в которой покоилась высокая статуя богини Афины Паллады. Очевидно, что это место было святилищем. Он спрятался за поддерживающим её пьедесталом, надеясь, что его размеров будет достаточно, чтобы укрыть его при необходимости.

Голоса, как понял Симон, принадлежали двум мужчинам, ведущим самую искреннюю беседу. Они остановились снаружи у двери комнаты, в которой он прятался, и по их тону можно было догадаться, что они не хотят быть услышанными.

— Эти залы не место, чтобы обсуждать подобные вещи, Туллий, — сказал один из них; Симон вздрогнул, узнав голос Кассия Хэрэа. – Входи внутрь. Мы можем обсудить это здесь в большей безопасности.

— Только ненадолго. – ответил второй. – Я уже слишком долго отсутствую на своём посту. Если я не присоединюсь к Лукуллу в скором времени, император может вернуться и узнать о…

— Император! – фыркнул Хэрэа, когда двое мужчин вошли в тёмное святилище. – Император безумен – и все мы потеряем больше, чем просто наши должности, если ничего не будет предпринято, чтобы остановить его. Мы вскорости должны нанести удар!

— Это мне известно, сэр. Я предполагаю, что вы говорили с другими в имперской страже?

— Со всеми, кому я могу доверять. Здесь… дай мне посветить факелом…

— Извольте, сэр, не делайте этого. Нас не должны увидеть.

— Я не осуждаю тебя за трусость, Туллий, — сказал Хэрэа. – Если ты предпочитаешь отсидеться в тихом месте, пока…

— Вовсе я этого не желаю! – пылко возразил ему второй. – С вашей же стороны не слишком достойно предполагать подобное, сэр, прошу меня извинить. Никто не желает увидеть того, как будут прекращены преступления безумца более, чем я. Я видел слишком многих добрых римлян, отправленных им на смерть, включая доброго старого Марка Силания, не вышедшего в море в лютый шторм ради удовольствия безумца. Также я помню трибуна Галлиона вместе с его невестой, которую возжелал император, как и Фракия, что умер не далее как вчера под ножом мучителя лишь потому, что его прекрасная копна волос позорила своим видом лысеющую макушку Гая. Ещё я помню…

— Тихо! – шикнул Хэрэа. – Мы проведём здесь целый день, если ты продолжишь настаивать на перечислении всех бессмысленных преступлений императора. Прими мои извинения, добрый Туллий, что назвал тебя трусом. Слишком часто император предполагал тоже самое про меня, говоря мне это прямо в лицо, пока мне не станет мучительно больно удерживать свой меч в ножнах!

— Что ж, это мне тоже известно, сэр, так как слышал я, что он часто вас изводит. Почему бы нам не убить его этим самым днём?

— Преторианские офицеры всё ещё дискутируют по поводу того, кому же быть следующим императором, — ответил Хэрэа. – Однако решение не должно слишком надолго откладываться. До конца недели, уверен, вопрос будет решён. До тех пор храни спокойствие, какие бы провокации император не обращал на тебя. И знай: когда придёт время его убиения, ты или кто-то ещё из охраны будете проинструктированы, чтобы ответить «Юпитер», когда Гай спросит девиз дня. Не забудь об этом, так как может случиться, что у меня не будет другого шанса инструктировать тебя в дальнейшем. Когда услышишь этот девиз дня – наноси удар!

— Юпитер… кто поражает молнией. — задумался Туллий. – Пусть же услышу я это как можно скорее – ибо в этот день молния не сравнится в быстроте с моим мечом!

* * *

Симон услышал, как стражник ударил себя в грудь в жесте прощания, затем занавеси раздвинулись в стороны и послышались удаляющиеся шаги. Потом наступила тишина. Хэрэа подождал ещё несколько мгновений в темноте, после чего тоже вышел из комнаты и двинулся в направлении, противоположном тому, которое избрал Туллий.

Медленно, осторожно Симон выбрался из алькова и покинул святилище, при этом его ноги не издавали ни тени звука. Он проклинал свою удачу, так как уже прошло какое-то время, и Мэнофар сейчас должен уже эвакуироваться из своих комнат во дворце. Если его отсутствие обнаружится, возникнут подозрения, и Симон надеялся к тому времени уже покинуть это место. Император покинул дворец, чтобы присутствовать на театральном представлении, что значит, что его не будет как минимум до полудня. Симон не терял надежды, что сможет придерживаться своего установленного графика…

Наконец, Симон оказался перед бронзовой дверью, что открывалась на лестницу, ведущую к подземному храму. Дверь никто не охранял, по крайней мере, в данное время, однако она была заперта. Симон повозился со своей правой сандалией и извлёк из неё длинную медную отмычку, которая была спрятана в подошве. После этого он набросился на замок. Не прошло и минуты, как его навык был вознаграждён громким щелчком, и дверь беззвучно отворилась внутрь.

Войдя и закрыв дверь за собой, Симон стал ощупью спускаться по каменным ступеням во мраке. После трёх пролётов и трёх площадок он остановился на полу помещения, которое, как ему было известно, должно было быть комнатой пыток и жертвоприношений. Он стал осторожно нащупывать себе путь вдоль стены, где, как он знал, в дальнем конце темницы была потайная каменная дверь. Его чувствительные пальцы, деликатно скользя по поверхности камня, обнаружили узкую перемычку. Симон осторожно надавил вверх на её правый край.

Внезапно послышался тихий звук металлического скольжения по полированному камню и вместе с ним возникло движение воздушных потоков. И Симон понял, что перед ним в стене зияет открытое пространство. Странный, рыбный запах вливался в его ноздри, и странные звуки зашептали вокруг него, подобно плеску океанских волн на пляже. Медленно, несмотря на растущее чувство страха, он ощупью прошёл через дверь…

Неожиданно появился свет – в комнате позади него зажгли факел. Симон развернулся и встретился взглядом с громадным германским наёмником – тем же самым, который пытал заключённого в этом самом месте. Очевидно, стражник ночевал здесь всегда.

— Клянусь Маннусом, – взревел германец, в то время как в его массивной правой руке блеснул кинжал, – если это не раб старого Мэнофара, шныряющий здеся! Ты медленно умрёшь за это, нубиец!

Симон отшатнулся от него, произнося раболепную мольбу о пощаде. Германец захохотал и бросился на него. Быстро, словно кот, Симон уклонился от атаки, схватил нападающего за запястье и вывернул его назад. Германец издал вопль, когда его рука с громким треском сломалась под влиянием его собственной инерции, и кинжал звякнул об пол. Ревя от боли и ярости, наёмник развернулся и хлестнул Симона своим левым кулаком; однако тот уже оказался под его ручищей, выхватил кинжал и всадил его несколько раз в брюхо и грудину германца. Тот согнулся пополам, сжимая свой толстый живот обеими руками. Его глаза закатились, и массивная туша рухнула на пол подобно сваленному дереву.

— Ты умер намного быстрее, чем жертвы твоего хозяина, — проворчал Симон, тяжело дыша, – быстрее, чем ты того заслужил, я бы сказал!

Он отошёл от дверного проёма, поднял факел, зажжённый германцем, затем вернулся обратно и перешагнул через труп в тайную комнату. Странные звуки были здесь громче. Симон издал возглас удивления, когда его факел осветил комнату.

Это помещение было больше, чем то, из которого он пришёл. Два алтаря, один справа и другой – слева от него, стояли друг напротив друга у стен. На правом алтаре был выгравирован лик, напоминающий осьминога; его круглые, пристальные глаза были окружены щупальцами. На нём покоился труп, по всей видимости, уже давно умершего человека; его кожа была разорвана множеством ножевых ранений. Алтарь по левую руку имел на себе менее узнаваемый лик, если этот барельеф вообще можно было назвать таковым. Ибо лик этот наводил на мысли о нечеловеческих шаблонах, подобных нестабильному вихрю энергии, однако в то же время он будто бы воплощал собой физиономию, исполненную самой отвратительной жестокости. На этом алтаре лежало тело человека, которого вчера замучили до смерти.

Однако самым потрясающим здесь было само помещение, так как все его стены и потолок были покрыты бесчисленными морскими раковинами, их перламутровые вогнутые поверхности были обращены внутрь. Там были веерообразные раковины больших гребешков; раковины моллюсков, напоминающие гигантские розовые уши; раковины улиток, похожие на тонкие спиральные рога; конические блюдечки, тёмные мидии и пёстрые морские ежи. И от всего этого изобилия форм доносился странный, тихий рокот, похожий на звуки забытого подземного моря!

Симон содрогнулся. Он знал, что находится в присутствии странной магии; магии, вызванной заклинаниями из ужасной Книги Тота. Это была внушающая благоговейный страх некромантия, что медленно порождалась в этой тёмной комнате, взрастая в мощи и выжидая день, когда она сможет выйти наружу и сокрушить всю землю…

Совладав со своим страхом могучим усилием воли, Симон неторопливо прошёлся вдоль помещения. У дальней стены его, на полу, покоился сундук, в котором Гай хранил свои зелья и яды – как и Книгу Тота. Симон аккуратно попробовал приподнять крышку. Сундук был заперт.

