Из всех технических методов ренессансного эзотеризма в современном оккультном возрождении искусство памяти в наибольшей степени подвергнуто забвению. В то время как исследования покойной госпожи Фрэнсис Йейтс вкупе с недавним возрождением интереса к мастеру мнемотехники Джордано Бруно сделали Искусство чем-то ценным в академических кругах, то же самое не верно для более широкой публики. Упоминание Искусства памяти в большинстве оккультных кругов в наши дни не говорит ровным счётом ничего, вызывая лишь пустые взгляды.
В своё время, однако, мнемонические методы Искусства имели специальное место среди содержимого ментального инструментария практикующего мага. Неоплатоническая философия, которая пронизывает всю структуру ренессансной магии, отводит памяти и, соответственно, техникам мнемоники, ключевое место в работе по внутренней трансформации. В свою очередь, эта интерпретация памяти дала подъем новому пониманию Искусства, превращая то, что некогда было чисто практическим способом хранения полезной информации, в медитативную дисциплину, требующую от своих адептов активизацию всех ресурсов воли и воображения.
Эта статья заново освещает Искусство памяти в качестве практической технологии для современной западной эзотерической традиции. В первой части, Использование Памяти, будет дан обзор природы и развития методов Искусства, и рассмотрены некоторые причины, почему это Искусство имеет ценность для современного эзотериста. Вторая часть, Сад Памяти, представит базовую систему герметической памяти, идущую вдоль традиционных линий и находящую применение магическому символизму Возрождения, как основы для экспериментирования и практического использования.
"Книга деревьев" Мануэля Лима.
Метод и его развитие
Некогда было практически обязательно начинать трактат по Искусству памяти с классической легенды о его изобретении. Этот обычай имеет смысл повторить, ибо история о Симониде – нечто большее, чем просто цветистый анекдот. Она также предлагает неплохое введение в основы техники.
Поэт Симонид (556-469 до н.э.) с острова Кеос, как гласит легенда, был приглашен для чтения оды на праздничном вечере одной знатной персоны. По моде того времени, поэт начинал свою оду несколькими строфами в честь божеств – в данном случае, древнегреческих героев, сыновей Зевса и Тиндарея Кастора и Поллукса/Полидевка, покровителей мореходов, ставших созвездием Близнецов — прежде чем перейти к более серьёзному делу, т.е. к восхвалению своего нанимателя. Хозяин, однако, возразил против этого отступления, вычтя половину гонорара у Симонида и сказав поэту, что остальное он может попросить у богов, которых он прославлял. Вскорости поэту пришло сообщение, что двое молодых людей пришли к дверям дома и хотят говорить с ним. Когда Симонид вышел к ним, там не было никого, но в его отсутствие банкетный зал схлопнулся, убив нечестивого богатея и всех гостей. Кастор и Поллукс, традиционно изображаемые как двое молодых людей, в самом деле выплатили свою половину гонорара.
Подобного рода истории были обычным делом для древнегреческой литературы, но в этой есть неожиданная мораль. Когда разобрали обломки здания, то обнаружили, что жертвы столь искалечены, что их невозможно опознать. Симонид, однако, восстановил в своей памяти образ банкетного зала, каким он видел его до, и путем этого вспомнил порядок гостей за столом. Обдумав это, он пришёл к изобретению первого классического варианта Искусства памяти. История определённо апокрифическая, однако описанные в ней ключевые элементы техники – применение ментальных образов, помещаемых в упорядоченные, зачастую архитектурные сеттинги – остаётся центральной для всей традиции Искусства памяти на протяжении его истории и даёт нам структуру, на которой была выстроена герметическая адаптация Искусства.
В римских школах риторики этот подход к памяти был переработан до точной и практической системы. Студенты обучались запоминать интерьеры больших зданий согласно определённым правилам, разделяя пространство на специфические локусы или места. Вместе с архитектурными сеттингами, чаще всего используемыми в классической традиции, средневековые мнемонисты также адаптировали весь птолемеевский космос вложенных сфер в качестве окружения для образов памяти. Каждая сфера, начиная от Бога на периферии, проходя через ангельский, небесный и элементальный уровни прямо к Гадесу в центре, таким образом, содержала один или более локусов для помещения в них образов памяти.
Между этой системой и представленной у ренессансных герметицистов есть лишь одно значимое отличие, и это касается интерпретации, а не техники. Погружённые с головой в неоплатоническую мысль, маги-герметисты Возрождения видели Вселенную как образ божественных Идей, а отдельное человеческое существо как образ Вселенной. Они также признавали утверждение Платона касаемо того, что обучение есть не что иное, как вспоминание вещей, знаемых ещё до рождения, и привнесение их тем самым в мир материи. Взятые вместе, эти идеи подняли Искусство памяти до новой высоты. Если человеческая память может быть реорганизована в образ вселенной, она становится прямым отражением целостного измерения Идей в их полноте и, таким образом, ключом к универсальному знанию. Эта концепция была движущей силой, стоящей позади сложных систем памяти, созданных несколькими герметицистами Возрождения, в особенности, выдающимся Джордано Бруно (он же Бруно Ноланец, 1548-1600).
