Почти неделю бродил я по окрестностям Муски, одетый как респектабельный драгоман, с лицом и руками, окрашенными в более глубокий оттенок коричневого цвета с помощью акварельной краски (мне пришлось использовать что-то, что можно было смыть, так как жирная краска бесполезна для настоящей маскировки). Также у меня были аккуратные черные усы, приклеенные к губе спиртовой смолой. В своём рассказе «За чертой оседлости» Редьярд Киплинг сурово осуждает человека, который слишком глубоко исследует местную жизнь. Но если бы все думали вместе с Киплингом, у нас никогда не было бы ни Лейна, ни Бертона, и я продолжал бы оставаться в непоколебимом скептицизме относительно реальности магии. Между тем, из-за вещей, которые я собираюсь здесь изложить, на целых десять минут своей жизни я оказался дрожащим рабом неизвестного.
Поясню сразу, что мой недостойный маскарад не был вызван простым любопытством или же поисками пресловутого сада земных услад.* Он был предпринят как естественное продолжение письма, полученного от господ Мозес, Мерфи и К°, фирмы, которую я представлял в Египте. В письме этом содержались любопытные материалы, дающие достаточно пищи для размышлений.
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
цитата
* В оригинале the quest of pomegranate, что, очевидно, имеет метафорический смысл. В греческом мифе о Персефоне и Аиде гранат является метафорой мирских искушений, привязывающих человека к подземному миру. В незападных версиях Адама и Евы гранат появляется как запретный плод в Эдемском саду — метафора желания и греха. – прим. пер.
«Мы просим вас, — говорилось в письме, — возобновить ваши изыскания относительно конкретного состава духов «Дыхание Аллаха», образец которого вы приобрели для нас по цене, которую мы сочли чрезмерной. Оно, по-видимому, составлено из смеси некоторых малоизвестных эфирных масел и каучуковых смол; и природа некоторых из них до сих пор не поддается анализу. Было проведено более сотни экспериментов, чтобы найти заменители недостающих эссенций, но безуспешно. И так как теперь мы в состоянии наладить производство восточных духов в широких масштабах, то готовы в полной мере вознаградить вас за потраченное время (последняя фраза была подчеркнута красными чернилами), если вы сможете получить для нас грамотную копию оригинального рецепта».
Далее в письме говорилось, что для эксплуатации новых духов предлагается создать отдельную фирму с зарегистрированным адресом в Каире и «производственным отделом» в каком-нибудь труднодоступном месте на Ближнем Востоке.
Я глубоко задумался над этими вопросами. Схема была хорошей и не могла не принести значительных прибылей; ибо, с учётом продуманной рекламной кампании, всегда найдётся многочисленная и богатая публика для нового диковинного аромата. Конкретная смесь жидких благовоний, о которой говорилось в письме, гарантировала хорошие продажи по высокой цене не только в Египте, но и во всех столицах мира, если бы её удалось вывести на рынок; но предложение о мануфактуре столкнулось с чрезвычайными трудностями.
Крошечный флакон, который я отправил в Бирмингем почти двенадцать месяцев назад, обошелся мне почти в 100 фунтов стерлингов, поскольку «Дыхание Аллаха» было тайной собственностью старой аристократической египетской семьи, чье огромное богатство и исключительность сделали их по сути неприступными. Путем тщательного расследования я нашёл одного аттара, которому были поручены некоторые заключительные процессы приготовления духов, — и то лишь затем, чтобы узнать от него о том, что он не знал их точного состава. Но хотя он уверял меня (и я не сомневался в его словах), что до сих пор ни одного зёрнышка не выходило из-под владения семьи, мне удалось-таки добыть небольшое количество драгоценной жидкости.
Господа Мозес, Мерфи и К° предприняли все необходимые приготовления для размещения аромата на рынке только для того, чтобы узнать, как сообщалось в этом насыщенном событиями письме, что самые опытные химики, чьи услуги были им доступны, не смогли его проанализировать.
Однажды утром, в своём вымышленном образе, я шел по Шариат эль-Хамзави, придумывая какой-нибудь план, с помощью которого я мог бы завоевать доверие Мухаммеда эр-Рахмана, аттара, или парфюмера. Несколько минут назад я вышел из дома в Дарб-эль-Ахмар, который был моим временным жилищем, и когда я приблизился к углу улицы, из окна прямо над моей головой раздался голос: «Саид! Саид!»
Не предполагая, что зов относится ко мне, я взглянул вверх и встретил взгляд старого египтянина почтенной наружности, смотревшего на меня сверху. Прикрывая глаза корявой рукой, он прокряхтел:
— Конечно, это не кто иной, как Саид, племянник Юсуфа Халига! Эс-селям алейкум, Саид!
— Алейкум, эс-селам, — ответил я ему и стоял, глядя на него.
— Не окажешь ли ты мне небольшую услугу, Саид? – продолжил старик. — Это займет у тебя всего час, и ты сможешь заработать пять пиастров.
— Охотно, — ответил я, не зная, к чему может привести меня ошибка этого, очевидно, полуслепого старика.
Я вошел в дверь и поднялся по лестнице в комнату, в которой он находился, и обнаружил, что этот старик лежит на скудно прикрытом диване у открытого окна.
— Хвала Аллаху, чьё имя возвышено, — воскликнул он, — что я, к счастью своему, имею возможность выполнить свои обязательства! Порой страдаю я от старого укуса змеи, сын мой, и этим утром он заставил меня воздержаться от всякого движения. Меня зовут Абдул-Носильщик, о ком ты, наверное, слышал от своего дяди. И хотя сам я уже давно ушёл с активной работы, зато теперь заключаю я контракты на поставку носильщиков и курьеров любого рода и для всех целей. Будь то перевозки прекрасных дам в хаммам, молодожёнов на свадьбы и мертвецов — в могилы. Так вот, было написано, что ты должен будешь прийти в этот своевременный час.
Я считал весьма вероятным, что было также написано, что я вскоре уйду, если этот болтливый старик продолжит навязывать мне подробности своей нелепой карьеры.
— У меня есть контракт с торговцем Мухаммедом эр-Рахманом из Сук эль-Аттарин, — продолжал старик, — который я всегда выполнял лично.
От этих слов у меня почти перехватило дыхание, и моё мнение об Абдуле Носильщике необычайно изменилось. Воистину, в то утро моя счастливая звезда направляла мои стопы!