Присев на колени на каменный пол, он вновь достал свою медную отмычку. Незримые энергии, казалось, извивались вокруг него, пока он работал с замком, кружась подобно холодным, невидимым сквознякам. Никогда Симон ещё не ощущал такой потребности завершить задачу. Порой ему начинало мерещиться, что он трудится где-то на дне тёмного моря, в то время как странные, круглые глаза медленно проплывают мимо, взирая на него в полумраке. Затем он уже ощущал, будто находится в бездонной холодной черноте, где висели, словно мерцающие глаза в жестоких, вихрящихся ликах, звёзды, чьи взгляды пронзали его плоть подобно пыточным иглам…

Внезапно Симон почувствовал, что больше этого ему не вынести. Он подобрал с пола сундук, вышел вместе с ним во внешнюю комнату и поставил его у стены, самой дальней от гулкой ритуальной залы. После того, как факел был ещё раз закреплён, Симон постоял некоторое время без движения, успокаивая разыгравшиеся нервы. Затем он вновь обратил своё внимание на ларец.

Его замок был намного более тонко и затейливо сработан, чем у двери выше. Даже пусть и так, но едва ли прошла четверть часа, как он поддался опытным пальцам Симона. Медленно он приподнял крышку – и увидел перед собой, как и надеялся, толстый, желтоватый свиток Книги Тота.

Едва ли не с благоговением он вынул свиток из сундука. Теперь настало время уничтожить его, как было предложено сделать. И всё же… должен ли он? Здесь была книга, которую любой чародей желал бы иметь. Это, вне сомнений, был редчайший трактат по магии в мире, и его тёмные тайны могут сделать его величайшим магом на этом свете. Почему бы ему, Симону из Гитты, вместо безумного Гая, не стать тем, кто использует его власть, чтобы управлять всем человечеством?

Долгое время он просидел на корточках, пока шла эта безмолвная внутренняя борьба, а морские нашёптывания из комнаты позади него пугающе ползали вдоль стен. Наконец он поднялся, медленно встряхнув головой, когда его разум вновь заявил о себе. Эта вещь была слишком опасной для смертных, чтобы использовать её. Кроме того, он не мог пойти на риск оказаться пойманным со свитком при попытке покинуть дворец. В этом случае Свиток Тота лишь вновь окажется в лапах Гая.

Он быстро развернул папирус на его полную длину, разорвал на несколько частей и собрал их в кучу в центре комнаты. Затем он положил в получившуюся груду факел и, когда сухой древний папирус занялся и запылал, рванулся вверх по каменной лестнице.

Дым тут же заполнил комнату и стал подниматься по лестнице, клубясь позади него. И пока это происходило, Симону показалось, что он замечает странные, монструозные личины, кружащиеся внутри дымной завесы. Многие из них казались лицами мёртвых, изуродованных людей, однако другие напоминали чудовищных лягушек, осьминогов и иглоглазые завихрения бесплотной энергии. Все они будто бы злобно глядели ему вслед, и на какое-то мгновение нервы Симона возопили в безмолвном ужасе от исходящей угрозы. Затем, медленно, формы начали исчезать, по мере того, как книга, чьи заклинания поддерживали их, пожиралась пламенем. Сверхъестественные звуки из храма внизу также стали затихать и наконец были поглощены тишиной. К тому времени, как Симон добрался до самого верхнего лестничного марша, проход позади него стал тих, как гробница, а дымные личины полностью рассеялись.

IV

Дым заполнял лёгкие Симона; он больше не мог медлить здесь. Симон открыл внешнюю дверь – и тут же столкнулся с двумя стражниками, стоявшими прямо напротив коридора. Когда позади него из дверного проёма взметнулся смог, оба гвардейца одновременно выразили своё удивление громким возгласом, после чего опустили копья параллельно полу и двинулись на него.

— На помощь! – возопил Симон. – Помогите! В магической комнате императора произошло убийство!

— И что же в этом нового? – прорычал один из стражников. Симон признал в нём по голосу Туллия. – А что означает этот дым? Стой где стоишь, ты, негодяй! Лепидий, иди вниз и посмотри, что стало причиной этого дыма. Быстрее!

На мгновение Симон напрягся, готовый к схватке, но затем решил изменить тактику, когда в обоих направлениях вниз по коридору послышался быстро приближающийся топот ног других солдат. Он расслабился и вновь отождествился с личностью услужливого раба; сама его внешняя форма, казалось, съёжилась, когда он отпрянул от остриёв копий стражников.    

Лепидий, схвативший со стенного крепежа факел и спустившийся с ним во мрак, вернулся несколько мгновений спустя, кашляя и отирая слёзы с воспалённых глаз.

— Виндекс мёртв! – выдохнул он. – Раб убил его, клянусь Палладой!

— Я удивлён, что ты проливаешь слёзы по нему. – ответил другой, издав резкий смех.

— Тишина! – гаркнул Туллий. – Ты, нубиец, объяснись.

— Я не убивал его! – проскулил Симон. – Я нашёл его в том же виде, что и вы. Его погубили демоны!

— Эта проклятая магия императора… — нервно пробурчал стражник.

— Заткнись! Пусть раб расскажет нам, почему он вообще оказался здесь. И лучше бы его истории быть хорошей.

— Меня послал сюда мой хозяин, — ответил Симон, — по приказу императора, как он мне сказал. Мне надо было провести малый ритуал, чтобы подготовить пространство к последующему, который император запланировал исполнить сегодня.

— Это звучит правдиво. — ответил Лепидий. – Этот пёс – прислуга нанятого Гаем египетского мага. Он был на вчерашнем полуденном кровавом ритуале императора.

— Мы вскоре увидим, что это всё означает. – произнёс Туллий. – Иди же, Лепидий, и найди командира Хэрэа. Попроси его прийти как можно скорее.

— Командир Хэрэа сопровождает императора в театре.

— Что ж, тогда командира Сабиния. Торопись! И выгони хозяина этого нубийского пса, пока ты будешь там.

В несколько минут Лепидий вернулся, вместе с дородным римским офицером.

— Египетский змей ускользнул из своей норы, Туллий. У меня ощущение, что мы его больше не увидим. Его имущество исчезло вместе с ним.

— Эта ситуация смердит до самых небес! – прорычал Туллий. – Что нам делать с этим псом-рабом, командир Сабиний?

— Возьмём его с собой. – ответил офицер. – Прежде, чем что-либо предпринимать, мы убедимся, что он надёжно заперт в казарме преторианской стражи. Император сможет сам подтвердить историю этого пса, когда ему будет удобно.

Командир удалился, сопровождаемый несколькими стражниками, образовавшими плотный квадрат вокруг Симона. Они промаршировали вниз по многим коридорам и наконец, спустившись по лестничному пролёту, оказались у подножия дворца. Симон уже обливался потом от тревоги. Его теперешнее положение было отчаянным. Гай давно знал его; в частности, по истории со злым магическим кольцом великой силы, которое, благодаря Симону, не попало в руки безумного императора. Это происходило около четырёх лет тому назад, однако Гай, несомненно, сможет заглянуть за обличье нубийца при более тесном общении – и тогда для Симона всё может закончиться медленной пыткой.      

Они вышли за пределы дворцовых земель и двинулись вниз по арочной улице, пройдя некоторое расстояние по ней, а затем повернули на крытую дорогу с колоннадой. Симон выжидал своего шанса, однако гвардейцы также были бдительны и напряжены. Вскоре ему придётся рискнуть всем ради быстрого побега на свободу, каким бы безнадёжным ни казался этот образ действий сейчас…

— О, нам повезло! – неожиданно вскричал командир Сабиний. – Вот идёт Хэрэа со своими людьми, а с ними и император.

Две партии приблизились друг к другу и остановились. Сабиний и его гвардейцы отсалютовали. Симон увидел, что Гая и его стражу сопровождала свита из, вне сомнений, щегольски наряженных патрициев-прихлебателей, а также нескольких рабов, нёсших пустующий паланкин императора. На некотором расстоянии от них держалась группа германских наёмников – личных телохранителей Гая, которым, как известно, он доверял больше, чем своим римским легионерам.

— Эй, Сабиний! – воскликнул внезапно Гай. – Какой сегодня у нас девиз?

Сабиний уже открыл рот, чтобы ответить – и тут столь же стремительно, как полёт мысли, Симон выкрикнул бездвижными, едва раскрытыми губами:

— Юпитер!

— Юпитер, верно? – подал голос Хэрэа, стоявший прямо позади императора. – Тогда отведай это!

Целый фут стали внезапно вышел из передней части шеи Гая. Его неистовый вопль указывал на то, что лезвие не перерезало ему трахею. Стальной клинок был вынут, и император крутанулся на месте, с искажённым болью и страхом лицом, чтобы встретить своего убийцу. Хэрэа взмахнул мечом, и Симон услышал отчётливый лязг, когда тяжёлое лезвие прочно вонзилось в челюстную кость Гая. Затем Гай уже лежал на камнях мостовой, издавая безумные вопли. Сабиний и его гвардейцы ринулись вперёд, игнорируя Симона. Однако вместо того, чтобы атаковать Хэрэа, они присоединились к нему, погружая свои клинки и копья вновь и вновь в тело умирающего императора.

— Я жив! – безумно возопил Гай, до последнего неистово отрицая возможность собственной гибели. – Я буду жить!