Мнемонические системы Бруно формируют в известной степени высокий уровень герметического Искусства памяти. Его методы были головокружительно сложноустроены, представляя собой комбинирование образов, идей и алфавитов, что требовало изрядной доли мнемонического навыка самого по себе. Герметическая философия и традиционные изображения астрологической магии постоянно возникают в его работах, связывая структуру его Ars с более широкой системой магического космоса. Тем не менее, сложность техники Бруно было излишне преувеличена авторами, у коих отсутствие личного опыта в Искусстве привело к тому, что они приняли довольно простые мнемонические методы за философские неясности.
Центральным примером этого выступает путаница, вызванная бруновской практикой привязывания образов к комбинациям из двух букв. Интерпретация бруновской мнемоники, сделанная Йейтс, основана по большей части на отождествлении её с буквенными комбинациями луллизма, полу-каббалистической философской системы Раймонда Луллия (1235-1316). В то время, как влияние луллизма, несомненно, имело место в системе Бруно, интерпретация всей его технологии через луллизм упускает практическое применение комбинаций – а именно, что они позволяют использовать один и тот же набор образов для вспоминания идей, слов или того и другого единовременно.
Прояснить данный пункт может помочь пример из жизни. В системе Бруно De Umbris Idearum (1582) традиционный образ первого декана Близнецов (слуга, держащий посох), соотносится с буквенной комбинацией be; а образ легендарного изобретателя хиромантии Суаха соотносится с ne. Символы деканов – часть набора образов, созданных изобретателями Искусства памяти и нужных для упорядочивания слогов. Помещённые в один локус, оба образа вместе будут читаться как слово bene.
Метод сей по факту гораздо более тонок, чем демонстрирует нам этот пример. Алфавит Бруно включает тридцать букв латинского алфавита плюс те греческие и еврейские буквы, у которых нет латинских эквивалентов. Его система, таким образом, позволяет запоминать тексты, записанные любым из указанных алфавитов. Бруно комбинировал их с пятью гласными и давал дополнительные образы для отдельных букв, что позволяло делать более сложные комбинации. Помимо астрологических образов и изобретателей, существуют также списки объектов и прилагательных, соотносящихся с этим набором букв-комбинаций, и все они могут быть скомбинированы в единый мнемо-образ для репрезентации слов из нескольких слогов. В то же время, многие образы выступают не только как звуки, но и как идеи. Так, фигура Суаха также может представлять искусство хиромантии, если необходимо запомнить данный сюжет.
На данную тему можно вспомнить, что в тибетском буддизме существует традиция терма, или спрятанных сокровищ, чаще всего в виде сакральных эзотерических текстов с высокими учениями. Согласно тибетским верованиям, терма написаны на сумеречном языке дакинь, который могут расшифровать только тертоны, т.е. ламы-открыватели этих учений. При этом многие учения, даже целые тома, могут быть закодированы в нескольких словах или даже в одной букве или же символе. Весьма напоминает мнемотехнические приёмы.
Влияние Бруно можно проследить чуть ли не в каждом последующем трактате о герметической памяти, но его собственные методы, по-видимому, оказались слишком ресурсоёмкими для большинства магов. Масонские хроники предполагают, что его мнемотехнику, переданную далее его учеником Александром Диксоном, могли преподавать в шотландских масонских ложах в 16-ом столетии. Более обычными, тем не менее, были методы подобно тем, что предоставил герметический энциклопедист Роберт Фладд (1574-1637) в своей Истории Макрокосма и Микрокосма. Это было удивительно ясная адаптация позднесредневекового метода, где в качестве локусов применялись небесные сферы, хотя Фладд классифицировал его вместе с прорицаниями, геомантией и астрологией как искусства микрокосмические, нужные для чисто человеческого самопознания. И этот подход к Искусству, и эта классификация его остается стандартом в эзотерических кругах до самого триумфа картезианской механики* в конце 17-ого века, когда герметическая традиция уходит в подполье, а Искусство памяти предаётся забвению.
цитата
*Картезианство – учение Рене Декарта (1596-1650) (от латинизированной формы его имени – Картезий) и основанное на нем направление в философии и естествознании 17–18 вв. Основу картезианской системы мира составляет последовательный механицизм: правила механики тождественны принципам природы. Это означает, что между машинами, сделанными руками мастеров, и «природными вещами» существует аналогия и как бы лишь количественное различие: «трубки, пружины и иного рода инструменты» (Декарт. Начала философии IV, § 203) в природе более мелкие, чем в технике, и поэтому, будучи невидимыми для глаз, вынуждают наш ум обнаруживать их в ней. Т.о., картезианский механицизм связан с рационализмом и дуализмом Декарта как в онтологии (принцип двух субстанций), так и в учении о познании (достоверность достигается ясными и отчетливыми представлениями ума, а не показаниями внешних чувств). Иными словами, картезианство основывается на «любопытстве ума и близорукости глаз» (Фонтенель).