— Не пойми меня неправильно, — добавил он. — Я не имею в виду транспортировку его товаров в Суэц, Загазиг, Мекку, Алеппо, Багдад, Дамаск, Кандагар и Пекин, хотя все эти обширные предприятия и поручены никому иному, как единственному сыну моего отца. Сейчас я говорю о переносе небольшого, но тяжёлого ящика из главного магазина и мануфактуры Мухаммеда эр-Рахмана, что находится в Шубре, в его лавочку на Сук эль-Аттарин. Дело это я организую для него накануне Молид ан-Неби (дня рождения Пророка) в течение последних тридцати пяти лет. Каждый из моих носильщиков, кому я мог бы поручить это особое поручение, занят чем-то другим. Отсюда моё наблюдение о том, что было записано, что никто иной, как ты будешь проходить под этим окном в определённый счастливый час.
Действительно, этот час был для меня удачным, и мой пульс подскочил высоко за пределы нормального ритма, когда я задал вопрос:
— Почему, о отец Абдул, вы придаёте такое большое значение этому, казалось бы, тривиальному вопросу?
Лицо Абдула-Носильщика, напоминавшее морду интеллигентного мула, приняло выражение низкой хитрости.
— Вопрос хорошо продуман, — прокряхтел старый плут, подняв длинный указательный палец и погрозив им мне. — И кто во всём Каире знает столько же тайн великих, сколько Абдул Всезнайка, Абдул Молчаливый! Спроси меня о легендарном богатстве Карафа-бея, и я назову тебе все его владения и развлеку тебя подсчётами его доходов, которые я вычислил в пределах до нусс-фадда!** Спроси меня о янтарной родинке на плече принцессы Азизы, и я опишу её тебе так, что она восхитит душу твою! А теперь ближе, сын мой. — Абдул доверительно склонился ко мне. — Раз в год купец Мухаммед эр-Рахман готовит для госпожи Зулейки некоторое количество духов, которые нечестивая традиция называет «Дыханием Аллаха». Отец Мухаммеда эр-Рахмана приготовлял эти духи для матери леди Зулейки, а его отец – для дамы того времени, которая хранила тайну. Тайну, которая принадлежала женщинам этой семьи со времён правления халифа эль-Хакима, от любимой жены которого они и происходят. Ей, жене халифа, великий чародей и врач Ибн-Сина из Бухары преподнёс в золотой вазе первый дирхем этого удивительного парфюма, когда-либо полученный!
— Справедливо зовут вас Абдул Всезнайка! — воскликнул я в неподдельном восхищении. — Значит, секрет принадлежит Мухаммеду Эр-Рахману?
— Это не так, сын мой, — ответил Абдул. — Некоторые используемые эссенции привезены в запечатанных сосудах из дома леди Зулейки, как и медный сундук, содержащий рукописи Ибн-Сины; и во время измерения величин тайное писание никогда не покидает её руки.
— Выходит, леди Зулейка присутствует при этом лично?
Абдул-Носильщик безмятежно склонил голову.
— Накануне дня рождения Пророка леди Зулейка посещает магазин Мухаммеда эр-Рахмана в сопровождении имама одной из великих мечетей.
— Почему имама, отец Абдул?
— Существует магический ритуал, который необходимо соблюдать при дистилляции духов, и каждая эссенция благословляется именем одного из четырех архангелов; и вся операция должна начаться в полночь накануне Молид ан-Неби.
Он торжествующе посмотрел на меня.
— Неужели, — возразил ему я, — такой опытный мастер, как Мохаммед эр-Рахман, с готовностью не признал бы эти секретные ингредиенты по их запаху?
— Большая кастрюля с горящим углем, — драматично прошептал Абдул, — ставится на пол комнаты, и на протяжении всего этого действа сопровождающий леди Зулейку имам бросает в неё острые специи, в результате чего природа тайных сущностей становится неузнаваемой. Пришло время тебе, сын мой, отправиться в лавку Мухаммеда, и я дам тебе письмо, сообщающее ему о тебе. Задача твоя будет заключаться в том, чтобы доставить материалы, необходимые для тайной химической операции, которая, кстати, состоится сегодня вечером, из большого магазина Мухаммеда эр-Рахмана в Шубре в его лавку на Сук эль-Аттарин, как я уже говорил. У меня плохое зрение, Саид. Пиши, как я тебе скажу, и я помещу своё имя в конце письма.
II
Слова «готовы вознаградить вас в полной мере за потраченное время» воодушевляли ритм моих шагов, иначе я сомневаюсь, что мне удалось бы пережить это отвратительное путешествие из Шубры. Никогда не смогу я забыть форму, цвет и особенно вес запертого сундука, который был моей ношей. Старый Мохаммед эр-Рахман принял мою службу на основании письма, подписанного Абдулом, и, конечно, не узнал в «Саиде» того достопочтенного Невилла Кэрнеби, который имел с ним определенные конфиденциальные отношения год назад. Но как именно я воспользовался счастливой случайностью, которая заставила Абдула принять меня за кого-то по имени Саид, становилось всё более неясным по мере того, как ящик становился всё более и более тяжёлым. Так что к тому времени, когда я действительно подошёл со своей ношей ко входу на улицу Парфюмеров, моё сердце ожесточилось к Абдулу Всезнайке. И, поставив ящик на землю, я сел на него, чтобы отдохнуть и на досуге попроклинать эту молчаливую причину моего нынешнего измождённого состояния.
Через некоторое время мой смятённый дух успокоился, пока я сидел там, вдыхая коварное дыхание тонкинского мускуса, аромат розового масла, сладость индийского нарда и жгучую остроту мирры, опопонакса и иланг-иланга. Я едва мог уловить аромат, который всегда считал самым изысканным из всех, за исключением одного — восхитительного аромата египетского жасмина. Но мистическое дыхание ладана и эротические пары амбры не тронули меня; ибо среди этих запахов, через которые, как мне постоянно казалось, мажорной нотой просачивается запах кедра, я тщётно искал хоть какой-нибудь намёк на «Дыхание Аллаха».
Модная Европа и Америка, как обычно, были широко представлены на базаре Сук-эль-Аттарин. Тем не менее, маленькая лавочка Мохаммеда эр-Рахмана была совершенно пуста, хотя он и торговал самыми редкими эссенциями из всех. Мохаммед, однако, не искал западного покровительства, и в сердце маленького седобородого купца не было никакой зависти к его, казалось бы, более зажиточным соседям, в магазинах которых весь бомонд Нью-Йорка, Лондона и Парижа курили янтарные сигареты и чьи товары перевозились в самые отдалённые уголки земли. Нет ничего более иллюзорного, чем внешний облик восточного купца. Самый богатый человек, с которым я был знаком в Муски, имел вид нищего. И в то время как соседи Мухаммеда продавали склянки с эфирными маслами и крошечные коробочки с пастилками покровителям гг. Куков, разве молчаливые караваны, шедшие по древним дорогам пустыни, не были нагружены огромными ящиками сладостного парфюма с мануфактуры в Шубре? Только в город Мекку Мухаммед ежегодно отправлял благовония на сумму две тысячи фунтов стерлингов; он изготовил три вида благовоний исключительно для царского дома Персии; и его товары были известны от Александрии до Кашмира и одинаково ценились в Стамбуле и Тартарии. Он мог бы с терпимой улыбкой наблюдать за более эффектными действиями своих менее удачливых конкурентов.