Симон сломя голову рванулся прочь, но никто даже не погнался за ним. Ныне все солдаты обоих групп приняли участие в бойне, а германцы-телохранители, поспешившие на выручку к своему поверженному сюзерену, были слишком далеко, чтобы как-то ему помочь. Великая экзальтация заполнила всё существо Симона; Книга Тота была уничтожена, и мир был избавлен от опасного безумца. И он, Симон, был свободен. Прямо перед тем, как броситься вниз по укромной тропе, он замедлил бег, сбросил тюрбан и кинул последний взгляд на группу полных ненависти убийц, яростно пронзающих свою извивающуюся жертву…  

И в это мгновение он увидел, или же ему померещилось…

— Баал! – выдохнул Симон.

Ибо в воздухе над убиенным императором и его палачами, казалось, на какой-то миг обрисовались контуры чудовищных личин – мёртвых, изувеченных людей и похожих на лягушек сущностей, осьминогов и иглоглазых вихрей энергии. Все эти личины словно бы сошлись в общем выражении концентрированной злобы по отношению к содрогающемуся телу Гая, прежде чем окончательно исчезнуть за пределами зрения.

— Пусть он почувствует, что умирает! – проворчал Симон, и в следующий миг его фигура уже растворилась среди тёмных, узких аллей старого Рима.

Конец

Джозеф Пейн Бреннан

(1918-1990)

В самих камнях / In the Very Stones

из авторского сборника рассказов

Scream At Midnight

(1963)

Перевод на русский: Э. Волзуб (2023)

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Об авторе: Родившийся в 1918 году в Бриджпорте, Джозеф Пейн Бреннан женился и жил в Нью-Хэвен, где он работал в Йельской библиотеке. Бреннан состоял в штате Theatre News, а также был редактором поэтических журналов Essence и Macabre, в последнем также печаталась химерная проза.

Его собственная проза и поэмы издавались в большом количестве журналов, таких как The American Scholar, The New York Times, Voices, Weird Tales, The Readers Digest, Coronet, Esquire, The Christian Science Monitor, Variegation, The Carolina Quarterly и во многих других.

Бреннан – автор двух книг поэзии, «Сердце земли» и «Гудящая лестница». Среди написанных им брошюр: «Г. Ф. Лавкрафт: библиография», «20.000 футов над историей» и «Г. Ф. Лавкрафт: оценка (его творчества)».

Бреннан признавал ностальгическую привязанность к антикварным районам городов и посёлков старого Коннектикута. Подобно растущему числу его современников, он возражал против замены прекрасных исторических достопримечательностей безликими пустошами бетона и похожих на коробки из-под яиц многоквартирных домов. Сочинения Бреннана часто отражают его проницательное чувство времени.

**********************************

«Для меня непостижимо», — писал мой друг Луциус Леффинг, исследователь парапсихических феноменов, — «чтобы кто-либо, обладающий достаточным уровнем восприятия и чувствительности, мог бы провести долгий период жизни в каком-либо месте и не оставить там часть себя, не впитать свою жизнь в самые камни, дерево и известку своего жилища.»

Сколь живо вспоминалось мне это его утверждение позднее! Но позвольте мне начать с самого начала.

Я был вдали от Нью-Хэвена многие годы, вернулся же, находясь в довольно усталом состоянии, преисполненный воспоминаний и сожалений. Моё здоровье было не в порядке. Ревматическая лихорадка моего детства в конце концов повредила моё сердце. К тому же, у меня были проблемы со зрением. Зрительные нервы были по непонятной причине воспалены. Яркий свет вызывал у меня болезненные ощущения. Тем не менее, в тусклом или приглушённом освещении я мог видеть очень даже сносно. Причём до такой степени хорошо, что я начал приходить к идее, что моё зрение становится неправильным.

После того, как мне удалось арендовать комнату в одном из нескольких ещё оставшихся жилых кварталов города, не охваченных расползающейся заразой человеческой и социальной дегенерации, я начал предпринимать длительные, бесцельные прогулки по городу. Обыкновенно я ждал дня, когда солнце было скрыто за тучами. Когда небо было пасмурным и свет был серым, нежели золотистым, мои глаза переставали дрожать, и я мог прогуливаться в относительном спокойствии.  

Город значительно переменился. Временами я едва мог понять, где нахожусь. Целые акры знакомых прежде зданий были снесены. Памятные улицы исчезли. Громадные новые постройки, эффективные, однако безобразные, вздымались тут и там. Новые шоссе загибались в петли и кривые линии во всех направлениях. В недоумении я часто отступал к ещё не захваченному центральному скверу Коммон, или Грин, как его ещё называли. Однако, я понимал, что даже это последнее лиственное убежище уже было в осаде. Разные интересы сходились на том, чтобы покрыть травяной полог цементом, в целях создания гигантской платной автопарковки.

Однажды после полудня в конце октября, когда в воздухе висела угроза дождя, я вышел на прогулку. Мои глаза отдыхали в отсутствии солнца; холодный воздух как-то успокаивал. Час или около того я шатался без какой-либо цели. По внезапной прихоти я решил посетить городской район, которым столь долго пренебрегал. Я жил в этом квартале, когда был совсем ещё ребёнком – больше сорока лет назад. Хотя мне едва ли исполнилось больше трёх, когда наша семья переехала, у меня сохранились яркие воспоминания об окрестностях и о самом доме.

Дом наш был двухэтажным, из красного кирпича, крепкой кладки, расположен он был по адресу Стэйт-стрит, 1248. Когда я жил там, на лужайке перед домом рос большой вяз. В задней части дома находился крупный пустырь, тянущийся до соседней улицы, Сэдар-Хилл-авеню, и бывший идеальным местом для игрищ. Впоследствии вяз срубили, пустырь почти что целиком заполнился дешёвым многоквартирным зданием, и вся округа стала приходить в упадок.

Пока я приближался к старому кварталу, то был потрясён его внешним видом. Некоторые дома были снесены под корень; прочие стояли пустыми, демонстрируя выбитые окна, сломанные двери и рухнувшие веранды. На одной улице пустовал и частично развалился буквально каждый дом. Я был удивлён и расстроен. Мне не доводилось встречать такую заброшенность ещё с военных лет.

Под этим серым октябрьским небом, с уже начавшим опускаться вокруг меня тонким шлейфом тумана, это была, пожалуй, самая мрачная сцена, какую только можно себе вообразить. Я испытал отчётливый упадок духа, и пока продолжалась прогулка вдоль тех странных пустынных улиц, моё настроение подавленности только углублялось.

Наконец мне встретился пешеход, уже закутанный в зимнее пальто. Он подозрительно прищурился на меня, когда я спросил его, почему столь много домов стоят покинутыми и раздолбанными. «Маршрут 91…» — пробормотал он, спеша прочь.

Хотя я узнал, что было вполне себе рациональное объяснение этой разрухе, мне легче не стало. Я был твёрдо убеждён, что всего лишь лёгкое изменение в чертежах нового шоссе могло бы увести его прокладку на несколько миль в сторону, через пустынные болотные просторы. Причём стоимость этих работ, несомненно, равнялась бы всего лишь части общих затрат на обширное судопроизводство по конфискации зданий.

Я всецело ожидал, что кирпичный дом моего раннего детства уже лежит в руинах. Я ощутил тихую радость, найдя его всё ещё стоящим на своём месте. Я сказал «тихую», ибо, конечно же, мне было понятно, что и он тоже обречён. Его окна уже были разбиты, дверь провисла, а часть передней изгороди была сровнена с землёй трактором или бульдозером.

Пока я стоял так, вспоминая отчётливо эпизоды сорокалетней давности, мне пришло на ум соображение о той беспочвенности, отсутствии корней, что является характерной чертой среднестатистического городского жителя. Руководствуясь выбором, или же, что более часто, необходимостью, этот архетипический горожанин движется от одного дома к другому. У него нет якоря, нет никакой преемственности. Когда он навещает свой старый район, то может обнаружить, что его бывшего дома уже и след простыл. На месте того может уже быть какой-нибудь финансируемый городом «проект» для перманентно обеспеченных классов, или же гараж из шлакоблока, или же унылая парковка. Дом, деревья, задний двор, сами бордюры и пешеходные дорожки могут полностью пропасть.

Возвращенец может пережить пугающее чувство утраты, ощущение путаницы, хаоса. Он может наконец начать ощущать, что теряет даже свою собственную идентичность, что, по факту, у него и нет никакой идентичности. Он будет ощущать потерянность во времени, не имея ни будущего, ни прошлого. Нет ничего, к чему он мог бы вернуться, как нет и ничего постоянного, что он мог бы проследить в неопределённом будущем.

Изолированный, мимолётный, бродяга по сути, этот горожанин должен будет пережить одиночество духа, которое ничто не способно утишить. Тысячи ему подобных населяют современный город, и всех их гложет чувство их собственной бескорневищности, и тщётно жаждут они оказаться дома, в обители, где ощущается аромат времени, в постоянном и заветном месте на земле, которые бы связывало их собственное прошлое с каким-либо исполненным надежды будущим.

Одолеваемый этими депрессивными мыслями, я стоял перед покинутым домом моего детства из красного кирпича. У меня был импульс войти, но я предположил, что это может быть небезопасно, и скорее всего, под запретом.

Опустились сумерки. Туман стал плотнее; я же по-прежнему находился в этом квартале. Двигаясь прочь от обречённого дома, который был мне знаком, я бродил вдоль тех пустующих улиц, глядя через треснутые окна, сквозь покосившиеся двери, которые никогда уже не откроются дружественной рукой.