Одна из первых печатных книг, посвящённых Искусству памяти, "Ars Oratoria. Ars Epistolandi. Ars Memorativa" (1482) авторства Якова Публиция.
Метод и его значимость
Эта избыточность техник вызывает два вопроса, на которые следует ответить, если мы желаем восстановить Искусство памяти в западной эзотерической традиции. Во-первых, являются ли методы Искусства по факту вышестоящими по сравнению с механическим запоминанием как способом архивации информации в человеческой памяти? Говоря проще, работает ли Искусство памяти вообще?
Следует отметить, что данный вопрос был предметом споров ещё с античности. И всё же, как и сейчас, те, кто подвергают эффективность Искусства сомнению, в основной своей массе никогда и не пробовали им заняться. Доказано, что Искусство в самом деле работает; оно позволяет запоминать и вспоминать информацию более уверенно и в гораздо большем количестве, чем позволяет то простая зубрёжка. В самой природе памяти к тому есть хорошие предпосылки. Человеческий ум склонен легче вспоминать образы, нежели идеи, и с ещё большей лёгкостью — образы, заряженные эмоциями. К примеру, вряд ли ваши самые интенсивные воспоминания будут относиться к абстрактным идеям, вроде теорем или математических формул. Ум скорее использует ассоциативные цепи, чем логический порядок, для связи одного воспоминания с другим. Простые мнемонические приемы вроде петли из нитки, одетой на палец, основаны на этом. Ум привычно следует ритмам и повторяющимся формулам; именно поэтому поэзию чаще проще запоминать, чем прозу. Искусство памяти систематически задействует все три этих фактора. Оно конструирует яркие, захватывающие образы в качестве якорей для ассоциативных цепочек и помещает их в упорядоченный и повторяющийся контекст воображаемого здания или символической структуры, в котором каждый образ и каждый локус автоматически ведёт к следующему. Как результат должной тренировки и практики, мы имеем память, которая работает в гармонии со своими собственными присущими ей силами, чтобы выжать из них по максимуму.
Тот факт, что нечто может быть сделано, однако, сам по себе не утверждает, что это должно быть сделано. В эпоху, когда хранилища цифровых данных с очевидностью доказывают устарелость печатных носителей, такие вопросы, как лучше всего запоминать информацию, могут выглядеть столь же релевантными, как, скажем, выбор между различными способами изготовления глиняных табличек для письма. Разумеется, некоторые методы делания этой некогда жизненно важной рутинной работы лучше, чем другие. И что с того? Такой путь рассуждений приводит нас ко второму вопросу, с которым должно столкнуться возрождение Искусства памяти: какова ценность этого вида техники?
Данный вопрос в особенности актуален для нашей современной культуры, ибо эта культура с её технологиями последовательно стремится к нивелированию присущих человеку способностей и замене их там, где только возможно, механическими эквивалентами. Не надо далеко ходить, чтобы увидеть весь комплекс современной западной технологии как систему протезирования. В этой системе печать и цифровые медиа служат нам как протезы внешней памяти, делающие большую часть работы, которую в прошлые времена делали тренированные умы мнемонистов. Хорошим примером служит повесть Уильяма Гибсона “Джонии-мнемоник”, по которой поставлен олдовый киберпанковый боевик 1995 года с Киану Ривзом в главной роли. Нужно также принять за должное, что эти медиа могут ворочать библиотеками информации, что уменьшает способность человеческого ума до состояния карликовости. Никакое мыслимое Искусство памяти не способно тягаться с объёмом информации, хранимом в среднего размера публичной библиотеке наших дней.
Практическая ценность таких методов архивации знаний, подобно многому из наших протезированных технологий, вполне реальна. В то же время, есть другая сторона вопроса, а именно, сторона, особенно релевантная в контексте герметической традиции. Любая техника имеет эффекты на тех, кто применяет её, и эти эффекты не обязательно могут быть позитивными. Доверие к протезам приводит к ослаблению естественных способностей. Те, кто регулярно используют авто для поездок куда-либо на расстояния более чем в два квартала, могут обнаружить, что даже самая умеренная прогулка пешком даётся им с трудом. То же самое равно применимо к способностям ума. К примеру, в исламских странах вполне возможно встретить людей, способных целиком заучивать Коран в качестве практики благочестия. Оставим на минуту вопрос о практической ценности данного навыка; сколько вообще людей из современного западного мира способны сделать нечто подобное? Хорошим примером был печально известный британский оккультист начала XX века Алистер Кроули, который, по легенде, мог цитировать английскую Библию с любой страницы по памяти.