Лавочка Мохаммеда Эр-Рахмана находилась в конце улицы, вдали от Хамзави (Тканевого базара), и когда я встал, чтобы возобновить движение, моё настроение мрачной абстракции сменилось некой атмосферой ожидания — я не могу иначе описать это — например, по знакомым запахам этого места. Я сделал не более трёх шагов вперёд по базарной улице, прежде чем мне показалось, что все дела внезапно приостановились. Только европейская часть толпы осталась вне какого-либо влияния, что завладело жителями Востока. Затем гости Каира, также почувствовав эту выжидающую тишину, как и я почувствовал её ранее, почти единодушно повернулись и, следуя направлению взглядов торговцев, посмотрели вверх по узкой улочке в сторону мечети эль-Ашраф.
И здесь я должен отметить любопытное обстоятельство. Имама Абу Табаха я не видел уже несколько недель, но в этот момент я внезапно поймал себя на мысли об этом замечательном человеке. Хотя любое упоминание его имени или прозвища (поскольку я не мог поверить, что «Табах» является отчеством) среди простого народа вызывало лишь благочестивые восклицания, свидетельствующие об уважительном страхе, официальный мир молчаливо отрёкся от него. Однако у меня были неоспоримые доказательства того, что немногие двери в Каире, да и вообще во всём Египте, были для него закрыты; он приходил и уходил, как призрак. Я ни разу не удивился бы, если, войдя однажды в свои личные апартаменты в отеле Шепард, обнаружил его сидящим там, и не усомнился бы в правдивости местного знакомого, который уверял меня, что он встретил таинственного имама в Алеппо в то же утро, когда пришло письмо от его партнёра из Каира, в котором упоминалось о визите Абу Табаха в эль-Азхар. Но в родном городе он был известен как чародей и считался повелителем джиннов. Ещё раз положив свою ношу на землю, я вместе с остальными посмотрел в сторону мечети.
Этот момент ароматной тишины представлял собой любопытное явление, и моё воображение, несомненно, вдохновлённое памятью об Абу Табахе, перенеслось во времена великих халифов, которые никогда не казались далекими на этих средневековых улицах. Меня словно бы перенесло в Каир Харуна аль-Рашида, и я подумал, что великий вазир, посланный сюда с какой-то миссией из Багдада, посетил сегодня Сук эль-Аттарин.
Затем сквозь молчаливую толпу величественно прошла фигура в чёрной мантии и белом тюрбане, внешне похожая на многих других мужчин на базаре, за исключением того, что её сопровождали два высоких негра в куттанах. Место было настолько тихим, что я мог слышать постукивание его черной палки, пока он шел по центру улицы.
У лавки Мухаммеда эр-Рахмана он остановился, обменявшись несколькими словами с торговцем, затем продолжил свой путь, направляясь ко мне по главной улице базара. Его взгляд встретился с моим, когда я стоял возле сундука. И, к моему изумлению, он поприветствовал меня с улыбкой и достоинством, после чего прошёл дальше. Неужели он тоже принял меня за Саида — или его всевидящий взгляд обнаружил под моей маскировкой черты лица Невилла Кэрнеби?
Когда имам свернул с узкой улочки на Хамзави, торговый шум тут же возобновился, так что, если бы не это ужасное сомнение, заставившее моё сердце биться с неприятной быстротой, его приезд мог бы быть сном, судя по всем имеющимся у меня свидетельствам.
III
Полный опасений, я понёс ящик в магазин; но в приветствии Мохаммеда эр-Рахмана не было и намека на подозрение.
— Быстроногостью ты никогда не завоюешь Рай. — сказал он.
— Я не буду сбивать других с пути неблаговидной поспешностью, — парировал я.
— Бесполезно спорить с кем-либо из знакомых Абдула-Носильщика. — вздохнул Мохаммед. — Ну, это мне знакомо. Возьми ящик и следуй за мной.
Ключом, который он носил на цепочке на поясе, парфюмер отпер древнюю дверь, которая одна отделяла его магазин от выступающей стены, обозначающей поворот улицы. Локальная египетская лавка обычно представляет собой не что иное, как двойную ячейку; но спустившись по трем каменным ступеням, я очутился в одной из тех комнат, похожих на подвал, которые нередки в этой части Каира. Окна не было, если не считать небольшого квадратного проёма высоко в одной из стен, который, очевидно, выходил в узкий двор, отделяющий жилище Мухаммеда от дома его соседа, но пропускавший скудный свет и меньшую вентиляцию. Через это отверстие я мог видеть нечто, похожее на поднятые оглобли телеги. С одной из грубых балок довольно высокого потолка свисала на цепях медная лампа, а все помещение было прямо-таки завалено множеством примитивных химических приспособлений. Старомодные перегонные кубы, загадочно выглядящие банки и что-то вроде переносной печи, а также несколько треножников и пара-тройка больших плоских медных кастрюль придавали этому месту вид логова какого-то олдового алхимика. Довольно красивый стол из чёрного дерева, украшенный замысловатой резьбой и инкрустированный перламутром и слоновой костью, стоял перед мягким диваном, занимавшим ту сторону комнаты, где находилось квадратное окно.
— Поставь ящик на пол, — приказал Мохаммед, — но постарайся сделать это без неоправданной спешки, чтобы не причинить себе вреда.
С каждым словом все яснее становилось, что он с нетерпением ждал прибытия шкатулки и теперь горячо хотел стать свидетелем моего отбытия.
— Есть ослы, которые быстро ходят, — сказал я, неторопливо кладя свою ношу к его ногам. — Но мудрый человек регулирует свой темп в соответствии с тремя вещами: солнечным теплом, благополучием других и характером его ноши.
— Я не могу сомневаться в том, что ты часто останавливался по пути из Шубры, чтобы поразмыслить над этими тремя вещами, — ответил Мохаммед, — ступай же и обдумай их на досуге, ибо я вижу, что ты великий философ.
— Философия, — продолжал я, усаживаясь на ящик, — поддерживает ум, но деятельность ума зависит от благополучия желудка, поэтому даже философ не может себе позволить трудиться без найма.
При этом Мохаммед эр-Рахман обрушил на меня давно сдерживаемый поток оскорблений и снабдил меня информацией, которую я искал.
— О сын кривоглазого мула! — вскричал он, потрясая надо мной узловатыми кулаками, — не намерен терпеть я более твою идиотскую болтовню! Вернись же к Абдулу-Носильщику, который нанял тебя, ибо я не дам тебе ни единого фадда, несчастная ты дворняга! Уходи! Ибо только что я был проинформирован о том, что дама высокого положения собирается навестить меня. Уходи же, чтобы только она не приняла мой магазин за свинарник!