В некоторых окнах видны были истрёпанные, почернелые занавески, оставшиеся висеть в беспорядке по причине принудительного выселения, развевающиеся на холодном октябрьском ветру. Странные кусочки сломанной мебели, столовой посуды и орнаментов валялись повсюду вокруг. В некоторых из этих домов были прожиты целые жизни от начала до конца. Ныне же они стояли подобно пустым скорлупам, в ожидании абсолютной и финальной деструкции.

Вся округа казалась вымершей, безмолвной, лишённой всяких признаков жизни. Даже обычные городские шумы казались здесь странно приглушёнными и отдалёнными.

Я брёл без перерыва на отдых, ошеломлённый запустением, что окружало меня, и одновременно с этим не желая покидать его. Туман уплотнился, и вот уже наступила ночная темнота. А я всё оставался там.

Несмотря на тьму, я мог прекрасно видеть. Эта аномальная способность, очевидно, была связана с необычной чувствительностью моих глаз к сильному свету. Я ощущал, что оба этих состояния происходят от воспалённости оптических нервов; недуга, ранее мною упомянутого.

Я прошёл по аллее, странно поблескивавшей из-за кусочков разбитых оконных стёкол, и стал созерцать покинутое жилище по соседству, которое невероятным образом перекосила просевшая крыша. Это был небольшой белый каркасный дом дешёвой постройки, и всё же я заметил, что кто-то тщательно ухаживал за ним прежде. Краска была яркой; маленький почтовый ящик выглядел так, будто его недавно вымыли. И вытоптанные останки некогда ухоженного садика окружали это строение.

Пока я стоял так и предавался раздумьям, глядя на эту печальную развалюху сквозь всё возрастающий слой тумана, мне почудилось лицо в одном из двух передних окон первого этажа. Это было лицо старика, белёсое, исполненное скорби и невыразимого отчаяния.

Я взирал на него в остолбенении. Моей первой мыслью было, что какой-то пожилой бродяга пробрался в остов белого дома, намереваясь провести там ночь. Вероятно, сырость заставляла его старые кости ныть.

Лицо продолжало глядеть на меня. Я побрёл прочь, испытывая смутное чувство беспокойства. По пути меня передёрнуло, и я тут же списал это на холодный туман.

Я прошёл меньше половины улицы, когда увидел женщину. Ненормально полная, она сидела в плетёном кресле на полуразрушенной веранде двухэтажного особняка. На ней были очки с очень толстыми линзами, которые, казалось, отражали свет, шедший из некого невидимого источника. Луны, разумеется, не было видно, и я не видел каких-либо искусственных источников света вокруг.

Я был изумлён, однако предположил, что, должно быть, несколько жителей всё ещё могли нелегально проживать в своих старых домах, ожидая окончательной договорённости о выселении их в новые апартаменты.

Какой-то импульс заставил меня ускорить шаг, смотреть прямо перед собой, а не по сторонам. Тем не менее, я проявил упрямство и воспротивился этому, пойдя наперекор собственной интуиции.

Вместо этого, я остановился, прочистил горло и заговорил.

— Добрый вечер! – обратился я к женщине.

Толстуха не ответила. Она даже, казалось, не услышала меня. Вероятно, рассудил я, в дополнение к своим слабым глазам, она ещё и тугоуха.

Я прошёл несколько шагов вверх по дорожке, ведущей к её дому, и кивнул.

— Добрый вечер! – повторил я, уже громче.

После чего я моргнул, не веря своим глазам. Плетёное кресло было пусто! Я застыл как вкопанный и вперился в него. На мгновение перед этим я кинул взгляд вниз на дорожку, чтобы убедиться, что не наступаю на обломки. Возможно, что в эти несколько секунд толстуха вскочила с кресла и втиснулась внутрь дома?

Я не знал, что и думать. Для человека её телосложения женщина эта двигалась с непостижимой прытью. Развернувшись, я побрёл обратно на тротуар и продолжил свою прогулку. Мне пришло на ум, что женщина эта была осведомлена о том, что продолжает занимать конфискованную жилплощадь. Поэтому она тут же скрылась в доме, чтобы избежать любой возможности обсуждения этой темы с незнакомцем.

Удаляясь прочь, я обернулся. И вновь я увидел проблески света на тех очках с толстыми линзами. Полная женщина вновь была в своём плетёном кресле.

Что-то помимо вихрящегося тумана заставило меня содрогнуться. Хмурясь, я прибавил шагу. Уже поздно, говорил я себе, и мне лучше бы сейчас покинуть эти заброшенные, заполненные туманом улицы и пойти, наконец, домой, чтобы выпить несколько кружек горячего чая с бергамотом.

Я шёл быстрым шагом, однако не мог противиться желанию смотреть на пустующие остовы домов, мимо которых проходил.

Внезапно я остановился. Моё сердце застучало. Ледяной поток страха вызвал покалывание кожи моей головы. Широко раскрыв глаза, приоткрыв рот, я взирал сквозь эту тонкую пелену тумана и ощущал, что логика и трезвый ум покидают меня.

Около половины тех поломанных и заброшенных домов внезапно наполнились жильцами. Я видел печальные бледные лица, глядящие на меня из дюжины разных окон. Неясные, окружённые туманом фигуры сидели на нескольких скамейках. Какой-то старик, скрюченный от артрита, с трудом занимался своим крошечным садиком перед домом. Женщина средних лет, белая как смерть, однако с выражением безнадёжной ярости, отпечатанной на её лице, глядела на меня, стоя у сломанных ворот.

Ещё хуже, чем это, были другие явления. Я увидел, как кресло-качалка движется туда-сюда на крыльце, хотя в нём никого не было. Я увидел похожую на клешню руку, хватавшуюся за кирпичную стену здания. Рука переходила в смутный рукав, который, в свою очередь, ускользал в пустоту. На заднем дворе полуразрушенного особняка я уловил нечто, что было похоже на отделённую от тела голову женщины в большой соломенной шляпе. Та медленно проплывала над спутанным клубком зачахшего цветка в горшке.

Я ощутил хватку приближающегося безумия. У меня более не было ни малейшего желания находиться здесь. Моим единственным императивом ныне было немедленно убраться прочь отсюда.

Не помня себя от ужаса, я бросился через те заброшенные, хотя и не совсем, улицы, страх же мой был подобен псу, гонящемуся за мной по пятам. Я бежал, пока моё сердце не забилось гулко, и меня не одолело головокружение. Наконец, оставив далеко позади тот проклятый район с глядящими белыми лицами, липнущим туманом и странной тишиной, будто наполненной чем-то, я ввалился в дверной проём.  

Спустя часы после того я достиг дома и упал в постель. Я проболел несколько дней. Моё сердце вновь испытало перенапряжение, и вдобавок к этому у меня проявились симптомы плеврита. Пока я лежал в кровати, то размышлял о своём гротескном опыте на той улице, полной молчащих домов. Я говорил себе, что мои глаза, воспалённые и сверхчувствительные, сыграли дурную шутку со мной, что тому виной были дрейфующий туман и моё собственное воображение.

Однако недели спустя, когда я поведал о своём городском приключении моему другу-парапсихологу, Луциусу Леффингу, он только покачал головой в ответ на мои объяснения.

— Я совершенно уверен, — сказал он, — что те фантомы, которые ты описал сейчас, не явились плодом ни твоего воображения, ни твоих воспалённых глазных нервов.

Как я уже писал тебе ранее, для меня невообразимо помыслить, чтобы любая личность, обладающая достаточным уровнем восприятия и чувствительности, могла бы прожить долгий период в каком-либо месте и не оставить после себя хотя бы что-то, запечатлев это что-то в самих камнях, дереве и известке.

То, что ты видел, было психическим остатками несчастных сгинувших душ, которые в совокупности прожили сотни лет в тех конфискованных домах. Их психические скорлупы всё ещё цепляются за свои единственные земные якоря, что у них остались. Причём, как ты описываешь, некоторые из них уже уменьшились и истёрлись до состояния отдельных фрагментов.

Он покачал головой.

— Бедные души!

Конец  

Генри Илиовизи

История аль-Зэмери / The Doom of Al Zameri

из книги

Странный Восток / The Weird Orient

(1900)

Перевод: Элиас Эрдлунг, 2023

All efreets are preserved

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

...Нет ничего в природе, что по силе своего воздействия могло бы сравниться с потрясающим и внушающим благоговейный ужас пейзажем, навечно отождествлённым с откровением Бога человеку. Этот рукав Индийского океана, зовущийся Красным морем, разветвляется на западный залив Суэца и восточный – Акабы; сформированный таким образом треугольный полуостров охватывает собой область, носящую имя освящённой небесами горы Синай. Тем, кому когда-либо доводилось с высоты вершины созерцать эти чудеса предвечного земного ландшафта — гряды на грядах, разреженные отдельными пиками, вздымающими свои головы над облаками посреди путаницы бесчисленных ущелий, вади и оврагов, багровых от огромной массы перемешанных порфира и диорита, до конца дней своих помнят, что побывали в самом сердце творческого всемогущества. Вся эта замкнутая система окружена столь призрачным ореолом, столь ужасающим выражением неодобрения, что не находимо более ни в каких других цепях хребтов и ущелий, сколько угодно неприступных или безжизненных. Если суровые скалы, опоясывающие бассейн Красного моря, кажутся нам более пугающими, те же из Хореба захватывают дух своей величавостью; и если то правда при ярком свете дня, то ночь наделяет их невыразимой мистической жутью, к тому же усиленной необъяснимыми грохотом и рёвом, схожими с отдалёнными громами. Но все другие чувства смешиваются в один сплошной ужас, когда, как это иногда происходит, над пустыней Синая разражается вдруг могучая гроза. Ставшие непроницаемыми в силу редко нарушаемой аридности климата, бесплодные скалы сохраняют немногим более воды, чем облицованные скаты пирамиды, так что горные потоки низвергаются с них вниз с неудержимостью циклона, вырывая с корнями деревья и сметая поселения, не оставляя после себя никаких следов деятельности человека и природы.