По контрасту, одна из целей герметической традиции — это максимизация человеческих способностей, как инструментов для внутренних трансформаций, к которым стремится адепт герметицизма. Многие из элементарных практик этой традиции – то же самое истинно и для всех прочих мировых эзотерических систем – лучше всего может быть зримо в виде ментальной гимнастики, направленной на растяжку “мозговых мышц”, закосневших от долгого безделья. Этот квест по расширению способностей личности стоит в оппозиции к культуре протезирования современного Запада, целью которой выступает последовательный перенос личностных человеческих способностей на внешнюю операционную среду. Разница между этими двумя мировоззрениями несёт в себе широкий спектр сопредельных тем – философских, религиозных и (не в последнюю очередь) политических – но среди них есть место и для Искусства памяти.
С того, что можно назвать позицией протезирования, Искусство – это пережиток прошлого, так как оно менее эффективно, чем методы и технологии внешних хранилищ памяти, таких как книги или цифровые девайсы и сервисы, к тому же оно неприятно и трудоёмко, так как требует медленного развития внутренних способностей – куда проще пойти и купить новый жесткий диск. С точки зрения герметицизма, Искусство в первую очередь ценно как средство развития одной из способностей личности, то есть памяти, и во вторую очередь, потому что оно задействует прочие способности – внимание, воображение, психическую имаджинерию – что играют значительную роль в прочих аспектах герметической практики.
Подобно другим методам саморазвития, Искусство магической памяти также привносит изменения в саму природу способности, которую оно формирует, а не просто сказывается на её эффективности или вместительности. Его эффекты столь же качественны, сколь и количественны – это ещё один фактор, который не решает подходом протезирования. Обыкновенно память более или менее непроницаема для сознания. Помещённые не туда, куда надо воспоминания исчезают из поля зрения, и может потребоваться энное количество рандомного фишинга вокруг да около, прежде чем ассоциативная цепь, ведущая к ним, сможет вытянуть их из глубин. По контрасту с этим, в памяти, тренированной методами Искусства, цепи ассоциаций всегда на должных местах, и что-либо, архивированное Искусством, может, таким образом, быть найдено с минимальным временем отклика. В равной мере, для мнемониста гораздо легче решать, что по факту он или она знает либо не знает, а также создавать связи между различными пунктами знания, или же обобщать в целое наборы разрозненных воспоминаний; то, что сохраняется через Искусство памяти, может быть пересмотрено по желанию. Любопытно, что подобный алгоритм построения гипотез и обобщений из разрозненных улик реализован в серии игр про Шерлока Холмса, а также в мистико-детективной игре на их основе Sinking City, где главный герой, бостонский частный детектив Чарльз Рид, приехавший лечиться от видений в приморский городок Окмонт, лежащий в руинах после странного наводнения и осаждаемый разными ужасами, в полной мере обладает навыками продвинутого мнемониста (по аналогии с Холмсом), к тому же владеет способностью к ретрокогниции.
Несмотря на нашу культурную неприязнь к запоминанию и к развитию ума в целом, Искусство памяти всё же имеет кое-какие практические фичи, даже без учёта его применения как метода эзотерического тренинга. Во второй части данной статьи, Сад Памяти, мы рассмотрим некоторые из этих возможностей через экспозицию вводного курса по системе памяти, основанного на традиционных принципах Искусства.
Примечания
1. Yates, Frances A., The Art Of Memory (Chicago : U. Chicago Press, 1966) remains the standard English-language work on the tradition.
2. Bruno, Giordano, On the Composition of Images, Signs and Ideas (NY : Willis, Locker & Owens, 1991), and Culianu, Ioan, Eros and Magic in the Renaissance (Chicago : U. Chicago Press, 1987) are examples.
3. The brief history of the Art given here is drawn from Yates, op. cit.
4. For Bruno, see Yates, op. cit., ch. 9, 11, 13-14, as well as her Giordano Bruno and the Hermetic Tradition (Chicago: U. Chicago Press, 1964).
5. See Yates, Art of Memory, Ch. 8.
6. Ibid., pp. 208-222.
7. Stevenson, David, The Origins of Freemasonry: Scotland's Century (Cambridge : Cambridge U.P., 1988), p. 95.
8. See Yates, Art of Memory, Ch. 15.
=========================
цитата
Вторая часть статьи Дж. Майкла Грира доступна на сайте Теургия.орг
Гермес — хитрый парень, древнегреческий эквивалент Ворона, Койота и Локи. Он выступает как посредник, гид между мирами, в частности — миром жизни и смерти, вестник между богами и людьми, но также и как странник в циркадном пограничье рассвета и заката. Гермес — человек-тудаобратно, человек-между, с одной ногой в каждом из миров. Его имя, как принято считать, происходит от слова герма, что значит "пограничный столб" [1] по-гречески, но он скорее похож на одного из тех просочившихся богов старого мира, что затесались без приглашения в новый пантеон и заняли sui generis роль, которая отводилась до этого богам несколько иного контекста. Народная этимология присуждает Гермесу открытие герменевтики, однако он не то чтобы чтец текстов, и ещё менее их интерпретатор. Подобно Гекате, он находится в движении, или же рядом с теми, кто в пути: на дорогах и в путешествиях, хотя Гермес и оставляет перекрёстки, которые трикстерны даже для трикстера, в пользу верховной мудрости и жутковатого обаяния Гекаты [2].