Но пока он произносил эти слова, я почувствовал смутное волнение на улице и:
— Ах! — вскричал Мохаммед, подбежав к подножию лестницы и глядя вверх. — Теперь я совершенно погиб! Позор твоим родителям, что ты такой кретин, теперь госпожа Зулейка неизбежно найдет тебя в моей лавке. Послушай теперь меня, злобное насекомое, ты — Саид, мой помощник. Не произнеси ни единого слова; или вот этим, — к моей великой тревоге он вытащил из-под мантии опасный на вид пистолет, — я проделаю дыру в твоём пустом черепе!
Поспешно спрятав пистолет, он поспешно поднялся по ступенькам, чтобы успеть низко поклониться женщине в чадре, которую сопровождали суданская служанка и негр. Обменявшись с ней несколькими словами, которых я не смог уловить, Мохаммед эр-Рахман повёл всю компанию в комнату, где стоял я. За парфюмером шла эта грациозная женщина, за которой, в свою очередь, следовал её слуга. Негр же остался наверху. Заметив меня, когда вошла, дама, одетая с необычайной элегантностью, остановилась, взглянув на Мохаммеда.
— Миледи, — сразу начал он, склоняясь перед ней, — это Саид, мой помощник, ленивость привычек которого превосходит только дерзость его разговоров.
Она колебалась, одарив меня взглядом своих прекрасных глаз. Несмотря на мрачность этого места и чадру, которую она носила, было видно, что дама была весьма хороша собой. Слабый, но изысканный аромат проник в мои ноздри, благодаря чему я понял, что очаровательная гостья Мохаммеда была ни кем иным, как леди Зулейкой.
— И всё же, — сказала она тихо, — он выглядит как активный молодой человек.
— Его деятельность, — ответил торговец духами, — полностью сосредоточена на его языке.
Госпожа Зулейка села на диван и оглядела комнату.
— Все готово, Мохаммед? – спросила та.
— Всё, миледи.
Снова прекрасные глаза обратились в мою сторону, и, когда их непостижимый взгляд остановился на мне, план, который, поскольку он так и не был осуществлен, нет необходимости здесь описывать, представился моему разуму. После короткого, но красноречивого молчания – ибо мои ответные взгляды были полны значения:
— О Мухаммед, — лениво сказала леди Зулейка, — каким образом купец, такой как ты, наказывает своих слуг, когда их поведение ему не нравится?
Мохаммед эр-Рахман, казалось, несколько растерялся и стоял, глупо глядя на него.
— У меня есть кнуты, — пробормотал мягкий голос. — Это старый обычай моей семьи.
Медленно она снова посмотрела в мою сторону.
— Мне показалось, о Саид, — продолжала она, изящно положив украшенную драгоценностями руку на стол из эбенового дерева, — что ты осмелился бросать на меня любовные взгляды. Наверху ждет тот, чья обязанность — защищать меня от подобных оскорблений. Миска! – бросила она служанке, — позови Эль-Кимри ("Голубь" с араб.).
Пока я стоял, ошарашенный и смущенный, девушка, стоя у подножия лестницы, позвала:
— Эль-Кимри! Иди сюда!
Мгновенно в комнату ворвался тот отвратительного вида негр, которого я видел ранее.
— О Кимри, — приказала госпожа Зулейка и томно протянула руку в мою сторону, — выбрось этого зарвавшегося клоуна на улицу!
Моё замешательство зашло достаточно далеко, и я понял, что, несмотря на риск быть раскрытым, я должен действовать немедленно. Поэтому в тот момент, когда Эль-Кимри достиг подножия ступенек, я ударил левым кулаком в его ухмыляющееся лицо, приложив весь свой вес к удару, за которым последовал короткий правый, совершенно нарушивший кулачные приличия, поскольку был он нацелен значительно ниже пояса. Эль-Кимри обрушился на пыльный пол под аккомпанемент человеческого диссонанса, состоящего из трёх нот. Я же вскочил по ступенькам, повернул налево и побежал вокруг мечети эль-Ашраф, где вскоре быстро затерялся в многолюдной Гурии.
Мои щёки пылали под наигранной сумрачностью. Мне было стыдно за свою отвратительную артистичность. Ведь помощнику аптекаря не так-то просто заняться любовью с герцогиней!
IV
Остаток утра я провёл у себя дома в Дарб эль-Ахмаре, проклиная свою собственную глупость и почтенную голову Абдула Всезнайки. В какой-то момент мне показалось, что я бессмысленно уничтожил прекрасную возможность, в следующий — что кажущаяся возможность оказалась всего лишь миражом. С наступлением полудня и приближением вечера я отчаянно измысливал план, так как знал, что, если мне не удастся придумать хоть что-нибудь подходящее к полуночи, другого шанса увидеть знаменитый рецепт, вероятно, не представится в течение двенадцати месяцев.
Около четырех часов дня меня осенила смутная идея. Поскольку она потребовала посещения моих комнат в Шеппарде, то я смыл краску с лица и рук, переоделся, поспешил в гостиницу, наспех пообедал и вернулся в Дарб эль-Ахмар, где возобновил маскировку.
Некоторые довольно резко критиковали меня за мою коммерческую деятельность в то время, и ни одно из моих дел не вызвало большей озлобленности, чем то, что касалось парфюма под названием «Дыхание Аллаха». И все же я не могу понять, в чем заключалось мое вероломство. Мировоззрение моё достаточно социалистично, чтобы заставить меня с неудовольствием относиться к сохранению отдельным человеком чего-то, что без ущерба для него самого могло бы разумно быть разделено сообществом. По этой причине меня всегда возмущало то, как мусульманин закрывает лица жемчужин своего гарема. И хотя успех моего нынешнего предприятия не сделает леди Зулейку беднее, он обогатит и украсит мир, усладив чувства мужчин ароматом более изысканным, чем любой известный до сих пор.
Таковы были мои размышления, пока я пробирался через тёмный и пустынный базарный квартал, следуя по Шариа эль-Аккади к мечети эль-Ашраф. Там я повернул налево в сторону Хамзави, пока, подойдя к узкому переулку, ведущему из неё в Сук эль-Аттарин, не погрузился в его темноту, похожую на темноту туннеля, хотя верхние части дома наверху и были посеребрены луной.