Был как раз один из таких нерегулярных ураганов в году 1185-ом, когда Мохаммед умчался из Мекки — укутанная фигура, с опаской двигавшаяся в сердце бури, которая сопровождалась ослепляющими вспышками молний и такими громовыми раскатами, которые, казалось, сотрясали самые коренные породы окружающих гористых пустошей. Сторожевые костры бедуинов, видимые ночью на всём протяжении пологих уклонов, ныне были стёрты стихийной яростью; и, хотя равнина аль-Рахе лежала перед ним, одинокий путник повернул своё лицо в сторону Гебель Муса, или Горы Моисея, предавши своё намерение оставаться незамеченным. Ветер и ливень заставили человека искать убежище где-либо поблизости, однако тот, по всей видимости, предпочёл тёмную пещеру несомненному радушию шатра арабов. С горных круч, ревя, будто водопады, устремлялись вниз дождевые потоки, неся с собой перекрученные массы вырванных из земли тамарисков, пальм, а также барахтающихся овец и козлов; даже валуны смывались ими, подобно гальке.

На мгновение приостановившись в замешательстве, какое направление следует избрать, закутанный странник различил вдруг неподалёку человеческий силуэт, ещё более странный, чем его собственный, что был частично скрыт водным потоком и мог в любой момент быть либо заваленным, либо раздавленным насмерть падающими сверху обломками. В спешке, что угрожала его жизни, таинственный странник схватил несчастного безумца и оттащил его от разрушительного течения, и как только это произошло, опустил его наземь неподалёку от пещеры, которой раньше не приметил. “Не прикасайся ко мне!” – возопило тут спасённое существо голосом, который поразил его спасителя. Хотя в сравнении с остальными частями его индивидуальности, этот голос был наименее отталкивающим в его внешности. Перед халифом стояло лысоголовое существо, согнутое возрастом, бледное как привидение, истощённое будто от жестокого голода, морщинистое как древняя карга, косматое как медведь, борода же его спускалась до самых колен, а волосы – до талии. Смерть глядела из его глаз, убогость – из лица его; всё вместе создавало образ безнадёжности, бредущей навстречу могиле; едва имея силы переставлять свои конечности, этот негодяй проковылял в лишённую света дыру, скуля и подвывая.

Суровость погоды едва ли побуждала беглеца разделить пещеру с тем, чей внешний вид напоминал обитателя могилы, однако топот копыт приближающихся коней не оставлял времени для раздумий. Подобно тени укутанная фигура исчезла в проёме как раз вовремя, чтобы избежать взглядов двух конных мамлюков, которые, различивши дыру в скалах, натянули вожжи, клянясь на чём свет стоит:

— Аллах да поразит дьявола! – Если бы не моя бедная кобыла, я бы пробрался в эту чёрную яму, только бы укрыться от этой чёртовой бури.

– Гляди, какой водопад! Что же, он превосходит сам Нил!

– И ястреб, которого мы ищем, может в самом деле быть на расстоянии лиг от этих пустошей, точно так же как и ошиваться где-то поблизости. Если нам не поторопиться в Вади Фейран, в моём животе поселится лихорадка. Холод подкрадывается к моему сердцу. – так сказал один из всадников.

— И наплевать на тысячу кошельков с золотом в награду за голову Али Бея? – спросил его напарник.

— Да, наплевать на погоню за дьяволом! – Нет в этих чёрных кавернах беглого раба-султана, говорю тебе, а мы же будем дурни, если продолжим следовать за нашими носами, покуда дыхание не изойдёт из наших желудков. – ответствовал другой нетерпеливо.

Красная зигзагообразная вспышка рассекла тучи; раскат же заставил коней вскочить на задние ноги. Если бы ошеломлённые мамлюки не обратились тут же в поспешное бегство наперегонки с ветром, молния осветила бы им предмет их охоты, знаменитого по всему Египту Шейха эль Беледа [1], носящего титул, равноценный по мощи и достоинству самому халифу. Таким и был Али Бей, кто, на исходе своей карьеры, полной приключений и романтики, стал пустынным дезертиром, за голову которого его врагами была назначена весьма крупная сумма.

«Ищейки потеряли след, и если мои гонцы добрались до Акры невредимыми, мой друг Дахир соберётся с силами; но где мне прятаться до этого времени?» – так думал Али Бей, после чего приступил к заделыванию входа в своё убежище грудой мусора, лежащего поблизости, темнота же благоприятствовала сему предприятию.

— До тех пор, пока в этой норе нет змей, я могу позволить себе час отдыха. – сказал самому себе Али, закончив с постройкой мусорной стены. Стоны и завывания, донёсшиеся из мрака, напомнили ему, однако, о присутствии другого существа, с которым он добровольно себя заточил, и его настороженность отнюдь не уменьшилась, когда внезапно полутьму пещеры осветило слабое мерцание неизвестной природы. Его нельзя было спутать со вспышкой молнии либо сигнальным огнём снаружи, так как оно пришло из глубины лощины. Ещё один проблеск не оставил сомнения в его источнике.

Али Бей не был человеком, пасующим перед чем-либо; но тут происходил феномен, способный остановить пульс и храбрейшего из сердец. Горящий самоцвет, зажатый не в трясущейся клешне дряхлого старика, но человека в расцвете сил, что напоминал того, другого, как молодой бычок напоминает своего отца. Кем он был? Сыном того? Или тут имело место чудо мгновенного омоложения? Или же это сам Шайтан, исполняющий какой-то нечестивый обряд?

— Человек или демон, добрая или злая сила, кто бы ты ни был, я приказываю тебе именем Аллаха раскрыть мне свою тайну. Ты ли тот, кого я избавил от ярости стихий? Тот, другой, был скорее близок к сотне лет, чем к тридцати; больше к смерти, чем к жизни. Ты выглядишь с ним схоже, но можешь быть его внуком по возрасту и энергии. Есть ли вы с ним одно и то же? Или же ты иллюзия – возможно, дух этой горы? Если же ты дух, тебе должно быть ведомо, кто есть я; если же ты человек, я приказываю тебе отвечать Али Бею, Шейху эль-Беледу Египта, которому требуется любая помощь, чтобы сломить заговор врагов его. – сказал так Али с твёрдостью отчаяния.

— Шейх эль-Белед, – ответил тот, к кому обращались, голосом столь же изменённым, что и его форма, — во мне не менее духа, чем в тебе, хотя я и менее человек, чем кто-либо когда-либо мог быть, бессмертен, хотя и смертен, обречённый скитаться в океане времени от эпохи к эпохе, от века к веку, от цикла к циклу, от тысячелетия к тысячелетию; не имеющий покоя души, удобства надежды, благословения молитвы, сладости забытья, наконец, отдыха в могиле. Не убойся же звучания имени моего. Я – аль-Зэмери, проклятый бродяга времён, несущий свой рок с начала сотворения золотого тельца, возрождающийся каждую сотню лет, дабы обновил я свой проклятый маршрут, бездомный, безбожный, безнадёжный, всеми избегаемый, внушающий страх и ненависть!

— Аль-Зэмери! – воскликнул Али, сделав в страхе несколько шагов назад.

— Таково имя моё, которое народное легковерие сочетает с грехом, жадностью, голодом, войной, наводнениями, ураганами и эпидемиями. Пока ты находишься вблизи моего дыхания, предупреждённый инстинктом, никто не причинит тебе вреда. – пообещал сломленный скиталец.

— Аллах да повергнет дьявола! Ты бы точно погиб в потопе, если бы я не спас тебя. Должно быть некое скрытое значение нашей встречи. Я был рождён рабом, но судьба дала мне силу бросить вызов и побороть халифа ислама. Мой меч сделал меня единоличным правителем империи на берегах Нила. В открытой битве я не боюсь врагов; то, от чего я бегу, это заговоры и кинжал ассассина. То, что ты нарушил мой путь, или же я – твой, кое-что да значит для меня, аль-Зэмери. Я в руках всемилостивого Аллаха. Однако скажи, ты человек бессмертного несчастья, как же тебе удалось навлечь на себя гнев Бога людей твоих? Зачем был изготовлен золотой идол? Почему именно тобой? Что дальше делал ты? Ведь лишь для немногих важны слова Пророка касаемо твоего преступления в Коране, – заключил Али, стараясь извлечь максимум пользы от своего уникального знакомства.