Гермес на дороге. Архаичная бородатая голова Гермеса с гермы, ранний 5й век до н.э. "Герма" означает "куча камней", "каирн". Термин hermai появился для обозначения дорожных указателей, условно ассоциированных с Гермесом. Они имели форму простого квадратного каменного столба с навершием в виде резной головы бога и ещё здоровенным фаллом на соответствующей высоте.
Гермес — живой свидетель вечно возрастающей человеческой сложности в решениях пограничных проблем. Архаическая Греция не испытывала нужды в психопомпах и в богах, и когда те хотели говорить с людьми, то спускались к ним лично. Однако, мало-помалу, положение вещей становилось всё более непростым. Жертвоприношения и ритуалы умиротворяли тени мёртвых, но из-за неуклюжих церемоний и простой забывчивости потомков те могли возвращаться и слоняться на границах снов, до тех пор, пока их желания не были выполнены. Боги же всё больше обрастали жирком и им стали требоваться посыльные. Места переправы душ в загробные царства переполнялись — пенни паромщику — и можно было иногда пренебречь даже предписаниями судьбы.
Гермес был также синкретической сущностью — как Гермес Трисмегист (Трижды-Величайший), он имел свой культ, в котором его приравнивали к египетскому богу письма, магии и медицины Тоту (Джехути) эллинистического мира. У Тота центр культа располагался в городе Хемену (Средний Египет), греки называли его Гермополис. Тот-Гермес послужил прообразом великого учителя герметизма. Приписываемые ему трактаты (в основном Codex Hermetica) служили путеводной звездой для западной эзотерической традиции, со своими подъёмами и спадами с момента основания. Три — это не то число, которое ассоциируется с Гермесом, ему больше угодно число 4, однако "три четверти мудрости всей вселенной": алхимия, астрология и теургия (практика ритуальных инвокаций божеств) формируют основную базу того, что разными объездными путями вошло, через Святую Троицу и ритуалы, в христианскую мысль.[3]
Гермес смешивает ингредиенты. Напольная мозаика в кафедральном соборе Сиены, Италия. Триждыучёный здесь наделён всеми средневековыми атрибутами премудрости: борода, мантия и мистический ореол учёности.
Римляне, само собой, знали его как Меркурия — ртутного, летучего и дерзкого вестника между планами божественным и земным. Меркурий — это златоустый покровитель поэзии и путников, торговли, трюкачества и обмана. У него те же самые атрибуты: таларии и петасос, но с добавленной летучестью, которая становится чуть ли не его истинной природой: это крайне подвижный бог, способный одним прыжком перемахнуть через Ионическое море, из Греции в Рим.[4]
Меркурий болтает со змейкой. Эта картина, нарисованная между 1870 и 1873 гг. художником-прерафаэлитом Эвелин де Морган, часто не вполне корректно называемой "последовательницей" Эдварда Бёрн-Джонса. Меркурий изображён держащим кадуцей, на ногах у него — крылатые сандалии-таларии, а на голове — шлем-петасус. Моделью послужил брат Эвелин, Спенсер Пикеринг. Жезл Меркурия символизирует баланс, мир и единение, хотя здесь бог-ловкач позволил одной из змеек улизнуть.
Искусство, как известно, это преодоление границы между повседневностью и пограничными состояними, между земным и небесным, это и есть область влияния Гермеса, Ворона, Локи, Ананси, Эшу, Койота и Сусано-о. Выражаясь словами Урсулы ле Гуин: "Путь искусства, в конце концов, не сводится ни к отпусканию в свободный дрейф эмоций, чувств, тела и пр., ни к плаванию в пучину чистого смысла, ни к ослеплению ока разума и барахтанью в иррациональной, аморальной бессмыслице — но это есть способ держать открытыми тонкие, сложные, сущностные связи между двумя крайностями. Налаживать связь. Связывать идею с ценностью, ощущение с интуицией, кортекс — с мозжечком."[5]
Искусство, таким образом, означает плавание с Гермесом и его тусовкой. (А это, надобно отметить, весьма разношёрстная компания, так как чуть более, чем в каждом цикле мифов есть свой трикстер, и менее часто — трикстересса. Роль трикстера необязательно сводится к нарушению установленного порядка, переворачиванию мировых древ с корней на крону или ускорению конца света, хотя он/-а и способен/-на спровоцировать как более благостных, так и более зловредных духов сделать это своей навязчивостью.) Искусство в данном случае означает раскачивание лодки, не столько, чтобы перевернуть её и утонуть, но чтобы напомнить пассажирам, что самодовольство и пребывание в благостности — опасны, что необходимы бдительность и дальнозоркость.
Гермес — психопомп и психогог: он помогает душам мёртвых проходить в посмертное существование, но равноценно и сопровождать их через подземный мир. Он есть также Гермес Онейропомпус — проводник сквозь сны.
