Почти неделю бродил я по окрестностям Муски, одетый как респектабельный драгоман, с лицом и руками, окрашенными в более глубокий оттенок коричневого цвета с помощью акварельной краски (мне пришлось использовать что-то, что можно было смыть, так как жирная краска бесполезна для настоящей маскировки). Также у меня были аккуратные черные усы, приклеенные к губе спиртовой смолой. В своём рассказе «За чертой оседлости» Редьярд Киплинг сурово осуждает человека, который слишком глубоко исследует местную жизнь. Но если бы все думали вместе с Киплингом, у нас никогда не было бы ни Лейна, ни Бертона, и я продолжал бы оставаться в непоколебимом скептицизме относительно реальности магии. Между тем, из-за вещей, которые я собираюсь здесь изложить, на целых десять минут своей жизни я оказался дрожащим рабом неизвестного.
Поясню сразу, что мой недостойный маскарад не был вызван простым любопытством или же поисками пресловутого сада земных услад.* Он был предпринят как естественное продолжение письма, полученного от господ Мозес, Мерфи и К°, фирмы, которую я представлял в Египте. В письме этом содержались любопытные материалы, дающие достаточно пищи для размышлений.
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
цитата
* В оригинале the quest of pomegranate, что, очевидно, имеет метафорический смысл. В греческом мифе о Персефоне и Аиде гранат является метафорой мирских искушений, привязывающих человека к подземному миру. В незападных версиях Адама и Евы гранат появляется как запретный плод в Эдемском саду — метафора желания и греха. – прим. пер.
«Мы просим вас, — говорилось в письме, — возобновить ваши изыскания относительно конкретного состава духов «Дыхание Аллаха», образец которого вы приобрели для нас по цене, которую мы сочли чрезмерной. Оно, по-видимому, составлено из смеси некоторых малоизвестных эфирных масел и каучуковых смол; и природа некоторых из них до сих пор не поддается анализу. Было проведено более сотни экспериментов, чтобы найти заменители недостающих эссенций, но безуспешно. И так как теперь мы в состоянии наладить производство восточных духов в широких масштабах, то готовы в полной мере вознаградить вас за потраченное время (последняя фраза была подчеркнута красными чернилами), если вы сможете получить для нас грамотную копию оригинального рецепта».
Далее в письме говорилось, что для эксплуатации новых духов предлагается создать отдельную фирму с зарегистрированным адресом в Каире и «производственным отделом» в каком-нибудь труднодоступном месте на Ближнем Востоке.
Я глубоко задумался над этими вопросами. Схема была хорошей и не могла не принести значительных прибылей; ибо, с учётом продуманной рекламной кампании, всегда найдётся многочисленная и богатая публика для нового диковинного аромата. Конкретная смесь жидких благовоний, о которой говорилось в письме, гарантировала хорошие продажи по высокой цене не только в Египте, но и во всех столицах мира, если бы её удалось вывести на рынок; но предложение о мануфактуре столкнулось с чрезвычайными трудностями.
Крошечный флакон, который я отправил в Бирмингем почти двенадцать месяцев назад, обошелся мне почти в 100 фунтов стерлингов, поскольку «Дыхание Аллаха» было тайной собственностью старой аристократической египетской семьи, чье огромное богатство и исключительность сделали их по сути неприступными. Путем тщательного расследования я нашёл одного аттара, которому были поручены некоторые заключительные процессы приготовления духов, — и то лишь затем, чтобы узнать от него о том, что он не знал их точного состава. Но хотя он уверял меня (и я не сомневался в его словах), что до сих пор ни одного зёрнышка не выходило из-под владения семьи, мне удалось-таки добыть небольшое количество драгоценной жидкости.
Господа Мозес, Мерфи и К° предприняли все необходимые приготовления для размещения аромата на рынке только для того, чтобы узнать, как сообщалось в этом насыщенном событиями письме, что самые опытные химики, чьи услуги были им доступны, не смогли его проанализировать.
Однажды утром, в своём вымышленном образе, я шел по Шариат эль-Хамзави, придумывая какой-нибудь план, с помощью которого я мог бы завоевать доверие Мухаммеда эр-Рахмана, аттара, или парфюмера. Несколько минут назад я вышел из дома в Дарб-эль-Ахмар, который был моим временным жилищем, и когда я приблизился к углу улицы, из окна прямо над моей головой раздался голос: «Саид! Саид!»
Не предполагая, что зов относится ко мне, я взглянул вверх и встретил взгляд старого египтянина почтенной наружности, смотревшего на меня сверху. Прикрывая глаза корявой рукой, он прокряхтел:
— Конечно, это не кто иной, как Саид, племянник Юсуфа Халига! Эс-селям алейкум, Саид!
— Алейкум, эс-селам, — ответил я ему и стоял, глядя на него.
— Не окажешь ли ты мне небольшую услугу, Саид? – продолжил старик. — Это займет у тебя всего час, и ты сможешь заработать пять пиастров.
— Охотно, — ответил я, не зная, к чему может привести меня ошибка этого, очевидно, полуслепого старика.
Я вошел в дверь и поднялся по лестнице в комнату, в которой он находился, и обнаружил, что этот старик лежит на скудно прикрытом диване у открытого окна.
— Хвала Аллаху, чьё имя возвышено, — воскликнул он, — что я, к счастью своему, имею возможность выполнить свои обязательства! Порой страдаю я от старого укуса змеи, сын мой, и этим утром он заставил меня воздержаться от всякого движения. Меня зовут Абдул-Носильщик, о ком ты, наверное, слышал от своего дяди. И хотя сам я уже давно ушёл с активной работы, зато теперь заключаю я контракты на поставку носильщиков и курьеров любого рода и для всех целей. Будь то перевозки прекрасных дам в хаммам, молодожёнов на свадьбы и мертвецов — в могилы. Так вот, было написано, что ты должен будешь прийти в этот своевременный час.
Я считал весьма вероятным, что было также написано, что я вскоре уйду, если этот болтливый старик продолжит навязывать мне подробности своей нелепой карьеры.
— У меня есть контракт с торговцем Мухаммедом эр-Рахманом из Сук эль-Аттарин, — продолжал старик, — который я всегда выполнял лично.
От этих слов у меня почти перехватило дыхание, и моё мнение об Абдуле Носильщике необычайно изменилось. Воистину, в то утро моя счастливая звезда направляла мои стопы!
— Не пойми меня неправильно, — добавил он. — Я не имею в виду транспортировку его товаров в Суэц, Загазиг, Мекку, Алеппо, Багдад, Дамаск, Кандагар и Пекин, хотя все эти обширные предприятия и поручены никому иному, как единственному сыну моего отца. Сейчас я говорю о переносе небольшого, но тяжёлого ящика из главного магазина и мануфактуры Мухаммеда эр-Рахмана, что находится в Шубре, в его лавочку на Сук эль-Аттарин. Дело это я организую для него накануне Молид ан-Неби (дня рождения Пророка) в течение последних тридцати пяти лет. Каждый из моих носильщиков, кому я мог бы поручить это особое поручение, занят чем-то другим. Отсюда моё наблюдение о том, что было записано, что никто иной, как ты будешь проходить под этим окном в определённый счастливый час.
Действительно, этот час был для меня удачным, и мой пульс подскочил высоко за пределы нормального ритма, когда я задал вопрос:
— Почему, о отец Абдул, вы придаёте такое большое значение этому, казалось бы, тривиальному вопросу?
Лицо Абдула-Носильщика, напоминавшее морду интеллигентного мула, приняло выражение низкой хитрости.
— Вопрос хорошо продуман, — прокряхтел старый плут, подняв длинный указательный палец и погрозив им мне. — И кто во всём Каире знает столько же тайн великих, сколько Абдул Всезнайка, Абдул Молчаливый! Спроси меня о легендарном богатстве Карафа-бея, и я назову тебе все его владения и развлеку тебя подсчётами его доходов, которые я вычислил в пределах до нусс-фадда!** Спроси меня о янтарной родинке на плече принцессы Азизы, и я опишу её тебе так, что она восхитит душу твою! А теперь ближе, сын мой. — Абдул доверительно склонился ко мне. — Раз в год купец Мухаммед эр-Рахман готовит для госпожи Зулейки некоторое количество духов, которые нечестивая традиция называет «Дыханием Аллаха». Отец Мухаммеда эр-Рахмана приготовлял эти духи для матери леди Зулейки, а его отец – для дамы того времени, которая хранила тайну. Тайну, которая принадлежала женщинам этой семьи со времён правления халифа эль-Хакима, от любимой жены которого они и происходят. Ей, жене халифа, великий чародей и врач Ибн-Сина из Бухары преподнёс в золотой вазе первый дирхем этого удивительного парфюма, когда-либо полученный!
— Справедливо зовут вас Абдул Всезнайка! — воскликнул я в неподдельном восхищении. — Значит, секрет принадлежит Мухаммеду Эр-Рахману?
— Это не так, сын мой, — ответил Абдул. — Некоторые используемые эссенции привезены в запечатанных сосудах из дома леди Зулейки, как и медный сундук, содержащий рукописи Ибн-Сины; и во время измерения величин тайное писание никогда не покидает её руки.
— Выходит, леди Зулейка присутствует при этом лично?
Абдул-Носильщик безмятежно склонил голову.
— Накануне дня рождения Пророка леди Зулейка посещает магазин Мухаммеда эр-Рахмана в сопровождении имама одной из великих мечетей.
— Почему имама, отец Абдул?
— Существует магический ритуал, который необходимо соблюдать при дистилляции духов, и каждая эссенция благословляется именем одного из четырех архангелов; и вся операция должна начаться в полночь накануне Молид ан-Неби.
Он торжествующе посмотрел на меня.
— Неужели, — возразил ему я, — такой опытный мастер, как Мохаммед эр-Рахман, с готовностью не признал бы эти секретные ингредиенты по их запаху?
— Большая кастрюля с горящим углем, — драматично прошептал Абдул, — ставится на пол комнаты, и на протяжении всего этого действа сопровождающий леди Зулейку имам бросает в неё острые специи, в результате чего природа тайных сущностей становится неузнаваемой. Пришло время тебе, сын мой, отправиться в лавку Мухаммеда, и я дам тебе письмо, сообщающее ему о тебе. Задача твоя будет заключаться в том, чтобы доставить материалы, необходимые для тайной химической операции, которая, кстати, состоится сегодня вечером, из большого магазина Мухаммеда эр-Рахмана в Шубре в его лавку на Сук эль-Аттарин, как я уже говорил. У меня плохое зрение, Саид. Пиши, как я тебе скажу, и я помещу своё имя в конце письма.
II
Слова «готовы вознаградить вас в полной мере за потраченное время» воодушевляли ритм моих шагов, иначе я сомневаюсь, что мне удалось бы пережить это отвратительное путешествие из Шубры. Никогда не смогу я забыть форму, цвет и особенно вес запертого сундука, который был моей ношей. Старый Мохаммед эр-Рахман принял мою службу на основании письма, подписанного Абдулом, и, конечно, не узнал в «Саиде» того достопочтенного Невилла Кэрнеби, который имел с ним определенные конфиденциальные отношения год назад. Но как именно я воспользовался счастливой случайностью, которая заставила Абдула принять меня за кого-то по имени Саид, становилось всё более неясным по мере того, как ящик становился всё более и более тяжёлым. Так что к тому времени, когда я действительно подошёл со своей ношей ко входу на улицу Парфюмеров, моё сердце ожесточилось к Абдулу Всезнайке. И, поставив ящик на землю, я сел на него, чтобы отдохнуть и на досуге попроклинать эту молчаливую причину моего нынешнего измождённого состояния.
Через некоторое время мой смятённый дух успокоился, пока я сидел там, вдыхая коварное дыхание тонкинского мускуса, аромат розового масла, сладость индийского нарда и жгучую остроту мирры, опопонакса и иланг-иланга. Я едва мог уловить аромат, который всегда считал самым изысканным из всех, за исключением одного — восхитительного аромата египетского жасмина. Но мистическое дыхание ладана и эротические пары амбры не тронули меня; ибо среди этих запахов, через которые, как мне постоянно казалось, мажорной нотой просачивается запах кедра, я тщётно искал хоть какой-нибудь намёк на «Дыхание Аллаха».
Модная Европа и Америка, как обычно, были широко представлены на базаре Сук-эль-Аттарин. Тем не менее, маленькая лавочка Мохаммеда эр-Рахмана была совершенно пуста, хотя он и торговал самыми редкими эссенциями из всех. Мохаммед, однако, не искал западного покровительства, и в сердце маленького седобородого купца не было никакой зависти к его, казалось бы, более зажиточным соседям, в магазинах которых весь бомонд Нью-Йорка, Лондона и Парижа курили янтарные сигареты и чьи товары перевозились в самые отдалённые уголки земли. Нет ничего более иллюзорного, чем внешний облик восточного купца. Самый богатый человек, с которым я был знаком в Муски, имел вид нищего. И в то время как соседи Мухаммеда продавали склянки с эфирными маслами и крошечные коробочки с пастилками покровителям гг. Куков, разве молчаливые караваны, шедшие по древним дорогам пустыни, не были нагружены огромными ящиками сладостного парфюма с мануфактуры в Шубре? Только в город Мекку Мухаммед ежегодно отправлял благовония на сумму две тысячи фунтов стерлингов; он изготовил три вида благовоний исключительно для царского дома Персии; и его товары были известны от Александрии до Кашмира и одинаково ценились в Стамбуле и Тартарии. Он мог бы с терпимой улыбкой наблюдать за более эффектными действиями своих менее удачливых конкурентов.
