Шэймус Фрэйзер

Фетиш-Циклоп / The Cyclops Juju

(1965)

Из книги Where Human Pathways End

Сделано для журнала "Аконит" #7-8

Перевод: И. Волзуб, 2019 [C]

******************************************

Впервые о джу-джу* я услышал от Брэдбери Минора.

— Сэр, вы ещё не видели божка Уинтерборна? Ему прислали по почте этим утром.

— Божка?

— Да, из Африки. У него всего один глаз, и он до ужаса безобразен, сэр.

И когда Уинтерборн извлёк предмет нашего обсуждения, чтобы я мог его как следует изучить, то я обнаружил, что Брэдбери отнюдь не преувеличивал: фетиш был поистине безобразен, хотя и не в силу нарушения пропорций, как то можно ждать от западноафриканских умельцев. Работа была африканской, однако сами черты и их зловещее качество были европейскими.

— Это прислал твой отец, Уинтерборн?

— Мой отчим, да, сэр. Кукла принадлежала настоящему колдуну-знахарю. Отчим взял её из его хижины.

— А знахарь был в курсе?

— В письме сказано, что тот бросился наутёк в заросли, так что сопровождающий моего отчима полисмен перевернул всю хижину вверх дном и поджёг её. Это был очень плохой колдун, и если бы его поймали, то непременно бы вздёрнули… Так вы думаете, что это – божество, сэр?

— Некий магический фетиш, и полагаю, черномагический.

— Чёрт возьми! Он невыразимо отвратителен – точь-в-точь как то одноглазое чудище в римской пьесе, которую мы ставим… циклон-каннибал, сэр, как его… Полли… Полли…

— Уолли Дудли?

— Нет, не так, сэр. Я не могу вспомнить имя.

— Полифем, циклоп, а не циклон, Уинтерборн.

Я только недавно стал школьным учителем, но уже приобрёл эту прискорбную привычку поправлять других.

— Полифем, точно! Это именно то, как я представляю себе Полифема, только этот гораздо меньше. Но он тяжёлый. Почувствуйте его вес, сэр.

Я взял фетиш и перевернул его пальцами. Он был вырезан из какого-то твёрдого, как железо, дерева и покрашен грубовато, но старательно. Что-то такое было в наклоне тела и в вывернутой посадке головы, что наводило на мысли – но на какие мысли, я на тот момент не имел представления. Фетиш выглядел почти что по-гречески: спирально вырезанные завитушки красных волос и бороды обрамляли белое, как мел, лицо, из квадратного рта выступали острые желтоватые клыки, и весь облик этого уродца в целом напоминал маски трагедии. Но не в древней Греции мне следовало искать намёки на эту вздёрнутую голову и растянутое горло, единственный глаз, странно глядящий вверх; ассоциация, пришедшая мне на ум, кажется, принадлежала к более поздней эпохе. Я произнёс свою догадку прежде, чем до меня дошло, что же это такое:

— Знаете, Уинтерборн, я полагаю, это модель гальюнной фигуры** корабля.

— Но она же крошечная, сэр?

— Это модель, сделана в уменьшенном масштабе, но она больше напоминает гальюнную фигуру корабля восемнадцатого столетия, чем обычный пример традиции африканских идолов, тебе не кажется?

— Но она же африканская.

— Я бы сказал, что это африканское изделие, скопированное с европейского образца.

— Ну тогда это вообще никакой не божок, – Уинтерборн, кажется, расстроился, — а просто кусок дурно пахнущей модели лодки! Что за мошенники!

— Не вижу причины, почему бы ему не быть божеством. — ответил я. – В конце концов, они ещё не так давно надевали на своих идолов цилиндры, и эта фигурка циклопа должна быть во много раз более могущественным джу-джу, чем шёлковая шляпа. Моя догадка состоит в том, что это была модель гальюнной фигуры корабля работорговцев – что делало её очень сильным талисманом для белого человека. Она уродлива и зла в достаточной мере, чтобы навести шороха среди туземных божков. Вот, возьми этого уродца обратно, пока он не сглазил меня!

Я сделал вид, что содрогаюсь от омерзения, которое вдруг перешло в настоящее, так как передо моим внутренним взором возникло видение – странно яркое – как будто фетиш в моих руках вырастает до огромных размеров, раскачиваясь над мангровыми деревьями где-то в зловонном устье западноафриканской реки, с бушпритом, выдающимся над ним подобно громадному копью, а заплатанные паруса лениво похлопывают на слабом ветру.

— Гальюнная фигура работорговцев превратилась в бога! – умилённо напевал Уинтерборн над своим возвращённым сокровищем. – Вы и правда думаете так, сэр?

— Я вовсе не удивлён, чёрный бриг Циклоп или Полифем, кто их знает? Можете представить себе впечатление, которое гальюнная фигура, вдесятеро большего размера, производила на туземцев, плотоядно сверля их глазом над грязевыми берегами. Чтобы поддерживать её в добром расположении духа, местные сделали её модель, я полагаю, и взяли её на берег и угождали ей жертвоприношениями, какие ей более всего приятны.

— Бог мой, я, кажется, понимаю, что вы имеете в виду, сэр – касаемо гальюнной фигуры корабля. Это должен был быть отвратнейший корабль.

— Самого худшего свойства.

— Он не выглядит особо добродушным прямо сейчас, не так ли, сэр? Возможно, у него давно не обновлялся график подношений. Думаете, его устроит молочный шоколад?

— Боюсь, ему потребуется более калорийная, чем молочный шоколад, диета_

— То есть кровь, сэр? И человеческие сердца, вырванные из кричащей смердящей плоти…

— Что-то вроде того, без сомнения.

— Я вот что скажу. Если я отложу полсосиски для супа для Полли… для Полливолли Дудла, сэр.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~     

  После прихода джу-джу я отметил, что Уинтерборн проявил величайший интерес к латыни его роли, ну или по крайней мере на репетициях мы использовали это выражение. Была традиция школы Шеридан-Хаус, состоявшая в том, что мальчишки исполняют два спектакля ежегодно на День вручения наград, такой же латинский, как и английский праздник. Роджер Эдлингтон, кто несколько лет назад получил должность директора от своего отца, также унаследовал от него несколько старомодную идею, состоявшую в том, что родителей следует сначала впечатлить, а потом уже развлекать. Латинская пьеса должна была, естественно, впечатлять. Роджер попросил меня cделать в этом году обе постановки, и я выбрал маленькую драму об Улиссе и Циклопе, потому что она короткая, доступная и содержит достаточно мимики и действий, чтобы быть понятной даже не обученным латыни родителям. К тому же к театральному проспекту также прилагался короткий синопсис сюжета. Более того, эта похожая на гран-гиньоль*** тема создаст эффективный контраст с Мистером Жабом из Тоад-Холл, который должен идти следом.

    Уинтерборн был сначала заявлен на роль овцы циклопа, но это его нисколько не воодушевило, и когда Фенвик слёг с желтухой, то он быстро предложил свою кандидатуру на вакантное место Полифема.

— Но ты же всего по пояс Фенвику, — сказал ему я. – Полифем был гигантом.

— Вы же собирались сделать картонную голову для Фенвика в любом случае, сэр. Мне вы можете сделать её чуть выше, вот и всё.

— Если ты способен отыграть роль, я это сделаю, без проблем.

Уинтерборн оценивающе поглядел на остальных.

— Чур я — Полифем! – сказал он.

Никто не принял вызов.

— Это самая длинная часть, Уинтерборн, — сказал я. – ты что же, выучишь всё?

— Уже выучил, сэр. Я никогда не думал, что Фенвик особенно хорош, даже до того, как его свалила желтуха, так что решил, что я могу сыграть и получше. И я говорю вам, сэр, когда вы будет делать эту карнавальную голову для меня, то можете скопировать лицо у Полливолли Дудла.

— Твоего фетиша? Я его последнее время как-то не примечал.

— Ну, я же держу его в общей спальне, сэр.

— Он берёт его с собой в кровать, сэр, — сказал Брэдбери, — чтобы у истукана были сладкие сны – в чём я сомневаюсь!

— Ох, стопорнись, Брэдбери, и заткни свою зловонную глотку!

— Что ж, давай попробуем тебя в роли, Уинтерборн.

На удивление он оказался очень даже хорош, и ему лишь дважды понадобилась подсказка. Крик, который он издал, когда Циклопу выжгли глаз, был невероятно реалистичным – резкий, пронзительный, злобный вопль, подобно крику павлина. Он взял роль Полифема – и не прошло слишком много времени, как взял на себя ещё и роль помощника режиссёра.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Та сцена, где Улисс и его моряки поджигают посох великана и втыкают его конец в глаз спящего Полифема, самая драматическая во всей постановке, могла легко скатиться в фарс из-за неисправностей механики. Я подумывал о создании съёмного глаза для головы циклопа, что-то наподобие пробки для ванны, которую можно вытащить из разъёма резким рывком изнутри. Я даже обыгрывал идею светящегося электрического глаза, который можно будет отключить в момент ослепления. Однако ни один из этих методов не казался совершенно защищённым от осмеяния или случайности. Ни кто иной, как Уинтерборн придумал решение, которое, хотя и мрачноватое, было одновременно простым и эффективным.

— Слушайте, сэр, они ведь пихают в жаровню лодочный шест, чтобы поджечь его. Огонь – это просто красная бумага со светом позади. Ну а почему бы нам в таком случае не положить в жаровню ещё и ведёрко с красной краской? Тогда всё, что им останется сделать – это пихнуть конец шеста в краску, так что, когда они вытащат его, конец шеста будет выглядеть раскалённым докрасна, и размазать им по моему… по нарисованному глазу Полифема, пока он не станет просто пунцовым месивом навроде малинового варенья.

— А что, это идея, Уинтерборн… но мне тогда понадобится две головы для двух спектаклей. Я бы хотел попробовать это сперва на репетиции для школьного собрания, и едва ли найдётся время перекрасить голову циклопа для родителей на следующий день.

— О, без проблем, сэр, — ответил Уинтерборн, — мы вместе поможем вам сделать их.

Этот метод я одобрил. Мы сделали головы из проволочной сетки и папье-маше, и в качестве модели использовали фетиш Уинтерборна. Мы приклеили им пряди красных волос из крепированной бумаги в качестве шевелюры, бороды и единственной брови, и эффект вышел достаточно отталкивающий. Было похоже, как если бы фетиш путём какого-то чудовищного партеногенеза зачал, выносил и породил эту пару гигантов-близнецов, разбухших и крайне зловещих копий самого себя.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Летние спектакли проходили на открытом воздухе, когда позволяла погода, и иной раз даже в непогоду. На лужайке широким полукругом расставлялись стулья, сценой же выступал небольшой летний домик с колоннами, стоящий на пологом холме и похожий на греческий храм, затмеваемый величественными буками, которые служили шатром и звуковым резонатором для актёров. Этот угол поляны образовывал естественный театр, так как кустарники, окружавшие утопающую в зелени аллею Бич-Уолк, предлагали сколь угодно скрытых тропинок для входа и выхода, и садовый храм, имевший безвременную и миниатюрную элегантность, мог с успехом выступать как дворец и как хибара, как Тоад-Холл и как пещера Циклопа, в один и тот же день, без какого-либо ущерба для воображения.

В полдень, перед костюмированной репетицией, актёры собрались здесь для добавления последних штрихов к своим нарядам. Полифема снабдили длинным алым плащом, который свисал с подбитых наплечников, прикреплённых к картонной голове, и из щели в складках которой выглядывали бусинки глаз Уинтерборна, похожего на гнома. Он выглядел устрашающе. Молли Себайн, которая занималась набивкой жакета для гольфа М-ра Жаба и приделывала к его корзинообразной голове вспученные глаза, похожие на теннисные мячи, издала слабый вскрик, когда повернулась на звук злобного кулдыканья Уинтерборна и узрела раскрашенного Циклопа, нависающего над ней.

— Божечки! – воскликнула она, после чего повернулась ко мне в слабом протесте, — не слишком ли он страшенный, Джеймс? Вы ж так внушите мальчикам кошмары.

Уинтерборн был безмерно доволен.

— Я напугал Сэбби практически до безумия, — прокаркал он из-за складок своего плаща, — Дракула и Франкенштейн – ничто по сравнению со мной. Вам понадобятся профессиональные медсёстры и санитары с носилками из Красного Креста, чтобы выносить падающих в обморок мамаш на День вручения наград.

— Подойди-ка, — сказал я ему, — и позволь мне снять эту голову, прежде чем твоя собственная слишком распухнет.

Костюмы и головы были убраны в летний домик до завтра. Уинтерборн стоял позади меня, пока я проверял всю бутафорию и запирал дверь. Он всю дорогу бормотал на латыни, как если бы хотел впечатлить меня тем фактом, что в совершенстве заучил роль и может прочесть весь свой текст задом наперёд, если необходимо.

Однако, он произнёс: “О Боже!” на английском, когда мы шли обратно через лужайку, — Я же забыл там Полливолли Дудла.

— Что ж, ты говорил, что собираешься завтра носить его под плащом как талисман, так почему бы ему не остаться там на ночь вместе с остальными вещами?

— Только лишь потому, что я обещал одолжить его Кастенсу этой ночью. Но это не важно, сэр. Сделаю это в любой другой день.

— Что Кастенсу понадобилось от него, ради всего на свете?

— Ну, это забавно, что Сэбби… что сестра-хозяйка сказала сейчас насчёт кошмаров. Видите ли, если любой из нас ложится спать, положив его под подушку, то у него случаются грёзы.

— Грёзы… у всех вас? Что ты хочешь сказать?

— Мы все пробовали. Нам снится этот корабль, сэр.

— Чепуха. Ты выдумываешь.

— Поначалу я так и думал, что это просто мысли о нём, а не настоящие сны. Однако это испробовали все в нашей общей спальне, и всегда грёзы касались этого жуткого корабля.

— По-видимому, вы просто все перевозбудились из-за Дня вручения, и воображаете себе невесть что. Или же закидываете в себя слишком много контрабандных сластей после “отбоя”, за что и расплачиваетесь дурными снами. Я скажу завхозу, чтобы она исключила кошмары из вашего рациона…

— Это по сути не кошмары, сэр, и не от возбуждения. Там темно и душно, и кто-то напевает внизу; скрипят стропила, и мы перекатываемся с боку на бок, так что цепи стучат друг об друга. И там ещё какие-то крики в темноте, и надо всем этим царит ощущение, что нечто вот-вот произойдёт. Мы сравнивали впечатления, и у всех одно и то же – будто напряжение постепенно становится всё невыносимее…

— Это всё отлично, — сказал я, — в смысле, что ты забыл свой фетиш в летнем домике. Вам нужен весь возможный отдых для следующих двух дней, а что не нужно, так это лежать без сна всю ночь напролёт, рассказывая друг другу страшные басни.

— Ох, мы не лежим без сна, сэр. Только к самому утру мы обсуждаем… корабль и то, что может случиться дальше.

— Ну, тогда забудьте об этом, пока не пройдёт День вручения.

Учителя начальной школы, подобно родителям, часто слушают одним ухом, когда мальчики обращаются к ним. Слова взрослого и ребёнка сталкиваются, но никогда не взаимопроникают. Я раскопал в памяти этот диалог с Уинтерборном лишь после недавних событий, потребовавших вспомнить его. Тогда же он быстро погрузился вглубь и забылся в потоке рутинных обязанностей, практически сразу, как он и я добрались до школьных зданий и разошлись по своим делам.               