— Шейх эль-Белед, моя признательность вызвана твоей добротой, но не твоей услугой. Твоя помощь была потрачена впустую на человека, который не подвержен смерти. Уже три тысячи лет смерть так же безжалостно избегает меня, как и я ищу её объятий. Моя история – это кошмар трёх тысячелетий, которая возвращает меня в древний Египет, где я, еврей, был рождён в презренном рабстве. Моя горячая кровь вознегодовала на бич надзирателя. В момент ярости я набросился в ответ на одного из моих мучителей, возвращая ему удар за ударом, и вместе с другими повстанцами был обречён работать в одной из фараоновых медных копей на берегу Акаба, в долине Семуд. Здесь было изготовлено много египетских идолов, и здесь же узнал я тайны жрецов, что заставляли металлические формы издавать звук, произносить оракулы. В полые тела идолов были искусно вставлены определённые инструменты, и жрецы манипулировали ими к вящему восторгу простых людей, что лежали простёртые перед их всезнающими, угрожающими или благословляющими богами. Обман охранялся отрубанием языка, выдававшего секрет.

Я был юн и силён, когда радостные слухи проникли в нашу исправительную колонию, будто божий человек насылает на Египет казнь за казнью, настаивая на том, что израильтяне должны быть освобождены от оков, и вскоре мы прочли на лице нашего надсмотрщика, что Египет обречён. Мы устроили заговор, совершили отчаянный прорыв к свободе и окропили наш путь кровью тех, кто оказывал сопротивление. Тоска по давно оставленным родителям побудила меня презреть опасность. Переодетый в египтянина, я решил прокрасться в землю фараонов, когда одной ночью моё продвижение было остановлено пустынным видением, что наполнило меня ужасом. Колонна бледного огня появилась из земли, продвигаясь на восток вращательным движением, а её верхний конец подчинялся звёздной силе. Это был светящийся метеор громадного масштаба и протяжённости, ужасный на вид, повергший землю и небо в огонь и искупавший пустыню в пугающем сиянии. Пока я спешил убраться подальше от колонны, чтобы не быть уничтоженным, то попал в авангард своих освобождённых сородичей, оказавшись в тылу их пламенного вождя. То, что я видел и слышал, вызывало во мне благоговейный страх. Сила, более могучая, нежели Осирис, сравняла Египет с песком, и это был Бог моих людей. Моего отца уже не было в живых; я обнял мою постаревшую мать и выжившую сестру, и мы пролили слёзы радости.

Прежде, чем я успел провести час в грандиозном лагере, что растянулся на многие мили, из губ в губы стала переходить весть: “За нами погоня! Египтяне идут по нашим следам!” Ужас и смятение охватили огромное множество людей, мужчин, женщин и детей, которые метались как одержимые, пока толпа похотливых парней, включая меня, настояла на том, чтобы увидеть, что собирается делать Мессия. Мы нашли его в компании Аарона и Гура, его лицо сияло, как будто оно сконцентрировало пламя пылающего столба, чтобы отразить его в более мягком луче. Это был Моисей, сын Амрама. В руке он держал посох, его серая борода и вьющиеся космы подчёркивали мужественность, умеренную женской грацией и визионерской мечтательностью. Глаза его были неотрывно обращены туда, где в лазури терялась верхушка огненного столба. Как будто в соответствии с его молчаливой молитвой, чудовищный луч отклонился от своего прямого курса, повернул назад и вправо, и, таким образом, перенес своё основание из передней части движущегося лагеря в его тыл, вставив свой объем между преследователем и преследуемым. Это была вторая ночная стража; мы были в часе пути от Ям-Мицраим, или Египетского моря, и плотный туман оставил нас в сомнениях касаемо расстояния до врага позади. Напряжение было невыносимым, и Моисей был осаждён мятежными и бесноватыми, которые оскорбляли воздух упрёками и призывами. Он произнёс несколько слов воодушевления, прося людей покорно ожидать спасения от Господа, но его глас утонул в возгласах угрожающей толпы.

По жесту Аарона пять тысяч вооружённых людей из колена Левита преградило шумящей толпе путь к их лидеру. Это был критический момент. Неустрашимый вождь воздел руки в молитве.

В третью ночную стражу пришёл ледяной вихрь. Он рассеял туман и открыл море, истерзанное яростью нарастающей бури. На рассвете вождь, вдохновлённый свыше, поразил поток своим посохом. Воды высоко вздымались, разбивались, рассыпались пылью, снова поднимались, падали, разделялись и замерзали, оставляя широкую дорогу сухой, как на берегу. Вместе со своим братом вождь вошёл в глубину, сопровождаемый народом, пока вся толпа не оказалась между ледяными стенами и не вышла на противоположный берег счастливая и ликующая.

И случилось так, что румянец утра на востоке был затмён волной сияния к западу от Египетского моря. Когда же мы обратили свой взор туда, то были поражены, увидев горящий столп, который сменила увенчанная солнцем Сила, озарившая небеса ярким светом ослепительного вооружения и многопламенного меча своего. Это Присутствие решило судьбу египтян. В своём неудержимом стремлении вперёд они бросились в пасть смерти. Чудесная дорога не была предназначена для того, чтобы дать им возможность пройти. И не успели египетские орды оказаться в самом сердце сухой бездны, как от прикосновения посоха вождя ледяные стены, растопленные увенчанной солнцем Силой, уступили место всепожирающему морю, разом похоронившему могучую армию Египта. Воздух содрогался от многочисленных радостных криков, издаваемых множеством наших благодарных беглецов. Песня, танец и восхваление ознаменовали это великое событие, за которым вскоре последовало другое, более великое, чем все, известные мне в анналах человечества.

Ах, позволь же мне перейти к причине моего рока! То, что произошло между переходом через Красное море и Днем Откровения, записано, но вечность не сотрёт запечатленную в моей памяти картину того, чему я тысячи лет назад был свидетелем в той пустыне Зин.

После непродолжительной стоянки там наш старейшина, он же глава вождей, объявил, что через три дня Божественное Величество явит Себя и Свою Истину на вершине горы Синай, и это время нужно потратить на очистительные приготовления.

Последовавшее засим явление было подобно тому, как если бы все землетрясения и громы веков решили израсходовать свою яростную энергию в течение одного рассвета. Сотрясённая земля и расколовшийся небосвод разбудили испуганных людей ото сна, призывая их собраться у подножия изрыгающей огонь, трясущейся, окутанной ночной тьмой горы, чтобы получить там первые заповеди Торы, Законов Мироздания. Они подчинились призыву, но поддались сверхъестественным явлениям. Голос незримого вождя был слышен из гущи облаков, сообщаясь со Всемогущим, звуки могучих труб смешивались с рёвом, грохотом и рычанием пробудившейся стихии. Вдруг глубокая тишина сменила всеобщее волнение. Ясно выделялась вершина горы, ясно простирался горизонт; и уши, сердце и душа были очарованы невыразимой мелодией речения, долетавшей из эмпиреев. Подобно симфонии ангельского хора, Десять Заповедей вибрировали в эфирных пространствах, выводя людей из оцепенения, чтобы они были поражены чудом, превосходящим всё, что они когда-либо видели. На лазурном фоне, с тремя вершинами Синайского хребта в качестве основания, в ясной бесконечной синеве простиралось подобие невыразимого Величия в трансцендентной форме владыки, увенчанного божественной славой, — сострадание и милостивая благодать, исходящие от Его смутно различимых черт лица; в Его руке покоился раскрытый свиток, покрывающий половину небосвода и показывающий Декалог в солнечном великолепии, причем каждая буква оказывалась лишь отражением ещё более величественной копии, видимой среди звёзд далеко в самых глубоких небесах.

За завершением этой волнующей душу сцены последовал период бурного ликования, и освобождённые рабы предались потворству, граничащему с распущенностью. В вихре волнения никто не заметил отсутствия почитаемого пророка, которого не видели и не слышали со Дня Откровения, а его семья и ближайшее окружение были так же не осведомлены о его местонахождении, как и весь остальной народ. Но когда прошел целый месяц без каких-либо свидетельств существования или деятельности пророка, малодушная толпа вознегодовала, опасаясь, что их покинули и Моисей, и его Бог. Аарона призвали развеять их опасения, но он оказался неспособен справиться с этой необходимостью. Когда его заставили явить им Силу для поклонения и кого-то, кто возглавил бы их, то вместо того, чтобы приказать им проявить терпение и ждать, в минуту слабости он уступил народу, предложив передать ему все золотые украшения женщин, чтобы он мог сотворить для них бога. Если Первосвященник и надеялся, что женщины не принесут в жертву свои драгоценности, то вскоре он был разочарован. И я был рядом, чтобы вовлечь его в самое отвратительное из человеческих преступлений.

В этом и заключается вся чудовищность моей вины. Аарон никогда бы не выполнил своё обещание, если бы злой дух не побудил меня предложить ему свои услуги по созданию для него золотого тельца по образцу египетского идолопоклонства. Сомневаясь в моей способности воплотить в жизнь то, что я предложил, он дал своё согласие, а мой опыт работы с металлом позволил мне создать золотого тельца, а также заставить его говорить с помощью трюка с чревовещанием.

Когда люди увидели изображение и услышали, как оно объявило себя их богом, они обезумели от восторга, включая и самого Аарона. Был построен алтарь, объявлен пир, принесены жертвы, и народные массы предались оргиям.

Буйство разврата было пресечено неожиданным приездом пророка. С лицом своим, сияющим, как солнце, он бросился вниз с горы, уронил и разбил скрижали, на которых были записаны заповеди, полученные им из руки Божией, и превратил идола в порошок, который разбросал по ветру. Аарон оправдал себя, указав на безумие людей и на меня как на настоящего виновника.