Лавочка Мохаммеда Эр-Рахмана находилась в конце улицы, вдали от Хамзави (Тканевого базара), и когда я встал, чтобы возобновить движение, моё настроение мрачной абстракции сменилось некой атмосферой ожидания — я не могу иначе описать это — например, по знакомым запахам этого места. Я сделал не более трёх шагов вперёд по базарной улице, прежде чем мне показалось, что все дела внезапно приостановились. Только европейская часть толпы осталась вне какого-либо влияния, что завладело жителями Востока. Затем гости Каира, также почувствовав эту выжидающую тишину, как и я почувствовал её ранее, почти единодушно повернулись и, следуя направлению взглядов торговцев, посмотрели вверх по узкой улочке в сторону мечети эль-Ашраф.
И здесь я должен отметить любопытное обстоятельство. Имама Абу Табаха я не видел уже несколько недель, но в этот момент я внезапно поймал себя на мысли об этом замечательном человеке. Хотя любое упоминание его имени или прозвища (поскольку я не мог поверить, что «Табах» является отчеством) среди простого народа вызывало лишь благочестивые восклицания, свидетельствующие об уважительном страхе, официальный мир молчаливо отрёкся от него. Однако у меня были неоспоримые доказательства того, что немногие двери в Каире, да и вообще во всём Египте, были для него закрыты; он приходил и уходил, как призрак. Я ни разу не удивился бы, если, войдя однажды в свои личные апартаменты в отеле Шепард, обнаружил его сидящим там, и не усомнился бы в правдивости местного знакомого, который уверял меня, что он встретил таинственного имама в Алеппо в то же утро, когда пришло письмо от его партнёра из Каира, в котором упоминалось о визите Абу Табаха в эль-Азхар. Но в родном городе он был известен как чародей и считался повелителем джиннов. Ещё раз положив свою ношу на землю, я вместе с остальными посмотрел в сторону мечети.
Этот момент ароматной тишины представлял собой любопытное явление, и моё воображение, несомненно, вдохновлённое памятью об Абу Табахе, перенеслось во времена великих халифов, которые никогда не казались далекими на этих средневековых улицах. Меня словно бы перенесло в Каир Харуна аль-Рашида, и я подумал, что великий вазир, посланный сюда с какой-то миссией из Багдада, посетил сегодня Сук эль-Аттарин.
Затем сквозь молчаливую толпу величественно прошла фигура в чёрной мантии и белом тюрбане, внешне похожая на многих других мужчин на базаре, за исключением того, что её сопровождали два высоких негра в куттанах. Место было настолько тихим, что я мог слышать постукивание его черной палки, пока он шел по центру улицы.
У лавки Мухаммеда эр-Рахмана он остановился, обменявшись несколькими словами с торговцем, затем продолжил свой путь, направляясь ко мне по главной улице базара. Его взгляд встретился с моим, когда я стоял возле сундука. И, к моему изумлению, он поприветствовал меня с улыбкой и достоинством, после чего прошёл дальше. Неужели он тоже принял меня за Саида — или его всевидящий взгляд обнаружил под моей маскировкой черты лица Невилла Кэрнеби?
Когда имам свернул с узкой улочки на Хамзави, торговый шум тут же возобновился, так что, если бы не это ужасное сомнение, заставившее моё сердце биться с неприятной быстротой, его приезд мог бы быть сном, судя по всем имеющимся у меня свидетельствам.
III
Полный опасений, я понёс ящик в магазин; но в приветствии Мохаммеда эр-Рахмана не было и намека на подозрение.
— Быстроногостью ты никогда не завоюешь Рай. — сказал он.
— Я не буду сбивать других с пути неблаговидной поспешностью, — парировал я.
— Бесполезно спорить с кем-либо из знакомых Абдула-Носильщика. — вздохнул Мохаммед. — Ну, это мне знакомо. Возьми ящик и следуй за мной.
Ключом, который он носил на цепочке на поясе, парфюмер отпер древнюю дверь, которая одна отделяла его магазин от выступающей стены, обозначающей поворот улицы. Локальная египетская лавка обычно представляет собой не что иное, как двойную ячейку; но спустившись по трем каменным ступеням, я очутился в одной из тех комнат, похожих на подвал, которые нередки в этой части Каира. Окна не было, если не считать небольшого квадратного проёма высоко в одной из стен, который, очевидно, выходил в узкий двор, отделяющий жилище Мухаммеда от дома его соседа, но пропускавший скудный свет и меньшую вентиляцию. Через это отверстие я мог видеть нечто, похожее на поднятые оглобли телеги. С одной из грубых балок довольно высокого потолка свисала на цепях медная лампа, а все помещение было прямо-таки завалено множеством примитивных химических приспособлений. Старомодные перегонные кубы, загадочно выглядящие банки и что-то вроде переносной печи, а также несколько треножников и пара-тройка больших плоских медных кастрюль придавали этому месту вид логова какого-то олдового алхимика. Довольно красивый стол из чёрного дерева, украшенный замысловатой резьбой и инкрустированный перламутром и слоновой костью, стоял перед мягким диваном, занимавшим ту сторону комнаты, где находилось квадратное окно.
— Поставь ящик на пол, — приказал Мохаммед, — но постарайся сделать это без неоправданной спешки, чтобы не причинить себе вреда.
С каждым словом все яснее становилось, что он с нетерпением ждал прибытия шкатулки и теперь горячо хотел стать свидетелем моего отбытия.
— Есть ослы, которые быстро ходят, — сказал я, неторопливо кладя свою ношу к его ногам. — Но мудрый человек регулирует свой темп в соответствии с тремя вещами: солнечным теплом, благополучием других и характером его ноши.
— Я не могу сомневаться в том, что ты часто останавливался по пути из Шубры, чтобы поразмыслить над этими тремя вещами, — ответил Мохаммед, — ступай же и обдумай их на досуге, ибо я вижу, что ты великий философ.
— Философия, — продолжал я, усаживаясь на ящик, — поддерживает ум, но деятельность ума зависит от благополучия желудка, поэтому даже философ не может себе позволить трудиться без найма.
При этом Мохаммед эр-Рахман обрушил на меня давно сдерживаемый поток оскорблений и снабдил меня информацией, которую я искал.
— О сын кривоглазого мула! — вскричал он, потрясая надо мной узловатыми кулаками, — не намерен терпеть я более твою идиотскую болтовню! Вернись же к Абдулу-Носильщику, который нанял тебя, ибо я не дам тебе ни единого фадда, несчастная ты дворняга! Уходи! Ибо только что я был проинформирован о том, что дама высокого положения собирается навестить меня. Уходи же, чтобы только она не приняла мой магазин за свинарник!
Но пока он произносил эти слова, я почувствовал смутное волнение на улице и:
— Ах! — вскричал Мохаммед, подбежав к подножию лестницы и глядя вверх. — Теперь я совершенно погиб! Позор твоим родителям, что ты такой кретин, теперь госпожа Зулейка неизбежно найдет тебя в моей лавке. Послушай теперь меня, злобное насекомое, ты — Саид, мой помощник. Не произнеси ни единого слова; или вот этим, — к моей великой тревоге он вытащил из-под мантии опасный на вид пистолет, — я проделаю дыру в твоём пустом черепе!
Поспешно спрятав пистолет, он поспешно поднялся по ступенькам, чтобы успеть низко поклониться женщине в чадре, которую сопровождали суданская служанка и негр. Обменявшись с ней несколькими словами, которых я не смог уловить, Мохаммед эр-Рахман повёл всю компанию в комнату, где стоял я. За парфюмером шла эта грациозная женщина, за которой, в свою очередь, следовал её слуга. Негр же остался наверху. Заметив меня, когда вошла, дама, одетая с необычайной элегантностью, остановилась, взглянув на Мохаммеда.
— Миледи, — сразу начал он, склоняясь перед ней, — это Саид, мой помощник, ленивость привычек которого превосходит только дерзость его разговоров.
Она колебалась, одарив меня взглядом своих прекрасных глаз. Несмотря на мрачность этого места и чадру, которую она носила, было видно, что дама была весьма хороша собой. Слабый, но изысканный аромат проник в мои ноздри, благодаря чему я понял, что очаровательная гостья Мохаммеда была ни кем иным, как леди Зулейкой.
— И всё же, — сказала она тихо, — он выглядит как активный молодой человек.
— Его деятельность, — ответил торговец духами, — полностью сосредоточена на его языке.
Госпожа Зулейка села на диван и оглядела комнату.
— Все готово, Мохаммед? – спросила та.
— Всё, миледи.
Снова прекрасные глаза обратились в мою сторону, и, когда их непостижимый взгляд остановился на мне, план, который, поскольку он так и не был осуществлен, нет необходимости здесь описывать, представился моему разуму. После короткого, но красноречивого молчания – ибо мои ответные взгляды были полны значения:
— О Мухаммед, — лениво сказала леди Зулейка, — каким образом купец, такой как ты, наказывает своих слуг, когда их поведение ему не нравится?
Мохаммед эр-Рахман, казалось, несколько растерялся и стоял, глупо глядя на него.
— У меня есть кнуты, — пробормотал мягкий голос. — Это старый обычай моей семьи.
Медленно она снова посмотрела в мою сторону.
— Мне показалось, о Саид, — продолжала она, изящно положив украшенную драгоценностями руку на стол из эбенового дерева, — что ты осмелился бросать на меня любовные взгляды. Наверху ждет тот, чья обязанность — защищать меня от подобных оскорблений. Миска! – бросила она служанке, — позови Эль-Кимри ("Голубь" с араб.).
Пока я стоял, ошарашенный и смущенный, девушка, стоя у подножия лестницы, позвала:
— Эль-Кимри! Иди сюда!
Мгновенно в комнату ворвался тот отвратительного вида негр, которого я видел ранее.
— О Кимри, — приказала госпожа Зулейка и томно протянула руку в мою сторону, — выбрось этого зарвавшегося клоуна на улицу!
Моё замешательство зашло достаточно далеко, и я понял, что, несмотря на риск быть раскрытым, я должен действовать немедленно. Поэтому в тот момент, когда Эль-Кимри достиг подножия ступенек, я ударил левым кулаком в его ухмыляющееся лицо, приложив весь свой вес к удару, за которым последовал короткий правый, совершенно нарушивший кулачные приличия, поскольку был он нацелен значительно ниже пояса. Эль-Кимри обрушился на пыльный пол под аккомпанемент человеческого диссонанса, состоящего из трёх нот. Я же вскочил по ступенькам, повернул налево и побежал вокруг мечети эль-Ашраф, где вскоре быстро затерялся в многолюдной Гурии.
Мои щёки пылали под наигранной сумрачностью. Мне было стыдно за свою отвратительную артистичность. Ведь помощнику аптекаря не так-то просто заняться любовью с герцогиней!
IV
Остаток утра я провёл у себя дома в Дарб эль-Ахмаре, проклиная свою собственную глупость и почтенную голову Абдула Всезнайки. В какой-то момент мне показалось, что я бессмысленно уничтожил прекрасную возможность, в следующий — что кажущаяся возможность оказалась всего лишь миражом. С наступлением полудня и приближением вечера я отчаянно измысливал план, так как знал, что, если мне не удастся придумать хоть что-нибудь подходящее к полуночи, другого шанса увидеть знаменитый рецепт, вероятно, не представится в течение двенадцати месяцев.
Около четырех часов дня меня осенила смутная идея. Поскольку она потребовала посещения моих комнат в Шеппарде, то я смыл краску с лица и рук, переоделся, поспешил в гостиницу, наспех пообедал и вернулся в Дарб эль-Ахмар, где возобновил маскировку.
Некоторые довольно резко критиковали меня за мою коммерческую деятельность в то время, и ни одно из моих дел не вызвало большей озлобленности, чем то, что касалось парфюма под названием «Дыхание Аллаха». И все же я не могу понять, в чем заключалось мое вероломство. Мировоззрение моё достаточно социалистично, чтобы заставить меня с неудовольствием относиться к сохранению отдельным человеком чего-то, что без ущерба для него самого могло бы разумно быть разделено сообществом. По этой причине меня всегда возмущало то, как мусульманин закрывает лица жемчужин своего гарема. И хотя успех моего нынешнего предприятия не сделает леди Зулейку беднее, он обогатит и украсит мир, усладив чувства мужчин ароматом более изысканным, чем любой известный до сих пор.
Таковы были мои размышления, пока я пробирался через тёмный и пустынный базарный квартал, следуя по Шариа эль-Аккади к мечети эль-Ашраф. Там я повернул налево в сторону Хамзави, пока, подойдя к узкому переулку, ведущему из неё в Сук эль-Аттарин, не погрузился в его темноту, похожую на темноту туннеля, хотя верхние части дома наверху и были посеребрены луной.
Я направлялся к тому тесному дворику, примыкающему к лавке Мохаммеда эр-Рахмана, в котором я заметил присутствие одной из тех узких повозок с высокими колесами, характерных для этого района. И, поскольку вход туда со стороны базара был закрыт грубым деревянным забором, я ожидал, что к нему будет немного сложно получить доступ. Однако была одна трудность, которую я не предвидел и с которой не столкнулся бы, если бы мне удалось прибыть сюда, как легко я мог бы сделать, немного раньше. Подойдя к углу улицы Парфюмеров, я осторожно высунул голову, чтобы обозреть перспективу.