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

     Ни одна мамаша, по факту, не упала в обморок на День вручения наград, хотя некоторые признались, что латинская пьеса показалась им тревожной. Уинтерборн, взволнованный поздравлениями своих школьных друзей после репетиции, превзошёл самого себя во втором спектакле. Он выглядел просто сказочно непристойно: маленькие ноги в сандалиях и тонкие колени, едва видные из-под каймы багряного плаща, только усиливали уродливость широченных плеч и неуклюже качавшейся головы, а писклявый голосок, шедший от этой высокой тяжеловесной громадины, был гротескным и, безусловно, абсурдным. Поначалу, когда он произнёс первые строки, раздался чей-то нервный смешок, но после публика свыклась с его режущим слух дискантом, как с ещё одним из множества тревожных уродств изображаемого им чудовища. И вот, когда он встал, шатаясь, между колонн садового храма, со своим отвратительным нарисованным лицом, морщинистым и размалёванным, как у конюхов Дункана из “Макбета”, со сгустками сочащейся алой краски, он издал резкий, пронзительный вопль, похожий на крик птеродактиля, который, казалось, способен прорвать мозговые мембраны. Это был нечеловеческий вопль – зрители забыли, что это мальчик вопит через щель плаща; нет, это был сам Циклоп, ревущий от боли и гнева.

Родители были неприятно впечатлены этим криком, так что я собрал их после спектаклей на чай там же, на поляне. Но их сыновья твердили им, что это был ПЕРВОКЛАССНЫЙ вопль, суперский, волшебный, выше всех похвал – и тем самым выхлопотали для Уинтерборна его приз зрительских симпатий. Матерей, производивших ментальные кувырки и умалчивания под многообразием модных шляпок, принудили согласиться, что латинская постановка, и в частности Полифем, а особенно его крик, были безоговорочно ПЕРВОКЛАССНЫ. Однако были тут и взгляды из-под шляп и выщипанных бровей, в меру строгие взгляды, подобно тому, каким одарила меня Молли Себайн два дня назад, что наводили на мысль о том, что латинский спектакль определённо впечатлил родителей, хотя не обязательно в том же ключе, в каком ожидал этого Роджер Эдлингтон. Матушкам было больше по нраву, когда сыновья позволяли им это делать, обсуждать Жаба из Тоад-Холла, в котором было всё то, что и ожидалось, и который помогал рассеять в весёлом смехе напряжение, вызванное выступлением Уинтерборна.

Как обыкновенно бывает на таких событиях, нужно было ещё очень много чего убирать после того, как последний лимузин увёз последнюю пару родителей. Некоторые из старших мальчиков, как заведено у нас, остались и помогали. Поставщики провизии уже укладывали посуду и арендованные кресла, и компания парней должна была загрузить их в грузовик. Школьные стулья были возвращены в библиотеку и разные классные комнаты, откуда были взяты. Лужайка была местом предположительно организованной суматохи, откуда мне удалось выцепить нескольких моих актёров для помощи с уборкой летнего домика, и в нескольких покрытых листвой “зелёных комнатах” в зарослях. Мы собрали несколько раздавленных тюбиков грима, карандаши для бровей, бутылки со спиртовой камедью с налипшими на них пучками волос из крепированной бумаги, и убрали всё это в общую коробку. Парики, костюмы, головы животных и зеркала были помещены в корзины из-под белья в летнем домике, и отправлены в бельевую комнату для окончательной сортировки и хранения. Две громадных запёкшихся циклопьих головы, по-прежнему липких от краски, были оставлены среди прочего хлама в греческом храме – с истлевающей теннисной сеткой, пыльными связками бамбуковых тростей, сломанной машиной для маркировки белых линий, ободранными шезлонгами. Прежде чем закрыть, я огляделся, дабы удостовериться, что ничего не было забыто. На одном из оконных выступов что-то лежало. Это был фетиш Уинтерборна.

— Вот оно. — сказал я. — Где же Уинтерборн? Он вновь оставил свой талисман.

— О, давайте я заберу его, сэр, — сказал Кастенс. – Уинтерборн просил меня приглядеть за ним.

— А где он сам? Я не видел его со времени спектакля, его спектакля.                  

— Не думаю, что он чувствует себя хорошо, сэр.

— Он что, уже ушёл в постель?

— Нет, сэр. Он снаружи, сидит на траве.

— Ладно. Взял его? Я закрываю.

Я задержался между дорическими колоннами. Спускались сумерки. Луна, похожая на обрезок ногтя, планеты и дерзкие звёзды уже расцветили небо цвета бледнейшего голубого сатина. Алебастровый дом будто бы светился среди деревьев призрачным белым сиянием, по сравнению с которым янтарные прямоугольники поздно освещённой общей спальни казались тусклыми, словно кровавые пятна на испещрённом прорехами теле призрака. Я думаю, это напомнило мне три из двадцати глубоких шрамов Банко****. Слабый пробирающий ветер поднялся вместе с тонким серпом луны. Мне вспомнился ослеплённый Полифем, качавшийся на этом месте несколько часов назад, собираясь с силами для этого холодящего кровь вопля – и меня передёрнуло. Кастенс был уже на полпути к выходу с лужайки, размахивая джу-джу словно дубинкой; и стоило мне отправиться вслед за ним, от куста на краю шелестящих зарослей навстречу ему двинулась фигура, преградив дорогу.

— Привет, Кастенс! Я был серьёзен. Тебе не следует брать его с собой на ночь.

— Ты же обещал мне. Обещал ещё две ночи назад.

— Но я предупреждал тебя. Он в ужасном настроении…

— О, не городи, Уинтерборн. Ты всё это вообразил. Это же просто окрашенная деревяшка. Он не может делать то, что ты говорил про него.

— Оставь его внизу – в своей парте. Где угодно. Не бери его с собой в спальню этой ночью… Так, давай его сюда.

Последовала короткая бесшумная схватка.

— Чур я!

— Нет, это мой черёд.

Уинтерборн издал крик.

— Вот, я же говорил тебе. Он укусил меня.

Кастенс высвободился и стал прыгать на дёрне в своего рода военном танце, потрясая фетишем.

— Полная чушь и бред! – крикнул он через плечо. – Вы оба куски дерева от колен и выше. Ты никогда не чувствовал его.

Уинтерборн посасывал свой палец, когда я подошёл к нему.

— Поранил руку, Уинтерборн?

— У него ужасные острые зубы. Он напился крови, когда укусил меня.

— Ты хочешь сказать, что защемил свой палец во рту идола, когда пытался только что отобрать его у Кастенса?

— Возможно, так оно и было, сэр. Он прокушен с обеих сторон.

Он поднял пораненный палец, чтобы мне были видны тонкие струйки крови.

— Словно шипами.

— Тебе лучше показать палец сестре-хозяйке по дороге в кровать, и попросить её заклеить его пластырем. Кастенс сказал, что ты не очень-то хорошо себя чувствовал этим днём.

— Я чувствовал себя вымотанным после спектакля, сэр. Но теперь в порядке.

— Это был… — я подбирал слово, или, возможно, слово выбрало себя для меня, — вопиющий успех, твоё выступление этим полуднем.

— Так все и говорят, сэр. Только… я не слишком-то помню, что было после того, как меня ослепили, за исключением, что я уверен, что не издавал того шума.

— Какого шума?

— Этого визга, сэр – и того булькающего предсмертного хрипа, который последовал за ним.

— Ты точно превзошёл самого себя, Уинтерборн, — сказал я, — и полагаю, что некоторые люди, сестра-хозяйка, например, не очень-то и заметили это.

— Я не был самим собой, сэр. Видите ли, после того, как Улисс со своими греками проткнули шестом мой глаз и я полностью выпрямился, то запутался в складках своей накидки. Я не видел ничегошеньки, сэр. Всё вокруг меня было тёмным и душно-красным. Я подумал, что у меня случилась боязнь сцены или что-то вроде; я боялся, что превращусь в посмешище, разбивши голову об колонны летнего домика или скатившись через ступеньки. Мой Пол… мой фетиш, ну вы поняли, был со мной под накидкой, и пока я сражался с этими гадскими красными складками за воздух и дневной свет, чтобы издать свой крик… что ж… это звучит глупо, сэр, и возможно, я выдохся и вообразил себе, но… я… никто не поверит мне, сэр, но…

— Продолжай, Уинтерборн. Что но?

— Мне почудилось, сэр, что этот деревянный истукан стал извиваться в моих руках и затем… затем он завизжал, сэр, издал этот длинный резкий вопль с бульканьем… Я выронил его, словно горячее пирожное, и услышал, как он стукнулся о ступеньку летнего домика, и он извивался, как змея, и укусил меня в колено. В этот момент мне удалось найти щель в плаще, и я увидел перед собой круг из лиц, и понял, где нахожусь и когда мне следует продекламировать на латыни. Было похоже, как если бы кошмар обратился в обычное сновидение, сэр; я испытал облегчение, но всё равно желал проснуться, в страхе, как бы ещё чего не стряслось похуже.

— Если ты спросишь меня, — ответил я, — это спектакль оказал на тебя сильное воздействие. Когда ты запутался в своей накидке, то запаниковал и вообразил то, что сейчас мне рассказал. Тебя увлекла твоя роль, и, возможно, ты подумал, что первый крик был слишком уж приглушённым и, освободив лицо, ты продолжил его в этом внушающем страх клокотании.

— Возможно, сэр. Это я и пытался сам себе втолковать. Под накидкой было жарко, и может быть, штуковина скользнула в моих руках. Поэтому я решил, что она извивается, и бросил её и порезал себе колено.

— Вот почему ты так славно прокричал. Сейчас уже поздно для представлений. Но я лично отведу тебя к мисс Себайн, чтобы она осмотрела твой палец – и колено. И пока она будет этим заниматься, я попрошу её дать тебе парочку таблеток аспирина. То, что тебе нужно этой ночью, дорогой мой, это сон и ещё раз сон.

— Ну, а я рад, что это не у меня, а у Кастенса он будет этой ночью. – сказал Уинтерборн, пока мы шли к школьным постройкам.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

В последующие после Дня Награждения недели погода приобрела тропический колорит. Дни стали тяжкими от жары. Было похоже, как если бы воздух приобрёл качество металла, как если бы земля покрылась золотой маской, словно грезящий в мёртвом сне фараон, лежащий недвижно, но всё же живой в своём золотом образе. Деревья стояли, будто вырезанные и позолоченные, ни листочка не колыхалось на ветру. Дёрн стал желтовато-коричневым, как песок пустыни.

Было невозможно заниматься какой-либо работой в классных комнатах: мальчишки сидели за своими партами, раскраснелые и вялые, а голоса их учителей воздействовали на них снотворно, будто монотонное жужжание насекомых. Когда мог, я проводил уроки в какой-либо затенённой части лужайки, однако не могу сказать, что и там было произведено сколько-нибудь достаточное количество работы. Мой собственный голос определённо имел тот же снотворный эффект на меня самого. Игры и те были в тягость. Поле для крикета, столь же расплавленное, как и асфальт, потрескалось зигзагами, так что шарик вытворял на нём любопытные и смертельные пируэты, и капитан первых Одиннадцати***** получил болезненный перелом локтевой кости, запутавшись в сетке. Принимающие игроки били баклуши, судьи забывали кричать “довольно!”******; пальцы боулеров были липкими от пота, и хотя песок был требуемого качества, шарик всё равно вёл себя хаотически. Битники******* ни с того ни с сего разражались вспышками гнева и портили свои клюшки, ударяя ими с подозрительной нерегулярностью по грунту плоскими частями. В общем, это едва ли можно было назвать крикетом.

Единственное место, где мы могли достичь иллюзии прохлады, было бассейном; и его вода, сверкающая весь день на солнце, была горячей чуть ли не как суп, к тому же крайне переполнена плавающими или апатично дрейфующими телами. Персонал мог искупаться только после “отбоя”, но это было подобно погружению в тёплое масло и малейшее напряжение, даже от плавания, делало ночной воздух ещё более зловонным, когда кто-либо выплывал из бассейна.

Заход солнца не приносил какого-то облегчения от жары, но, по-видимому, лишь усиливал дискомфорт. Ночи были полностью безветренными; и у темноты была какая-то ворсистость, едва ли не видимая краснота, эта “тёмная, душная краснота”, которую Уинтерборн описал, когда вспоминал момент паники, захлестнувшей его во время единоборства со складками накидки. Сон долго не шёл, а когда приходил, то раскалывался странными грёзами и звуками. Часто на краю горизонта вспыхивала зарница и раздавался раскат отдалённого грома. Мы были всполошены предвестиями бури, но никакой грозы не случалось.   

Чтобы ещё усугубить положение, на третьей неделе пекла бассейн был опорожнён решением школьного доктора. Несколько мальчиков заразились кожной болезнью – разновидностью фурункулёза, которую доктор Холлидей считал инфекционной и происходящей из бассейна на открытом воздухе. Определённо, его терапия не возымела пользы – инъекции пенициллином, о которых мне рассказали, только лишь сделали волдыри ещё воспалённее. Бассейн был осушен, однако зараза – если таковая была – продолжила распространяться.

Инфицированные мальчики не страдали от высокой температуры, и потому им было разрешено посещать школу, их папиллы были спрятаны под компрессами из пластырей и бинтов. Мне не доводилось лицезреть эти волдыри до той особенно знойной ночи, когда, мучимый головной болью, я поднялся в “процедурную” Молли Себайн после наступления темноты, чтобы мне выдали аспирин и сонерил********, и тут заглянул Кастенс. Он стоял в своей ночной пижаме, моргая на свет.

— Думаю, что подхватил эту бубонную чуму, мэм. – сказал он. – У меня на груди какой-то волдырь.

— Ты будешь седьмым из этой спальни. – сказала ему Молли. – Сними-ка свой халат и дай мне взглянуть… Теперь верх пижамы, глупый… Да, у тебя тоже самое.

В середине груди мальчика красовалось овальное обесцвеченное пятно – круглое фиолетовое вздутие, похожее на жемчужину, окружённое яйцевидным контуром желтоватой сморщенной кожи.

— Они все такие? – спросил я.

— Они все одинаково выглядят, — ответил Кастенс, — но у Брэдбери такой на руке, у Фелтона на животе, а у Уинтерборна такой красавец – на ключице. И…

— Стой спокойно. – сказала Молли, пока она мазала вздутие лосьоном и перевязывала. – Не болит?

— Ну, скорее пульсирует, но не болит на самом деле.

— Я кладу пластырь на твой волдырь, так что не расчёсывай его. Приходи ко мне утром.

— Хорошо, мэм… Не думаете ли вы, — добавил он, сражаясь с рукавами своего халата, — что это укусы москитов?

— Может быть. Так что воздержись от игр и приходи в мою процедурную утром и вечером.

— Кастенс, — спросил я, — ты знаешь, что происходило на том корабле?         

Он посмотрел на меня расширенными глазами.

— Так вы знаете о корабле, сэр?

— Кое-что. Что-то ведь должно было произойти, так ведь?

— Ну, мы захватили судно, знаете ли, — сказал он как ни в чём не бывало, — кого-то прикончили в драке, остальных заковали в наши же цепи. Потом случился шторм – Фелтону приснилось, сэр – и корабль потерпел крушение и разбился. Потом пришёл мой черёд, там не так уж много. Вокруг был сплошь дремучий лес, и огни горели на прогалине, и ещё была огромная штука, которую мы тащили через дебри. Барабаны били как одержимые, и одиножды или дважды эта штука – какой-то идол, я думаю, — спотыкалась и падала наземь, и когда это происходило, каждый вскрикивал.

— Ты знаешь, что это было?

— В моём сновидении это было ночное время. Я мало что видел. Я вместе с другими тянул тросы.

— О чём это вы таком толкуете? – вопросила Молли.

— О, просто об истории с продолжениями, — ответил я. – которую мальчики из спальни Кастенса рассказывают друг другу.

— Я расскажу вам это, сэр, — продолжал Кастенс, — я не собираюсь быть, как они…

— Они?

— Люди, которых мы связали. Мы тоже взяли их с собой в лес, и…

— Джеймс, прошу, — сказала Молли. – Сейчас уже время ложиться в постель… Теперь ступай в спальню, Кастенс, и старайся не расчёсывать.

— О, оно вовсе не зудит, ничего такого. От него идёт ощущение чего-то живого, вот и всё, своего рода слабое постукивание, как будто сердце птички бьётся, когда ты берёшь её в свои пальцы… Сладких снов, мэм… Доброй ночи, сэр.

Когда он ушёл, я сказал:

— Доктор Холлидей был сбит с толку этими воспалениями, не так ли? Что он заключил?