Гермес помогает. "Души на берегах Ахерона" венгерского символиста Адольфа Иереми-Хирши. Маслохолст, 85х134 дюйма. Гермес Некропомпос сопровождает души сопротивляющихся мёртвых в Гадес. В некотором отдалении можно видеть приближающуся барку Харона.
Те же заново рассказанные истории представляют собой одно и то же только в случае, если ничего не меняется между двумя повествованиями, если ритуал настолько закостенел в себе, что потерял весь смысл. Искусство не обязательно должно быть направлено на рассказывание новых историй, скорее. оно касается нахождения новых способов рассказывания тех же самых историй, бытующих ещё со времён изобретения сторителлинга. Вот почему это территория Гермеса, край Внутрь-Между, где смыслы двояки, где более широкий порядок вещей не обсуждается, но связи между ними постоянно проверяются. Гермес странствует между предопределением судьбы и чистой удачей, между установленным порядком и умышленным его нарушением. Гермес — предшественник современного суперзлодея, который никогда не подрывает статус кво, несмотря на чинимый им беспредел. (Современные супергерои также не особо эффективны — они никогда до конца не искореняют социальную несправедливость/болезни и не улучшают людской жребий на долгий срок.)
Гермес, Койот, Ворон, Панург и их разношёрстная тусовка плутов и шарлатанов как бы напоминают нам, чтобы мы не теряли бдительность, указывают на наши воплощения и развоплощения, на то, что мы — существа нелогичные и эмоциональные, обладающие ясновидением, интуицией, интеллектом и предрассудками. Путешествие с Гермесом — это следование по путям под-создания (термин, столь милый сердцу профессора Толкиена), отчасти тщеславное, отчасти — искреннее, это именно то, что определяет способность человека к генерации историй.
Локи идёт на рыбалку. Иллюстрация из исландской версии Эдды, 1760 г. Олафур Бринъюлфссон — Сэмундар ог Снорра Эдда, 1760.
Когда сказители рассказывали свои истории, прежде их фиксации на бумаге, они уже знали их в своём сердце, но это не мешало им видоизменять фабулы, чтобы подгонять басни под те или иные обстоятельства; сказители были столь хорошо подкованы в контексте, что даже если в памяти не всплывала какая-то строка или руна, это нисколько не мешало им донести смысл до слушателя — другие слова, но тот же путь. Слушатели могли распознать подмену, но знали, что это не играло особого значения; мир был предсказуемым, однако неопределённым местом, и основным его качеством была некоторая степень вольности. (Тогда ещё не была изобретена ортодоксия, что пришла из этого всемогущего гегемонного альянса людей и книг.)
Мы, люди, существа, находящиеся в постоянном движении, всё в нас находится в движении: мы растём, стареем, изменяемся, эволюционируем, хотим мы этого или нет. Это причина того, почему мы так страстно желаем какой-то стабильности и уверенности, структуры, в которой наши изменения могут иметь смысл.
Слева направо: Локи в роли Локи. "Охэ! Охэ! Уржассный драконище, О не пожри жеж ты мя! Сохрани жизню бедняге Логе!" "Сияющие дщери Рина, Расскажите мне о ваших печалях." Иллюстрации Артура Рэкхема к "Рингольду и Валькирии" Рихарда Вагнера, Лондон: Уильям Хейнеман, Нью-Йорк: Даблдэй, Пейдж и Ко, 1910.
Локи спит с кем попало. Внебрачные дети Локи, Карл Эмиль Доплер, иллюстрация из "Вальхалла: Боги германцев"Вильгельма Раниша, 1905. Локи — отец Хель, одноимённой богини Подземного мира, волка Фенрира, и мирового змея Йормунгандра, милой тройни, рождённой от него великаншей Ангерботхой. Жена Локи Сигюн родила ему Нарфи (он же Ньёрр, который, в свою очередь, стал отцом Ньотт, воплощенной ночи, а та уже стала матерью Тора). В небольшой трансгендерной идиллии Локи принимает форму кобылы и совокупляется с жеребцом Сватлифари, став матерью Слейпнира, восьминого жеребца Водана.
Отповедь Локи. Локи и Сигюн, Карл Эмиль Доплер, иллюстрация из того же издания, что и выше. Боги Асгарда в конце концов устали от чудачеств Локи. После смерти Бальдра Прекрасного, Локи приковали к утёсу, а над ним поместили ядовитую змею, которая капала своим ядом ему на лицо. Жена Локи Сигюн ловила капли яда в свою чашу, но когда ей нужно было опорожнять ёмкость, то капли, падавшие на лицо Локи, жгли его так немилосердно, что его судороги вызывали землетрясения.
В этом ключе искусство парадоксально. Для человека, существа мимолётного, основной целью бытия является нахождение постоянства. (Это особенно верно для всего эфемерного арта, театральных перформансов, хэппенингов; цель постоянства зиждется даже не в самом по себе искусстве, но в его записи.) Эти камушки, раскинутые по всей протяжённости дороги – свидетели нашего непостоянства и несовершенства, о чём очень любит напоминать нам Гермес.