Абу Табах стоял прямо возле магазина Мохаммеда эр-Рахмана!
Моё сердце сильно подпрыгнуло, когда я отступил в тень, поскольку я посчитал его присутствие злым предзнаменованием для успеха моего предприятия. Затем внезапное откровение, истина ворвалась в мой разум. Он присутствовал там в качестве имама и сопровождающего мага на мистическом «благословении благовоний»! Осторожно ступая, я вернулся по своим следам, обогнул мечеть и направился к узкой улице, идущей параллельно улице Парфюмеров и в которую, как я знал, должен был выходить двор рядом с магазином Мохаммеда. Чего я не знал, так это того, как я собираюсь войти в него с этого конца.
Я испытал неожиданные трудности с определением этого места, так как высота зданий вокруг меня не позволяла найти какой-либо знакомый ориентир. Наконец, дважды повторив свои шаги, я определил, что дверь старой, но прочной работы, вставленная в высокую и толстую стену, должна сообщаться с двором; ибо я не видел другого отверстия ни справа, ни слева, через которое можно было бы проехать повозке.
Машинально я попробовал открыть дверь, но, как и ожидал, обнаружил, что она надежно заперта. Вокруг меня царила глубокая тишина, и не было видно окна, из которого можно было бы наблюдать за моими действиями. Поэтому, спланировав свой маршрут, я решил взобраться на стену. Моей первой точкой опоры стал тяжёлый деревянный замок, выступавший на целых шесть дюймов*** из двери. Над ними была перекладина, а затем зазор в несколько дюймов между верхом ворот и аркой, в которую они были встроены. Над аркой выступал железный стержень, на котором висел крюк; если бы я смог добраться до перекладины, можно было бы перелезть через стену.
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
цитата
*** ~15 см – прим. пер.
Я успешно добрался до перекладины, и, хотя она оказалась не слишком прочно закрепленной, я всё же рискнул. И вот, не производя особого шума, я обнаружил, что уже сижу наверху и смотрю вниз, на маленький дворик. У меня вырвался вздох облегчения, ибо узкая тележка с непропорциональными колесами стояла там, где я видел её утром. Её оглобли были направлены вверх, туда, где в безоблачном небе плыла луна Рождества Пророка. Тусклый свет лился из квадратного окна подвала Мохаммеда эр-Рахмана.
Очень внимательно изучив ситуацию, вскоре я, к своему большому удовлетворению, заметил, что, хотя хвост тележки был зажат под перекладиной, которая удерживала её на месте, одна из оглоблей находилась в пределах досягаемости моей руки. После этого я доверил свой вес этой оглобле, раскачивающейся над колодцем во дворе. Я был настолько успешен, что раздался лишь слабый скрип; и я почти бесшумно спустился в повозку.
Убедившись, что Абу Табах не заметил моего присутствия, я осторожно встал, опершись руками о стену, и заглянул в комнату через маленькое окошко. Её внешний вид несколько изменился с того времени. Лампа была зажжена и бросала странный приглушённый свет на грубый стол, стоящий почти под ней. На этом столе стояли весы, меры, колбы причудливой формы и странного вида химические аппараты, которые могли быть изготовлены во времена самого Авиценны. На одном конце стола стоял перегонный куб над маленькой кастрюлей, в которой горел спиртовой огонь. Мохаммед эр-Рахман раскладывал подушки на диване прямо подо мной, но в комнате больше никого не было. Взглянув вверх, я заметил, что высота соседнего здания не позволяла лунному свету проникать во двор, так что мое присутствие не могло быть обнаружено никаким светом снаружи. И, поскольку вся верхняя часть комнаты была затемнена, я не видел особых причин для опасений.
В этот момент послышался звук приближающегося по Шариа эш-Шаравани автомобиля. Я слышал, как он остановился возле мечети эль-Ашраф, и в почти совершенной тишине извилистых улиц, откуда днём поднимается настоящий вавилонский хаос языков, я услышал приближающиеся шаги. Когда шаги приблизились, я присел в своей тележке. Вот они миновали конец двора, примыкающий к улице Парфюмеров, и остановились перед магазином Мохаммеда эр-Рахмана. Музыкальный голос Абу Табаха заговорил, а голос леди Зулейки ответил. Послышался громкий стук и скрип открывающейся двери.
— Спуститесь по ступенькам, поставьте сундук на стол, а затем оставайтесь сразу за дверью! — продолжал властный голос дамы. – И проследите за тем, чтобы никто не подслушивал.
Через маленькое окошко до моих ушей донёсся слабый звук, будто какой-то тяжёлый предмет положили на деревянную поверхность, затем приглушённый шум, будто несколько человек вошли в комнату. Наконец, я услышал приглушённый хлопок захлопнувшейся и запертой двери... и тихие шаги на соседней улице!
Скрючившись в телеге и почти затаив дыхание, я наблюдал через дыру в боку ветхой телеги за забором, о котором я уже упоминал как закрывающим конец двора, примыкающего к Сук эль-Аттарин. Копьё лунного света, проникнув сквозь какую-то щель в окружающих зданиях, посеребрило его отдалённый край. Под аккомпанемент сильных пинков и тяжелого дыхания в этом естественном свете всеобщего внимания возникло чёрное лицо «Голубя». К своей безграничной радости я заметил, что нос его щедро заклеен лейкопластырем, а правый глаз временно не работает. Восемь толстых пальцев схватились за верхнюю часть деревянной конструкции, пока одутловатый негр в течение примерно трёх секунд осматривал явно пустой двор, прежде чем снова опустить своё неуклюжее тело на уровень улицы. Последовал слабый хлопок и совершенно безошибочное бульканье. Я услышал, как охранник пошёл обратно к двери, поэтому осторожно привстал и снова осмотрел внутреннюю часть комнаты.
V
Египет, о чём свидетельствуют древнейшие исторические записи, всегда был страной волшебства, и, согласно местным верованиям, до сего дня он является театром многих сверхъестественных драм. Что касается меня, то до эпизода, о котором я собираюсь рассказать, мой личный опыт такого рода был ограниченным и неубедительным. Я знал, что Абу Табах обладал своего рода сверхъестественной силой, похожей на второе зрение, но считал её просто формой телепатии. Его присутствие при приготовлении тайных духов меня не удивило, поскольку вера в эффективность магических действий преобладала, как мне было известно, даже среди наиболее культурных слоёв мусульман. Однако скептицизм мой вскоре был грубо поколеблен.
Подняв голову над подоконником и заглянув в комнату, я увидел леди Зулейку, сидящую на мягком диване, её руки покоились на раскрытом свитке пергамента, лежавшем на столе рядом с массивным латунным сундуком с антикварными предметами местного изготовления. Крышка сундука была поднята, и внутри казалось пусто, но возле него на столе я заметил несколько сосудов из венецианского стекла с золотыми пробками, каждый из которых был особенного цвета.
Возле жаровни, в которой пылали угли, стоял Абу Табах. Он бросал в огонь попеременно полоски бумаги с какими-то надписями и маленькие тёмно-коричневые пастилки, которые имам вынул из сандаловой коробки, стоящей рядом с ним на своего рода треножнике. Они состояли из какой-то ароматной смолы, в которой, казалось, преобладал бензоин, а пары жаровни наполняли комнату голубым туманом.
Имам своим мягким, музыкальным голосом читал главу Корана под названием «Ангел». Диковинная церемония началась. Я понял, что для достижения своей цели мне придется подтянуться к узкой амбразуре и полностью опереться всем своим весом на карниз окна. В этом манёвре не было большой опасности, при условии, если я не произведу лишнего шума, ибо висячая лампа из-за своей формы не освещала верхнюю часть комнаты. Достигнув желаемого положения, я осознал болезненную остроту аромата, которым была наполнена квартира.
Лёжа на выступе в крайне неприятной позе, я дюйм за дюймом пробирался внутрь комнаты, пока не смог более или менее свободно пользоваться правой рукой. Предварительная молитва завершилась, отмеривание ингредиентов уже началось, и я легко понял, что без обращения к пергаменту, от которого госпожа Зулейка ни разу не оторвала рук, раскрыть тайну действительно невозможно. Ибо, сверяясь с древним рецептом, она выбирала одну из бутылей с золотой пробкой, отвинчивала ее, приказывала взять из неё столько-то зерен, и не сводила взгляда с Мохаммеда эр-Рахмана, пока он отмерял правильное количество. После чего леди Зулейка затыкала сосуд пробкой, и всё начиналось заново. Когда парфюмер поместил все ингредиенты в стеклянную банку с широким горлышком, Абу Табах, протянув руки над ёмкостью, произнёс имена:
— Габраил, Микаил, Израфил, Израил!
Я осторожно поднёс к глазам небольшой, но мощный бинокль, за которым ходил в свою комнату в отеле Шепард. Сосредоточив линзы на древнем свитке, лежавшем на столе подо мной, я, к своей радости, обнаружил, что вполне могу разбирать надписи. Пока Абу Табах декламировал какое-то заклинание, в ходе которого часто встречались имена сподвижников Пророка, я начал чтение сочинения Авиценны.
«Во имя Бога Милостивого, Милосердного, Высокого, Великого...»
Дойдя до этого места, я приостановился, когда заметил любопытное изменение в форме арабских букв. Они как будто бы двигались, хитро меняли места друг с другом, словно желая не дать мне уловить их смысл!
Иллюзия сохранялась, и я решил, что это происходит из-за неестественного напряжения моего зрения. И, хотя я и осознавал, что время драгоценно, однако обнаружил, что вынужден временно отказаться от чтения. Нельзя было вовсе извлечь никакого смысла, наблюдая за этими буквами, которые танцевали из стороны в сторону по всей длине пергамента, иногда группами, а иногда поодиночке. Я проследил за движением одной стройной арабской буквы алиф полностью по всей странице, снизу до верха, где она наконец исчезла под большим пальцем госпожи Зулейки!
Опустив бинокль, я в изумлении посмотрел на Абу Табаха. Он только что подкинул в огонь свежие благовония. С детским, беспричинным ужасом до меня дошло, что египтяне, называвшие этого человека Чародеем, были мудрее меня. Хотя голос его не был мне слышен, однако, я мог видеть слова, исходящие из его рта! Они медленно и изящно формировались в голубых облаках дыма примерно в четырех футах над его головой, раскрывали мне своё значение золотыми буквами, а затем исчезали под потолком!
Прежние убеждения мои начали изменяться, когда я услышал несколько тихих бормочущих голосов в комнате. Это были голоса духов благовоний, горящих в жаровне. Один сказал гортанным тоном:
«Я — Мирра. Мой голос — голос могилы».
Другой, приглушённо: «Я — Амбра. Я соблазняю сердца мужчин».
И третий, хрипло: «Я — Пачули. Мои обещания — ложь».
Обоняние, казалось, покинуло меня и сменилось слухом. И вот эта комната колдовства начала расширяться прямо у меня на глазах. Стены отступали и отступали, пока квартира не стала больше, чем внутренняя часть мечети Цитадели; крыша взметнулась так высоко, что я понял, что в мире нет собора и вполовину столь высокого. Абу Табах, вытянув руки над жаровней, уменьшился до крошечных размеров, а леди Зулейка, сидевшая подо мной, стала почти невидимой.
Проект, который заставил меня оказаться в центре этого чародейского праздника, уже выветрился из моей головы. Я желал только одного — уйти, прежде чем разум совершенно покинет меня. Но, к своему ужасу, я обнаружил, что мои мышцы превратились в жёсткие железные ленты! Фигура Абу Табаха приближалась; его медленно двигающиеся руки стали змеевидными, а глаза превратились в озёра пламени, которые, казалось, призывали меня. В то время, когда это новое явление прибавилось к остальным ужасам, меня как будто непреодолимая сила побудила дернуть головой вниз: я услышал металлический щелчок мышц шеи; я увидел, как из моих губ вырвался крик агонии... И ещё я увидел на небольшом выступе непосредственно под квадратным окном маленькую мибхару, или курильницу, которую до сих пор не замечал. Густая маслянистая коричневая струя дыма выходила из перфорированной крышки и липким дурманом омывала моё лицо. Обоняние у меня отсутствовало; однако, слух мой уловил, как из мибхары раздался посмеивающийся демонический голос:
«Я — Хашиш! Я свожу мужчин с ума! Пока ты лежал там, как полный дурак, я направил свои испарения в твой мозг и украл у тебя твои чувства. Именно с этой целью меня поместили здесь, под окном, где ты не мог не насладиться всеми преимуществами моего ядовитого аромата...»
Соскользнув с подоконника, я упал вниз... и тьма сомкнулась вокруг меня.
VI
Мое пробуждение представляет собой одно из самых болезненных воспоминаний о моей карьере, не лишённой событий; ибо, мучимый болью в голове и затёкшими конечностями, я восседал прямо на полу крохотной, душной и грязной кельи! Единственный свет проникал через маленькую решётку в двери. Я был пленником. И в тот же момент, когда я осознал факт своего заключения, то понял также, что меня обманули. Странные события в квартире Мохаммеда Эр-Рахмана были галлюцинациями из-за того, что я надышался паров какого-то препарата хашиша, или индийской конопли. Характерный неприятный запах снадобья был скрыт остротой других, более пахучих духов; и из-за расположения кадила с горящим хашишем никто в комнате не пострадал от его паров. Могло ли быть так, что Абу Табах знал о моем присутствии с самого начала?