— Он считает, что это могут быть укусы насекомых какого-то вида.

— В самом деле?

— Я не знаю. Никогда не видела ничего подобного прежде.

— А я думаю, что видел. – ответил я. – Этот волдырь на груди Кастенса был похож на глаз – глаз с катарактой или полупрозрачной плёнкой на нём… Они что, все такие?

— Да, все. Теперь, после твоего замечания, полагаю, что они отдалённо напоминают форму глаза.

— А у кого-либо из мальчиков есть более одного такого волдыря?

— Полагаю, что – нет.

— Забавно, что вспышка этой заразы произошла, по большому счёту, в спальнях выпускников.

— Это навело меня на мысль, что доктор был не прав, запретив водные процедуры, но, надо полагать, он знает, что делает… Так что это за мрачная байка была такая, которую Кастенс пытался выложить тебе, пока я готовила его к постели?

— Не уверен, что понимаю. Тут есть какая-то связь с джу-джу фетишом Уинтерборна – этим циклопским идолом, знаешь ли.

— Ох, — выдохнула в раздражении Молли, — они опять притащили эту мерзкую штуку в свои спальни. Пусть только я найду её в кровати кого-то из них. Я же говорила им, что если увижу ещё раз эту гадость в спальне, то конфискую её.

— И как они это восприняли?

— Ха, обычным бурчанием. Но они точно уяснили, что я имела в виду.

— Молли, — сказал я, — не стоит ли нам подождать полчаса или около того, а потом совершить проверку спален выпускников? Мне хотелось бы знать, у кого будет этот фетиш сегодня ночью.

— Они не посмели бы… Я однозначно донесла до них, что конфискую его, и накажу виновника.

— Честно говоря, я думаю, что ты сможешь конфисковать его этой

же ночью.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Уже на полпути по коридору мы могли слышать через открытый дверной проём, что мальчишки из спальни Кастенса ещё и не думали спать. Мы прокрались на цыпочках последние несколько ярдов по тёмному коридору и остановились, чтобы послушать оживлённое перешёптывание внутри.

— Говорю тебе, это правда. Если кому-то одному это снится, то и нам всем.

— Ты хочешь сказать, — раздался голос Кастенса, — что мне это приснится, даже если фетиш не со мной?

— Да, говорю же, любому, у кого есть чумная метка – семеро наших и другие в соседних спальнях.

— То же самое?

— Всегда то же самое.

— У кого он этой ночью? Сейчас черёд Бредбери.

— У меня. Уинтерборн сказал, что всё нормально.

— Чёрт возьми, Фелтон. Вот мне интересно, что же мы будем с ними делать, в конце-то концов.

— Ты знаешь, — кто-то хихикнул в темноте, — ты знаешь очень хорошо. Зачем мы кормили их целыми неделями, э?

Молли Себайн включила освещение. Раздалось быстрое шарканье, скрип кроватных пружин, и глубокое тяжёлое дыхание. Ни одна голова не двинулась на подушке.

— Вы разговаривали после отбоя. – укорила Молли.

Никто не произнёс ни звука и не пошевелился.

— Бредбери, — сказал я, — передай эту вещицу нашей сестре-хозяйке.

Он повернулся, мигая на свету, притворяясь только что проснувшимся.

— Что… кто… что такое, сэр?

— Штука в твоей кровати – передай её нам.

— В моей кровати, сэр?... Что вы хотите этим сказать, сэр! У меня ничего нет.

Что-то тяжёлое в то же мгновение брякнулось на половицы спальни. Другие мальчики решили “проснуться” от стука, однако сделали это малоубедительно.

Я поднял фетиш джу-джу там, где он упал, то есть позади кровати Бредбери, и передал его Молли.

— Твоя награда. – сказал я.

Но Молли казалась столь же взбешённой из-за меня, как и из-за мальчиков. Она одарила меня одним из своих взглядов, прежде чем выкрутила на полную выключатель синего света в спальне.

— Очень хорошо. – сказала она. – Вы все болтали после того, как был объявлен “тихий час”, и вы все будете наказаны. Вы знаете, что я говорила о том, что будет, если кто-то принесёт эту ужасную грязную штуку в спальню. Что ж, я должна буду просить мистера Херрика конфисковать её до конца семестра. И Бредбери, я должна буду наказать тебя и за непослушание, и за ложь. Теперь, если я вновь поймаю кого-либо из вас на болтовне этой ночью, вся спальня будет отправлена к директору.

Она выключила огни и царственно удалилась – оставив после себя глубочайшую тишину.

— Я думаю, Джеймс, — сказала она, когда мы дошли до её комнаты, — что если ты знал, что они пронесут этого идола наверх этой ночью, то тебе следовало бы сказать об этом мне.

— Но я не знал, что ты запретила его. И до этого вечера я считал её безвредной. Хочешь взять его себе?

— Нет, ты приглядывай за ним. И смотри, чтобы Уинтерборн не заполучил её обратно до конца семестра. И, Джеймс… — добавила она с улыбкой, что сообщила мне, что я прощён, её ярость выкипела и она вновь стала самой собой, — ты можешь брать его с собой в постель каждую ночь, если хочешь.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Мне этого не захотелось. Я положил его в гардероб и закрыл дверь на замок. Но даже так мне приснился сон. Было адски жарко, и я был закован в кандалы по рукам и ногам. Где-то горел огромный костёр, отбрасывая гротескные тени, скачущие, будто демоны, по всей хижине. Глинобитные стены горели багрянцем от этого света, и я наблюдал за большим, медного оттенка скорпионом, взбиравшимся к потолку над моей головой и затем скрывшимся в тростниковой крыше. Завывающий нескончаемый речитатив шёл снаружи вместе с ритмичным буханьем там-тамов, отдававшимся в моей голове. Струйки пота, столь же мучительные, как мухи, катились с моей головы и пролагали свой путь вдоль лица, попадая в уголки глаз. Внезапно бряцанье и барабанный бой прекратились, и в наступившем затем долгом затишье я стал безумно бороться, лишь бы вырваться из этих оков. Пронзительный и ужасный выкрик вонзился в моё сердце, словно нож, и я упал навзничь на жёсткий глиняный пол. За криком последовал протяжный дрожащий вздох, совершенно отвратительный, словно бы вышедший из пасти самого Ада, из всех пастей Ада одновременно. Ритуальное пение и буханье в ручные барабаны возобновилось, взяв ещё более дикую ноту. Затем в хижину закинули стенающее тело, которое кувыркнулось через чьи-то ноги и прокатилось по полу, остановившись напротив меня. Я бросил взгляд на кровавое искалеченное лицо в свете костра и проснулся от крика: “Глаза! Они съели глаза капитана Завулона*********!”  

Когда я вновь заснул, тени приняли новую исступлённую форму; они топтались и плотоядно глядели на меня, большущие головы покачивались над худосочными раскрашенными телами, а татуированные и украшенные перьями ноги кружились над моей головой. Женщина, вымазанная с головы до пят жёлтой краской, упала на локти и осталась так лежать, её груди колыхались, а изо рта текла пена. Она рычала на меня как шакал и придвигалась ближе, извиваясь по полу. Кто-то в шкуре гиены отбросил её в сторону и наклонился, чтобы покормить меня из окрашенного калебаса**********. Я услышал голос в своём ухе, хрипло шепчущий: “Не ешь это. Это Завулон.” И я проснулся вновь навстречу красному и бездыханному рассвету, и знакомым измождённым купам буков за моим окном.

Я встал и оделся. Я открыл гардероб и достал оттуда колдовского циклопа, и какое-то время я стоял у окна, думая, что же мне сделать с ним. Из моей комнаты открывался вид на часть Бич-Уолк, которая была здесь в прямой досягаемости к этому крылу дома. Буки отходили прочь, и по левую руку можно было увидеть лужайку и маленький храм, который они перекрывали. С нарастанием утреннего света ужас ночного видения делался всё более зыбким. Мои полные страхов подозрения, только что такие свежие, начинали казаться абсурдом. Тем не менее, я не имел желания делить мою комнату ещё одну ночь с этим куском грубо размалёванного железного дерева, который держал подобно скипетру в клешне своей руки. Мои глаза остановились на гипсовом летнем домике, стоящем на вершине лужайки, и это дало мне ответ на проблему. Греческий храм станет святилищем для Полливолли Дудла до конца семестра.

Прежде, чем кто-либо проснулся, я взял ключ с доски снаружи школьного офиса, вышел через боковую дверь и прогулялся по покрытой росой и паутинками траве до летнего домика. Здесь я спрятал фетиш Уинтерборна в свёрток из старой сетки, и запер его там. Я почувствовал великое облегчение, пока брёл обратно к школе. Там он будет в сохранности, пусть мыши и пауки сновидят вместе с ним, если он того пожелает. Я чувствовал себя очень удовлетворённо, и в то же время чудесным образом сознавал собственную абсурдность.

Как показали дальнейшие события, было бы гораздо умнее с моей стороны, если бы я последовал своему импульсу по пробуждении, который заключался в том, чтобы отнести фетиш-циклопа в бойлерную и спалить его дотла в печи.

Уинтерборн крайне разнервничался из-за конфискации его бога.

— Сэр, это несправедливо. Я не знал, что Бредбери притащил его в верхнюю спальню, честно, сэр. Могу я получить его обратно, если пообещаю, что никто больше не возьмёт его наверх?

— Сестра-хозяйка сказала, что ты получишь его в конце семестра. Даже если ты надавишь на неё и она изменит свое мнение об этом, я останусь при своём. Он останется заперт до конца семестра.

— Это подлое мошенничество, сэр. Это мой бог. Я не знал, что Бредбери заграбастал его, мелкий жулик… Если Бредбери придёт и скажет вам, что я тут не при чём, не будете ли вы…

— Он сказал, что ты одолжил фетиш ему, и другие это подтвердили.

— Грязные лжецы! Но, сэр, могу ли я просто взглянуть на него сейчас либо позже, просто взять его в руки?

— Нет.

— Где вы держите его, сэр? Он же не в вашей комнате.

— Как ты узнал это, Уинтерборн?

— Ну, я… никак, просто предположил. Но куда вы положили его, сэр?

— Можешь продолжить угадывать.

Уинтерборн закрыл свои глаза, и тень бесконечного страдания пробежала по его лицу. Он придвинулся ближе ко мне. Пластырный бандаж показался над открытым V-образным воротом его рубашки, бинт слегка отошёл, так что я отметил под ним чёрный клеевой блеск йодной мази, которую, полагаю, нанесла на его болячку Молли Себайн.

— Это всё подлость. Эта школа — как тюрьма. – пробубнил он, по-прежнему не открывая глаз; он уже тяжело навалился на меня, так что в какой-то момент я подумал, что Уинтерборн сейчас потеряет сознание.

— Что такое, Уинтерборн? – спросил его я. – Тебе плохо?

Он открыл глаза и сказал:

— Малость задремал… всё в порядке, сэр. С ним всё будет в порядке. Вы отдадите его мне в последний день?

— Отдам.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

В следующие несколько ночей у меня продолжились видения, но я склонен приписать их скорее духоте, чем джу-джу. Мои кошмары теперь вроде как состояли целиком из звуков: странных криков, стенаний, отдалённого барабанного боя. Эти звуки пробуждали меня в полной боевой готовности всех органов чувств: мои глаза напряжённо вперивались в темноту, мой слух был изнурён коварством этой тяжкой тишины, моё дыхание было тонким, словно провода, что управляли взмахами маятника моего сердца. Не прошло много времени, как мне открылось, что другие тоже слышат шумы, которые я воображал в своих грёзах.

— Эта чёртова птица. — буркнул однажды за завтраком Роджер Эдлингтон. – Ты слышал её, Джеймс? Она не давала мне сомкнуть глаз добрую половину ночи.

— Птица? – переспросил я. – Мне слышатся разные странные шумы вот уже несколько ночей, но я не могу определить их источник.

— Полагаю, что это одна из пичуг полковника Торкингтона вырвалась из своей клетки. Она кричала, носясь вокруг дома, часами. Сперва я решил, что это – павлин, но у неё был более пронзительный и протяжный крик. Я бы сказал, что это какой-то отвратный попугай, или кукабарра***********.

— Птичники полковника Торкингтона расположены в пяти милях от нас. – сказал я.

— Я знаю. Странно, что она прилетела гнездиться именно к нам. Но это единственное, что приходит мне в голову в качестве объяснения тому ужасному шуму прошлой ночью. Я наберу Торкингтону этим утром и потребую, чтобы он прислал кого-то из своих людей поймать её.

Позже утром я набрёл на Роджера в библиотеке. Перед ним на столе лежали два тома Британской энциклопедии, и несколько книг о птицах.

— Ни одна из птиц Торкингтона не пропала, Джеймс. – сказал он. – В одном я уверен точно – наш ночной визитёр определённо не был совой.

Он стал пролистывать страницы энциклопедии, выискивая “кукабарра”.

— Главная проблема орнитологов в том, что они совершенно неспособны доходчиво воспроизвести в тексте крики этих пернатых. Они то неясны и поэтичны, то музыкальны, говорят о “прозрачных нотах” и “нисходящих гармониях”.

— Полагаю, что прошлоночная птица не была ни смутной, ни поэтичной, ни музыкальной?

— Никоим образом! – сказал Роджер с мрачным видом, склоняясь обратно к своим штудиям повадок и криков зимородка-хохотуна.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

...Этой ночью мы бдели, и около часа пополуночи мы услышали крик этой твари невдалеке от дома, долгий и резкий звук, в конце переходящий в кулдыканье. Роджер вышел с пистолетом, чтобы выследить существо в лунном свете. Он вернулся спустя двадцать минут, чтобы сообщить о неудаче.

— Хитрая тварь, — сказал он, — ибо я не услышал и писка с момента, когда вышел из дому. Однако, у меня было чувство, что за мной всё это время следили. Было достаточно жуткое ощущение.

Вылазка Роджера с оружием была, как минимум, успешна в том, что отвадила существо. Раз или два оно вновь издало крик, но уже издалека, откуда-то с игрового поля или из леса.

Следующей ночью я рано отправился спать, и неоднократно просыпался, по недавнему своему обыкновению, посреди ночи, в глубочайшей тишине. Должно быть, было уже далеко за полночь, когда я был разбужен стуком в мою дверь и сотрясанием ручки. Я зажёг прикроватную лампаду и спросил: “Да… кто это?”

Это была Молли Себайн, в своём ночном пеньюаре, выглядевшая испуганно.

— Джеймс, — начала она, — в Синей спальне старшеклассников никого нет. Их кровати пусты. Я посмотрела в соседнюю Жёлтую, и там было только двое спящих мальчиков. Остальные исчезли.

Я нацепил свой ночной халат, обул шлёпанцы и последовал за фонариком Молли по коридору.

Синяя спальня была ярко освещена полной луной, что светила через высокие, образца позднего восемнадцатогого века окна, отбрасывая прямоугольники фрагментированного света на пол и делая из узких кроватей алебастровые надгробные плиты.

— Они пробрались обратно, Молли. – прошептал я, указывая на кровать у двери, так как на ней возвышался небольшой холмик спящего под одеялом тела, а на подушке виднелся тёмный контур головы.

— О, они приняли меры предосторожности. – ответила она, и откинула одеяло и простыню.

Подушка, сбитая в форму, пара набитых чулок, мешок от губки для головы и сама губка для волос – это и был наш спящий мальчуган. Молли направила фонарь на другие подушки.

— Остальные, — сказала она, — не менее изобретательны. Но куда же они подевались?

— Слушай, Молли, — сказал я, — ты не могла бы составить список пропавших? Я пойду накинуть что-то из одежды, потом разбужу Роджера. Нам следует постараться справиться самим и не поднимать лишнего шума.

Все прогульщики, за исключением одного, оказались из старших спален. Молли обнаружила одну пустующую и взлохмаченную кровать в Зелёной спальне младших.

— Это малыш Дикки Заппингер, — репортовала она, — и он – единственный, у кого не было этого.