«Этот Азазель навлёк великий грех на голову народа», — воскликнул он, когда его взгляд с лютой ненавистью устремился на меня. Чем мог я аргументировать в ответ ему, дабы преуменьшить своё дьявольское прегрешение?

Последовало суровое наказание. Четыре тысячи видных богохульников пали под мечом, но мне приуготовили особую кару в качестве предостережения грядущим векам.

«Аль-Зэмери не умрёт. Отныне аль-Зэмери будет странствовать, подобно Каину, которого будут избегать, бояться, проклинать и ненавидеть. Аль-Зэмери должен будет по прошествии ста лет вновь посетить место своего преступления, где он будет восстановлен в своем нынешнем состоянии и так будет продолжаться и продолжаться, пока время не сотрёт саму память о его злом поступке.»

Таков был приговор, что вынесли мне. Пророк произнес это под влиянием вдохновения, и я был освобожден.[2]

И был я свободен, свободен скитаться вечно подобно обезумевшему зверю, ведомому сюда яростью, чтобы в назначенный час преобразиться в молодого человека, каким и был, когда в результате злокозненного недомыслия моего заклеймён я был изгоем для всего человеческого рода.

В тот самый час ощутил я необоримое желание изведать ногами обширные, заброшенные земли: пустыню, джунгли, болота. Хотелось мне заползти в тёмную пещеру, в места захоронения, в руины, избегая благословенных прибежищ человеческих, ненавидя солнечный свет и привечая мрак ночной.  

Дневной свет ослеплял меня так же, как сову; вид золота смущал, его прикосновение обжигало меня. Свирепые звери бежали прочь при моём приближении, ползучие гады шипели и уползали от меня. Как бы ни изобиловал тот или иной край земной животным миром, какими бы оживлёнными ни были там птичьи трели, моё появление там превращало его в безмолвную, безжизненную пустошь. Я нёсся вместе с ветром, мчался вместе с бурей, приветствовал вспышки молний и рычание грома, бесновался со стихиями, проклинал вместе с отродьями чёрного Абаддона. Логово тигра было моим кровом, а подушкой мне служил клубок из ядовитых рептилий. Я бросался в пасти львов, пожирал вытяжки из ядов – и продолжал существовать. Смерть также отвернулась от меня вместе со всем творением. Если же я, желая положить конец страданиям своим, падал в бездну, то оказывалось, что тело моё легче воздуха. Вода не топит меня, огонь – не обжигает, сталь – может разрезать мою плоть, но не отнимет жизнь. Ужас же для меня – это сама жизнь… это время… бескрайние, безнадёжные, ненавистные лета, десятилетия, циклы, тысячелетия! Такова же судьба, провозглашённая Небом для аль-Зэмери!

— Ужасен же удел твой! Воистину, это есть ад на земле, о сын греха, что привил народу порочный росток – поклонение золоту! Ах, этот блестящий фетиш! И какие только преступления не связаны с его лоснящимися прелестями! Но сила молитвы, слеза раскаяния, что мила Аллаху всемилостивому, Царю Судного Дня, разве же недоступно то тебе? – вопросил тогда Али Бей.

— Молитва, молитва, внутренние небеса человека, елей жизни, утешение души, — молитва, питающий сердце поток, чьим первоисточником является Бог, что набухает неявленными родниками и тщётно взыскуемыми течениями! — воскликнул аль-Зэмери, ударяя ладонями своих рук друг об друга с болезненным хлопком. [3] – Молитве столь же легко слиться с моим существом, как благословенным рекам эдемским – с кипящими потоками ада. Всё, что явлено небом и землёй чудесного и священного, мне недоступно. Всё возвышенное и прекрасное не вдохновляет меня; я всецело наполнен лишь сомнением в том, есть ли где-либо достаточное милосердие, способное превозмочь мою вину.      

О да, однажды, и лишь однажды, намного раньше, чем Восток ощутил на себе железную хватку Рима, мои губы, запинаясь, произнесли молитву, вдохновлённые шёпотом херува. И вместе с этим всплеском энтузиазма умерла моя слабая надежда, оставив бурлящий котёл в сердце кремня. Ах, из моего мрака хтонического узрел я проблеск Парадиза. Ты, должно быть, слышал про древнее великолепие Баалбека, о чём говорят его величественные руины. Я же видел его в счастливую пору расцвета: город дворцов, в коих обитали аристократы-торговцы, соперничающий в роскоши с Тиром, Тадмором и Дамаском. Раскинувшийся на склоне Анти-Ливана, высоко над плодородной равниной Сахлат-Ба’албек, окружённый рощами и садами, орошаемыми никогда не иссякающим источником Ра’ас эль-Айн, Баалбек прославился возведением великих сооружений. Храмы же его, посвящённые его богам, числятся среди знаменитых чудес света. На базарах Баалбека можно было найти любые драгоценные, полезные, покрытые затейливым орнаментом вещицы. Караваны ввозили бесценные сокровища через ворота Баалбека; гонорары же, которые город взимал с торговцев, позволяли ему проявлять царскую щедрость во внутреннем своём урегулировании. Принимая к сведению непостоянные успехи Сирии, Баалбек осознавал каждое происходящее изменение в той, однако его заклятым врагом было внушающее страх землетрясение. Часто желал я узреть, как творение погружается в хаос, и сам я погребён под обломками вселенной. Однако моя попытка найти смерть в одной из катастроф Баалбека, вместо того, чтобы принести освобождение, лишь приблизило небеса ко мне, так что я мог к ним прикоснуться, и удвоило мою тоску. Не иначе как сам Иблис забавлялся с аль-Зэмери!

Моя память вспыхивает, когда я вспоминаю тот день: мрачный небосвод, насыщенная гнетущими испарениями атмосфера, зловещее порхание птиц и судорожный грохот, как будто бы от подземных взрывов. Слишком хорошо знакомый с симптомами надвигающегося стихийного бедствия, чтобы неверно их истолковать, я был рад находиться рядом с Баалбеком, в чьих руинах надеялся обрести столь желанное погребение. Настолько быстро, насколько позволяли мне мои ноги, я поспешил к обречённому городу и вошёл через одни из его врат, которые явили мне полную панораму знаменитого Великого Храма Баалбека. Народные толпы были одержимы паническим ужасом, люди носились вокруг да около, сталкиваясь между собой и блея, как испуганные овцы. Повторяющиеся судороги вскрывали зияющие ущелья в земной коре, что пожирали дома и утаскивали людей и скот. Вниз проваливались монументальные обелиски искусной работы; здания массивной каменной кладки либо лежали бесформенными грудами, подобно могилам своих обитателей, либо стояли все в трещинах, готовые рухнуть при следующем потрясении. Повсюду рыскала смерть. Меня мало заботила царящая вокруг сумятица, единственной мыслью моей было загнать смерть в тупик, откуда ей были бы отрезаны все пути к бегству, посему я бросился вверх по лестничному маршу, что привёл меня в восточный портик потрясающего здания. Наконец я вышел к внушительному шестиугольному залу. Он был размерами с дворец, коим он не являлся, но был всего лишь вестибюлем с одним основным входом и двумя боковыми дверями, что вели на огромную площадь. Она представляла собой перистиль, окружённый колоннами искусной резьбы, позади коего располагались бесчисленные ниши, уставленные статуями божеств. Так как никто не заинтересовался моим вторжением в священную обитель, я стоял на месте, лишённый каких-либо мыслей или намерений. Тогда подземная сила сотрясла скальное основание фундамента, и оно стало рушиться с ужасающим грохотом, уничтожая прекрасные изваяния под тяжестью своих обломков. Крик, исполненный неподдельного ужаса, обратил моё внимание в сторону голоса, что исторг его. Там, позади пьедестала, я увидел девушку, что растянулась на полу, содрогаясь в конвульсиях. Склонившись над телом и приподняв его с земли, я обнаружил, что держу в своих руках создание слишком совершенное, чтобы быть смертным, и слишком плотное, чтобы быть божественным. Девица не была ранена, не считая психического потрясения. Дотащив её до открытой квадратной площадки перистиля, я уселся на пол, положив её голову и плечи на свои колени.

«Ты — та богиня, коей храм сей посвящён?» — выдохнул я.

В ответ, к моему неописуемому смущению, пара удивительных глаз широко раскрылись, глаз, что способны были усмирить тигра и очаровать гидру. Но вскоре они закрылись вновь.

Шейх, передо мной была Сизигамбис, госпожа-императрица Персии, супруга Дария, [4] чей румянец мог устыдить украшенную самоцветами тиару. Во время прилива Кидна, на резной, позолоченной и инкрустированной слоновой костью галере, скользящей под ритмичные удары полированных вёсел, под шёлковыми парусами, зрел я Клеопатру, полулежащую на палубе, в тени усеянного звёздами балдахина, одетую подобно Венере. Её слух умащала сладострастная музыка, прислужницы её были наряжены нимфами, а юные пажи – купидонами. Вид Клеопатры тронул моё сердце не более, чем прелести прочих знаменитых царственных красавиц своего времени. Однако я был взволнован и поражён красотой несравненной девушки, по жребию судьбы встретившейся мне в этих руинах, и так я сидел там на треснутых плитах, одурманенный глотком какой-то небесной амброзии, доселе мне неизвестной.

«Если бы ты была моей вечно! Какое мне дело до того, благоволят ко мне небеса или проклинают?» — пробормотал я едва слышно.