Я неуверенно поднялся и выглянул через решётку в узкий проход. В одном его конце стоял местный констебль, и за ним мне удалось увидеть вестибюль. Я сразу понял, что нахожусь под арестом в полицейском участке Баб-эль-Халк!
Великая ярость овладела мною. Подняв кулаки, я яростно забарабанил в дверь, и по коридору прибежал египетский полисмен.
— Что это значит, шавеш? — потребовал я. — Почему меня здесь задержали? Я англичанин. Немедленно пришлите ко мне суперинтенданта.
Лицо полисмена выражало попеременно гнев, удивление и изумление.
— Вас привезли сюда вчера вечером, причём самым отвратительнейшим образом пьяного, на телеге! – ответил он.
— Я требую встречи с суперинтендантом.
— Конечно, конечно, эфендим! — крикнул человек, теперь уже совершенно встревоженный. — Мгновенно, эфендим!
Такова магическая сила слова «инглизи» («англичанин»).
Почти сразу же появился крайне встревоженный и извиняющийся местный чиновник, которому я объяснил, что был на костюмированном балу в отеле «Гезира Палас» и, неосмотрительно направляясь домой в поздний час, подвергся нападению и лишился сознания. Он был чрезвычайно вежлив со мной. Выслушав мои оправдания, сей добрый человек отправил гонца в Шепард с моими письменными инструкциями о сменной одежде, после чего предложил мне снять мой ныне излишний грим и привести себя в презентабельный вид. Тот факт, что он явно не поверил моей истории, ни на йоту не уменьшил его обеспокоенность.
Я обнаружил, что время уже приближается к полудню. Снова став самим собой, я уже собирался было покинуть площадь Баб эль-Хальк, когда в комнату суперинтенданта вошёл Абу Табах! Когда он приветствовал меня, на его красивом аскетичном лице отразилась серьёзная озабоченность.
— Как мне выразить свою скорбь, Карнаби-паша, — сказал он на своем мягком, безупречном английском, — что с вами случился столь малоприятный и неприличный случай? О вашем присутствии здесь я узнал лишь несколько минут тому назад и поспешил передать вам уверение в своём глубочайшем сожалении и сочувствии.
— Более чем любезно с вашей стороны, — ответил я. — Я в большом долгу.
— Мне грустно, — продолжал он учтиво, — узнать о том, что улицы Каира кишат разбойниками и что английский джентльмен не может безопасно вернуться домой с бала. Я надеюсь, что вы предоставите полиции подробный отчет о любых ценностях, которые вы могли потерять. У меня здесь, — он запустил руку в свою мантию, — единственная найденная на данный момент вещь из вашего имущества. Вы, конечно, несколько близоруки, Карнаби-паша, как и я, и испытываете определённые трудности с распознаванием имен партнёров в вашей танцевальной программе.
И с одной из тех милых улыбок, которые могли так преобразить его лицо, Абу Табах вручил мне мой оперный бинокль!
Fin
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
В скором времени планируется издание сборника переводной восточной химерной прозы разных писателей XX века силами самого автора данного блога, то есть мною. Кто желает поддержать издание, как говорится, не лайком, а донатом, буду крайне признателен. Будет около 400 стр., ч/б иллюстрации, мягкая обложка, скорее всего, тираж ~10-20 экз. Разумеется, поддержавшим будут высланы подарочные экземпляры, если всё срастётся с изданием. — прим. пер.
[Занавес поднимается из темноты в обеих частях сцены. Двое рабов появляются на ступенях с фитилями в руках. По мере того, как они спускаются, рабы зажигают факелы, укреплённые в стенах, своими фитилями. Когда они входят в храм, то зажигают и там повсюду факелы. Двое рабов – это Тхарни и Тхаррабас.]
Тхаррабас: Ещё много там, Тхарни?
Тхарни: Думаю, нет, Тхаррабас.
Тхаррабас: Сырое и ужасное место.
Тхарни: Ещё немного.
Тхаррабас: Почему Царица решила устроить званый ужин в подобном жутком месте?
Тхарни: Не знаю я. Она будет трапезничать с её врагами.
Тхаррабас: В земле, откуда я родом, у нас не принято принимать пищу с врагами.
Тхарни: Нет? Царица будет пировать с её врагами.
Тхаррабас: Зачем? Ты знаешь, зачем это?
Тхарни: Таково желание Царицы.
[Молчание.]
Тхаррабас: Дверь, Тхарни, мы пришли к двери!
Тхарни: Да, это Храм.
Тхаррабас: Несомненно, мрачное место.
Тхарни: С приготовлениями закончено. Мы зажгли эти факелы, теперь свободны.
Тхаррабас: Кому он посвящён?
Тхарни: Люди говорят, что он был некогда посвящён Нилу. Кому Храм посвящён теперь, не ведаю я.
Тхаррабас: Так значит, Нил оставил его?
Тхарни: Как говорят, ему больше не поклоняются здесь.
Тхаррабас: На месте Нила священного я бы тоже оставался бы наверху [указывает], где Солнца свет.
[Вдруг он видит огромную уродливую громаду Харли.]
Ох-х-ох!
Харли: Урх.
Тхарни: Что с тобой, это просто Харли.
Тхаррабас: Мне почудилось, что ты – некое страшное, злое божество.
[Харли смеётся. Он по-прежнему опирается на свой большущий железный прут.]
Тхарни: Он ждёт здесь Царицу.
Тхаррабас: Что за зловещую роль приуготовила она для Харли?
Тхарни: Почём мне знать. Ты ждёшь Царицу, Харли?
[Харли кивает.]
Тхаррабас: Не желаю я принимать участие в званом пиршестве, что должно быть здесь. Только не с Царицей.
[Харли долго гогочет.]
Тхаррабас: Работа наша выполнена. Пойдём. Давай же покинем это место.
[Тхаррабас и Тхарни удаляются вверх по ступеням.]
[На сцене возникают Царица вместе со своей служанкой, Аказарпсес, они спускаются вниз. Служанка поддерживает шлейф её платья. Они входят в храм.]
Царица: Ах. Всё готово.
Аказарпсес: Нет, нет, Высокочтимая Госпожа. Ничего ещё не готово. Ваше одеяние – мы должны застегнуть его здесь [плечо], и ещё вплести бант в ваши волосы.
[Она начинает прихорашивать Царицу.]
Царица: Аказарпсес, Аказарпсес, я не могу позволить себе иметь врагов.
Аказарпсес: В самом деле, Высокочтимая Госпожа, в том, что вы имеете врагов, есть нечто неправильное. У той, что столь деликатна, столь изящна и к тому же столь прекрасна, никогда не должно быть врагов.
Царица: Если бы только боги могли это понять, они бы никогда не допустили этого.
Аказарпсес: Я проливала во славу их тёмное вино, я даровала им жир, я часто подносила им пикантные вещи. Я говорила: "У Царицы не должно быть врагов, она столь нежна, столь справедлива." Но они не хотят понимать.
Царица: Если бы они только могли видеть мои слёзы, они бы ни в жизни не допустили, чтобы такие горести были насланы на одну маленькую женщину. Но они лишь смотрят на мужчин и на их ужасные войны. Почему мужчины должны убивать один другого и сотрясать мир кошмарными войнами?
Аказарпсес: Я порицаю твоих врагов, Высокочтимая Госпожа, более, чем богов. Отчего они должны беспокоить тебя, кто столь нежна и столь ранима от их гнева? Всего лишь часть земель забрала ты у них. Насколько же лучше лишиться малой части своих земель, нежели быть невоспитанными и недобрыми.
Царица: О, не вещай более о землях. Не ведомо мне об этих вещах. Говорят, что в этом повинны мои военачальники. Как же я должна знать о том? О, за что же они желают быть моими врагами?
Аказарпсес: Вы сегодня справедливы как никогда, Моя Добродетельная Госпожа.
Царица: Мне следует быть справедливой этим вечером.
Аказарпсес: Воистину, вы сама справедливость.
Царица: Ещё каплю благовонных масел, Аказарпсес.
Аказарпсес: Прежде мне следует покрепче завязать цветную ленту.
Царица: О, им не хватит ума рассматривать её. Они даже не удосужатся понять, синяя она или оранжевая. Я заплачу, если они не станут на неё смотреть. Это замечательная лента.
Аказарпсес: Придите в чувство, моя госпожа! Они будут с минуты на минуту.
Царица: И вправду, я чувствую, что они очень близко от меня, от этого меня берёт дрожь.
Аказарпсес: Вам не следует содрогаться, Высокочтимая Госпожа; не должно вам.
Царица: Они столь ужасные люди, Аказарпсес.
Аказарпсес: Но вам всё же не стоит дрожать, ибо ваш наряд теперь готов; хотя, если вы будете дрожать, увы мне! кто сможет сказать, как он будет себя вести?
Царица: Они такие здоровые, страшные мужланы.
Аказарпсес: О ваш наряд, наряд ваш; вам не должно, не должно!
Царица: О, мне не вынести этого. Нет, не вынести. Этот, который Радамандаспес, этот здоровенный, яростный солдафон, и ещё ужасный жрец Гора, и… и… О, я не в силах смотреть на них, не в силах я.
Аказарпсес: Госпожа, вы ведь пригласили их.
Царица: О, скажи им, что на твою госпожу нашла хворь, скажи, что я мучаюсь лихорадкой. Быстрее, давай же, передай им, что на меня напала болотная лихоманка и я не могу принять их.
Аказарпсес: Высокочтимая Госпожа…
Царица: Скорее, ибо мне невыносимо сиё.
[Аказарпсес уходит.]
Царица: О, мне не вынести мысли, что у меня есть враги.
Аказарпсес: Госпожа, они уже здесь.
Царица: О, как же теперь нам поступить? … Так, а что с бантом? Достаточно ли он высоко на моей голове? Он должен быть виден.
[Аказарпсес делает, как велено.]
Прекрасный бант.
[Она продолжает смотреться в ручное зеркальце. Раб спускается по ступеням. За ним – Радамандаспес и Зофернес. Они останавливаются; раб – несколько ниже них.]
Зофернес: В последний раз, Радамандаспес, прислушайся ко мне. Даже сейчас мы ещё можем повернуть обратно.
Радамандаспес: Нет у неё охраны ни снаружи, ни потайных мест для стражи здесь. Только лишь голая равнина и Нил один священный.
Зофернес: Кто знает, что она может таить в этом тёмном храме?
Радамандаспес: Он невелик, а лестница – узка. Друзья же наши в спины дышат нам. Мы можем отбиться на ступенях этих с мечами нашими от всех её людей.
Зофернес: Истина. Ступени здесь узки. Хотя… Радамандаспес, хоть не боюсь я ни мужчин, ни женщин, ни божеств, однако стоило узреть мне письмо от этой женщины, нас приглашающей с ней трапезу вкусить, подумал я, что то не есть благоприятное знамение.
Радамандаспес: Сказала же она, что всё же любит нас, хоть мы ей и враги.
Зофернес: Любить своих врагов – противно естеству природы.
Радамандаспес: Она под парусом у прихотей своих. Они раскачивают голову её, как по весне ветра то делают с цветочными бутонами – то в ту, то в эту сторону. Одна из прихотей её – не более того.
Зофернес: Не доверяю я прихотям её.
Радамандаспес: Тебя зовут Зофернесом, совет благой дающим, посему я поверну обратно, ибо не глух к словам твоим, хоть бы и силился спуститься вниз и на торжественный приём у этой дамы, маленькой, игривой, быть втянутым супротив воли.
[Они разворачиваются и поднимаются по лестнице.]
Зофернес: Поверь мне, Радамандаспес, сиё есть лучший выход. Как думается мне, коль спустимся мы в это подземелье, то вряд ли ещё раз узрим небесный свод.
Радамандаспес: Ну что ж, идём обратно мы, хоть и не прочь я был бы потакать капризам сей царственной особы. Но глянь-ка ты. Идут другие. Дороги нет назад. Идёт там Гора жрец. Нам следует идти на званый вечер.
Зофернес: Так быть тому.
[Спускаются они.]
Радамандаспес: Нам надо осмотрительными быть. Если людей она запрятала внизу, вернёмся мы тотчас.
Зофернес: Быть тому.
[Раб отворяет двери.]
Раб: Принцы Радамандаспес и Зофернес.
Царица: Входите, Милостивые Принцы.
Радамандаспес: Приветствую тебя я.
Царица: О, ты взял с собой свой меч!
Радамандаспес: Я взял с собой свой меч.
Царица: О, но он же столь ужасен, твой грозный меч.
Зофернес: Всегда мы носим их с собой, наши мечи.
Царица: О, но здесь они вам вовсе ни к чему. Если пришли вы кончить жизнь мою, вполне достаточно ручищ большущих ваших. Но всё-таки, мечи-то вам на кой?
Радамандаспес: Достойная Госпожа, мы вовсе не за тем пришли, чтобы убить тебя.
Царица: Вернись на пост свой, Харли.
Зофернес: Что есть такое Харли твой и пост его?
Аказарпсес: Не содрогайтесь, Госпожа моя, не должно это вам.
Царица: Он просто рыболов, живёт на Ниле он. Удит он рыбу день-деньской, по сути же – ничто.
[Харли открывает рот, чтобы показать, что у него нет языка. Уходит.]
Радамандаспес: Ух! Сожгли ему его язык.
Зофернес: Ушёл он по порученьям тайным.