— Не было чего? – спросил Роджер, сварливый из-за прерванного сна и поспешного принятия на себя ответственности.

— Того, что они зовут “бубонами” – эти вздутия, которые я лечу.

— Ты хочешь сказать, что у всех остальных они есть?

— Список, что я сейчас составила, в точности совпадает с моим списком из процедурной, сделанным прошлой ночью – за вычетом Заппингера.

— Маленькие глупые задницы! – сказал Роджер. – Я заметил, как они непристойно горды этими своими чирьями. Небось, устроили неподалёку гулянку, чтобы отметить свои Метки Каина. Они получают дополнительные отметины от розги************, совершенно иного свойства, когда я только доберусь до них.

Мы тщательно обыскали местность, и в школьных зданиях наших беглецов не обнаружилось. Роджер заметил, что ключ к боковой двери пропал с общей доски.

— А ключ от летнего домика? – спросил я.

— Не наблюдаю… Нам лучше разделиться по секторам. Я прочешу местность к бассейну, загляну в гимнастический зал, далее пройду вдоль игрового поля до парка. Ты возьмёшь другую сторону. Двигайся вдоль Бич-Уолк. Они могли засесть в зарослях. Если их там не будет, то иди в парк и прямо до леса. Если мы оба окажемся ни с чем, тогда встречаемся у Холма, где сооружают костёр для Гая Фокса. У тебя фонарь. Есть свисток?

— Нет.

— Вот, возьми этот. Захвачу другой из моего кабинета. Свисти в него как псих, если они попытаются удрать.

<...>

Джозеф Пейн Бреннан

Хранитель Пыли / The Keeper of the Dust

Из сборника

Stories of Darkness and Dread (1973)

Перевод: И. Бузлов (2020)

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Бенджамин Джалмис, известный археолог, провернул ключом в замке и вошёл в свой лондонский дом с чувством огромного облегчения. Эта последняя экспедиция была слишком изматывающей для него, у него было неважное самочувствие с момента отбытия из Каира.

Тяжёло дыша, он поставил свои чемоданы на пол и осмотрелся вокруг. Комнаты казались невероятно пыльными. Толстый слой пыли покрывал полы; ворсистая от пыли паутина гирляндами свисала из потолочных углов; окна были практически слепы от налипшей на них пыли.

Джалмис скорчил гримасу отвращения, закрывая дверь позади себя. Затем он заметил кое-что ещё. Слабое, затхлое зловоние наполняло дом, тягостный душок, сухой, спёртый и отвратительный. Это не был просто запах пыли, покой которой нарушило его прибытие. Это зловоние атаковало его ноздри, как если бы оно просачивалось из самих стен. И хотя это был тошнотворный аромат весьма редкого свойства, но у Джалмиса возникло тревожное чувство, что этот запах ему безусловно знаком.

Джалмис на мгновение застыл на месте, хмурясь в омерзении и гадая, где же он мог встречаться с этой вонью в прошлом. Наконец он передёрнул плечами, прошёл к окнам и широко распахнул их.

К вечеру зловоние испарилось, ну или почти. Он закрыл окна, и после освежающего похода в ванную и лёгкого ужина, проследовал в кабинет.

Но здесь он вновь был озадачен пылью. В кабинете она скопилась в неизмеримом количестве. Она лежала подобно листам отличного морщинистого песка на сиденьях кресел; она собралась в настоящие курганные насыпи по углам комнаты; она полностью покрывала столы.

Сделав мысленную заметку позвонить утром уборщице, Джалмис устроился в своём старом кресле и приготовился расслабиться. Он чувствовал себя измождённым. Он схуднул во время обратной поездки, он не слишком хорошо ел и толком не спал. Имелись физические отметки его нездоровья – бледность кожи и потеря веса. Но, конечно же, вскоре он вновь будет самим собой. Ему нужен лишь отдых и немного лондонского воздуха в лёгкие, тумана и всего прочего. Это вновь сделает его прежним.

Теперь, когда он был вдалеке от беспокойной атмосферы, вызванной египетским солнцем, песком и предрассудками, то был готов признать, что скарабей и впрямь немного докучал ему. Но, конечно же, это была чистой воды чепуха. Джалмис провёл двадцать лет своей жизни, копаясь в египетских гробницах, и ничто прежде не досаждало ему. Он не верил в дикие басни, которые можно слышать каждые несколько лет, о вселяющей страх участи осквернителей могил. Мумии были мумиями и не более чем. Все эти мелодраматические слухи о проклятиях мумий и враждебных невидимых стражниках склепов были самой настоящей галиматьёй.

Скарабей, например. Он достал его из провалившейся груди мумии, куда тот был помещён несчётные столетия прежде, когда сердце недавно почившего было изъято из тела. Конечно же, этика предписывала, чтобы Джалмис отдал свою находку экспедиции. Но это была маленькая вещица, и он, поддавшись импульсу, прикарманил её. Она будет, по мнению Джалмиса, замечательным небольшим сувениром к его поездке.

Он достал её из своего плаща и вновь осмотрел. Это была глазурованная зелёная яшма, примерно дюйм в диаметре, имевшая форму священного древнеегипетского жука. Её спинка была покрыта крохотными иероглифами, а на брюшке было выгравировано схематичное изображение предполагаемого стража гробницы.

Джалмис взял своё увеличительное стекло и перечитал предупреждение, что содержалось в практически микроскопических иероглифах: “И если кто-либо непрошеный войдёт сюда, то кровь его замёрзнет; будет он усыхать, и в конце придёт к нему Ка-Ратх, Хранитель Пыли.”

Каков вздор! Прямо образец той самой чуши, с которой так любят играться самые вульгарные газетёнки. И потом это действительно отвратительное изображение, помещённое на брюшко скарабея. Только нездоровое воображение может произвести на свет нечто подобное. Оно было слишком утрированным, чтобы быть убедительным. Скрученное мерзкое тело недоразвитого младенца, которое венчала морщинистая дряхлая голова зловредного старика!

Так вот каким был Ка-Ратх, Хранитель Пыли! Гм. По крайней мере, Осирис и Сет, Себек и Бастет, и прочие египетские боги имели определённые и хорошо прописанные мифы. Но кто-нибудь когда-либо слышал о Ка-Ратхе? Дальнейший аргумент в пользу того, что он выпрыгнул прямиком из искажённого воображения какого-то древнего храмового жреца-шарлатана!

Джалвис положил скарабея на соседний стол и встал за любимой книгой. Но стоило ему подняться на ноги, как он был атакован неожиданным заклятием слабости. Он пошатнулся на мгновение; казалось, сила ушла из его ног. Он схватился за ручку кресла и быстро сел в него.

Он был встревожен. На несколько секунд его охватила своеобразная паника. Но затем он начал урезонивать себя. Его слабость была, как он заверял сам себя, попросту результатом изматывающей поездки. После всего прочего, он был уже немолод. Его резервы силы, по-видимому, исчерпались в гораздо большем объёме, чем казалось ему самому.

Пока он так сидел, приободряясь, то вновь обратил внимание на невероятные скопления пыли в комнате. Это было нелепо, однако он практически мог вообразить, что её слой стал толще за время этого вечера.

К тому же, начал возвращаться этот отвратный затхлый душок, став притом сильнее, чем прежде.

И неожиданно Джалмис понял, где он прежде встречался с ним. Запах был тем же, что вырывался наружу в подземных переходах под песками пустыни, когда они вскрывали саркофаги древних египтян! Это было то самое зловоние, что поднималось вверх, когда с мумии срезали её покровы!

Тут не могло быть никакой ошибки. Он сидел, поглощённый бездонным омутом ужаса. Глядя в сторону стола, Джалмис видел, что скарабей был чист от пыли. Тот будто мерцал и поблёскивал каким-то своим внутренним светом, что не был вызван электролампой. Пыль плавала над ним и покрывала стол со всех сторон, и всё же поверхность амулета оставалась чистой и ясной.

Джалмис схватился за ручки кресла со всей оставшейся силой. Сейчас в его мозгу была лишь одна мысль. Ему нужно выбраться из комнаты, из самого этого дома, причём немедленно. Место было проклято; оно набиралось сил, питаясь последними остающимися в хозяине дома энергиями. И это не было просто критическим упадком сил, что охватило Джалвиса. Его чувства стали подводить его. Словно бы пелена размывки опустилась на его глаза; в ушах слышалось жужжание; его конечности наполовину онемели.

С ужасным напряжением сил Джалвис предпринял попытку встать. Создав яростное и концентрированное ментальное намерение, он повернул свои стопы к двери и начал бессильно шаркать в её сторону.

Он медленно ковылял вдоль комнаты, делая сознательные усилия, чтобы дышать. Достигнув порога, он сделал краткую остановку, чтобы перевести дух. Но дикий ужас владел им, и Джалвис не позволил себе мешкать.

Комнаты утопали в пыли. Она жгла и царапала его ноздри своей едкой, кислой вонью. Она осаждалась на его одежде и на его лице. Она кружилась вокруг ламп, пока не стало казаться, будто они светят сквозь полупрозрачный туман.

Зловоние непередаваемого разложения неслось из каждого угла. Это было подобно тому, как если бы Джалвис брёл сквозь усыпалище, расположенное глубоко под землёй.

Он вошёл во внешний коридор и побрёл к входной двери. Снаружи был чистый воздух, огни, Лондон, спасение.

Он добрался до двери, открыл её – и издал испуганный взвизг. Как только холодный воздух ворвался внутрь дома, на глаза египтолога упала тьма; гудёж в его ушах перерос в рёв; его сердце застучало, споткнулось, почти что остановилось.

Последним усилием воли он захлопнул дверь. Он прислонился к ней, поражённый слабостью, что была подобна тени приближающейся смерти. Всё его тело постепенно коченело; он вообще уже не ощущал своих ног, и лишь в руках ещё ощущалось слабое покалывание. Удушающие испарения, что кружились вместе с пылью, схватили его за горло и начали сдавливать.

Чистым волевым усилием Джалвис начал мучительное возвращение обратно в холл. Мог быть ещё один выход. Если он сможет добраться до кабинета и как-либо убрать проклятого скарабея из дома, то получит избавление.

Египтолог доковылял до конца холла, осторожно глядя вниз на свои онемелые ноги, чтобы задать им курс на резкий поворот – и спустя мгновение он вскричал в чистом умопомрачительном ужасе.

В пыли виднелись контуры двух маленьких и уродливых отпечатков ног.

Джалвис упал на колени, охваченный неописуемым кошмаром, и когда он поднял глаза на стол, где лежал скарабей, то пыль, клубящаяся над ним, будто бы уплотнилась. Она стала темнеть, закручиваясь в маленький вихрь, и затем стали различимы смутные очертания фигуры.

Пыль постепенно сгущалась, контур становился чётче, и, наконец, там проявилась омерзительная форма, жуткая карикатура на творение, в которой совмещались отталкивающее тельце выкидыша и сморщенная голова зловещего старика.

Джалмис узрел это и издал истошный вопль безграничного, невыразимого ужаса.

— Ка-Ратх! О Великий! Пощады! Пощады!

В совершенном и жалком благоговейном трепете он начал неистово извергать из себя почтительные фразы на языке древнего Египта.

Если то, что звалось Хранителем Пыли, и слышало его, то не обращало на это внимания. Бесшумно заскользило оно вперёд.

Fin

WYRD-Классификатор

Дщери Лилит: Горгоны, Медузы, Ламии [2017]

Э. Эрдлунг

****************************************************** ************************

Это набросок полноценной статьи для Weird-Классификатора, так что прошу не судить строго.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~ ~~~~~~~

...Теперь мы хотим затронуть эту немаловажную и обстоятельную субжанровую тематику, замешанную на эллинской/египетской/иудейской античности, культе Эротанатоса, кундалини-тантризма и ужасных офитоморфных femme fatales.

О древние порочные горгоны, о пышнозадые мраморные ламии, кто из адептов weird fiction не мастурбировал в юношеские годы на ваши сочащиеся ядом змеиные изгибы в музейных пыльных витринах? Всем известно, что Горгоны были детьми морского бога Форкиса и его жены Кето, обладали ужасным обликом (навроде индийских наг), то ли полуженщины-полузмеи, то ли ведьмы-лучницы с копной гадюк на головах. Их взгляд обращал в камень (самая мощная форма jettatura), либо же это свойство приписывалось лишь Медузе. Этих барышень было три: Мегера, Медуза и Тисифона. Нет, по правде, их звали по другому: Эвриала (Εὐρυάλη — "далеко прыгающая"), Сфейно (Σθεινώ — "могучая") и Медуза (Μέδουσα — "владычица", "стражница"). Ещё они были крылаты. Младшенькой, Медузке, хитроумный Персей умудрился отсечь её ядовитую и прекрасную голову (ибо она была единственной смертной из этих трёх прелестниц), используя сандалии и ятаган Гермеса и зеркальный щит Афины Паллады. С тех пор Мудрая Воительница всегда изображалась с маленькой эгидой Медузы (апотропаический амулет "горгонейон") на своём бюсте. Интересно, что одним из эпитетов/имён тысячеликой Гекаты Триморфис было Gorgo (другие — Мормо и Борбо).

цитата

"Всё тело их покрывала блестящая и крепкая, как сталь, чешуя. Ни один меч не мог разрубить эту чешую, только изогнутый меч Гермеса. Громадные медные руки с острыми стальными когтями были у горгон. На головах у них вместо волос двигались, шипя, ядовитые змеи. Лица горгон, с их острыми, как кинжалы, клыками, с губами, красными, как кровь, и с горящими яростью глазами были исполнены такой злобы, были так ужасны, что в камень обращался всякий от одного взгляда на горгон. На крыльях с золотыми сверкающими перьями горгоны быстро носились по воздуху. Горе человеку, которого они встречали! Горгоны разрывали его на части своими медными руками и пили его горячую кровь."

Н.А.Кун

Теперь немного классиков Wyrd'а. Для начала немного не в кассу — М. П. Шил. "Кселучча". Очень странный рассказ про древнюю бессмертную тварь/ламию/богиню? Знаковая вещь — чудовищный визионерский роман Эдварда Х. Физика-Визиака, так и названный "Medusa: A Story of Mystery (1929)". Вот и чопорный лорд Дансейни подоспел, с его "Щитом Афины" из рассказов про Сметерса. Далее. Постоянные аллюзии в творчестве К.Э.Смита на сношения с ламиями и горгоньеттами, и отдельный одноимённый рассказ The Gorgon (1932). И старый авантюрист Жан Рэ не обошёл вниманием пикантную тему в своём мифическом апофеозе "Мальпертюи", где под одной крышой особняка собрались чуть ли не все греческие боги. Как ни странно, роль Медузы тут занимает её целомудренная сестрица Эвриала. Р. Четвинд-Хэйз также писал о Горгоне (см. сборник The Unbidden). Имеется и экранизация от студии Hammer Horror 1964 года, "La Medusa". Здесь уже мы встречаемся с третьей сестрой, Мегерой, такой же боязливой и завораживающей. Что интересно, мертвящий вгляд Мегеры действует не мгновенно, как у нашей славной Медузки, а постепенно — жертва обычно ещё даже успевает черкануть завещание и отправить за батюшкой. Ну вот такая вкратце эпопея. Как гриццо, "кросота — страшная сила!"

Помимо Греции, Горгоны или подобные им в чём-то хтонические криптиды существовали в других временах и странах. Например, чудовище из алхимического бестиария, Василиск [Basiliscus], дракон, виверна, змей или иной гибрид с петушьей головой, смертельным, как серная кислота, ядом и таким же ядовитым взглядом. Также Василиск может иметь длинный хвост и шесть-восемь пар лап.

А также по внешнему сходству упомянем криптид Я-тэ-вео, знаменитое плотоядное дерево, найденное в Южной Америке, но более известен его африканский двоюродный брат. В книге «Земля и море» Дж. В. Буэля (1887 г.) растение Я-тэ-вео («Я вижу тебя уже»), как говорят, ловит и питается крупными насекомыми, но также может потреблять и людей. Существует много разных описаний растения, но в большинстве сообщений говорится, что оно имеет короткий, толстый ствол и длинные щупальцеобразные придатки (плюющиеся ядом?), которые используются для поимки добычи. Некоторые даже утверждают, что у него есть глаз, чтобы найти свою жертву (и загипнотизировать).