Вот почему он прекрасный проводник сквозь дебри Арта. Гермес сбивает спесь с помпезности, пробивает дыры в самодовольстве, суёт нос в щели между булыжниками в основании истеблишмента. Он и его странствующая компания – друзья для изгоев, аутсайдеров, всех тех, кто не подходит под общую расчёску; Койот потешается над другими, но также и над самим собой. Ворон одновременно хитроумен и наивен, у него есть шестое чувство, но он всё равно легковерен, как тот медведь, у которого весь нос в меду, а он и не замечает.
Сусано-о меряется силами с морским драконом. Картина тушью художника Каванабе Киосай (1831-1889) изображает Сусано-о но Микото, укрощающего восьмиглавого змея Ямата но Орочи. Период Мейджи, 1887.
Как бы то ни было, в его шалостях есть толк. Когда он крадёт солнце из кедрового сундука, он делает это с помощью хитрости. Улепётывая от орла, он теряет половину солнца; эта часть разбивается об землю и отскакивает обратно в ночное небо – вот вам и луна со звёздами. Оставшуюся часть Ворон оставляет в утреннем небе – собственно, солнце. Зачем же атрибутировать подобную басню Ворону, почему бы просто не дать всёвидящему богу спокойно распределить небесные тела? Логика, которая делает их объектами наглого воровства Ворона и последующей его неуклюжести, заключается в том, что мы не должны ожидать чего-либо по милости всевышнего и вообще, эти вещи нам не причитаются и являются результатом борьбы и обстоятельств. Сама Вселенная требует за собой присмотра (см. у Юнга и старейшины племени Навахо Горного Озера касаемо этой частной истории) и не должна приниматься за чистую монету. Наши жизни должны иметь космологический смысл, и один из путей к этому – Искусство. Творческий импульс, одновременно трансперсональный и сугубо личный, есть один из наиболее постоянных и честнейших стремлений человечества. Подобно солнцу, луне и звёздам, он просто есть. Создание чего-либо творческого подобно первому восходу солнца и появлению луны и звёзд. Говоря словами Юнга: «Биографии великих художников проясняют, что креативный импульс часто столь могуществен, что им приходится забивать на свою человечность и пускать в дело все свои ресурсы, даже ценой простого человеческого здоровья и счастья. Нерождённая работа в душе художника – это сила природа, которая достигает своего выражения либо через тиранскую мощь, либо же через тонкое коварство самой природы, совершенно не заботясь о личной жизни человека, ставшего её орудием. Этот процесс не «логичен», он столь же естественен, как дыхание. Мы должны позволить таким вещам происходить в душе. Для нас это становится реальным искусством… Сознание всегда вмешивается, помогает, корректирует и отрицает, никогда не оставляя ни один росток психических процессов в покое.»
Ворон идёт домой. В 2010, 140-летний тотем Ворона, поставленный в национальном парке Яспер в Альберте в 1919, наконец был возвращён своему народу Хайда Гваи, в Старый Массетт. Ворон, кроме всего, известен тем, что в одном своём приключении спас детей от наводнения. Они спасаются на спине у лягушки.
Во всём этом также заложено представление Юнга о поиске архетипа: «Тот, кто говорит на языке первобытных образов, говорит тысячью голосов; он очаровывает и пересиливает, и в то же время он поднимает идею, которую пытается выразить, из случайного и преходящего в измерение вечно-длящегося сейчас.» Юнг добавляет: «Всё искусство интуитивно постигает происходящие изменения в коллективном бессознате.»
Это и есть те самые проделки трикстера: игра в мудрого дурака, рассказывание одной и той же басни ad aeternum, потому как и сам рассказчик, и его слушатели — всегда новые лица, напоминание нам держать ухо востро и глаз наголо, ибо вещи не обязательно являются тем, чем они кажутся. Искусство – это точка контакта с космосом, а агент художника – это трикстер, потому что искусство далеко не простой путь. Сама неоднозначность искусства – это настоящий каталог сложностей, способностей, ошибок и несуразностей человеческого духа. Это священность светского мира.
Гермес вызывает замешательство. Гермес Криофор (позднеримская мраморная копия Криофора из Каламиса, музей Бараччо, Рим). Образ Гермеса, несущего барашка на заклание, часто интерпретируют как благожелательного «доброго пастыря». Тем не менее, это резонирует с гермесовой ролью психопомпа, пусть его стадо и не состоит из овец и коз, но из блуждающих душ, и их кочевье – это путешествие в потусторонний мир.
Как писала Ле Гуин: «В нашей культуре не принято думать, что сторителлинг – это нечто священное; мы не выделили специальное время в году под это дело. У нас нет ничего сакрального помимо того, что объявлено таковым организованной религией. Художник следует священному зову, хотя кто-то из их числа и может упираться и мычать, если его работа будет охарактеризована подобным образом. У художников есть особое преимущество для самовыражения – это форма; она обладает как священностью, так и пугающим ощущением ответственности. Мы должны делать это правильно. Почему мы должны? Потому что в этом и есть вся фишка: либо это правильно, либо же нет.»