[Входит второй раб.]
Второй Раб: Жрец Гора.
Царица: Пожалуй, священный друг богов.
Жрец Гора: Пребудь ты в славе.
Третий Раб: Царь Четырёх Земель.
[Обмениваются приветствиями.]
Четвёртый Раб: Князья из Эфиопии, два брата-близнеца.
Царь Четырёх Земель: Вот все мы встретились.
Жрец Гора: Все, что сражались супротив войск её.
Царица: О, ни слова более о полководцах же моих. Меня терзает мука слышать о жестокости людской. Но вы враги мои, а я помыслить не могу иметь врагов. Вот почему я позвала вас разделить со мною стол.
Жрец Гора: И пришли мы.
Царица: О, не смотри так строго на меня ты. Не вынести мне, что имею я врагов. Когда же есть они, сон не берёт меня. Разве не так, Аказерпсес?
Царица: Что ж, да, коль станем мы друзьями все; должны ведь, принцы? Присядем же.
Радамандаспес [обращаясь к Зофернесу]: Не вижу запасного выхода нигде. Сиё есть хорошо.
Зофернес: Как же, хорошо, по-мойму, вовсе нет. Тогда что за дыра великая, что тьмой бурлит вон там?
Радамандаспес: Лишь человек один способен враз извлечься из неё. Свободны мы от стражи и зверей. Никто не сможет избежать наших мечей, коль вылезет оттуда.
Царица: Прошу я вас, давайте сядем же.
[Они очень осторожно рассаживаются, она же наблюдает за ними стоя.]
Зофернес: Здесь нет прислуги.
Царица: А разве яств не видишь ты перед своим челом, о принц Зофернес, или же скудно фруктами застолье наше, что порицаешь ты меня?
Зофернес: Не порицаю я тебя.
Царица: Боюсь я, порицаешь ты меня очами гневными.
Зофернес: И в мыслях не бывало.
Царица: О, враги мои, хотелось бы мне доброты от вас. И оттого нет здесь прислуги никакой, ведь знаю, что за мысли вы про меня слагаете…
Князь Эфиопский: Нет, Царица, злых мыслей не имеем мы о вас.
Царица: О, но ведь вы мыслите чудовищные вещи.
Жрец Гора: Не думаем мы зло о вас, Высокочтимая.
Царица: Боялась я, что будь прислуга здесь, подумается вам…. вы скажите, мол, "эта ужасная Царица, велит она напасть на нас своим рабам, пока мы за столом вкушаем…"
[Первый Князь Эфиопский украдкой отдаёт еду своему рабу, стоящему позади него, чтобы тот попробовал на предмет отравы.]
Хотя не ведомо вам, как отвращает меня вид крови алой, и потому я никогда не вздумала бы им давать такое поручение. Вид крови страшен.
Жрец Гора: Мы доверяем вам, Достойная Госпожа.
[Делает то же самое со своим рабом.]
Царица: На многие кубиты вкруг храма этого и вдоль реки постановила я: "Пусть да не будет здесь людей." Я приказала так, и вот их нет. Поверить ли вы мне способны ныне?
[Зофернес повторяет опыт с дегустацией рабом еды, и так – каждый из приглашённых, один за другим.]
Жрец Гора: Воистину, мы доверяем вам.
Царица: А ты, принц Зофернес, с твоими яростью горящими глазами, что столь меня пугают, ты доверяешь мне?
Зофернес: О Царица, сиё есть часть искусства воинского, чтоб быть готовым ко всему в стране врагов своих, а мы же были столь долго в состоянии войны с твоими полководцами, что нехотя искусство наше соблюдать должны. Это не значит, что не доверяем мы тебе.
Царица: Одна я со своей служанкой, и нет доверия ко мне, увы! О Аказарпсес, испуг берёт меня: что если пожелают вдруг враги мои убить меня, а тело кинуть в Нил пустынный.
Аказарпсес: Нет, Госпожа моя, не повредят они вам. Им ведь даже и не понять, как взгляды зверские их вам причиняют боль. Им невдомёк, как деликатно вы устроены.
Жрец Гора [обращаясь к Аказарпсес]: Мы вправду доверяем Царице, никто из нас ей не желает зла чинить.
[Аказарпсес успокаивает Царицу.]
Радамандаспес [к Зофернесу]: Мне думается, зря мы сомневались в помыслах её, видишь, одна она.
Зофернес [к Радамандаспесу]: И всё же мне хотелось бы закончить ужин поскорее.
Царица [к Аказарпсес и Жрецу Гора, но так, что слышно всем]: Но всё же есть не смеют они яства, что мной предложены для них.
Князь Эфиопский: В Эфиопии есть такой обычай, когда вкушаем мы с царицами – не прикасаться к пище, ожидая, пока Царица не постановит своим примером начало пиршества.
Царица [вкусивши яств]: Смотрите же, отведала я их.
[Она смотрит на Жреца Гора.]
Жрец Гора: Таков обычай клира нашего от мала до велика, со времени, когда ходили по земле Луной рождённые, не вкушать еды, пока не посвящена она богам через священные обряды наши.
[Начинает производить пассы над блюдом с едой.]
Царица: Царь Четырёх Земель не притрагивается к еде. И ты, принц Радамандаспес, ты даёшь вкушать царское вино рабам своим.
Радамандаспес: О Царица, таков обычай нашей династии. И он старинный, слово чести… так говорят у нас… что знатный человек не должен есть, покамест прислужники его не вкусят пищи, напоминая нам о том, что тела одних похожи на тела других, как…
Царица: Тогда ответь, зачем ты так внимательно следишь за тем, как потчуется раб твой, принц Радамандаспес?
Радамандаспес: Лишь в целях соблюдения традиции, Царица.
Царица: О горе мне, Аказарпсес, не будут стол делить они со мной, но будут лишь глумиться, ведь одинока и мала я. О, не спать мне этой ночью, нет, не спать. [Плачет навзрыд.]
Аказарпсес: Да, да, Великочтимая Миледи, вы непременно в сон уйдёте. Будьте спокойны духом и душой, заснёте вы сегодня, ей-же-ей, прекрасно.
Радамандаспес: Постойте же, Царица, о Царица, мы вот уже собрались есть.
Князь Эфиопский: Да-да, воистину, мы вовсе не глумимся.
Царь Четырёх Земель: И в мыслях не было над вами потешаться, о Царица.
Жрец Гора: Они нисколько не хотели вам обиды причинять.
Царица: Они… еду мою рабам своим кидали.
Жрец Гора: Сиё была досадная ошибка.
Царица: Ошибкой… не было сиё.
Жрец Гора: Рабы изголодались, черти.
Царица [продолжая рыдать]: Ведь думали наверное, льстецы, что отравить я их готова.
Жрец Гора: Нет, нет, Прославленная Леди, и в мыслях не имелось то у них.
Царица: Уж как же, думали, что отравлю их я.
Аказарпсес [успокаивая её]: Ну полно, полно. Они совсем не так жестоки.
Жрец Гора: Они не думали никоим образом, что отравить вы их способны. Но ведь откуда могут они знать, не был ли зверь, чья плоть теперь на блюде, убит отравленной стрелой, или ж оса – ужалить ненароком фрукт. Такие вещи быть могут в природе, но вашей в том вины тут вовсе нет.
Царица: Ведь думали, что отравить я их хочу.
Радамандаспес: Нет, Царица, смотрите – есть изволим мы.
[Они быстро шепчутся с рабами.]
1-ый Князь Эфиопский: Едим мы ваши яства, о Царица.
2-ой Князь Эфиопский: И вина пьём-с.
Царь Четырёх Земель: Едим мы ваши сочные гранаты и виноград египетский едим.
Зофернес: Изволим есть.
[Все едят.]
Жрец Гора [учтиво улыбаясь]: И я вкусил прекрасных ваших блюд, Царица.
[Медленно очищает фрукт, постоянно наблюдая за другими. Между тем спазмы в груди Царицы становятся реже, а глаза понемногу высыхают.]
Аказарпсес [ей в ухо]: Едят они.
[Аказарпсес поднимает свою головку и оглядывает присутствующих.]
Царица: Возможно, вино отравлено.
Жрец Гора: Нет, нет, Благородная Госпожа.
Царица: Возможно, виноград был срезан дротиком аспидным.
Жрец Гора: Но в самом деле… в самом деле…
[Царица пьёт из его кубка.]
Царица: Так что, не будете вино?
Жрец Гора: Я пью за нашу дружбу обновлённую.
Князь Эфиопский: За обновлённую!
Жрец Гора: Враждебности, по правде говоря, у нас к вам не было нисколько. Мы просто недопоняли ваши войска, Царица.
Радамандаспес [к Зофересу]: Ошиблись мы в Царице. Вино без яда. Выпьем за неё.
Зофернес: Будет так.
Радамандаспес: Мы пьём за вас, Царица.
Зофернес: Пьём мы.
Царица: Подать графин, Аказарпсес.
[Аказарпсес подносит ей. Царица льёт вино в свой кубок.]
Наполните свои бокалы из графина, принцы. [Пьёт сама.]
Радамандаспес: Мы ошибались в вас. Божественно вино.
Царица: Сиё есть древнее вино, взросло оно на Лесбосе, в местечке Мителен, на юг обращено. Суда доставили его по морю и по Нилу вверх, смягчало чтоб сердца людей оно в Египтосе священном. А для меня – нет радости мне в нём.
Князь Эфиопский: Это счастливое вино, Царица.
Царица: Во мне вы отравительницу мнили.
Жрец Гора: Ну что вы, никто из нас не помышлял такого, Ваше Благородство.
Царица: Все вы думали об этом.
Радамандаспес: Мы просим извинить нас, о Царица.
Царь Четырёх Земель: Простите нас.
Князь Эфиопский: Взаправду, ошибались мы.
Зофернес [вставая]: Отведали мы фруктов ваших, выпили вина; прощения теперь мы просим вашего. Позвольте нам теперь уйти в миру.
Царица: Нет, нет! Нет, нет! Ещё не время уходить вам! Должна сказать я… "Они по-прежнему враги мне", и сна как не бывало. Не вынести мне груз врагов моих.
Зофернес: Позвольте нам по-доброму уйти.
Царица: О, что ж, вкушать не будете со мной?
Зофернес: Вкусили уж.
Радамандаспес: Нет, нет, Зофернес. Не видишь разве? Царица принимает близко к сердцу своему.
[Зофернес садится.]
Царица: О, останьтесь за столом со мной чуть доле, насладитесь, и будем же друзьями. Радамандаспес, есть ли страна какая на востоке, близ Ассира? Не помню имени… на право обладания которой династия твоя ко мне депеши шлёт.
Зофернес: Ха!
Радамандаспес [безропотно]: Утратили её мы.
Царица: …и в силу этого враги мои заклятые – и ты и крёстный твой жестокий, принц Зофернес.
Радамандаспес: Сражались мы, Царица, с вашими войсками понемногу. Но было то в порядке практик воинских искусств.
Царица: Своих фельдмаршалов к себе я призову. Смещу их с должностей, бранить их буду, и обяжу страну вернуть, лежит что на востоке близ Ассира. Всё, что вам нужно – побыть ещё со мной здесь, да про вражду забыть… забыть…
Радамандаспес: Царица!.. Царица!.. То матушки моей страна, когда я был дитём.
Царица: Со мной побудьте этой ночью лишь, не уходите рано.
Радамандаспес: Нет, о благороднейшая дама, не уйдём.
Царица [к Царю Четырёх Земель, собравшемуся было уходить]: И, что касается купцов, товарами средь островов торгуют оные, им должно благовония у твоих ног сложить, не у моих, а люди островов должны козлов отдать твоим богам.
Царь Четырёх Земель: Великодушнейшая Царица… воистину.
Царица: Но следует тебе остаться за столом моим, и не уходить враждебно.
Царь Четырёх Земель: Нет, Царица… [Пьёт.]
Царица [дружелюбно взирает на двух князей-близнецов]: Вся Эфиопия к вашим стопам придёт, до самых нижних царств звериных.
1-ый Князь Эфиопский: Царица.
2-ой Князь Эфиопский: Царица. Мы пьём за славу трона твоего.
Царица: Тогда останьтесь за столом со мной и потчуйтесь. Желание то бедняка – врагов чтоб не иметь; и долгими часами глядела я из окон, завидуя тем, кто в лохмотьях бродит. Будьте со мной, князья и принцы.
Жрец Гора: Прославленная Госпожа, щедроты царственного сердца, что наделила вас природа, богам лишь радость доставляют.
Царица [улыбается ему]: Премного благодарна.
Жрец Гора: Эээ… по поводу даров в честь Гора, что со всего Египта собираемы…
Царица: Твои они.
Жрец Гора: Прекраснейшая Госпожа.
Царица: Не надобно мне ничего от них. Используй их, как надобно тебе.
Жрец Гора: Да снизойдёт признательности свет от Гора на чело твоё, Царица. Моя малышка Аказарпсес, как повезло тебе иметь столь милостивую госпожу.
[Его рука обвивается вокруг талии Аказарпсес – та улыбается ему.]
Царица [вставая]: Принцы и джентльмены, давайте же выпьем за будущее.
Жрец Гора [неожиданно]: Ах-х-х!
Царица: Смутило что тебя, о компаньон богов?
Жрец Гора: Нет, ничего. Иной раз дух пророческий меня одолевает. Не часто он бывает. Мне показалось, был момент. Подумалось, что кто-то из богов во мне вещает откровенно.