Василиска называли «королем» (примерно так можно перевести и его имя с латыни, сравни: базилика, базилевс, базилик), потому что, как считалось, у него имелась на голове митра, или коронообразный гребень (вроде петушиного). Истории Василиска показывают, что он не полностью отличается от Куролиска (Cockatrice). Василиск, как предполагается, рождался из высиженного петухом яйца змеи или жабы (обратная сторона — куролиск, который появлялся из куриного яйца, инкубированного змеёй или жабой). В средневековой Европе в описаниях существа появляются выраженные особенности петухов/индюков. Василиск обладает ядовитым жалом (однако нигде не говорится про ядовитый взгляд), а в некоторых версиях имеет способность дышать огнем.

Одно из самых ранних описаний Василиска происходит от “Естественной истории” Плиния Старшего, написанной примерно в 79 AD. Он описывает катоблепас, чудовищную коровообразное существо, обладающее способностью «любой, на кого падёт его взгляд, падает замертво на месте», а затем продолжает,

цитата

“Существует такая же сила и в змее, что называется василиск. Он обитает в провинции Кирены, будучи не более чем двенадцати пальцев в длину. Он имеет белый нарост или пятно на голове, сильно напоминающий своим видом диадему. Когда василиск шипит, все остальные змеи уползают от него в страхе, и он не передвигает свое тело, как другие змеи, сокращая его чередой складок, но двигается в вертикальном положении и прямостоячим образом. Он уничтожает всю растительность, не только через прямой контакт, но даже просто дыханием; он сжигает всю траву и разбивает камни, так потрясающе его ядовитое влияние. Ранее имелось общее убеждение, что если человек на коне убивал одно из этих животных копьём, то яд поднимался по оружию и убивал не только наездника, но и лошадь. Для этого ужасного монстра, однако, смертельными являются миазмы ласки/хорька, это средство было опробовано с немалым успехом, ибо для цари часто желали увидеть тело “царя змей”. Так верно и то, что Природа сделала так, что не должно быть в мире ничего без своего противоядия. Хорька забрасывают в нору Василиска, которую легко опознать по выжженной почве вокруг неё. Ласка убивает василиска, ориентируясь по запаху, но и сама погибает, как Природа, что сражается с самой собой.”

Интересно, что Горгоны также обитали в приморских гротах, пещерах и подземельях, будучи детьми морского бога Форкия и его сестры Кето (элленизированная версия негативного лунного узла Кету из ведической астрологии джйотиш?). Мифос Кету происходит из Пуран, где он рождается из обезглавленного тела демона-асура Сварбхану, принявшего облик дэва, дабы испить амброзии из вспахтанного Молочного Океана, но убитого праведным гневом богиней Мохини (на самом деле аспектом Вишну). Кету обычно изображается как божество, напоминающее Короля нагов, с телом змеи и двумя-четырьмя руками с оружием или без, часто – без головы (вспомним миф о Персее и Медузе). К тому же, одна из Десяти Махавидий тантрического индуизма, по имени Чхиннамаста (Госпожа Желания и Проницательности) обычно изображается пляшущей на двух совокупляющихся телах мужчины и женщины, или же самой совокупляющейся с трупом/телом йогина, держа в одной руке меч, а в другой — собственную отсечённую голову как символ избавления от привязанностей (в ту же тему можно притянуть и тибетский ритуал Чод, впервые открытый махайогиней Мачиг Лабдрон).

цитата

"Поклонение Чиннамасте приносит силу воли и способность прямого видения. Чиннамаста показывает выход из порочного круга перерождений. Она осушает слёзы и впитывает кровь раздоров, рассеивает невзгоды и страдание болезней."

В любом случае образ Горгоны всегда так или иначе связывался с экзотическим, эротическим и античным ландшафтом, как и у, скажем, леди Сфинкс.

Но это лишь верхушка ледника. Тема этих хтонических и грозных дев греческой мифологии крайне популярна вот уже не первое столетие, поэтому далее — интересная подборка литературного пульп-фикшна, где так или иначе задействованы сёстры-йеттатуры. С некоторых пор (очевидно, с конца XIX века) эти ядовитые женщины-вампы пользуются в среде поэтов-визионеров и писателей-фантастов, а также художников-иллюстраторов, и прочих творческих людей, заслуженной славой непреходящего секс-символа западного тантризма и практики отсечения от плотских привязанностей через ядовитый коктейль из Танатоэроса. Также добавим, что оккультисты и церемониальные маги тантрического толка, также как и все творческие люди, вполне способны призывать астральные форму суккубических Горгонок себе в сновидения и грёзы, на временной или постоянной основе. Ведь надо же кому-то рисовать их постмодерновые портреты в духе времени с натуры? На этом покамест всё.

The Fifth Mask / Пятая Маска

(1957)

Shamus Frazer / Шэймус Фрэзер

(1912-1966)

из сборника

Where Human Pathways End / Там, Где Заканчиваются Человеческие Пути

(Ash-Tree Press, 2001)

Перевод: И. Бузлофф, 2017

****************************

Помнишь, помнишь ли – то 5-ое ноября? Единственное моё желание – это забыть его. Но каждый год в этот день кому-то приходится вспоминать о том, что было – и о том, что будет. Петарды трещат в затянутых туманом аллеях уже в конце октября; острый запах пороха в резком воздухе; пороговые явления памяти, как они есть – заварушка перед началом серьёзной кампании чистейшего зла.

В этот сезон я держусь крупных улиц. Но даже на Стрэнде, среди неоновых огней ты стремишься в эти маленькие мрачные шествия, подальше от крысиных нор в речном тумане. Лица цвета почерневшей пробки, заезженная тележка с мылом, и этот крепко сбитый, раздутый парень в растопыренном поношенном костюме, со шляпой головореза, опущенной на безглазую, обломанную маску; и не имеет значения, как быстро ты пытаешься пройти мимо, тебе не избежать этого по-крысячьи визгливого рефрена: «монетку для штарика, миштер…». Словно ледяным пальцем промеж лопаток – вот как оно меня пробирает.

Я спешу мимо со всех ног, пока не замолкают кинутые мне в спину сквернословия, и я не вхожу в свой прежний ритм и не продолжаю думать о том, как же остановить своё мышление.

О, я пробовал фильмотерапию – но в кинозалах слишком темно и всё время это бормотание и придыхание у тебя за спиной; и даже когда зажигают огни, лица незнакомцев бурлят вокруг тебя… как маски… ожидая темноты, если вы меня понимаете. Так что обычно остаётся паб. К счастью, я нашёл один такой. Я был измотан. Всю дорогу вдоль и поперёк этот чёртов припев: «Помни, помни… монетку для штарика.» Затем, на углу… прямо позади заиндевелого окна с нарисованным на нём козлом и ходулями – ребёнок в маске; он ничего не говорил, но когда я уже проходил мимо него, он сделал так, как будто хотел снять её – маску, то есть. Тут я повернулся, чтобы зайти внутрь – и оступился.

Упал, скажете вы? Что ж, я определённо кувыркнулся через входной ковёр, если вы это имеете в виду. Дурацкое место, чтобы класть здесь ковёр.

Нервы? Что ж, в этом тоже что-то есть – но нет ничего, чтобы не имело бы объяснения. Вот что здесь самое пугающее – а именно, почему это должно было произойти со мной; и если тут есть причина, то говорю вам, что я не желаю знать её.

Почему меня выбрал какой-то малец? Робину Труби и мне не было ещё и десяти, если вообще было, когда… произошёл… тот случай, который я тщётно силюсь стереть из памяти.

Нет, дайте мне пережить это. Два двойных виски, мисс. Джентльмен платит, э? Это хорошо, очень хорошо – но я не вижу причины; падение немного встряхнуло меня, но сейчас я в порядке. Виски и кто-либо, имеющий терпение, помогут мне сейчас.

Робин? Робин теперь мёртв. Это было в Нормандии; одну из тех фосфорных бомб, которые он перевозил, задело пулей – сгорел заживо с фосфором в кишках. Вам не удалось бы его загасить, подобно одному из тех парней, которых они набивают фейрверками; им было просто не подобраться к нему. Остался лишь я, до поры до времени…

Мы были друзьями в детстве, наши родители жили рядом, видите как. Дело было в Фэйлинге, что в Даркшире. Я сам с севера, хотя вы, возможно, и не догадываетесь об этом; со времени войны и жизни здесь я изменился. Житель более несуществующего города, вот он я – и все мы, если дойдёт до этого. Но есть что-то реальное в месте, где ты жил в детстве.

Вам ведь никогда не доводилось посещать Фэйлинг, так? Что ж, там особо не на что смотреть – это вам не Лондон или чего подобное. Индустриальный такой пригород, знаете ли: почернелые от копоти церквушки, и ряд за рядом жёлтокирпичных домов, накрытых крышами из синего шифера. Мои и Робина Труби родные жили бок о бок, как говорится, в одном из этих рядов – и мы всегда были то внутри, то снаружи дома каждого из нас, либо же лазали через стену, перекрывавшую наши задние дворы. Робин был тот ещё прохвост – рыжеволосый и всё такое. Мы звали его Робином Худом, а я был Братец Тук, так как был добротно сложен и ещё носил очки.

Да, я знаю – вы спросите, какое это всё имеет дело с тем, о чём я хочу рассказать, то есть о том парне, 5-ом ноября и всём прочем? Но я сделаю это в своё время, сэр, если хотя бы время всё ещё в нашем распоряжении, а не сдано нам в аренду нарезкой из различных протяжённостей. Я однажды работал у драпировщика и… но это вовсе не то, на что мне надо настроиться для рассказывания.

Мы обычно копили деньги к пятому числу – Робин и я; копили, значит, пенни и покупали в магазинчике фейерверков бирманские огни, пугачи, звёздные ракеты, римские свечи, екатерининские колёса и прочий стафф, но в основном пугачи. И целыми неделями надоедали нашим отцам, выпрашивая у них старую шляпу, пару брюк с заношенной заплатой на седалище, пальто с истёртыми локтями – что угодно из стариковского гардероба. В последние несколько ночей октября мы наряжались… в маски… и шли выклянчивать медяки, как будто у нас их было недостаточно; однако, мы уходили в отдалённую часть города, где нас не могли бы узнать. Когда же нам надо было возвращаться домой, мы должны были прятаться в тенях и вспоминать все наши жизни. Тот район, где жили мы с Робином, был респектабельным, и худшее, что мы могли сделать – это вести себя как простая ребятня. Вот почему мы одевали эти маски… так нас не узнали бы случайно проходящие мимо соседи.

Мы купили их в небольшом газетном киоске под названием Хорробин, где иногда можно было потратиться на анисовые шарики или лакричные конфеты, по дороге к или от Таун-Филдз. Робин выбрал мёртвую голову, зеленовато-белёсую; у меня была голова негроида, лакрично-чёрная, с красными глазными яблоками; демон-ниггер, как вы могли бы описать её. Мы одевали их на улице, и стоит отметить – мне приходилось снимать свои очки, чтобы напялить маску, а потом нацеплять их обратно поверх неё, так, чтобы хоть что-то видеть со своей близорукостью. У Робина был тот ещё скверный видок, с его рыжей шевелюрой, торчащей, как сполохи пламени поверх этого зеленушного, пустого черепа-лица.

— Вот, нацепи-ка свою шляпу, — сказал я, и мы одели наши старые шерстяные шляпы с перьями в лентах, которые взяли с собой. С ними маски держались более крепко на наших головах; они были сделаны из мягкого картона или папье-маше, и довольно неприятно, даже тошнотворно пахли.

Мы решили пересечь Таун-Филдз до того квартала, где стоял новый жилой комплекс для рабочего класса, с магазинчиками, кинотеатром и всем прочим, построенный на месте старого военного аэродрома 1914-18 гг. Тут не было никого из знакомых нам, и мы рассчитывали, что когда доберёмся до туда, уже стемнеет.

Таун-Филдз в Фэйлинге ныне превращены в место отдыха – теннисные корты, павильоны для крикета, такие штуки; однако на то время, о котором идёт речь, это были пашни. Часто мы с Робином играли там, среди кукурузы, в прячущихся индейцев – пока однажды нас не поймал фермер. Но к ноябрю, естественно, кукуруза уже была убрана; не могу вспомнить, что же там росло, помимо нескольких желтоватых стеблей и пней от мангельвурцеля*.

На полях висел туман – не очень плотный, но с завихрениями. Мы держались верхней части полей. Там была широкая дорога, со скамейками и газовыми фонарями; она тянулась вдоль края пашни, с одной стороны огороженная большими виллами, стоящими позади каменных стен и изгородей из просмоленной древесины, и сумрачными садами с высокими деревьями и кустарниками, а с другой – полями, уходящими вниз медленной широкой дугой, как если бы это было море. Настоящая тропа сокровищ для собирателей желудей ранней осенью, хотя после… после того, что произошло, я никогда больше не осмеливался ходить туда.

Время было далеко за полдень, но ещё не стемнело, когда Робин и я вышли на эту дорогу. Мы прошли мимо фонарщика с его длинным шестом; он, однако, уже давно принялся за работу, и в тусклых сумерках цепь из зажжённых газовых ламп, которую он оставил позади, давала больше шума, нежели света; фонари шипели и хлопали, как будто пытались тебе что-то сказать.

Мы уже почти добрались до перелаза, который вёл к пешеходной дорожке, вьющейся вниз около полумили к основанию полей – замечу, что мы отнюдь не спешили – мы уже бывали тут раньше в ноябрьских потёмках, и у нас в карманах лежали фонарики на батарейках; но, что касается меня, когда я услышал тот голос, позвавший нас, то моим первым импульсом было перемахнуть через изгородь и бежать сломя голову, пока не упаду. Это был тонкий и высокий голос, и какой-то холодный, очень холодный. Я уже забросил ногу на перелаз, но от ужаса поскользнулся и упал. Робин поднял меня на ноги.

— Кто это был? – выдохнул я. – Кто это только что говорил?

— Не будь придурком, Фред Такер. Это только лишь леди. Она нас не знает, — прошептал он. – Она вполне может быть нам полезна в деле добычи шестипенсовиков, если постараться – весьма симпатичная дама.

— Смерть, маленькая Смерть, и разве их две? – продолжил тонкий голос. – Смерть дружит с маленьким мальчиком?.. Нет, я вижу – маленьким негритёнком, Нубийцем, эфиопским рабом Смерти…

Она сидела посередь одной из тех скамеек, о которых шла речь выше; аляповатые железные фурнитуры, окрашенные в тёмно-малиновый тон, поставленные здесь вместе с газовыми фонарями, судя по всему, примерно в то же время, когда царица-вдова** сидела в Виндзоре в кринолине. Она была так же тонка, как и её голос, одета во всё чёрное, а на голове у неё красовался своеобразный соломенный капот того же цвета с фиолетовой полосой из вельвета. За её спиной находилась стена из алебастра, пятнистая и выцветшая, словно надгробье, и призраки зимних деревьев вскидывали свои голые ветви над ней и терялись в сумерках. Я был не менее напуган её видом, как до этого – её голосом, и был готов дать драпу, если бы не хватка Робина на моей руке. «Да прекрати ты!» — сказал он и ущипнул меня, как будто хотел заставить меня спеть вместе с ним льстивую песенку: «Пожалуйте монетку, леди, для старого человека?»

— Какому-такому старому? – спросила дама, хихикнув так, что у вас застучали бы зубы. – Я здесь вижу только двух молодых людей, но мои глаза, увы, уже не те, что прежде… в темноте!

Она подманила нас длинным крючковатым указательным пальцем, белым как у больного лепрой:

— Давайте ближе… ближе… пока я не увижу ваши глазные белки… Тогда мы сможем стрелять друг в друга намного эффективнее…

Я хотел было отступить, но Робин крепко держал меня за запястье и потащил перед собой, пока мы не встали в паре шагов от дамы – достаточно близко от неё, чтобы она могла схватить меня, если вдруг резко наклонилась бы.