Вот тут вам и главный пункт любого путешествия – компания, с которой вы идёте по дороге.
~ ~ ~
КОММЕНТАРИИ ПЕРЕВОДЧИКА
В целом, Джон Хоув неплохо выявил основные аспекты трикстеров и трикстерства в свете мировой культуры и мифологии в формате небольшого эссе. Однако что касается греко-египетских коннотаций, то стоит заметить, что несмотря на классическое смешивание Гермеса и Джехути (Тота), на роль трикстера из числа древнеегипетских божеств всё же лучше всего подходит старый добрый Сетх, он же Сутех и Сетеш, чёрно-красный бог пустыни, хаоса и раздора, временами глупый, временами похотливый, временами злокозненный, временами яростный и могучий защитник ночной барки солнечного бога Амона-Хепри-Ра-Атума. Изначально Сетх (изображался как пустынная собака-салава либо как человек с головой этой собаки, либо осла, либо трубкозуба — мнения учёных расходятся) был тотемным богом ещё додинастических египтян некоторых номов Верхнего Египта и почитался наравне с сокологоловым Хором. Самое раннее изображение бога выявлено на резном предмете из слоновой кости, обнаруженном в одной из гробниц эль-Махасны, датированной эпохой Накада I. Другое свидетельство — навершие булавы додинастического царя Хора Скорпиона (~3100 до н.э.). В период II династии Сетх был тесно связан с богом верхнеегипетского города Омбос Ашем, которого он впоследствии и заменил. Очевидно, благодаря его связи с пустыней и её бурями, этому богу поклонялись как защитнику от данных стихийных явлений, а также как покровителю воинов и доблести. Кроме всего прочего, Сетха связывали с северным полушарием неба и в частности — с созвездием Большой Медведицы (Mesehtiw — "Передняя Нога"), которое вообще имело множество воинских коннотаций у многих народов мира (например, у древних даосов и японцев как олицетворение богини рассвета и воинских искусств Маричи). Образ Сета был демонизирован лишь в конце истории Древнего Египта, тогда как в начале её культ этого бога нёс в себе немало положительного. Сохранились сказания о том, как благодаря своей отчаянной храбрости Сет защищал небесную барку солнечного бога Ра от нападений змея хаоса Апопа. Египтяне, видимо, полагали, что без разрушения и насилия невозможно и само созидание, невозможна ни государственность, ни миропорядок вообще. Образ Сета приобрёл отрицательный оттенок лишь в эпоху Нового царства, после периода завоевания Северного Египта чужеземцами-гиксосами. Выходцы из семитских земель Азии, гиксосы в своей столице Аварисе весьма почитали Сета, чей культ сильно напоминал их национального бога Ваала. С этого времени Сет стал ассоциироваться с враждебными Египту чужаками, его негативные черты проступили гораздо сильнее. Изгнавшие гиксосов фараоны Нового царства поначалу пренебрегали поклонением Сету, но затем оно вновь оживилось, и некоторые монархи (Сети, Сетнахт) даже назывались именем этого бога. За более подробной информацией по этому малоизученному и противоречивому богу-трикстеру рекомендую обратиться к монографии египтолога Х. Те Вельде "Seth, God of Confusion" (1967), а также к русскоязычной диссертации египтолога Карловой К. Ф. "Образ бога Сета в древнеегипетской религии Позднего периода (на материале ритуально-магических текстов и памятников оазисов)". Исчерпывающий материал.
Также считаю немаловажным отметить онтологическое сходство скандинавского трикстера Локи (бог огня из расы йотунов) и египетского трикстера Сетха (бог огня и песчаных бурь, sic!). Данный вопрос, а именно, каким образом связана огненная природа и трикстерство, ещё ждёт своего отдельного исследования.
Примечания
1. Есть что-то обратное по своей сути в этих рассуждениях; сложно вообразить, что анонимное лицо представлено так широко, чтобы в конце концов стать именем бога.
2. Представлен в форме гермаи; изначально это были кучи щебня или простые деревянные/каменные столбы; позднее гермы приняли форму колонн квадратного сечения (четыре – сакральное число Гермеса) с бородатой головой и мужскими гениталиями. Гермес поистине попиратель норм: ребёнок, рождённый от него Афродитой – это андрогинный Гермафродит.
3. Герметическая мысль невероятно комплексная и тут едва ли есть место для её изложения.
4. Как и положено трикстеру, Меркурий позволяет Юлию Цезарю и Тациту морочить нас своими комментариями, создавая впечатление, что он, соответственно, бог кельтов и германцев. На самом деле, оба патриция имели в виду, что эти народы гордились своим талантом к коммерции.
5. Урсула Ле Гуин. Язык Ночи: Эссе на фэнтези и н/ф. Харпер/Коллинз Паблишерз, 1989 (переиздание).
облако тэгов