Царица: Что сказал он?
Жрец Гора: Казалось бы, что… говорил он мне сюда [указывает на правое ухо] иль позади меня… "Не пей за Будущее." Но это ерунда.
Царица: Ну а за прошлое ты будешь пить?
Жрец Гора: О нет, Великодушнейшая, ведь мы его забыли; вино твоё волшебное заставило нас распри прежние забыть.
Аказарпсес: Тогда за настоящее будешь ли пить ты?
Жрец Гора: Ба, за настоящее! За настоящее, что привело меня в компанию столь красивой девы. Пью за настоящее.
Царица [остальным]: А мы – мы выпьем за будущее, и за забвение – забвение врагов заклятых наших.
[Выпивают все; хорошее настроение нисходит на каждого; кажется, дух застолья начинает "выправляться"].
Царица: Аказарпсес, они все веселы теперь.
Аказарпсес: Все веселы, да.
Царица: Слышны мне сказы Эфиопии.
1-ый Князь Эфиопский: …когда Зима приходят к пигмеям, они сразу переходят на военное положение и, выбрав место битвы, выжидают несколько дней, так что когда прилетают журавли, они обнаруживают, что их враги уже во всеоружии. И поначалу они прихорашиваются и не лезут в драку, но, как следует отдохнувши после долгого перелёта, они нападают на пигмеев с неописуемой яростью, так что многие пигмеи погибают сразу же, однако…
Царица [беря её за запястье]: Аказарпсес! Идём!
[Царица поднимается.]
Зофернес: Царица, уж не покидаете ль вы нас?
Царица: Лишь на мгновенье, принц Зофернес…
Зофернес: В силу чего же?
Царица: Молитву сотворить должна сокрытейшему из богов.
Зофернес: Каким же именем зовётся он?
Царица: Скрыто звучание его, подобно действиям.
[Уходит к двери. Наступает тишина. Все наблюдают за ней. Она и Аказарпсес выскальзывают из зала. На мгновение повисает молчание. Затем все достают свои широкие клинки и кладут их на стол перед собой.]
Зофернес: К выходу, рабы. Пусть да не войдёт никто.
1-ый Князь Эфиопский: Ведь не желает же она нам навредить!
[Раб возвращается от двери и пресмыкается.]
Раб: Дверь заперта.
Радамандаспес: Её легко разбить мечами нашими.
Зофернес: Ничто вреда не причинит нам, покуда стережём мы входы.
[Тем временем Царица завершает восхождение по ступеням. Она трижды ударяет по стене веером. Большая решётка поднимается вверх и наружу, очень медленно.]
Зофернес [обращаясь к двум Князьям]: Быстро, к большой трещине. Стойте по обе стороны с мечами наизготовку.
[Они поднимают мечи над дырой.]
Убивайте без раздумий любого.
Царица [стоя на верхней ступени на коленях, с поднятыми ввысь руками]: О Нил священный! Древняя река Египта! О Нил благословенный!
Когда ребёнком я была, играла пред тобой, цветы лиловые сбирая. Их, эти сладкие цветы, бросала вниз, к твоим волнам я. Это лишь маленькая Принцесса, что зовёт тебя, о Нил священный. Царица маленькая, которой груз врагов не мил.
Услышь меня, о Нил.
Люди твердят, что есть другие реки. Но я не слушаю глупцов. Есть только Нил. К тебе молюсь я, малое дитя, что собирало прежде близ твоих широт цветы лиловые.
Услышь же меня, Нил.
Я жертву заготовила для бога. Люди твердят, что есть другие боги. Но есть лишь ты. Жертву вином – вино лесбийское, из чудной Митилены – чтобы смешалось оно с водами твоими, пока не опьянеешь ты и с песнями не устремишься к морю, свергаясь с абиссинских круч.
О Нил, услышь меня.
И фрукты есть к тому же, все сладкие плоды земные; и плоть звериную я принесла тебе.
Услышь меня, о Нил; ведь там не только плоть зверей. Там есть ещё рабы и принцы, есть и Царь. Таких богатых жертв ещё не знал ты ране. Приди, о Нил, из солнечного света. О древняя река Египта!
Готовы жертвы. О Нил, услышь меня.
Князь Эфиопии: Никто не появляется.
Царица [вновь постукивает веером]: Харли, Харли, пусть воды поглотят принцев и джентльменов.
[Зелёный поток извергается из огромной трещины. Зелёные испарения подниматся от пола; факелы гаснут. Храм затопляется. Вода, выплёскиваясь из-под дверей, поднимается по ступеням, факелы гаснут один за другим. Вода, дойдя до своего уровня, касается лишь края схенти Царицы и останавливается. Она с кошачьей реакцией извлекает край платья из воды.]
Царица: О Аказарпсес! Все ли враги мои ушли?
Аказарпсес: О Прекрасная Госпожа, Нил забрал их всех.
Царица [в пылкой набожности]: Эта священная река.
Аказарпсес: Прекрасная Госпожа, будете ли вы спать этой ночью?
Царица: О да. Так сладко, как уж не случалось то давно.
Биографическая справка: Эдвард Дансейни, ирландский баронет, охотник, путешественник, сновидец, поэт и писатель-протофантаст, естественно, не остался безучастным к тайнам и легендам нильской цивилизации. У него есть немало детективных историй на тему похищенных скарабеев и зачарованных мумий (особенно "Четвёртая книга Джоркинса"). Есть у него и свободные фантазии вроде "Сфинкса в Гизе" и "Сфинкса в Фивах". Но всё же наиболее изящными работами Эдварда Джона Мортона Дракса Планкетта являются пьесы, где его ирландский гений мастерски совмещает фэнтези, театр абсурда и историческую канву.
В пьесе "Враги Царицы", вошедшей в сборник "Пьесы о богах и людях", Дансейни в свободной форме излагает одну из легенд Геродота, древнегреческого историка, путешественника и собирателя фолклора, про хитроумную и коварную царицу Древнего Царства, госпожу Нитокрис.
К слову о Нитокрис – в массовой культуре она (или же он?) снискала себе оглушительную популярность, в том числе в жанре weird fiction. Помимо пьесы Дансейни, она фигурирует в:
– историческом романе Болеслава Пруса "Фараон" (1895), где Никотрис (да, именно в таком написании) появляется как мать главного героя, фараона Рамсеса XIII (хотя фактически египтологам известны только XI фараонов из этой династии);
– двух рассказах господина Лавкрафта, "Аутсайдер" (Weird Tales #4, April 1926) и "Погребённый с фараонами" (Weird Tales #5, May 1924); её упоминание лишь эпизодическое, но от этого не менее колоритное – "Нитокрис царит над упырями и древними составными мумиями";
– оккультно-хоррорном романе Сакса Ромера "Ведьмино Отродье" (1914), где она выступает матерью главного антигероя, Энтони Феррара (см. выше);
– новелле Теннесси Уильямса за 1928 год, "Месть Нитокрис", в котором подробно проработан и описан план её мести – она заставляет умереть людей, убивших её мужа/брата, сходным образом;
– книге Джона Книттела "Синий Базальт" жанра "межвременные путешествия", где по ходу повествования главный герой влюбляется в древнюю царицу; Книттел спекулирует на тему происхождения легенды о Золушке – по его мнению, это была легенда о Нитокрис, потерявшей свою золотую сандалию только для того, чтобы её позже нашёл фараон;
– романе Пьера Монлора "Нитокрис, Госпожа Мемфиса";
– коротком рассказе Брайна Ламли "Зеркало Нитокрис", где, как ясно из названия, фигурирует зерцало, некогда принадлежавшее сей знатной даме, с помощью коего она насылает недобрые силы на его владелиц;
– историческом романе "Родопис Нубийская" лауреата Нобелевской премии Нагвиба Махфуза, где она выступает одноимённой наложницей, а затем – царицей-супругой Меренра II;
– музыкальном альбоме Карла Сандерса "Саурианский Экзорцизм", где есть композиция "Slavery Unto Nitocris" и т. д.
цитата
Правильное написание имени царицы – Nitiqreti (Нитикрити/Нейтикерти); о её предположительном существовании как последней царицы VI династии (Древнее Царство) до сих пор ведутся споры. Туринский папирус помещает Нитокрис после Пепи II и Меренре II. В современной египтологической среде принято считать, что её имя является неправильной транслитерацией имени мужчины-фараона Нейтикерти Сиптах, он же Нечеркаре Сиптах, седьмого и последнего по счёту правителя Шестой династии (~2184-2181 BC). Однако грек Геродот, а за ним и египтянин Манефон, который имел, в отличии от Геродота, доступ к храмовых архивам, утверждают обратное. В своей "Истории" Геродот описывает легенду, согласно которой египетская царица Нитокрис отомстила за убийство своего брата и мужа бунтующей чернью. Она изменила течение Нила (скорее, его рукава), чтобы утопить всех убийц на званом банкете. Это не мудрено было сделать, учитывая исконную традицию египтян сооружать системы акведуков, обводных каналов, канализаций, плотин и прочих водорегулирующих систем. Эту историю повторяет вслед за Геродотом египетский жрец птолемеевского периода Манефон, написавший труд по истории Египта и его династий, "Aegyptiaca", в III в. BC. Манефон пишет о Нитокрис, "что она была храбрее всех мужчин своего времени, красивее всех женщин, со светлой кожей и розовыми ланитами". На этом Манефон не останавливается и далее сообщает, что царственная персона Нитокрис ответственна за постройку пирамиды Микерина (Менкаура, самая меньшая из трёх великих гизехских пирамид) – "по её слову, воздвигнута была третья пирамида, по образу горы". Хотя убиенный царь Геродотом не упоминается, Нитокрис наследует трон сразу же вслед за Меренра Немтиэмсефом Вторым, так что его часто идентифицирует с её супругом. Так как в абидосском списке царей после Меренре следует Нечеркаре, немецкий египтолог Людвиг Штерн предложил в 1883 году идею, что Нечеркаре и Нитокрис одно и то же лицо. Датский египтолог Ким Рихольт подтверждает гипотезу Штерна в недавнем исследовании вопроса. Рихольт утверждает, что имя "Нитокрис" (вообще-то грецизированное – прим. сост.) – результат искажения от Нечеркаре. В подтверждении данного умозаключения Туринский канон, являющийся ещё одинм списком царских династий, датирующийся ранними Рамессидами, ставит Нейтикерти Сиптаха в неопределённую позицию. Микроскопические анализы волокон Туринского папируса, проведённые Рихольтом, позволяют заключить, что фрагмент, к которому это имя относится, принадлежал к концу VI династии, сразу же после правления Меренре II. Исходя из того, что в Абидосском списке Нечеркаре помещается в эквивалентное место, которое занимает Нейтикерти Сиптах в Туринском списке, два царя могут быть идентифицированы. Кроме того, номен (родовое имя) "Сиптах" – мужского рода, что говорит о маскулинности правителя. Имя "Нитокрис" предположительно произошло от преномена (личного имени) Нейтикерти, который сам по себе может являться следствием искажения "Нечеркаре", или ещё вариант: "Нейтикерти Сиптах" – номен царя, а "Нечеркаре" – преномен. – прим. пер.
Одним мрачным, дождливым августовским днём высокий и исключительно худощавый джентльмен застенчиво постучал в матовое стекло офиса куратора одного музея Новой Англии. На нём был плащ из шиншиллы глубокого синего оттенка, оливкового цвета шляпа-хомбург с высокой конусовидной тульей, жёлтые перчатки и гетры. Синий шёлковый шарф с белыми точками был обёрнут вокруг его шеи и полностью закрывал нижнюю часть его лица, а также практически весь нос. Лишь небольшой участок розовой и крайне морщинистой плоти был виден из-под шарфа и шляпы, но как бы ни было скудно это доказательство его физиогномии, оно содержало в себе глаза, а уж они-то приковывали к себе внимание. И таким было их выражение, что мгновенно внушало уважение к обладателю глаз, и музейные служители, получавшие еженедельное жалование только за то, что расстилали метры красной ткани от главного входа через узкий коридор, вёдший к офису куратора, были вынуждены отбросить все свои привычные дурацкие расспросы и проводить завёрнутого в шарф джентльмена прямо к тому месту, которое какой-нибудь викторианский новеллист мог бы назвать "священными пределами".
цитата
хомбург – разновидность популярной в Америке фетровой шляпы, её особенностями являются глубокая продольная вмятина по центру тульи и широкая полоса ткани у основания тульи; пользовалась широкой популярностью среди писателей, гангстеров, джазменов и просто модников; первым её носителем был король Великобритании Эдвард VII (годы правления – 1901-1910), после того, как посетил немецкий город Бад Хомбург; следует отличать хомбург от федоры, которую носят ортодоксальные евреи, у неё к центральной вмятине добавляются боковые, за счёт чего получается форма латинской Y – прим. пер.
иллюстрация от Gwabryel
Постучав, джентльмен стал ожидать. Он ожидал в спокойствии, однако что-то в его манере указывало на то, что посетитель был весь на взводе и решительно настроен как можно скорее обсудить свой вопрос с куратором. Но всё же, когда дверь офиса наконец распахнулась и куратор придирчиво взглянул на посетителя через очки в золотой оправе, тот лишь кашлянул и протянул визитную карточку.