Робин достал банку для угощений из-под своего плаща и звякнул ею — мы заранее положили туда несколько полпенсовиков, так что звяк вышел отменный:

— Подайте пенни старику, леди.

— И мне надо поднять руки вверх, так ведь? Мои деньги или жизнь? Может быть, и то и другое, господин Смерть, хех? – Она подняла с колен кошмарный ридикюль из чёрной сетки – подобно сетям, которые ставят на кроличьих садках во время охоты, только темнее и больше – и её пальцы стали орудовать у отверстия этой сумки в своеобразной прядильной манере, вроде длинных белых червей, копошащихся в черноте.

— Но вы должны сперва разоблачить себя, иначе получите деньги путём ложного притворства. Итак, с кого первого я должна снять маску? – Она ткнула извивающимся белым пальцем в нашу сторону, — Эники, беники, ели вареники! Схвачу я щас нигру за его коленики!

Палец жёстко застыл, указывая на моё сердце.

— Снимай, — приказал дама. – Снимай эту маску, дитя, и…

Я нащупал свои очки; было ощущение, как будто меня загипнотизировали. Я снял их. Затем снял шляпу и, под конец, маску негра.

— Как я и думала, — добавила она. – Бледнолицый паренёк. Его маска черна, но, о, его душа бела. Лицо как пудинг, а печень, как лилия. – Её палец согнулся обратно, как змея, и выстрелил в грудь Робина. – Следующий парень! – сказала она.

Я слышал тяжёлое дыхание Робина, пока он стаскивал шляпу и ослаблял эластичную ленту у маски.

— Это достойно медной монеты, миссис, — сказал он, и мне никогда не доводилось слышать его голос настолько тревожным.

— Медной? — спросила она. – И это тоже яркая, свежеотчеканенная монета, парень! Мастер Смерть пунцовый, как Купидон, а его голова – это прямо-таки жаровня, у которой можно погреть руки; даже мои руки могут оттаять от такой головы за милую душу…

Было похоже, как если бы она говорила сама с собой; но внезапно она наклонилась вперёд и вытянула руки.

— Дайте мне ваши маски, — сказала она, — и я покажу вам фокус, идёт?... Оптическая иллюзия, если вам нравятся длинные слова.

Она выхватила их у нас прежде, чем мы поняли это, и вернулась в исходное положение с масками, пойманными, как мотыльки – в паутину среди этих траурных кружев, бывших на ней. Её пальцы снова засуетились у рта её ридикюля, и она извлекла оттуда несколько пенни. Это были чёрные викторианские пенни, и она дала нам по одному такому. Мой был холоден как лёд, и сторона решки была зелёного цвета с каким-то налётом вроде ярь-медянки***.

— Теперь положите их мне на глаза, — сказала она. – Вдавите их посильнее. Не бойтесь, что причините мне боль.

Никто из нас не двинулся с места.

— Тогда давайте их мне обратно.

Мы вернули пенни в тишине, и она вжала их в свои глазницы. На этом бледном тонком лице они смотрелись как впадины, из которых давным-давно выпали глаза.

— А теперь маски…

Она покрыла своё лицо сначала моей ниггерской маской, и было похоже, как будто на том месте образовалась чернота и больше ничего не было, или же как с той чёрной тканью, которой закрывают лицо убийцы, когда лезут через потайной ход – у меня были кошмары после одного такого зрелища в игровых автоматах в Блэкпуле. Меня пробрала дрожь при виде её – хотя я даже не мог толком рассмотреть эту даму, так как мои очки по-прежнему были зажаты в пальцах с момента снятия маски.

Затем она взяла маску Робина и приложила её поверх моей – и чернота в глазницах, где были монеты, была похожа… что ж, нужные в тот момент слова пришли ко мне лишь годы спустя… была похожа на вечную ночь, сэр.

— А теперь, детишки, — голос её звучал приглушённо и ещё тоньше, чем ранее, из-за масок, — найдите пенни.

— Давай, Братец Тук, — сказал Робин. – Не будь, как заварной крем. Не стой тут, как тупой лунатик. Леди хочет, чтобы ты снял с неё маску.

Очень осторожно я протянул мою руку к маске – она словно бы сама упала ко мне в ладонь. Я стоял и глазел, как в тумане, пока Робин, воодушевлённый моим успехом, потянулся за второй маской.

Две маски пришли в его руки – и тут же выпали на колени леди. Я услышал, как Робин заскулил, и почувствовал, как моё горло пересохло при виде того, что я увидел. Одна из масок, что лежала лицом вверх на коленях дамы, была её лицом… худым лицом с высокими скулами и красной линией рта, которое теперь отстранённо глядело на меня с её коленей.

Я подумал, что тут дело в моей близорукости, и автоматически я нашарил маску, которую держал, и очки поверх неё.

Затем я тоже начал подвывать. У леди было другое лицо – ужасное шрамированное иссохшее нечто со съеденной гниением плотью носа.

— Прекратить скулёж! – её голос стал ещё резче и холоднее. – Почему бы мне тоже не одевать маски – на Пятое-то ноября? Должно ли мне хныкать и скулить, когда двое маленьких чудовищ выходят ко мне из тумана? Вы, конечно, думаете, что если это было моё лицо, я должна была пережить какой-то ужасный несчастный случай, так что ли? Или, возможно, я отмечена знаком пугающего недуга, эм? Но вы можете перестать хныкать – это всего лишь маска. А если бы и нет, что ж, на этой тёмной земле несчастья – всего лишь элементы Творения, знаете ли, а что касается болезни, ну, она суть такая же обычная эпидемия, как простуда, не так ли, господин Смерть?

Мы слышали слова, но их значение дошло до меня лишь годы спустя – боюсь, я до сих пор не до конца понимаю их значение. Однако звук её голоса словно бы убаюкал нас в некое подобие транса. Мы прекратили ныть – но я слышал, как кто-то клацает зубами, и не мог бы с уверенностью сказать, что это не были моими зубами.

— Вы по-прежнему не нашли пенни. Итак, кто же готов снять эту маску?... Эники, беники, ели вареники. Схвачу я…

Она остановилась, и хотя чёрные пустые глазницы не выказывали никаких признаков жизни, каждый из нас знал, что она смотрит на кого-то ещё, кого-то, стоящего немного позади нас. Это могло выразиться в поднятии этой мерзостной маски – что-то, возможно, какая-то новая настороженность в худом теле, что заставила меня заглянуть за плечо.

— Ещё один молодой человек? – сказала она. – Ещё один маленький мальчик хочет поглядеть на мой фокус с пенни. Что ж, у меня достаточно публики, нет, паствы, нет, собрания. Подойди же ближе, дитя.

Поначалу я подумал, что этот новоприбывший тоже одел маску, потому что его лицо было столь бледным, а глаза – столь зачарованными. Это был малец на год-два помладше нас с Робином, у него были чудесные и аккуратно расчёсанные волосы, а одет он был в ладное серое пальто и серые же гольфы. В одной руке у него была льняная сумка, в которой лежали танцевальные туфли, так как можно было различить пятку из лакированной кожи, торчащую из верхней части сумки. Должно быть, он возвращался из танцевального класса или с какой-нибудь детской вечеринки через Таун-Филдз. Возможно, что он жил в одном из тех больших особняков, чьи мигающие огни мы видели отсюда за накрытыми туманом верхушками садовых деревьев.

Это был не тот типаж, на который Робин или я обратили бы внимание в обычное время. Если бы мы встретили его одного, то наверняка бы прикололи бы, закинув его сияющие туфли в глубь мангельвурцелей и посоветовав ему не замарать ручки в поисках их. «Маленький лорд Фонтлерой?» — мы бы дразнили его (в наших тогдашних словарях не было ещё «неженки»), и стали бы толкать его, втирая ему грязь в волосы и получая от этого свою толику забавы. Но сейчас… Не могу говорить за Робина, но что до меня, то был несказанно рад его прибытию, и ещё сочувствовал ему. Я хотел предостеречь его, хотел сказать: «Беги, парень, беги так быстро, как можешь, прежде чем она пришпилит тебя тут, как она сделала со мной и моим дружбаном. Беги же и приведи подмогу!» Однако всё, на что я был способен, это каркнуть: «Привет, малой.» Я хотел, чтобы это прозвучало дружелюбно, так как был благодарен, что мы больше не были одни.

Пусть даже этот типок был испуган, его не покинуло высокомерие. О, с его бравадой всё было тип-топ.

— Она напугала вас? – спросил он, и голос у него был такой, какой моя матушка называет «настоящий класс». – Я видел её тут раз или два раньше. – и добавил так тихо, что она не могла бы это услышать обычным слухом, — Я думаю, что она, видимо, пациентка, которую отпустили из… какого-то Дома – для людей с повреждённой психикой, знаете ли… Что это у неё на лице?

— Маска! – тонкий приглушённый голос застал его врасплох. – И кто же подойдёт, чтобы снять и найти пенни… Кого мы должны пригласить, чтобы снять уже её?... Не тебя ли, мой маленький сладкоголосый танцевальный партнёр?... Никто?... Тогда мне придётся снять её самой…

Её длинные измождённые пальцы приблизились к её лицу, и она отслоила эту иссохшую мерзость, под которой оказалась маска Робина, черепушка, так же плотно сидящая на физиономии леди, что и раньше.

Теперь уже это был фокус, который я мог оценить. Она должна была каким-то образом переместить маску Робина из своих рук и подсунуть её под другую, чтобы мы вообще не заметили ничего. Это был вполне себе фокус, полагаю – и я немного утратил ощущение… дискомфорта, думая о том, как она это провернула. Тут требовалась ловкость рук реального иллюзиониста, чтобы так вот скрыть маску из вида и подсунуть под другую…

— Она надула тебя, Робин. – сказал я. – Она вновь забрала у тебя твою маску, гляди.

И я не был готов к тому, что произошло дальше. Робин закричал. Он просто стоял и кричал, из-за неимения слов.

— Робин, что за дела? – крикнул я на него, весь в гусиной коже. – Что с тобой такое?

Тогда он прекратил визжать. Его трясло, и когда он заговорил, его голос был выдохшийся, не его.

— Моя маска одета на тебе, Фред. Ты взял её тогда и одел. Она сейчас на тебе – и твои очки поверх неё.

Я положил руку на маску, и прежде, чем я снял её, чтобы взглянуть, то уже знал, что слова Робина были правдой. Я ощутил, что сейчас потеряю равновесие. Кричать уже было поздно.

— Итак, у нас имеется четыре маски, — вклинилось в разговор старое пугало, — и вопрос всё тот же – где же пенни? Может быть, возмездия за грехи кроются под этим? – она постучала по крепкой лобной кости ногтём. – Что вы думаете, мастер Бледнолицая Смерть? Или же это пятая маска, э, Красногрудка? Или ничего из этого, совершенно ничего, мой маленький Нижинский? Что ж, когда-нибудь мы это выясним, не так ли? Так вот, кто готов снять четвёртую маску, мои милые?... Должна ли я попросить добровольца? Эмм?

Длинный крючковатый палец вновь развернулся от её груди и она стала водить им туда-сюда между нами, вновь затянув эту страшную песенку – знакомую всем нам детскую считалку, но интонированную так, как будто это была некая тёмная литания в исполнении этого леденящего высокого тембра:

Эники, беники, ели мы драники!

Схвачу я ниггера за его подштанники.

Если он запищит, ну его веником.

Эники… беники… ели… ВАРЕНИКИ!

Палец застыл и указал на моё сердце – и я двинулся вперёд с щемящим чувством сродни отчаянию. Это было сродни апогею ночного кошмара, и я вытянул мою руку вперёд, навстречу этому костяному ужасу под чёрным соломенным капотом, когда моё запястье перехватили, и голос сказал мне прямо в ухо – словно сквозь тысячи световых лет: «Нет, нет… оставь её. Она – тьма безумия. Пошли отсюда.»

Это был тот самый парнишка с чудесной шевелюрой и туфлями для ирландского танца.

— Мои родные живут неподалёку отсюда вниз по дороге. Вернёмся вместе. Ты не в порядке. Они могут позвонить…

Его прервал этот одиозно-тонкий и острый, как осколок льда, голос:

— Итак, если никто не собирается помочь мне, я должна снять четвёртую маску лично…

Её руки потянулись к той штуке, которая не была лицом и… и Робин и я завизжали. Мы завопили как если бы наши сердца извлекли прямо из-под рёбер. И было похоже на то, что наш общий вопль освободил нас из транса, в котором нас держали.

«Если завопит, ну его веником…» О да, мы завопили что надо, и продолжали кричать, пока бежали очертя головы под трещащими газовыми фонарями. Ужас заставил меня обернуться кругом, чтобы посмотреть, не следует ли она за нами. Нет – она была всё там же, застывшая, как столб, и в руках у неё было что-то белое, возможно, маска. Чудесный парень стоял перед ней как вкопанный – он не двинулся и не издал ни единого крика. Я повернул голову обратно и поддал ещё, крича о помощи.

Уже было достаточно темно, и туман стал плотнее. Робин оставил меня позади, но я нагнал его за несколько мгновений, скорчившегося под покрытой плющом стеной с позывами к рвоте.

Когда мы перевели дыхание, чтобы можно было говорить, Робин всхлипнул:

— Кто она? Кто она, во имя всех святых, Фред?

— Паренёк предположил, что она сбежала… откуда-то, — сказал я.

— А он сам-то сбежал?... Он сделал ноги?

— Он остался там. — ответил я. – Он остался посмотреть, что там под костями… взглянуть на Пятую Маску, Робин.

— Мы не должны были оставлять его, — сказал Робин, — только не с ней… не так.

— Он мог бы сбежать точно так же, как сделали мы.

— Она зачаровала его, вот в чём дело – так же, как и нас.

— Он был отважным малым… — не знаю, почему я говорил про него в прошедшем времени, слова сами шли из меня. – Я думаю, он остался, потому что хотел видеть… была ли она вообще чем-то, живым, я имею в виду.

— Он хотел увидеть…? – воспрянул Робин. – О нет, точно нет. Он бы дал дёру не хуже нашего, если бы смог.

— Возможно, это мы навоображали себе невесть чего, Робин. Она не могла навредить нам, когда ты начал об этом думать. Она малость с приветом, вот и всё, но ничего опасного.

Робин всегда был лидером нашей шайки в школе – и теперь это был тот же старина Робин Худ, вернувшийся к жизни.

— Мы не должны бросать его с ней, Фред. Это неправильно. Только не после того, что он говорил тебе, когда ты собрался… собрался…

— Я знаю, — отрезал я и содрогнулся, — знаю, что мне нужно делать.

— Мы обязаны вернуться назад… и позвать его, Братец.

— Чёрта лысого я туда вернусь, Робин, если только дикие кони не прискачут и не схватят меня… — и я содрогнулся вновь, потому что эти слова вызвали перед моим мысленным оком картину диких лошадей, которые и впрямь были посланы, чтобы схватить меня – лоснящиеся, смолисто-чёрные жеребцы с глазами, полыхающими как раскалённые угли, и с дымными гривами, и с чёрными страусиными плюмажами, покачивающимися на их головах – погребальные кони и стеклянный катафалк, громыхающий позади них.

— Ты должен. — сказал Робин. – Таков приказ; и я пойду с тобой, в любом случае…

— Нет. – сказал я. – Мне нехорошо. Он видел, что мне нехорошо. Если она заговорит со мной снова, я... я просто не вынесу этого, Робин… Ты пойдёшь сам. Я буду ждать тут… тебя вместе с ним.

— Непохоже, что ты хотел бы остаться в одиночестве… в темноте, Фред. И я иду обратно.

Я последовал за ним. Я умолял его не делать этого. Я рыдал и клял его, однако Робин не обращал внимания.

Скамья вырисовывалась с внешнего края лужи газового освещения. Мы осторожно приблизились – но с пятнадцати ярдов можно было увидеть, что там никого не было.