Я направлялся к тому тесному дворику, примыкающему к лавке Мохаммеда эр-Рахмана, в котором я заметил присутствие одной из тех узких повозок с высокими колесами, характерных для этого района. И, поскольку вход туда со стороны базара был закрыт грубым деревянным забором, я ожидал, что к нему будет немного сложно получить доступ. Однако была одна трудность, которую я не предвидел и с которой не столкнулся бы, если бы мне удалось прибыть сюда, как легко я мог бы сделать, немного раньше. Подойдя к углу улицы Парфюмеров, я осторожно высунул голову, чтобы обозреть перспективу.
Абу Табах стоял прямо возле магазина Мохаммеда эр-Рахмана!
Моё сердце сильно подпрыгнуло, когда я отступил в тень, поскольку я посчитал его присутствие злым предзнаменованием для успеха моего предприятия. Затем внезапное откровение, истина ворвалась в мой разум. Он присутствовал там в качестве имама и сопровождающего мага на мистическом «благословении благовоний»! Осторожно ступая, я вернулся по своим следам, обогнул мечеть и направился к узкой улице, идущей параллельно улице Парфюмеров и в которую, как я знал, должен был выходить двор рядом с магазином Мохаммеда. Чего я не знал, так это того, как я собираюсь войти в него с этого конца.
Я испытал неожиданные трудности с определением этого места, так как высота зданий вокруг меня не позволяла найти какой-либо знакомый ориентир. Наконец, дважды повторив свои шаги, я определил, что дверь старой, но прочной работы, вставленная в высокую и толстую стену, должна сообщаться с двором; ибо я не видел другого отверстия ни справа, ни слева, через которое можно было бы проехать повозке.
Машинально я попробовал открыть дверь, но, как и ожидал, обнаружил, что она надежно заперта. Вокруг меня царила глубокая тишина, и не было видно окна, из которого можно было бы наблюдать за моими действиями. Поэтому, спланировав свой маршрут, я решил взобраться на стену. Моей первой точкой опоры стал тяжёлый деревянный замок, выступавший на целых шесть дюймов*** из двери. Над ними была перекладина, а затем зазор в несколько дюймов между верхом ворот и аркой, в которую они были встроены. Над аркой выступал железный стержень, на котором висел крюк; если бы я смог добраться до перекладины, можно было бы перелезть через стену.
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
цитата
*** ~15 см – прим. пер.
Я успешно добрался до перекладины, и, хотя она оказалась не слишком прочно закрепленной, я всё же рискнул. И вот, не производя особого шума, я обнаружил, что уже сижу наверху и смотрю вниз, на маленький дворик. У меня вырвался вздох облегчения, ибо узкая тележка с непропорциональными колесами стояла там, где я видел её утром. Её оглобли были направлены вверх, туда, где в безоблачном небе плыла луна Рождества Пророка. Тусклый свет лился из квадратного окна подвала Мохаммеда эр-Рахмана.
Очень внимательно изучив ситуацию, вскоре я, к своему большому удовлетворению, заметил, что, хотя хвост тележки был зажат под перекладиной, которая удерживала её на месте, одна из оглоблей находилась в пределах досягаемости моей руки. После этого я доверил свой вес этой оглобле, раскачивающейся над колодцем во дворе. Я был настолько успешен, что раздался лишь слабый скрип; и я почти бесшумно спустился в повозку.
Убедившись, что Абу Табах не заметил моего присутствия, я осторожно встал, опершись руками о стену, и заглянул в комнату через маленькое окошко. Её внешний вид несколько изменился с того времени. Лампа была зажжена и бросала странный приглушённый свет на грубый стол, стоящий почти под ней. На этом столе стояли весы, меры, колбы причудливой формы и странного вида химические аппараты, которые могли быть изготовлены во времена самого Авиценны. На одном конце стола стоял перегонный куб над маленькой кастрюлей, в которой горел спиртовой огонь. Мохаммед эр-Рахман раскладывал подушки на диване прямо подо мной, но в комнате больше никого не было. Взглянув вверх, я заметил, что высота соседнего здания не позволяла лунному свету проникать во двор, так что мое присутствие не могло быть обнаружено никаким светом снаружи. И, поскольку вся верхняя часть комнаты была затемнена, я не видел особых причин для опасений.
В этот момент послышался звук приближающегося по Шариа эш-Шаравани автомобиля. Я слышал, как он остановился возле мечети эль-Ашраф, и в почти совершенной тишине извилистых улиц, откуда днём поднимается настоящий вавилонский хаос языков, я услышал приближающиеся шаги. Когда шаги приблизились, я присел в своей тележке. Вот они миновали конец двора, примыкающий к улице Парфюмеров, и остановились перед магазином Мохаммеда эр-Рахмана. Музыкальный голос Абу Табаха заговорил, а голос леди Зулейки ответил. Послышался громкий стук и скрип открывающейся двери.
— Спуститесь по ступенькам, поставьте сундук на стол, а затем оставайтесь сразу за дверью! — продолжал властный голос дамы. – И проследите за тем, чтобы никто не подслушивал.
Через маленькое окошко до моих ушей донёсся слабый звук, будто какой-то тяжёлый предмет положили на деревянную поверхность, затем приглушённый шум, будто несколько человек вошли в комнату. Наконец, я услышал приглушённый хлопок захлопнувшейся и запертой двери... и тихие шаги на соседней улице!
Скрючившись в телеге и почти затаив дыхание, я наблюдал через дыру в боку ветхой телеги за забором, о котором я уже упоминал как закрывающим конец двора, примыкающего к Сук эль-Аттарин. Копьё лунного света, проникнув сквозь какую-то щель в окружающих зданиях, посеребрило его отдалённый край. Под аккомпанемент сильных пинков и тяжелого дыхания в этом естественном свете всеобщего внимания возникло чёрное лицо «Голубя». К своей безграничной радости я заметил, что нос его щедро заклеен лейкопластырем, а правый глаз временно не работает. Восемь толстых пальцев схватились за верхнюю часть деревянной конструкции, пока одутловатый негр в течение примерно трёх секунд осматривал явно пустой двор, прежде чем снова опустить своё неуклюжее тело на уровень улицы. Последовал слабый хлопок и совершенно безошибочное бульканье. Я услышал, как охранник пошёл обратно к двери, поэтому осторожно привстал и снова осмотрел внутреннюю часть комнаты.
V
Египет, о чём свидетельствуют древнейшие исторические записи, всегда был страной волшебства, и, согласно местным верованиям, до сего дня он является театром многих сверхъестественных драм. Что касается меня, то до эпизода, о котором я собираюсь рассказать, мой личный опыт такого рода был ограниченным и неубедительным. Я знал, что Абу Табах обладал своего рода сверхъестественной силой, похожей на второе зрение, но считал её просто формой телепатии. Его присутствие при приготовлении тайных духов меня не удивило, поскольку вера в эффективность магических действий преобладала, как мне было известно, даже среди наиболее культурных слоёв мусульман. Однако скептицизм мой вскоре был грубо поколеблен.