цитата

[4] Сизигамбис (ум. в 323 г. до н.э.) — мать Дария III Персидского, правление которого закончилось во время войн Александра Великого. После того, как она была захвачена Александром в битве при Иссе, то стала преданной ему, и Александр называл ее «матерью».

Возможно, она была дочерью царя Артаксеркса II Мнемона или, возможно, его брата Останеса. В последнем случае она вышла замуж за своего брата Аршама (древняя ахеменидская традиция).

Сцена с Сизигамбис, по ошибке преклоняющей колени перед Гефестионом, была популярной темой в западном искусстве, представленной Шарлем ле Брюном, Паоло Веронезе, Юстусом Сустермансом и многими другими. – прим. пер.

И вновь она приподняла свои веки, что обнажили источники наслаждения, и вновь я спросил у неё: «Ты ли та, коей поклоняются жители Баалбека?»

Подобно тому, кто пробуждается от сонной грёзы, она приподняла свою голову, затем встала сама, поднявшись во весь свой величественный рост и, глядя на меня сверху вниз с выражением благоговейного ужаса, ответила мне вопросом на вопрос:

«Ты ли один из тех богов, поклонению коим мой отец посвятил меня? Я жрица девственной Иштар. Лишь бог способен был спасти меня так, как сделал это ты!»

Провозгласив это, дева простёрлась передо мной ниц.

Непродолжительное сотрясение всей храмовой конструкции оставило после себя лишь несколько стоящих колонн. Остальные же обрушились вниз с потрясающим грохотом, низвергая свои коринфские капители и тяжёлый антаблемент. Великая площадь превратилась в одну сплошную массу каменных обломков, разбросанных во всех направлениях.

Восточный портик оказался завален беспорядочной грудой поломанных колонн, и единственный выход остался в западном конце площади. Туда я и понёс ослабевшую жрицу. Выйдя со своим драгоценным бременем из-под руин, я оказался перед другим зданием, что было ещё прекраснее и не столь сильно пострадало. Это был Храм Солнца Баалбека, жемчужина архитектуры и скульптуры, пышно украшенный фигурами божеств и героев и завершённый с великим мастерством и искусством.

Уже вечерело, и, стремясь избежать лишних взглядов, я поднялся по величественной лестнице в поисках более безопасного убежища. Естественно, я искал его не для себя, но для прелестного создания, что ныне было под моей опекой. Пройдя сквозь высокий портал, я оказался у подножия двух лестничных маршей, уходящих направо и налево от меня. Каждый из пролётов вёл в расположенную наверху кладовую, бывшую собственностью Храма. Здесь я остановился, чтобы перевести дыхание, так как моя прекрасная ноша оказалась чрезмерной для моих сил. И здесь я вновь взглянул в те распахнутые очи, что излучали невыразимые для меня вещи.

«Спаси, спаси меня, и я буду молиться и почитать тебя, о бог солнца.» — прошептало введённое в заблуждение создание.

«Не обманывайтесь же, милостивая сударыня, ибо я не бог, но всего лишь человек из плоти и крови, и несказанных скорбей, что неведомы никому из смертных кроме меня самого.» — ответил я ей.

«Ты не бог, но человек несказанных скорбей?» — переспросила она. – «Ты не похож ни на кого из смертных обликом своим, и кто же послал тебя сюда спасти меня, когда все прочие, и жрецы, и жрицы, обратились в бегство из этого храма? Несомненно, что ты превосходишь простых смертных, раз готов столь бесстрашно встретиться со смертью.»

«Не пристало же обременённому чувством вины изгнаннику обманывать тебя, о госпожа, жрица Иштар. Ты права, увы! Я не смертен, однако проклят и обречён скитаться и страдать, ибо великий грех был совершён мною тысячи лет назад!» — воскликнул я, после чего вкратце просветил её относительно моей природы и моего злого рока. Её безупречные черты излучали нежное сострадание, когда она, взявши меня за руку движением, что потрясло всё моё существо волной восхитительного восторга, произнесла следующие слова:

«Позволь же мне облегчить твои страдания, разделив твоё несчастье, о бедный, заблудший человек, что оскорбил Зикару и его потомство! О да, я буду молиться за тебя! Услышь меня, Зикара, всемогущий, и ты, Эа [5], податель жизни и знания, правитель бездны, владыка рек и садов, супруг Баху, что зачала Бэла-Меродаха! [6] Услышьте же меня и отзовите семь злых духов, что преследуют аль-Зэмери, да ниспошлите благих духов, чтобы успокоить совесть его, чтобы он мог обрести покой и мир, после столь долгого и ужасного искупления! О да, прими же мою жизнь вместо его, Зикара, если невозможно иначе добиться твоего умилостивления, поскольку он подверг опасности свою ради спасения моей!»               

И даже пока эти пылкие слова срывались со сладких уст коленопреклонённой жрицы, мания бродяжничества вновь охватила меня с безумной силой. Я обратился лицом к ближайшему выходу, однако почувствовал, что мои лохмотья удерживают руки, что были сложены в молитве.

«Не убегай же отсюда, пока я не поцелую руки, принёсшие мне спасение!» — воскликнула, страстно придвинувшись ко мне, прекрасная жрица. Обжигающие поцелуи покрыли мои руки; горестное покалывание пронизывало самую суть моего бытия. Я же стал целовать голову, ланиты, уста той единственной в целом мире, что предложила разделить с ней мою судьбу, что предложила свою жизнь взамен моей. Но даже адамантовые цепи не могли бы сдержать моего безумного порыва к продолжению скитаний. Я вырвался из её объятий, и её причитания врезались в моё сердце.

Свора адских гончих, несущаяся с лаем и визгом за мной по пятам, мало бы что добавила к той лихорадочной спешке, которая несла меня к мрачным горным пределам. Рыдания девушки и её образ служили мне новым топливом, разжигающим пламя отчаяния. Сломленный всепоглощающим душевным терзанием, я рухнул там, где крутой утёс преградил мне путь. После череды лишённых слёз циклов я наконец разразился рыданиями и взмолился о прощении, чтобы было оно даровано мне так, как будет угодно Тому, Кому я не угодил!

Вместе со сном ко мне пришла фигура, окутанная сверхъестественным сиянием.

«Метатрон, посланник Величия, внемлющий молитвам человеческим у Престола, обращается к тебе, эль-Зэмери! Между твоей молитвой и Его Прощением раскинут целый мир зла, воспитанный созданным тобой фетишем. Ты развратил народ, избранный, чтобы освободить человечество. Когда люди сочтут погоню за золотым тельцом таким же подлым занятием, как и грабёж, столь же гнусным, как похоть, тогда утихнет жар души твоей. До того времени ты будешь продолжать жить, как символ ненасытной жадности, как воплощение Содома, барахтаясь в зловонной луже духовного застоя.»

И на этих словах аль-Зэмери умолк, спрятав свой скорбный лик в ладонях.

— Воистину, золото само по себе не есть зло. Это корень мирового зла, проказа сердца, столь же неизлечимое, как и истощение лёгких, что окрашивает щёки румянцем, в то время как выпивает из тела жизнь. И твоя вина в отношении всего этого столь же мрачна, сколь и велико твоё наказание. – произнёс Али Бей. – Я господин этой страны, рождённый здесь же рабом. Отвага многое мне дала, но золото – более всего. О да, и самое худшее из его воздействий – сделать женщину грязной, а мужчину – злодеем. Здесь Маммона – царь царей. Али Бей – изгой, скрывающийся от наёмников-ассассинов, купленных за золото, и суверенитет и безопасность халифа исламского мира зависят не столько от доблести и преданности, сколько от взяток. Ты возвёл золото в ранг идола, на чьих алтарях сердце мужчины, его честь и его покой, и женская добродетель столь часто приносятся в жертву. Посему ступай своей дорогой, эль-Зэмери; исполни же приговор великого Аллаха. Пусть же человечество одумается, пока в Своём праведном гневе Он не утопил весь этот мир в кипящем потоке из жидкого золота!

Несколько валунов, убранных со входа в пещеру, позволили проклятому бродяге выскользнуть наружу подобно фантому, и вместе с его уходом прекратилась и буря, оставив после себя холод в сердце Бея.

— Аллах акбар! Боюсь я, что встреча эта предвещает падение Али. Не иначе, как по велению моей злой звезды этот негодяй оказался на моём пути. – так сказал самому себе Али Бей. Последующие события показали, что его предчувствие было пророческим. В спланированной для его устранения засаде знаменитый шейх встретил свою смерть.

Конец            

...И вот наступил очередной день рождения автора сей скромной писательско-переводческой колонки, одной из многих миллионов себе подобных.

В связи с этим, если из доблестных подписчиков вдруг найдётся кто желающий поздравить не только словом, но и небольшим донатом, как говорится, то автор будет очень признателен и порадует аудиторию новыми переводами, сочинениями собственного вымысла и возможно, даже

печатью лимитированного издания сборника переводных рассказов химерной прозы XX века (по технологии print-on-demand). Вёрстка макета уже начата.

За прошедший год мною были переведены 6 рассказов и повестей разных классических и не очень авторов weird fiction, таких как Ш. Фрэзер, Дж. П. Бреннан, С. Ромер, Г. Маккриг, и одно обзорное эссе из антологии Supernatural Sherlocks. Надеюсь, что впредь будет больше времени и энергии на творчество в целом и художественные переводы в частности.