Карточка была выполнена в старомодном фасоне и изысканно гравирована, и стоило куратору внимательно прочитать её, как его внешний вид претерпел невероятное изменение. Обычно он являл собой в высшей степени сдержанную персону с вытянутым, бледным лицом и печальным, снисходительным выражением глаз, но внезапно куратор стал безбожно задушевным и приветствовал своего гостя с экспансивностью, граничащей с истерической. Он схватил несколько вялую руку гостя, всё ещё в перчатке, и сжал её с рвением, достойным персонажей Синклера Льюиса. Он кивал и кланялся и деланно улыбался и, казалось, превзошёл самого себя в подобострастности.
цитата
Синклер Льюис (1885-1951) – американский писатель, лауреат нобелевской премии. В раннем периоде своего творчества Синклер Льюис выступает как автор типичных для того времени литературных произведений, тема которых — карьера одиночки, выходца из общественных «низов», пробивающего себе дорогу в общество. Конфликт между личностью и обществом, служащий основным движущим противоречием всего творчества писателя, трактуется во всех этих произведениях как внесоциальная проблема. – прим. пер.
– Если бы я только знал, сэр Ричард, что вы уже в Америке! Газеты непривычно молчаливы – возмутительно молчаливы, знаете ли. Я просто не представляю, как вам удалось избежать внимания прессы. Они же обыкновенно такие настырные, такие откровенно пронырливые. Я действительно не могу вообразить, как вам это удалось!
– Я не имел желания судачить со старыми идиотками, читать лекции чудакам и позировать для обложек ваших абсурдных журналов. – голос сэра Ричарда был странно высок, практически женоподобен, и ещё он дрожал от переполнявших его эмоций. – Я ненавижу общественность и сожалею, что моё инкогнито в этой… э-э… стране не абсолютно.
– Я вполне вас понимаю, сэр Ричард, – успокаивающе пролепетал куратор. – Естественно, вам необходим досуг для исследований, для дискуссий. Вам не интересно, что будут говорить или думать о вас профаны. Похвальное и в высшей степени научное отношение, сэр Ричард! Безукоризненное отношение! Я прекрасно вас понимаю и всячески симпатизирую. Нам, американцам, иной раз необходимо быть вежливыми с прессой, но вы и представить себе не может, как это скручивает нам кишки, если мне позволено будет использовать данный выразительный, однако чрезвычайно грубый просторечный оборот. По-настоящему скручивает, сэр Ричард. Вы не можете этого знать – но входите же. Входите во что бы то ни стало. Для нас это неизмеримая честь – принять у себя столь блестящего учёного.
Сэр Ричард неуклюже поклонился и проследовал за куратором в офис. Он выбрал наиболее удобный из пяти обитых кожей стульев, окружавших письменный стол куратора, и опустился на него с едва уловимым вздохом. Он не снял ни шляпы, ни шарфа со своего розоватого лица.
Куратор выбрал место с другой стороны стола и вежливо предложил коробку с длинными и тонкими гаванскими сигарами.
Повисла пауза. Затем сэр Ричард извинился за шарф.
– На корабле со мной приключился несчастный случай, – объяснил он. – Я споткнулся об одну из палубных труб и весьма сильно порезал лицо. Оно совершенно непрезентабельно. Я знаю, вы меня простите, если я не буду снимать шарф.
Куратор выдохнул.
– Как это ужасно, сэр Ричард! Я сочувствую, уверяю вас. Надеюсь, что не останется шрама. В таких случаях необходимо самое серьёзное экспертное обследование. Смею предположить, сэр Ричард, вы уже проконсультировались со специалистом?
Сэр Ричард кивнул.
– Раны неглубокие, уверя вас, ничего серьёзного. А теперь, мистер Базби, мне хотелось бы обсудить с вами дело, по которому я прибыл в Бостон. Выставлены ли уже додинастические находки из Луксора?
Куратора этот вопрос совершенно сбил с толку. Он выставил додинастические древности из Луксора в музейном зале этим самым утром, но они ещё не были как следует оформлены, и он предпочёл бы, чтобы его уважаемый гость ознакомился с ними несколько позже. Но от куратора не укрылось, что сэр Ричард был столь глубоко заинтересован в данном предмете, что никакие аргументы не способны заставить его ждать, и, ко всему прочему, мистер Базби лично гордился своей коллекцией и ему льстило, что один из наиболее выдающихся английских египтологов специально пожаловал в город ради этой выставки. Посему он кивнул и заверил гостя, что кости уже выставлены в зале, и добавил, что ему доставит огромное удовольствие показать их сэру Ричарду.
цитата
Луксор (араб. الأقصر, Эль-Уксур; Logṣor [ˈloɡsˤor], копт. Апе) — город в Верхнем Египте, на восточном берегу Нила, административный центр мухафазы Луксор с населением более полумиллиона жителей (арабы, некоторое число коптов).
В старину египтяне назвали город «Уасет». Греки назвали его «стовратными Фивами». Современный город расположен на месте Фив (столице Древнего Египта в период Среднего и Нового царств), и оттого имеет славу «крупнейшего музея под открытым небом».
Луксор условно делится на 2 части: «Город живых» и «Город мёртвых». Первый — жилой район на правом берегу Нила. Здесь расположены местные гостиницы, большая часть которых находится между железнодорожной станцией и Луксорским храмом. Главные достопримечательности правого берега — собственно Луксорский храм и Аллея сфинксов, храм Амона-Ра в Карнаке. «Город мёртвых» расположен на другом берегу Нила. Здесь есть немногочисленные поселения и знаменитый фиванский некрополь, включающий Долину царей (KV), Долину цариц (QV), погребальные храмы Мединет-Абу, царицы Хатшепсут, Рамессеум, Колоссы Мемнона и прочие некрополи Долины знати. Все новые находки археологов выставляются в Луксорском музее древностей (открылся в 1975 году). – прим. пер.
– Они поистине удивительны, – объяснял он, – чисто египетский тип, долихоцефалы, со сравнительно примитивными чертами. И их датировка… сэр Ричард, их можно датировать как минимум 8.000 лет до Н. Э.
цитата
в антропологии: долихокефалия (др.-греч. δολιχός — длинный) — форма головы, при которой отношение максимальной ширины головы к максимальной длине (головной указатель) составляет 75,9 % и ниже. Соответствует долихокрании при измерении этих размеров на черепе человека (черепной указатель 74,9 % и ниже). К долихоцефалам традиционно относят представителей нордической и средиземноморской расы. – прим. пер.
– Кости окрашены?
– Должен ответить утвердительно, сэр Ричард! Они восхитительно окрашены, и первоначальные краски практически полностью сохранились. Синий и красный, сэр Ричард, с преобладанием красного.
– Хм… в всышей степени абсурдный обычай, – пробормотал сэр Ричард.
Мистер Базби улыбнулся.
– Я всегда считал это пафосным, сэр Ричард. Бесконечно занимательным, но пафосным. Они полагали, что путём раскрашивания костей они смогут сохранить жизненную силу бренного тела. Тлен подменялся нетленностью, вот как это было.
– Это богохульство! – сэр Ричард поднялся со своего стула. Его лицо, поверх шарфа, было бледно, словно простыня, а в его маленьких тёмных глазах появился жёсткий металлический блеск. – Они пытались провести Осириса! У них не было никаких концепций относительно гиперфизических реальностей!
Куратор озабоченно смотрел на него.
– Простите, но что вы хотите этим сказать, сэр Ричард?
Сэр Ричард растерялся от вопроса, как если бы он вдруг проснулся от некого странного кошмара, и его эмоция угасла столь же быстро, как и возникла. Блеск оставил его глаза, и он апатично свалился обратно на стул.
– Я… я просто был удивлён вашим комментарием. Будто бы простым окрашиванием своих мумий они могли восстановить циркуляцию крови!
– Но это, как вам, сэр Ричард, известно, должно происходить в ином мире. Это одно из исключительных прав Осириса. Только он один способен оживлять мёртвых.
– Да, мне это известно, – прошептал сэр Ричард. – Они делали неплохие ставки на Осириса. Забавно, что им никогда не приходило на ум, что бог может быть обижен подобными предположениями.
– Вы забываете Книгу Мёртвых, сэр Ричард. Обещания, данные в ней, самые что ни на есть определённые. И это непостижимо древняя книга. Я в достаточной степени убеждён, что она существовала за 10.000 лет до Н. Э. Вы читали мою брошюру по данной теме?
Сэр Ричард кивнул .
– Очень достойная научная работа. Но я верю, что та версия Книги Мёртвых, которую мы имеем, является фальсификацией!
– Сэр Ричард!
– Отдельные части из неё, несомненно, носят додинастический характер, но я уверен, что Загробный Суд, определяющий юрисдикционные функции Осириса, был вставлен каким-то пронырливым жрецом в исторический период. Это сознательная попытка модифицировать неумолимый характер верховного египетского божества. Осирис не осуждает, он забирает.
цитата
имеется в виду знаменитая 125-ая глава Книги Мёртвых (т. н. "исповедь отрицания"), и связанная с ней каноническая сцена "взвешивания души/сердца в Зале Двух Маат", или psychostasia (греч.) – прим. пер.
– Он забирает, сэр Ричард?
– Именно. Как по-вашему, может ли хоть кто-то обмануть смерть? Вы можете себе это представить, мистер Базби? Вы может хоть на мгновение представить, что Осирис будет воскрешать дураков, вернувшихся к нему?
Мистер Базби покраснел. Было сложно поверить, что сэр Ричард говорил начистоту.
– То есть, вы серьёзно считаете, что тот Осирис, которого мы знаем, это…
– Миф, да. Намеренная и по-детски наивная отговорка. Ни одному человеку невозможно когда-либо постичь сущность Осириса. Он – Тёмный Бог. Но он вознаграждает принадлежащих ему.
– Э? – Мистер Базби был неподдельно испуган жестоким тоном, каким было сказано последнее. – Что вы сказали, сэр Ричард?
– Ничего. – Сэр Ричард встал с места и теперь стоял перед небольшим вращающимся книжным стеллажом в центре комнаты. – Ничего, мистер Базби. Но ваш художественный вкус меня весьма заинтересовал. Я и не знал, что вы читаете молодого Финчли!
цитата
судя по всему, выдуманное автором лицо – прим. пер.
Мистер Базби залился румянцем и выглядел совершенно несчастным.
– Обыкновенно нет, – сказал он. – Я склонен презирать художественную литературу. А романсы молодого Финчли невыносимо глупы. Его даже нельзя назвать сносным учёным. Но в этой книге… что ж, там есть несколько неплохих вещей. Я читал утром в поезде и положил её на время среди прочих книг, потому что больше некуда, только и всего. Понимаете, сэр Ричард? У нас у всех есть наши маленькие причуды, верно? Беллетристика иной раз может… э-ээ… наводить на мысли. И сочинения Х. Э. Финчли местами очень даже способствуют размышлениям.
– Не могу не согласиться, действительно. Чего стоят его редакции по религии Древнего Египта и шедевры творческого воображения!
– Вы удивляете меня, сэр Ричард. Воображение в научной работе порицается. Но, конечно, как уже было сказано, Х. Э. Финчли не учёный, его же выдумки периодически разъясняют некоторые моменты, если не относиться к ним слишком серьёзно.
– Он знал свой Египет.
Додинастическое захоронение (>5000 BC), Британский музей
Сэр Ричард взял книгу и открыл её наугад.
– Могу я узнать у вас, мистер Базби, вы знакомы с главой 13-ой, "Трансфигурацией Осириса"?
– Умоляю вас, сэр Ричард, нет, не знаком. Я пропустил эту часть. Подобная гротескная ахинея отталкивает меня.
– Неужели, мистер Базби? Но то, что вызывает отвращение, всегда притягивает. Просто послушайте:
«Не подлежит обсуждению, что Осирис внушал своим почитателям странные видения о себе, и что он завладевал их телами и душами на веки вечные. Осирис внушал дьявольский гнев, направленный на человечество во имя Смерти. В прохладе вечерней он шёл среди людей, и на его голове была корона Верхнего Египта, и его щёки раздувались от ветра, который убивал. Его лицо было запеленуто, так чтобы ни один из людей не смог его узреть, но, безусловно, это было древний лик, очень древний, мёртвый и высохший, ибо мир был молод, когда умер высокий Осирис.»
Сэр Ричард захлопнул книгу и возвратил её на полку.
– Что вы скажете об этом, мистер Базби? – спросил он.
– Конечно, конечно. Мистер Базби, вам когда-нибудь приходило в голову, что бог может жить, выражаясь фигурально, собачьей жизнью?
– Что?
– Боги преображаются, да будет вам известно. Они восходят в дыму, как и должно им. В дыму и пламени. Они становятся чистым огнём, чистым духом, сущностями без видимого тела.
– Дорогой, дорогой мой сэр Ричард, это не приходило ко мне на ум. – куратор рассмеялся и тыкнул локтём под руку сэра Ричарда. – Отвратительное чувство юмора, – пробормотал он про себя. – Человек непроходимо глуп.
– Это было бы ужасно, к примеру, – продолжал сэр Ричард, – если божество было бы не способно контролировать собственное преображение; если перемены происходили бы часто и непредсказуемо; если оно, таким образом, разделяло бы мрачную судьбу доктора Джекила и мистера Хайда.
Сэр Ричард направился к двери. Он передвигался любопытной походкой, подволакивая ноги, а его обувь заметно шаркала об пол. Мистер Базби мгновенно оказался у его локтя.
– В чём дело, сэр Ричард? Что случилось?