Подняв голову над подоконником и заглянув в комнату, я увидел леди Зулейку, сидящую на мягком диване, её руки покоились на раскрытом свитке пергамента, лежавшем на столе рядом с массивным латунным сундуком с антикварными предметами местного изготовления. Крышка сундука была поднята, и внутри казалось пусто, но возле него на столе я заметил несколько сосудов из венецианского стекла с золотыми пробками, каждый из которых был особенного цвета.
Возле жаровни, в которой пылали угли, стоял Абу Табах. Он бросал в огонь попеременно полоски бумаги с какими-то надписями и маленькие тёмно-коричневые пастилки, которые имам вынул из сандаловой коробки, стоящей рядом с ним на своего рода треножнике. Они состояли из какой-то ароматной смолы, в которой, казалось, преобладал бензоин, а пары жаровни наполняли комнату голубым туманом.
Имам своим мягким, музыкальным голосом читал главу Корана под названием «Ангел». Диковинная церемония началась. Я понял, что для достижения своей цели мне придется подтянуться к узкой амбразуре и полностью опереться всем своим весом на карниз окна. В этом манёвре не было большой опасности, при условии, если я не произведу лишнего шума, ибо висячая лампа из-за своей формы не освещала верхнюю часть комнаты. Достигнув желаемого положения, я осознал болезненную остроту аромата, которым была наполнена квартира.
Лёжа на выступе в крайне неприятной позе, я дюйм за дюймом пробирался внутрь комнаты, пока не смог более или менее свободно пользоваться правой рукой. Предварительная молитва завершилась, отмеривание ингредиентов уже началось, и я легко понял, что без обращения к пергаменту, от которого госпожа Зулейка ни разу не оторвала рук, раскрыть тайну действительно невозможно. Ибо, сверяясь с древним рецептом, она выбирала одну из бутылей с золотой пробкой, отвинчивала ее, приказывала взять из неё столько-то зерен, и не сводила взгляда с Мохаммеда эр-Рахмана, пока он отмерял правильное количество. После чего леди Зулейка затыкала сосуд пробкой, и всё начиналось заново. Когда парфюмер поместил все ингредиенты в стеклянную банку с широким горлышком, Абу Табах, протянув руки над ёмкостью, произнёс имена:
— Габраил, Микаил, Израфил, Израил!
Я осторожно поднёс к глазам небольшой, но мощный бинокль, за которым ходил в свою комнату в отеле Шепард. Сосредоточив линзы на древнем свитке, лежавшем на столе подо мной, я, к своей радости, обнаружил, что вполне могу разбирать надписи. Пока Абу Табах декламировал какое-то заклинание, в ходе которого часто встречались имена сподвижников Пророка, я начал чтение сочинения Авиценны.
«Во имя Бога Милостивого, Милосердного, Высокого, Великого...»
Дойдя до этого места, я приостановился, когда заметил любопытное изменение в форме арабских букв. Они как будто бы двигались, хитро меняли места друг с другом, словно желая не дать мне уловить их смысл!
Иллюзия сохранялась, и я решил, что это происходит из-за неестественного напряжения моего зрения. И, хотя я и осознавал, что время драгоценно, однако обнаружил, что вынужден временно отказаться от чтения. Нельзя было вовсе извлечь никакого смысла, наблюдая за этими буквами, которые танцевали из стороны в сторону по всей длине пергамента, иногда группами, а иногда поодиночке. Я проследил за движением одной стройной арабской буквы алиф полностью по всей странице, снизу до верха, где она наконец исчезла под большим пальцем госпожи Зулейки!
Опустив бинокль, я в изумлении посмотрел на Абу Табаха. Он только что подкинул в огонь свежие благовония. С детским, беспричинным ужасом до меня дошло, что египтяне, называвшие этого человека Чародеем, были мудрее меня. Хотя голос его не был мне слышен, однако, я мог видеть слова, исходящие из его рта! Они медленно и изящно формировались в голубых облаках дыма примерно в четырех футах над его головой, раскрывали мне своё значение золотыми буквами, а затем исчезали под потолком!
Прежние убеждения мои начали изменяться, когда я услышал несколько тихих бормочущих голосов в комнате. Это были голоса духов благовоний, горящих в жаровне. Один сказал гортанным тоном:
«Я — Мирра. Мой голос — голос могилы».
Другой, приглушённо: «Я — Амбра. Я соблазняю сердца мужчин».
И третий, хрипло: «Я — Пачули. Мои обещания — ложь».
Обоняние, казалось, покинуло меня и сменилось слухом. И вот эта комната колдовства начала расширяться прямо у меня на глазах. Стены отступали и отступали, пока квартира не стала больше, чем внутренняя часть мечети Цитадели; крыша взметнулась так высоко, что я понял, что в мире нет собора и вполовину столь высокого. Абу Табах, вытянув руки над жаровней, уменьшился до крошечных размеров, а леди Зулейка, сидевшая подо мной, стала почти невидимой.
Проект, который заставил меня оказаться в центре этого чародейского праздника, уже выветрился из моей головы. Я желал только одного — уйти, прежде чем разум совершенно покинет меня. Но, к своему ужасу, я обнаружил, что мои мышцы превратились в жёсткие железные ленты! Фигура Абу Табаха приближалась; его медленно двигающиеся руки стали змеевидными, а глаза превратились в озёра пламени, которые, казалось, призывали меня. В то время, когда это новое явление прибавилось к остальным ужасам, меня как будто непреодолимая сила побудила дернуть головой вниз: я услышал металлический щелчок мышц шеи; я увидел, как из моих губ вырвался крик агонии... И ещё я увидел на небольшом выступе непосредственно под квадратным окном маленькую мибхару, или курильницу, которую до сих пор не замечал. Густая маслянистая коричневая струя дыма выходила из перфорированной крышки и липким дурманом омывала моё лицо. Обоняние у меня отсутствовало; однако, слух мой уловил, как из мибхары раздался посмеивающийся демонический голос:
«Я — Хашиш! Я свожу мужчин с ума! Пока ты лежал там, как полный дурак, я направил свои испарения в твой мозг и украл у тебя твои чувства. Именно с этой целью меня поместили здесь, под окном, где ты не мог не насладиться всеми преимуществами моего ядовитого аромата...»
Соскользнув с подоконника, я упал вниз... и тьма сомкнулась вокруг меня.