— Всё в порядке. – сказал я. – Её нет. Мы можем идти назад, пожалуйста, Робин.

— Там что-то лежит на дороге, с дальнего конца скамейки, видишь? Ну-ка, сейчас только достану фонарик.

— Это всего-то чучело Гая Фокса****, которое кто-то бросил там. – прошептал я. – Давай возвращаться, Робин, пойдём домой.

— Оно движется. — сказал Робин. – Движется на руках и коленях. Оно волочит что-то, похожее на маску… что-то белое.

Нечто двигалось мучительно медленно по направлению к кольцу лампового света, и пока оно ползло, то ворчало как животное.

— Это она! – крикнул я. – Это она, крадётся к нам.

Но даже когда я выкрикнул это, я знал, что это враньё, что это не может быть той дамой и что я был одновременно трусом и предателем. Но в тот же момент нервы Робина вновь сдали – и с чувством дикого отчаяния в сердце я увидел, как он заколебался, повернулся и бросился обратно по тропе. Я побежал следом в паническом ужасе от того существа, что осталось позади; однако к тому моменту, когда мы выдохлись, я более всего боялся сам себя и того, что я сделал. Робин тоже знал, что за тварь ползала там на границе света – я мог бы сказать это ему в лицо, которое застыло словно маска.

Мы не сказали ничего. 5 ноября началось как надо. В тумане раздавались тяжёлые стуки, там и тут в садах виднелись красные огни и мерцание костров. Один раз над нашими головами пролетела ракета-петарда и взорвалась в небе, превратившись в сноп падающих синих звёзд.

Мы никогда больше не говорили о той ночи – вслух; беседа шла внутри каждого из нас, я полагаю, снова и снова. Но ещё я услышал обрывок разговора между моими родителями ночь или две спустя, когда они думали, что я уже сплю.

— Слабое сердечко, бедный ребёнок, — говорил мой отец. – Он перенапрягся тем же вечером, танцуя. И было что-то ещё, что привело его к шоку – наверное, взрыв петарды. Его нашли на крыльце. Он приполз туда, чтобы умереть. И была одна забавная вещь, Марта – он держал в руках маску Дня Гая Фокса, когда его нашли, сделанную в форме спящего ребёнка, вот как.

— Бедный ребёнок, как ужасно! – сказала матушка. – Что ж, это мог быть и наш Фред. И представь, этого мальчика кремируют – по ним непохоже, чтобы ему не могли подготовить приличные похороны.

Я кусал свою подушку, чтобы удержаться от рыданий, которые сотрясали меня во мраке. Прежде, чем мои предки ушли на покой, она вымокла со всех сторон, как не поверни.

Это могло быть совпадение. После всего, я не хотел знать, был ли это один и тот же мальчик. И я ничего не сказал Робину о том, что услышал; но мне думается, что он и так узнал.

У меня было лишь двое настоящих друзей по жизни – не считая моих родителей – и обоих уже нет. Они знали, что было под масками, если там вообще что-то было.

Вы были прекрасным слушателем, сэр. Был бы вам ещё более признателен, если бы вы проводили меня до двери… и ещё выглянули и сказали, нет ли там тех детей в масках… Нет, со мной всё будет хорошо, сэр… Тут всего один шаг через дорогу до регулярных поездов в Кенсал-Грин.