– Ничего! – голос сэра Ричарда возвысился в истерическом отрицании. – Ничего. Где тут уборная, мистер Базби?
– Один лестничный пролёт вниз, по левую сторону, когда выйдете из коридора, – глухо ответил мистер Базби. – Вы… вы больны?
– Ничего, ничего. – прошелестел сэр Ричард. – Мне нужно глотнуть воды, вот и всё. Ранение… э-э… задело моё горло. Когда оно пересыхает, то причиняет ужасную боль.
– Святые небеса! – пробормотал куратор. – Я могу послать за водой, сэр Ричард, правда, могу. Настоятельно прошу вас не беспокоиться самому.
– Нет, нет, я настаиваю. Я немедленно вернусь. Пожалуйста, не надо никого звать.
Прежде чем куратор возобновил свои протесты, сэр Ричард добрался до двери, вышел и пропал в коридоре внизу.
Мистер Базби пожал плечами и вернулся к своему столу.
– Необыкновенная личность, – пробурчал он. – Эрудит и оригинал, но со странностями. Решительно со странностями. Однако, приятно сознавать, что он читал мою брошюру. Учёного его размаха можно простить за это. Он назвал её "научным трудом". "Научным трудом". Хм-м. Весьма приятно, да.
Мистер Базби щёлкнул зажигалкой и прикурил сигару.
– Конечно, он ошибается насчёт Книги Мёртвых, – размышлял он. – Осирис был великодушнейшим из божеств. Правда и то, что египтяне боялись его, но только лишь по причине того, что он был судьёй мёртвых. В нём не было по сути ни какого-либо зла, ни жестокости. Сэр Ричард совершенно не прав в этом отношении. В уме не укладывается, как столь выдающийся человек может впадать в такие сенсационные заблуждения. По другому и не скажешь. Сенсационные заблуждения. Тем не менее, я действительно верю, что мои аргументы впечатлили его. Я видел, как они на него подействовали.
Приятные размышления куратора были прерваны самым грубым и неожиданным образом, а именно — криком из коридора.
– С огнетушителями вниз! Быстрее, вы, ту…
Куратор крякнул и тут же вскочил с места. Профанация нарушала все музейные правила, а он всегда строго настаивал на соблюдении данных правил. Быстрым шагом подойдя к двери, он распахнул её и недоверчиво выглянул в коридор.
– Что такое? – крикнул он. – Кто-нибудь звал?
Он услышал быстрые шаги и ещё чей-то вопль, а затем в конце коридора возник служитель.
– Быстрее, сюда, сэр! – закричал он. – Тут с цокольного этажа огонь с дымом вовсю!
Мистер Базби застонал. Почему, когда у него такой важный гость, случаются подобные ужасные вещи! Он бросился вниз по коридору и рассерженно схватил служителя за руку.
– Вышел ли оттуда сэр Ричард? – потребовал он. – Отвечай, ну же! Сэр Ричард сейчас внизу?
– Кто? – выдохнул служитель.
– Джентльмен, который несколько минут назад спустился туда, ты, дубина. Высокий джентльмен в синем манто?
– Я не знаю, сэр. Я не видел, чтобы кто-либо поднимался.
– Святый Боже! – Мистер Базби был в неистовстве. – Сейчас же надо вытащить его оттуда. Уверен, что ему нехорошо. Он мог лишиться чувств.
Он прошёл в конец холла и вперился в покрытый смогом лестничный пролёт, ведущий в уборную. За ним тут же с осторожностью сгрудились трое служащих. Мокрые носовые платки, надёжно повязанные поверх их лиц, защищали от едких испарений, а в руке у каждого было по цилиндрическому огнетушителю. По мере того, как они спускались по лестнице вниз, содержимое огнетушителей выливалось на быстро растущие клубы смертоносного синего дыма.
Итифаллическая модель мумии Осириса. VI в. до н.э. Вена, Музей истории искусств.
– Минуту назад всё было гораздо хуже, – заверил мистера Базби один из служителей. – Дымовая завеса была толще и имела кошмарный запах. Вроде тех яиц динозавров, которые вы распаковали прошлой весной, сэр.
Служащие достигли конца лестницы и осторожно заглядывали в туалетную. Мгновение они молчали, после чего один из них крикнул мистеру Базби.
– Дым здесь невероятно плотный, сэр. Никакого огня не видно. Следует ли нам войти, сэр?
– Да, вперёд! – голос мистера Базби был пронзителен, как у трагического актёра. – Сделайте всё возможное. Прошу!
Служители исчезли в туалетной, а куратор остался ждать, в мучительной тревоге напрягая слух. Его сердце сжималось при мысли о судьбе, постигшей, по всей вероятности, его замечательного гостя, но дальше этого мысль не двигалась. Дурные предчувствия толпились в его голове, но он был не в состоянии что-либо сделать.
И тут раздались вопли. Какая бы причина ни вызвала их, эти вопли были ужасны, но они появились столь внезапно, столь неожиданно, что куратор поначалу не знал, что и думать. Столь внезапным и жутким было их появление из туалетной комнаты, сопровождаемое многократными эхами сквозь пустынные коридоры, что куратор мог только глядеть и нервно сглатывать.
Но когда они стали достаточно разборчивыми, когда из воплей ужаса они перешли в мольбы о помиловании, о жалости, и когда язык их, найдя своё мрачное выражение, тоже изменился, становясь знакомым куратору, но непостижимым для человека, стоявшего рядом с ним, ужасное происшествие стало приобретать для последнего черты того, что навеки не может быть предано милосердному забвению.
Куратор опустился на колени, в буквальном смысле встал на них у основания лестницы и поднял обе руки в безошибочном жесте прошения. А затем с его бледных губ полился поток причудливой тарабарщины:
автор имеет в виду искажённую транскрипцию с древнеегип.: sDm.w st n Wsr/sDm.f Wsr – “внимают они Осирису/повинуется он Осирису" (sDm – слышать, + n повиноваться кому) – прим. пер.
– Дурак! – с этими словами из уборной появилась закутанная в шарф фигура и стала неуклюже взбираться вверх по лестнице. – Дурак! Ты… ты безнадёжно увяз в грехах!
Голос был гортанным, шероховатым, отдалённым, казалось, он исходил из неизмеримой дали.
– Сэр Ричард! Сэр Ричард! – куратор с трудом вскочил на ноги и, шатаясь, двинулся вслед удаляющейся по ступеням фигуре. – Защитите меня, сэр Ричард. Здесь, внизу, что-то, не поддающееся описанию. Я подумал… на секунду я решил… Сэр Ричард, вы видели это? Вы что-нибудь слышали? Эти вопли…
Но сэр Ричард не отвечал. Он даже и не посмотрел на куратора. Он пронёсся мимо злополучного человека, как если бы тот был надоедливым ничтожеством, и продолжил своё мрачное восхождение по лестнице, ведущей в Зал Египетских Древностей. Он поднимался столь быстро, что куратор даже не мог за ним угнаться, и прежде чем испуганный мистер Базби сумел одолеть пол-пролёта, шаги его гостя уже застучали по плиточному полу наверху.
– Сэр Ричард, обождите! – взвизгнул Базби. – Минуточку, прошу вас! Я уверен, вы сможете всё объяснить. Я напуган. Прошу, подождите же меня!
Спазм кашля скрутил его, и в этот момент раздался дребезг самого ужасного свойства. Осколки разбитого стекла многозначительно застучали по каменным плитам и подняли мрачное эхо в верхних и нижних коридорах по всей длине винтовой лестницы. Мистер Базби схватился за балюстраду и издал стон. Его лицо приняло фиолетовый оттенок и исказилось страхом, а на высоком лбу сверкали бусинки пота. На несколько секунд он оставался в таком положении, скорчившись и хныча на лестнице. Затем чудесным образом к нему вернулось самообладание. Он преодолел последний пролёт, прыгая через три ступеньки, и смело бросился вперёд.
Невыносимая мысль вдруг родилась в бедном смятённом мозгу мистера Базби. Его осенило, что сэр Ричард был самозванцем, жестоким безумцем, нацеленным только на разрушение, и что его коллекции были в непосредственной опасности. Несмотря на недостатки мистера Базби как человека, в профессиональном плане он был компетентен и агрессивен чуть ли не до запредельного уровня. И этот звон можно было безошибочно и неопровержимо объяснить лишь одной причиной. Забота о драгоценных коллекциях полностью вытеснила собой страх мистера Базби. Сэр Ричард разбил одну из витрин и вытаскивал оттуда содержимое! Какая для этой цели была выбрана витрина, практически не вызывало у мистера Базби сомнений.
"Луксорские реликвии не подлежат копированию," – взвыл он. – "Я был ужасно обманут!"
Внезапно он остановился и пригляделся. У самого входа в зал валялась кипа одежды, которую он тут же признал. Тут было синее манто из шиншиллы, альпийская шляпа-хомбург с высокой тульей, и синий шёлковый шарф, так эффективно скрывавший лицо его визитёра. И на самой вершине груды одежды лежала пара жёлтых замшевых перчаток.
– Господь милосердный! – вырвалось у мистера Базби. – Да он же скинул всю свою одежду!
Он мгновение продолжал стоять у входа, разглядывая в немом изумлении данный гардероб, а затем широкими, истерическими шагами вошёл в зал.
"Безнадёжный маньяк," – бормотал он еле слышно. – "Законченный, помешанный лунатик. Почему же я…"
Затем, неожиданно, он перестал упрекать себя. Он совершенно позабыл про своё легкомыслие, про кучу вещей и про разбитую витрину. Всё, что до этого момента занимало его ум, было выброшено за борт, а сам он весь съёжился и сжался от страха. Никогда ещё неохотный взгляд мистера Базби не встречал подобного зрелища.
Гость мистера Базби склонился над разбитым шкафом и видна была только его спина. Однако это не было обычной спиной. При трезвом, бесстрастном анализе мистер Базби назвал бы это неприятной, злобной спиной, но при сопоставлении с короной, увенчивавшей её, не было никакой возможности описать это средствами индоевропейского языка. Корона была очень высокой, она вся была усеяна самоцветами и испускала невыразимое свечение, и это лишь акцентировало мерзостность торса. Спина была зелёного цвета. Сквозь разум мистера Базби, пока он стоял так и глядел, пронеслось слово безжизненность. И она была морщинистой, ко всему прочему, кошмарно морщинистой, а вдовесок ещё изборождена вдоль и поперёк сотнями рытвин.
Мистер Базби не успел рассмотреть ни шеи своего гостя, которая блестела и была не толще жерди, ни небольшой круглой головы, которая покачивалась и кивала в зловещей манере. Он видел только отвратительную спину и невероятно чудесную корону. Корона изливала насыщенное сияние на красноватые плитки тёмного, просторного зала, а абсолютно обнажённое тело шокирующим образом выкручивалось, содрогалось и корчилось.
Чёрный ужас перехватил горло мистеру Базби, а его губы дрожали, будто в попытке издать крик. Однако он не издал ни звука. Заплетая ногами, он прижался к стене и стал совершать чудные и тщётные жесты руками, будто стремясь охватить тьму, обернуть царящий в зале сумрак вокруг себя, сделаться настолько незаметным, насколько возможно, и невидимым для существа, склонившегося над витриной. Но, однако, он вскоре, к своему глубочайшему смятению, обнаружил, что существу ведомо о его присутствии, и когда оно медленно повернулось по направлению к нему, он уже не делал дальнейших попыток скрыть себя, но упал на колени и стал кричать, и кричать, и кричать.
Фигура бесшумно двинулась к нему. Казалось, она скорее парит, чем идёт, а в своих жутко костлявых руках она несла странное ассорти из кроваво-красных костей. И по мере приближения оно отвратительно хихикало.
И тогда здравый рассудок мистера Базби окончательно оставил его. Он пресмыкался, и бормотал, и растягивался по полу, как человек, поражённый мгновенным приступом каталепсии. И всё то время он бессвязно бредил о том, что он чист, и пощадит ли его Осирис, и о том, как он жаждет воссоединиться с Осирисом.
цитата
каталепсия (греч. κατάληψις — схватывание, удерживание) — часто называемая в психиатрии «восковой гибкостью» (лат. flexibitas cerea), патологически длительное сохранение приданной позы; обычно наблюдается при кататонической форме шизофрении либо при нарколепсии, когда больной из состояния бодрствования сразу (минуя все фазы медленного сна) переходит в состояние, характерное для парадоксального сна, который сопровождается мышечной атонией. Она часто сочетается с другими проявлениями повышенной внушаемости: эхопраксией (повторением увиденных жестов), эхолалией (повторением услышанных слов) и т. п. Каталепсию можно вызвать в состоянии гипноза. – прим. пер.
Но когда фигура достигла его, она просто склонилась над ним и дыхнула. Три раза она дыхнула на его мертвенно-пепельное лицо, и если бы кто-то мог это увидеть, то он бы заметил, как лицо под этим тёплым дыханием сморщивается и чернеет. Некоторое время существо оставалось в склонённой позе, остекленело взирая на куратора, а когда оно разогнулось, мистер Базби уже не делал попыток мешать ему. Крепко держа своими ужасными тощими руками алые кости, существо быстро выплыло наружу по направлению к лестнице. Служители не видели, как оно спускалось. Никто больше не видел его.
И когда коронер, прибывший в ответ на запоздалый вызов служителя, осмотрел тело мистера Базби, заключение было однозначным – куратор был мёртв уже долгое, долгое время.
облако тэгов