VI
Мое пробуждение представляет собой одно из самых болезненных воспоминаний о моей карьере, не лишённой событий; ибо, мучимый болью в голове и затёкшими конечностями, я восседал прямо на полу крохотной, душной и грязной кельи! Единственный свет проникал через маленькую решётку в двери. Я был пленником. И в тот же момент, когда я осознал факт своего заключения, то понял также, что меня обманули. Странные события в квартире Мохаммеда Эр-Рахмана были галлюцинациями из-за того, что я надышался паров какого-то препарата хашиша, или индийской конопли. Характерный неприятный запах снадобья был скрыт остротой других, более пахучих духов; и из-за расположения кадила с горящим хашишем никто в комнате не пострадал от его паров. Могло ли быть так, что Абу Табах знал о моем присутствии с самого начала?
Я неуверенно поднялся и выглянул через решётку в узкий проход. В одном его конце стоял местный констебль, и за ним мне удалось увидеть вестибюль. Я сразу понял, что нахожусь под арестом в полицейском участке Баб-эль-Халк!
Великая ярость овладела мною. Подняв кулаки, я яростно забарабанил в дверь, и по коридору прибежал египетский полисмен.
— Что это значит, шавеш? — потребовал я. — Почему меня здесь задержали? Я англичанин. Немедленно пришлите ко мне суперинтенданта.
Лицо полисмена выражало попеременно гнев, удивление и изумление.
— Вас привезли сюда вчера вечером, причём самым отвратительнейшим образом пьяного, на телеге! – ответил он.
— Я требую встречи с суперинтендантом.
— Конечно, конечно, эфендим! — крикнул человек, теперь уже совершенно встревоженный. — Мгновенно, эфендим!
Такова магическая сила слова «инглизи» («англичанин»).
Почти сразу же появился крайне встревоженный и извиняющийся местный чиновник, которому я объяснил, что был на костюмированном балу в отеле «Гезира Палас» и, неосмотрительно направляясь домой в поздний час, подвергся нападению и лишился сознания. Он был чрезвычайно вежлив со мной. Выслушав мои оправдания, сей добрый человек отправил гонца в Шепард с моими письменными инструкциями о сменной одежде, после чего предложил мне снять мой ныне излишний грим и привести себя в презентабельный вид. Тот факт, что он явно не поверил моей истории, ни на йоту не уменьшил его обеспокоенность.
Я обнаружил, что время уже приближается к полудню. Снова став самим собой, я уже собирался было покинуть площадь Баб эль-Хальк, когда в комнату суперинтенданта вошёл Абу Табах! Когда он приветствовал меня, на его красивом аскетичном лице отразилась серьёзная озабоченность.
— Как мне выразить свою скорбь, Карнаби-паша, — сказал он на своем мягком, безупречном английском, — что с вами случился столь малоприятный и неприличный случай? О вашем присутствии здесь я узнал лишь несколько минут тому назад и поспешил передать вам уверение в своём глубочайшем сожалении и сочувствии.
— Более чем любезно с вашей стороны, — ответил я. — Я в большом долгу.
— Мне грустно, — продолжал он учтиво, — узнать о том, что улицы Каира кишат разбойниками и что английский джентльмен не может безопасно вернуться домой с бала. Я надеюсь, что вы предоставите полиции подробный отчет о любых ценностях, которые вы могли потерять. У меня здесь, — он запустил руку в свою мантию, — единственная найденная на данный момент вещь из вашего имущества. Вы, конечно, несколько близоруки, Карнаби-паша, как и я, и испытываете определённые трудности с распознаванием имен партнёров в вашей танцевальной программе.
И с одной из тех милых улыбок, которые могли так преобразить его лицо, Абу Табах вручил мне мой оперный бинокль!
Fin
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
В скором времени планируется издание сборника переводной восточной химерной прозы разных писателей XX века силами самого автора данного блога, то есть мною. Кто желает поддержать издание, как говорится, не лайком, а донатом, буду крайне признателен. Будет около 400 стр., ч/б иллюстрации, мягкая обложка, скорее всего, тираж ~10-20 экз. Разумеется, поддержавшим будут высланы подарочные экземпляры, если всё срастётся с изданием. — прим. пер.
Рассказ Профессора Апалачина, I брата, под заглавием “Корни этнического шаманизма Сибири”.
“В низовьях реки Сологузы, что в двадцати верстах южнее озера Бехтеревых, местность весьма и весьма дикая и пересечённая. По данным, полученным экспедицией Крузинштерна, там расположен ареал обитания примитивных племён этнической группы ныряков, относящихся к тундромырскому типу строения черепа. Эти племена оглоедов ведут постоянные междуусобные войны за право обладания неким культовым фетишем, который они называют “Ахалты-Махалтуй”. Это нечто похоже на мумифицированное тело пришельца из телесериала “X-Files”. Размеры черепной коробки просто поразительны: они втрое превышают те же показатели у среднего европеоида, в то время как общий рост загадочного фетиша не более 53,7 см. Любопытен тот факт, что загадочная мумия продуцирует электромагнитное поле напряжением ~ 38-45 декатесла, искажающее любые радиосигналы, чем мешает её непосредственному обследованию точными лабораторными приборами и устройствами. Радиоуглеродный анализ показал возраст в ~ 4000 лет, что просто поразительно. Ахалты-Махалтуй передаётся от шамана к ученику, в порядке наследственности, и за него экспедиции Крузинштерна пришлось отдать все имеющиеся у них запасы табака, водки и утиного паштета, а также одного из членов экспедиции, француза Жерара Вилланову, который стал заменой культового фетиша (правда, его вскоре забрали обманным путём из лап ныряков). Ахалты-Махалтуй хранится в специальном соляном растворе в музее Криптозоологического Общества в Санкт-Петербурге, иногда к нему приезжает кто-нибудь из тундромырцев и начинает исступлённо поклоняться фетишу с пеной у рта прямо в выставочном зале.”
* * *
Рассказ м-ра Намедни, II брата, под названием “Нерон-коллекционер”.
“Отличительным признаком человека цивилизованного, иначе Homo Urbanis’а, является его страсть к коллекционированию.
Collectio с латыни: собирание, то бишь накопление в частном порядке любых культурных и даже метакультурных единиц. Страсть эта очень древняя, если не сказать, древнейшая, потому как исходит она из затаённых глубин индивидуального бессознательного и находится в тесной связи с нарциссизмом.
Ещё пещерные люди с массивными надбровными дугами страдали этой разновидностью самолюбования: в археологических раскопках часто можно обнаружить коллекции разноцветных камушков, бивней мамонтов, звериных шкур, орудий труда и тд.
Отметим, что сам факт собирательства чего-либо является уже достаточным доказательством развитости определённых свойств души и указывает на отличительную возвышенность идеалов данного человека. Дальнейшее своеобразие или даже уникальность вкусовых предпочтений могут быть выведены из анализа объектов коллекционирования, которые могут быть весьма и весьма экстравагантными.