Fin

ПРИМЕЧАНИЯ

~~~~~~~~~~~~~~~~

*Мангельвурцель — кормовая свекла.

**Имеется в виду знаменитая королева Британии Александрина Виктория (1819-1901), ставшая вдовой 14 декабря 1861 года, когда её мужа принца Альберта унесла тифозная лихорадка; правила страной в одиночестве ещё без малого четыре десятка лет вплоть до 22 января 1901 года, и из-за своего пристрастия к траурным одеяниям получившая в народе прозвище «Царица-вдова Виндзора».

***Ярь-медянка — яркая голубовато-зеленая инкрустация или патина, образующаяся на меди или латуни атмосферным окислением и состоящая из карбоната меди.

****Имеется в виду английский революционер Гай Фокс (1570-1606), которого арестовали как раз на 5 ноября (см. Пороховой заговор). Имя Гая Фокса было увековечено в названиях различных празднеств, посвящённых чудесному избавлению короля («Ночь Гая Фокса» до сих пор отмечается во многих англоязычных странах 5 ноября), в песнях. Слово guy стало обозначать чучело Фокса, сжигаемое в Ночь Гая Фокса, которое несли девушки и парни, затем гротескно или плохо одетого человека, и наконец — любого молодого человека, парня. Маска Гая Фокса, использованная в комиксе, а позже и в фильме «V — значит вендетта», превратилась в интернет-мем и символ протестного движения, в частности, акции «Захвати Уолл-стрит». Дизайн маски разработал художник-иллюстратор Дэвид Ллойд в 1982 году.

Рецензия на Observer

Элиас Эрдлунг

***************************

...Автор статьи не так давно случайным образом наткнулся в торрент-раздачах (respect to Xatab-repack) на интереснейший киберпанковый квест “Наблюдатель” / “Observer”, вышедший ещё в 2017 году (вот ведь слоупок, такое пропустить!), от польской студии Bloober Team (Краков), также известной играми “Layers of Fear” 1 & 2. В отличие от последних, которые представляют собой классические психологические триллеры от первого лица в стандартном сеттинге “викторианского дома с привидениями, отягчённого плохой кармой главного героя”, “Observer” – это нечто особенное, неонуар-киберпанк-хоррор-детектив, сплав Уильяма Гибсона с Клайвом Баркером и Филиппом Диком. Игра вышла шикарная, атмосфера продумана и реализована на 10+, поэтому грех не черкануть реценз.

Что порадовало с первых минут игры – в главной роли Наблюдателя, или кибердетектива с расширенным функционалом, засветился сам покойный Рутгер Улсен Хауэр (1944-2019), вернее, его оцифрованный виртуальный двойник с авторской озвучкой на инглише. Рутгер Хауэр, кстати говоря, исполнял роль командира репликантов Роя Батти в классическом киберпанковом нуаре “Бегущий по Лезвию” по мотивам Филиппа Дика. В Observer'е его героя зовут Дэниел Лазарский, он – техномодифицированный коп из будущего. Лазарский служит в спецотделе Наблюдателей Кракова, аугментированных сыщиков, занимающихся киберпреступностью и способных внедряться в сознания чипированных граждан (даже мёртвых) через головные биопорты для выяснения подробностей того или иного дела. Сюжет начинается с того, что Лазарский прибывает на своём смарткаре в спальный район для маргиналов и нарколыг класса C по личному делу: с ним связался его блудный сын, этичный хакер Адам. Теперь вкратце о синопсисе.

Синопсис: на дворе 2084-ый, Восточная Европа, Польша, Краков, период “ренессанса” после т.н. нанофагии, сопровождавшейся Третьей мировой войной. Нанофагия — разновидность цифровой чумы, вызванная мутацией программного кода наноботов в модифицированных человеческих организмах. Данная мутация программного кода привела к появлению убийственного алгоритма AA Glitch, посредством которого бывшие нанослуги киборгизированных людей с разного рода полезными имплантами превратились в их злейших врагов и начали планомерно пожирать своих хозяев; своего рода цифровой гибрид аналогового рака и/или ВИЧ. Нанофагия имеет один уникальный аспект – она поддаётся одновременно биологическому и цифровому лечению. На ранних стадиях нанофагия передавалась через беспроводные сети, на поздних стала полностью физиологической. Внедрённые в биоорганизмы микроботы множатся на миллионы себе подобных, и если возникает малейшая ошибка в коде, этот баг репродуцируются ботами в геометрической прогрессии. Единственный способ выявить нанофагию на ранней стадии – сделать полное биометрическое сканирование, однако, это не доступно большинству населения районов класса С, в силу их бедности, многочисленности и обилию дешёвых китайских дефектных имплантов. Заражение нанофагией чаще всего выявляется на поздней стадии, когда на теле пациента появляются ранки в виде пунктурных сеток, обычно на местах вживления кибернетических гаджетов. Далее следуют: жестокие боли, лихорадка, делириум, неконтролируемая агрессия, необратимые мутации и летальный исход, когда легионы взбесившихся наноботов добираются до жизненно важных органов. Ко всему прочему, на поздних стадиях вирус нанофагии распространяется через открытые ранки тактильным и воздушно-капельным путями. Основное буйство нанофагии разразилось в 2047 году, когда погибло несколько миллионов людей по всей планете. В этот страшный период медико-айтишной мегакорпорацией “Хирон Inc.” были сформированы спецотряды “чистильщиков”, получившие недобрую славу. После Великой чумы 2047 года нанофагия всегда встречалась с крайней тревогой со стороны общественности, и неудивительно, учитывая, что средний процент кибернетически дополненных граждан не спускался ниже 86% за последние сорок лет. Особенно это верно для районов класса C, где при любом упоминании о нанофагии народ бунтует, так как люди достаточно наслышаны о карантинных методах “чистильщиков”, скорее, занимающихся исследованиями заражённых вирусом, чем их лечением. Лечение же может подразумевать под собой радикальную ампутацию аугментированных частей и органов тела, что совсем не айс в принципе, а то и вообще летальный исход. Блочные спальные многоэтажки класса C при малейшем намёке на нанофагию берутся под карантин и полностью отрезаются от внешнего мира, включая wi-fi связь.

Да, и после Великой чумы была основана Пятая Польская Республика, в которой и были санкционированы такие блюстители порядка, как Наблюдатели, киберсыщики, имеющие полное право хакнуть твой мозг и всё его содержимое для сбора информации.

Такие вот весёлые дела. Далее немного поспойлерим по сюжету.

Итак, наш киберсыщик Даниэл Лазарский (почти что Порфирий Петрович из “Ай-фака” Пелевина, только что не литературный алгоритм) с лицом и голосом Рутгера Хауэра прибывает на место действия в невзрачный многоэтажный хостел для маргиналов на задворках мегаполиса Кракова. Вид от первого лица, картинка очень приличная и мультидетальная, при движении мышью вниз виден стильный костюм, руки и ноги главгероя. Периодически всю зримую реальность Обсервера начинает нешуточно глитчить (на экране возникают разного рода компрессионные помехи/искажения текстур объектов), и бодрый цифровой женский голос сообщает Лазарскому о низком уровне синхразина (очевидно, антидот либо допинг, позволяющий киберкопам успешно бороться с штаммами вредоносного кода в их крови), который можно пополнить нажатием средней кнопки мыши. По этой команде наш детектив вытягивает свою правую аугментированную руку вперёд, сгибает её в локте, и на экран выводится глючная информационная панель героя, своего рода паспорт, с фотографией и кратким ID Лазарского, ходом расследования, потоком бегущих по консоли скриптов (непременный атрибут классического киберпанка) и клавишей-иконкой для ввода очередной дозы синхразина. Нажатие на иконку – и наш детектив получают свою ежечасную дозу синей капсулы синхразина, которая выводится откуда-то из запястья прямо в его проводные вены; Лазарский сопровождает это дело возгласом то ли облегчения, то ли прихода.

Поговорив со своей напарницей либо шефом через видеосвязь в смарткаре и бахнувшись синхразином, Лазарский получает неожиданный звонок от своего потерянного сына Адама, который ему удаётся отследить по Caller-ID. Поиски приводят его в злачный квартал класса C, в лучших традициях “Бегущего по лезвию”. На улице постоянно льёт дождь, вдали за заборами и стенами видны хайтековые небоскрёбы, окна и подъезды пестрят неоновыми надписями и голографической пост-модерновой рекламой. Лазарский заходит в дом и первым делом встречает робота Руди и его хозяина, консьержа Януша Юрковского, ветерана Третьей мировой, наполовину киборгизированного и слегка тронутого, но приятного в общении дядьку. Януш, по сути, единственный живой человек (интерактивный персонаж), с которым общается наш киберкоп. Остальные действующие лица пребывают либо в статике (мертвы), либо в виртуальности (Адам). После диалога о том о сём с Янушом Лазарский поднимается в подозрительные апартаменты (107), откуда поступил вызов с ID Адама, и находит там безголовый труп парня. От этого его чуть не хватает инфаркт, и наш герой падает на пол в судорогах. Реалистичности этой сцене не занимать. Однако, Лазарский – тёртый калач, так что он вскоре приходит в себя. Ввиду отсутствия головы невозможно идентифицировать личность молодого человека, а потому наш детектив в сомнениях – может, это и не его Адам, к тому же он недавно ему звонил, а тело уже несколько часов, как остыло. Тут-то и начинается расследование.

Все Наблюдатели (а может, и не все, а только Лазарский) обладают дополненными биологическим (инфракрасным) и электромагнитным зрением, и ещё прибором ночного видения. Биологический режим помогает идентифицировать органические объекты, электромагнитный – цифровую технику (биочипы, компы, серверы, прочие гаджеты). Таким образом, киберсыщик обладает весьма широким спектром сбора информации, это настоящий инспектор Гаджет. Просканировав труп всеми возможными способами, Лазарский обнаруживает имплант ComPass, с помощью которого получает следующую наводку: пропущенный вызов от <инициалы> H.N. Покопавшись в журнале регистрации на личном компе консьержа Януша (разрабы тут малость перестарались – некоторые тексты с компов читать практически невозможно из-за плохого качества и излишнего мерцания виртуального экрана), наш детектив узнаёт, что инициалы принадлежат Хелен Новак, проживающей в 104 хате. К этому времени по всему жилому дому происходит блокировка всех цифровых систем по неизвестным причинам (вирус нанофагии?) и ты-геймер понимаешь, что всё оставшееся игровое время тебе предстоит бродяжничать по этой невзрачной многоэтажке, похожей на наши советские хрущёвки с зелёными подъездами, и её окрестностям. Что ж, всё не так уж и плохо, с учётом фантастической детализации и смысловой проработанности каждого этажа и коридора. Кое-где можно даже выбраться на лестничный балкон и обозреть нуарно-техногенный пейзаж типового краковского дворового колодца с неоновой вывеской местного тату-салона внизу, анимированными баннерами японских красоток на стенах ближайших небоскрёбов, циклопическими руинами автомоста, как в “Джонни-Мнемонике”, и стаями сизокрылых голубей-стервятников на фоне нависающих свинцовым покрывалом туч. В общем, не будущее, а прямо мрачная сказка.

Так вот. Если не тратить время на разговоры по видеосвязи с каждым NPC-обитателем этих съёмных клоповников по дороге – а это занятие хоть и увлекательное, но в целом не очень продуктивное, местные неразговорчивы и подозрительны к Наблюдателям – то мы вместе с Лазарским приходим в 104 хату, где находим не Хелен, но её мужа, маргинала Амира, причём при смерти. Да, периодически кодовые замки на дверях приходится взламывать – но и тут Наблюдатель не даст слабину: можно выбрать опцию автовзлома пароля, инспектор Гаджет при хорошем раскладе вполне способен раскодировать все 4 цифры шифра, на худой конец – 2 цифры из 4-ёх. Бритоголовый экс-зек и нарк в завязке Амир Новак, с виду тот ещё киберпанкер, кажется, подвергся нападению какого-то психа – у него повреждён встроенный синтезатор речи и вдобавок глубокая рана брюшной полости, из-за чего внутренности выпали наружу. Лазарский находит его в тёмном помещении вроде душевой, прислонившегося сидя к квадратной ванне, полной крови. Недолго думая, киберсыщик извлекает из своей правой руки кабель с джеком, похожим на хирургическое сверло (по-умному называется “Пожиратель Грёз”) и вштыривает его в головной биопорт умирающего человека. Тут происходит наш первый выход в сновидческую область бессознательного другого персонажа – этим-то и славятся Наблюдатели, и слава эта недобрая, так как они лицензированно хакают даже не твои личные гаджеты, но твои воспоминания и саму твою личность. Здесь разрабы постарались просто на отлично, создав совершенно правдоподобные фантасмагории-калейдоскопы из фрагментов будничного мира социально-бытовой суеты и бредоподобных галлюцинаторных завихрений знакомых мест, ситуаций и предметов, как то мы с вами еженощно наблюдаем в сновидческом измерении. Однако даже Наблюдателю следует быть осторожным в этих санкционированных странствиях по чужой частной территории – там ему могут попасться крайне опасные вирусняки (они же демоны), и чувство реальности после такого трипа может нефигово исказиться, слившись с ирреальностью, так что будет непонятно, вышел Лазарский из головы подозреваемого или по-прежнему находится в ней. Тут наблюдается тот самый психеделический эффект, которым так любил поиграться с читателями Филлип К. Дик (и ещё Роберт Шекли), он же “спасбросок на проверку степени реальности твоей кажущейся реальности”. Помимо Амира, Лазарскому предстоит залезть в голову (или в душу) к его жене Хелен (тоже убиенной), к пластическому хирургу Джэку Карнасу (убиенному), к маньяку-вервульфу-сплайсеру Виктору Мадерскому (-//-), к своему сыну Адаму (-//-) и к некоей Пьете Саган (житель класса A, физически мертва, сознание находится в виртуальности и слито воедино с сознанием её подруги-девочки из семьи класса C), выполняя сайдквест.

Но не будем слишком уж спойлерить. Лазарский понимает, что ему нужно спуститься вниз и посетить тату-салон во дворике, что он и делает. Пройдя через загаженный и сырой от вечного дождя дворовый пустырь метров десять, наш киберкоп попадает в субкультурный оазис. Тату-салон выполнен в стиле ретровинтажа: приглушённое у/ф-освещение, кожаные диванчики, арт-постеры на стенах и в голографических рамках, приятный поскрипывающий нуар-джаз от композитора Przemek Laszczyk, льющийся из невидимых динамиков. На ПК можно посмотреть небольшую коллекцию раритетных татуировок конца XX-го века. Далее Лазарский проходит в операционную и находит лежащую на полу Хелен Новак, вернее, её мёртвое спортивное тело, одетое в стильный обтягивающий киберпанковый кэжуал образца 1990-ых гг. Эта девушка с дредлоками-проводами тоже убита каким-то психом, как и Амир, и у психа этого, судя по всему, ещё и вживлённые бионические когти, на что указывает зверский характер ранений. Лазарскому это нравится всё меньше и меньше. Тем не менее, он, несмотря на все предписания, производит несанкционированный некро-нейро-хакинг мозга Хелен и узнаёт много нового, в частности, что девица работала в мегакорпорации “Хирон” и промышляла там шпионажем данных для Адама. В дополнении к этому, Лазарский продирается через гротескный ландшафт разнородных воспоминаний мёртвого мозга Хелен, где в итоге встречается с некими отродьями Варпа, жуткими вирусами-демонами Хаоса (привет, Немезис и Тиран из Redisent Evil!), рыскающими по сновидческой версии офиса корпорации “Хирон”. Здесь начинается survival horror с элементами stealth (звуковая эмбиент-составляющая также на уровне), с этими образинами шутки плохи и на их паучьи окуляры им лучше не попадаться. На этом месте проходить Observer становится уже реально жутковато, потому что неизвестно, с чем ещё можно повстречаться в мёртвых сознаниях других людей. Любопытно, что разрабы заранее готовят игрока ко встрече с этими демонюгами, потому что чуть ли не на всех ПК-станциях в посещаемых офицером Лазарским апартаментах имеется встроенная 8-битная игрушка-аркада “Мечом и Огнём!”, где надо бегать фэнтезийным персом по лабиринтам, мочить сидящих по углам монстропауков огненным мечом, грести монеты и спасать принцесс. Апофеоз всего этого веселья с пауками и демонами Варпа произойдёт ближе к концу игры, в путешествии по голове Адама Лазарского, устроившего своему батьке знатную головомойку – аркада превратится в полноценное 3D, и сперва детективу Дэниелу придётся улепётывать от восьмибитных монстропауков, а после отключения от сознания Адама в логове убийцы-вервольфа, — уже от реальных материализованных демонов-охотников в канализациях. К этому моменту у вас уже должны окончательно съехать мозги набекрень, как и у самого Лазарского.

Но мы опять отвлеклись. Инспектор Дэниел расследует место преступления, в это время выходы из операционной кто-то блокирует, судя по звукам, это тот самый маньяк-вервольф, так что после нехитрых манипуляций с местными устройствами Лазарскому удаётся пролезть в напольный люк и спуститься в канализацию. Теперь ему нужен Джэк Карнас, пластический хирург. Помыкавшись по подвальным трущобам Нижнего мира, пообщавшись с местными обитателями и нахватавшись хоррорных галлюцинозов, наш бравый киберсыщик выбирается, в конце концов, на лестницу и поднимается в апартаменты хирурга под номером 210. Там он находит богатое голографическое убранство и тело убиенного медика-татуировщика. Инспектор Гаджет хакает его мозг, в очередной раз погружается в лютый сновидческий трип с трансформирующимся из кровати техно-манекеном и тюнингом радиочастот винтажной магнитолы, выныривает из него, как щука, и несётся на чердак, по пути запутываясь в голографической ловушке, расставленной на него маньяком-вервольфом. На чердаке-голубятне в полумраке происходит неравная схватка между Сплайсером и Наблюдателем – первый просто накидывается на Лазарского, и оба летят вниз головой с чердака в машинное отделение. Лазарский – крепкий орешек, он приходит в себя невредимым, отряхивается и видит висящего перед ним на оголённых проводах вервольфа-убийцу. Хакнув его несчастный мозг, Лазарский – и мы вместе с ним – понимаем, что у Сплайсера, он же Виктор Мадерский, было тяжёлое детство и не менее тяжёлое юношество, что вылилось в психотравму, или “хроническое недовольство своим телом”. Тот фанател от старинных кинолент про оборотней и решил модифицировать себя в соответствии с данным архетипом фильмов ужасов, чтобы наводить страх на проклятых соседей, смеющихся над его уродствами. Так Виктор Мадерский стал клиентом корпорации “Хирон” и техногенным фриком с протезированными бионическими суставами и когтями, что, однако, каким-то образом повысило его самооценку, хотя и снесло напрочь крышу. Так что в истории с Виктором Сплайсером Bloober Team мастерски обыграли ещё одну извечную проблематику философии киберпанка – этику взаимодействия человека и технологий, проблему телесности и бодимодификаций на фоне социальной адаптации.

Тем временем двери вокруг опять все позаклинивало на хрен, так что надо немного помудрить с пультом управления и выбитыми транзисторами. После успешного выполнения сей логической задачи Лазарский выбирается в коллекторы и спускается прямиком в логово Виктора Мадерского, техновервольфа. Здесь он находит дополнительные вещдоки вроде криповых самодельных масок а-ля Джейсон, личный ПК Виктора, постеры сисястых ретровервольш и голову своего физически мёртвого сына Адама, так что Лазарского опять плющит. Одновременно включается аудиосвязь, и голос его сына говорит ему не подключаться к голове (и найти ещё некий Санктуарий). Если же вы всё-таки решите провести очередной сеанс некронейрохакинга, то это будет именно то, что описано выше – Адам заготовил отцу сюрпрайз. Бедняга Лазарский на некоторое время нехило так повредится рассудком.

Далее Лазарский спасается по канализации от демонических охотников Варпа и выходит на свет неоновых вывесок в удалённом от многоэтажки месте, а именно, у входа в Святилище, расположенное под мостом. Внутри Святилища темно, грязно, безлюдно и гностично. Кажется, это реальный католический костел, переоборудованный под голографический VR-салон. Центральный неф-проспект с VR-капсульными отсеками по обеим сторонам, по бокам слева и справа – тёмные бездны с проводами, впереди – опутанный силовыми кабелями каменный архангел. На тёмных стенах видны фрески по мотивам Страстей Христовых. Лазарский входит в одну такую капсулу и погружается в голограммную реальность, где его встречает телевизор с лицом сына на нём, висящий на кабельно-проводном древе (вообще, в игре ужасное количество катодно-лучевых кинескопов, плазменных панелей, ЖК-дисплеев и видеокамер всех сортов, они буквально повсюду – эстетика киберпанка и намёк на глобальную вуйаропаранойю). Адам сообщает, что он выжил после атаки вервольфа и теперь обитает в цифровой среде, но он всё ещё не защищён от преследований “Хирона”, поэтому от его отца требуется отключить блокировку здания, дабы освободить сознание сына. Для этого старший Лазарский выходит из голограммы, поднимается на лифте на верхний этаж этого “Святилища”, который оказывается филиалом корпорации “Хирон”, вернее, его карантинником с заражёнными нанофагией людьми, сидящими в стеклянных клетках-отсеках. Тут происходит финальный прорыв Лазарского через огонь, воду и оптоволокно, реальность полностью дефрагментирует в ирреальность. После survival stealth horror-беготни от демонов Варпа в энный раз, бравый сыщик Лазарский проваливается в собственные хорошо забытые воспоминания. Это, наверное, главный момент истины в игре, потому что мы узнаём семейную подноготную самого главного героя, в частности, его непростые отношения со своим сыном-вундеркиндером, который возненавидел Лазарского-старшего за то, что тот якобы угробил свою жену и его мать, когда позволил ей умирать от тяжёлой болезни, не настояв на биоимплантах. Тем не менее, мать Адама сама приняла такое решение. Далее выясняется, что сам Дэниел Лазарский стал техномодифицированным вследствие какой-то суровой катастрофы, возможно, автоаварии (“От него мало что осталось, но попробуем собрать заново, будет как новенький”). В сознании его сына Адама чётко запечатлелся образ ненавистного отца-легавого как чудовища, убившего его мать (“Ты позволил ей вот так просто умереть, а что же до себя любимого, то тут ты оказался на редкость практичным”). Этот образ и проявляется в сознании бедняги Лазарского-старшего, когда нам показывают вставной видеоролик, где в разбитом зеркале попеременно появляется главный герой, проверяющий свой аугментированный протез правой руки, и чудовищная образина, однорукий демон Варпа, помесь мутировавшей плоти и ракетной установки. Также эта идея акцентируется в последующей сцене в аппаратной комнате карантинника “Хирона”, где за стеклянной панелью демон Варпа жестоко убивает некую женщину, в реальности или же в голографической иллюзии – не ясно. Так что можно придти к выводу, что эти самые порождения Варпа суть не что иное, как проекции подсознательного Адама либо самого Дэниела.

Далее – заключительная сцена гностического откровения: мы сталкиваемся с реальной версией Адама (вспоминается дилогия фильмов о Газонокосильщике) – это уже не его, детектива Лазарского, сын, а суперинтеллидженс-аватара, созданное его сыном цифровое чудовище – или божество – с некоторыми чертами личности его создателя. Однако, как и всегда в таких историях, создание оказалось недовольно создателем и грохнуло его, потому как Адам-творец пытался грохнуть, в свой черёд, Адама-создание, испугавшись его совершенности и вычислительной мощности и напустив на своё детище вирусняк. Новый Адам отвественен за блокировку здания на карантин, тем самым он заманил Лазарского в Святилище. Вот и вся история. Далее мы имеем два финала:

1. Адам предлагает Лазарскому стать его хостом – для этого он войдёт в сознание своего не-биологического отца и возьмёт его под контроль;

2. Лазарский отвергнет цифрового Адама; тогда этот гадёныш перенесёт сознание киберсыщика в служебного дрона, а сам попросту завладеет его телом. Лазарский попытается сопротивляться и нападёт на Адама в его теле, но будет застрелен своими же сослуживцами после разблокировки здания.

Вот такой вот сплав киберпанка, антиутопии, постапокалипсиса, нуарного детектива и психеделического саспенс-хоррора.

Помимо основного сюжета стоит упомянуть сайдквест о Пьете Саган, старушки-топкодера из "Хирон", гоа-трансерши и цифронаркоманки из зажиточного класса A, оставившей своё тело в спортивном бикини вечно отдыхать в ультрахайтековом VR-кресле с километрами проводов взамен на симбиоз с сознанием своей малолетней подруги в виртуальной среде. Но это уже отдельная тема. Другой запоминающийся эпизод в расследовании — жутковатые апартаменты генного инженера, торгующего выращенными из плавающей в его домашних аквариумах биомассы различными человеческими органами, например, сердцами. Ну и ещё много всего любопытного узнаётся о Кракове 2084-го года по мере продвижения сюжета, особенно в трагикомическом общении с местными жителями через внешние устройства видеосвязи, прикреплённые к бронированным дверям-шлюзам, в основном представляющие собой ЭЛТ-кинескопы с двигающимися на них низкопиксельными глазами. Чем не кривое зеркало нашей с вами актуальной современности многоэтажного существования, когда у каждого второго гражданина есть свой видео-домофон вдобавок ко всем прочим экранам и гаджетам? Тут невольно приходят на ум мысли об иллюзорности какой-либо частной жизни в условиях безумного мегаполисного медиа-муравейника, где каждый/-ая житель/-ница может стать объектом наблюдения другого/-их лиц, для сбора личных сведений либо просто ради развлечения. Как пишет Герд Леонгард в "Технологии VS Человека", "нахождение офф-лайн скоро может стать особой платной привилегий для богатых; для всех остальных мещан онлайн-статус будет необходим на постоянной основе, чтобы, по крайней мере, не быть уволенными с работы".

Отдельное внимание в игре заслуживают коллекционные карточки разработчиков, выполненные в форме персонажей-маргиналов, разбросанные по всему зданию. Автор статьи, к сожалению, собрал их далеко не все.

Вердикт: нынешние игры делаются как интерактивные фильмы, и это, с одной стороны, здорово и хорошо, потому как говорит о творческом потенциале независимых студий, состоящих из молодых и талантливых ребят-единомышленников, а с другой, заставляет, задуматься, насколько далеко может зайти цифровой прогресс, с учётом уже доступных любому геймеру VR-технологий. Игры, или интерактивные графические произведения, жанра cyberpunk ставят подобные вопросы наиболее остро, потому что, как пишут в своих книгах футурологи и исследователи медиакультуры, такие как Эрик Дэвис (“Техногнозис”), Майкл Дери (“Скорость Убегания”) и Герд Леонгард (“Технологии VS Человека”), где та грань, по которой мы сможем в будущем определить свою человечность и независимость от гаджетов, есть ли она вообще или она уже стёрлась? Киберпанк пытается понять, насколько этично использовать и развивать VR/AR, нейронные сети, машинное обучение, импланты, чипирование, пластическую хирургию, генную инженерию, биометрическое сканирование и т.д. Обретут ли в недалёком будущем облачные хранилища и поисковые системы собственное сознание? Ожидаются ли новые цифровые эпидемии, вызванные цифровыми вирусами? Какие новые цифровые наркотики нас ожидают? Возможен ли гармоничный симбиоз человека и созданных им технологий или же нет? Будут ли IT-мегакорпорации править балом в недалёком будущем? Станут ли роботы-андроиды и аугментированные индивиды замещать обычных людей на рынке труда? Станут ли люди киборгизированные счастливее обычных людей? Есть ли смысл развивать любые технологии, только потому, что это идёт в ногу со временем и с природой познания? На эти и многие другие парадоксальные этические дилеммы и пытается ответить эстетика и философия киберпанка.

P.S. У нас тоже есть даровитые разработчики – например, Сергей Носков, сделавший в одиночку (вернее, на пару с композитором Алексеем Трофимовым) не менее мрачный и любопытный дистопийный киберпанковый платформер 7th Sector. Та же атмосфера недалёкого хайтек-лоулайфного будущего, засилие японо-китайских корпораций и постеры с псевдо-советской IT-пропагандой. Рекомендую.

P.P.S. Саундтреком к Обсерверу занимался Аркадиуш Рейковский. Он вдохновлялся такими фильмами, как Акира (1988), Призрак в Доспехе (1995) и, конечно же, Blade Runner-ом. Дабы выдержать стиль, Аркадиуш сочинял свой атмосферный электронный нейроэмбиент на аналоговом синтезаторе, к тому же задействуя диегетную (источниковую) музыку псай-трансового артиста Mirror Me. Саундтрек можно найти и послушать на ютубе.

2019-10-14