Так, знаменитый своими излишествами римский император Нерон Клавдий Цезарь Август Германик Друз Луций Домиций Агенобарб в свободное время занимался тем, что собирал в своём зверинце экземпляры диковинных представителей флоры и фауны, которых очень любил, даже больше, чем своих придворных педерастов, служанок и гладиаторов. В его огромном зоологическом саду и прилегающих к нему оранжереях можно было встретить такие редкие виды, как:
– Гигантские грибы-дождевики, каждый из которых способен выбрасывать до 7 000 000 000 000 спор единовременно;
– Мартовские зайцы-боксёры, умеющие драться как задними, так и передними лапами (для них Нерон даже заказал своим портным несколько десятков миниатюрных комплектов перчаток, кап и борцовских туник, чем остался очень доволен, чего нельзя сказать о самих зайцах);
– Анаконда баснословных размеров, длиною в несколько храмовых столбов и невероятно прожорливая (император называл её “Саломея моя” по аналогии с иудейской принцессой, о которой он был много наслышан, и был привязан к чудовищу пуще прочих экземпляров зоосада; ежегодно, в дни римских сатурналий, анаконда якобы изрекала, а вернее, изрыгала пророчества в виде непереваренных останков её жертв – быков, лошадей, свиней, людей, по которым жрецы могли определить, успешным или неуспешным будет следующий год; после чего анаконда съедала очередного быка или пару-тройку жрецов и лениво переваривала пищу до следующей круглой даты);
– Жираф-альбинос, известный своим пристрастием к цикорию и корице, по имени Комильфо;
– Семья ленивцев, завезённая в Рим одним финикийским купцом (у этих странных малоподвижных зверей в густой шерсти росли водоросли и селились целые колонии мотыльков, светящихся по ночам; часто Нерон, в часы ночных раздумий о судьбах своей империи, забирался на дерево ленивцев и читал там учёные манускрипты, используя мотыльков в качестве естественного освещения);
– Растение-вампир омела, почитаемая у варварских племён Галлии за священное (заразившись кельтщиной, в особые дни сбора урожая Нерон читал перед омелой выученные у пленных друидов исковерканные заклинания и срезал молодые побеги паразитирующего плюща острым серебряным серпом);
– Удивительная тропическая раффлезия, не имеющая плодового тела, а только огромный пятнистый цветок, испускающий сильнейший запах тухлого мяса (знакомством с раффлезией Нерон часто пугал провинившихся придворных, некоторые из которых уже сталкивались с этим вонючим отродьем амазонских джунглей, отчего тут же делали в штаны);
– Маленькие зверьки галаго, родичи лемуров, обладающие настолько тонким слухом, что собираясь днём на боковую (они ведут ночной образ жизни), они складывают обыкновенно свои уши, замыкая слуховые отверствия, иначе голоса и звуки других жителей зоосада просто не дадут им уснуть;
– Ужасный снежный человек, настоящий гигант, пойманный целым отрядом легионеров в горах Кавказа, ростом в двух рослых центурионов (впрочем, он был достаточно спокоен в обычное время и бесновался только в брачные периоды, когда самки снежных людей покрываются снежно-белым пушистым мехом; Нерон особенно ценил его танцевальные навыки – снежного человека иногда в угоду императора дурманили психоделическими благовониями, после чего он начинал медленно отплясывать, как бы в трансе, при этом угрюмо что-то напевая и хлопая в ладоши, сам же Нерон в это время играл на флейте Пана).
Никто так и не удосужился поинтересоваться у знаменитого полководца, зачем же он содержал свой криптозоосад."
* * *
Рассказ Сэра Эзры Мередвайта Торна, эсквайра, он же III брат, под заглавием
“Фамильное древо виконтов Килдадских”.
I-й виконт Килдадский, Натаниэль Сибастьян Крэдлборн-младший, родом из Типперэри, юность, молодость и зрелость свои провёл в морских странствиях и военных кампаниях под водительством национального флота Соединённого Королевства.
Был он смел, отважен и доблестен, побывал он в Айгюпте, Абиссинии, Нубии, Византии, Османии, Иудее, Персии и Индокитае. К 36 годам Натаниэль Крэдлборн-младший был возведён в титул сэра, ему было пожаловано изрядное поместье в землях шотландских, неподалёку от исполинских вершин Бен Невиса и Карн Мор Деарга. Места были прекрасны своей особой дикостью и первобытностью. Ныне эта область известна как Лохабер (Loch Abar). По королевскому указанию было поручено расчистить несколько гектаров лесных угодий для постройки подобающего титулу хозяина манора. Строить решено было у тихого озера Лох-На-Мораг. Там сэр Крэдлборн и заложил фундамент будущего фамильного гнезда виконтов Килдадских и прижил за несколько лет троих детей от нанятой прислуги из крестьян. Умер он в 1828 году от неизвестной хвори, подцепленной им где-то на Аравийском полуострове, от которой мошонка распухает до слоновьих размеров, а в носовых пазухах растут грибы.
Наследники бравого Натаниэля: старший сын Натаниэль Себастьян-младший, средний Фердинанд и дочь Лоретта, были очень умными и не по годам развитыми детьми. Правда, Фердинанд так и не научился считать, как его не били, но зато рисовал отменно. Позже он уехал в Италию, где дух карнавала всегда был его музой, и прослыл за одарённого акварелиста. Фердинанд зарёкся от супружеской жизни, но как это часто бывает у творческих личностей, осчастливил некоторых своих преданных поклонниц внебрачным плодом любви. В ноябре 1873 Фердинанд благополучно скончался в своей постели, не оставив миру ничего, кроме изящных акварелей, рыцарских статуэток и нескольких детей-приблудков.
Старший сын, Себастьян, пошёл по стопам отца, плавал юнгой на кораблях “Королева Джезебель” и “Королева Харлот”, но потом ему всё это надоело и он решил варить вино. Натаниэль Себастьян-младший на отцовские сбережения приобрёл небольшой винокуренный заводик в Болгарии с прилегающими рощами благородного муската, но вскоре разорился и стал играть в покер с болгарскими матросами в злачных портовых тавернах Варны. Там же он получил несколько десятков ножевых ранений, от которых и скончался в 1857 году в возрасте 49 лет, оставив в наследство кучу долговых расписок.
Всё это пришлось расхлёбывать самой младшей из рода Килдадов Лоретте Крэдлборн. Девушка эта уже в юности оказалась одарена многочисленными талантами, причём особенно отличалась она в области оккультизма. Лоретта писала стихи, играла на скрипке, вышивала, пела, танцевала вальс, чечётку и тарантеллу, умела подражать кому угодно в чём угодно и знала несколько иностранных языков, в том числе хинди и арабский. Невероятно артистичная её натура требовала выхода, и вот она отправилась из родового гнезда в Россию, где познакомилась с тамошними деятелями культуры и искусства, но вскоре вынуждена была покинуть страну из-за приставаний одного особенно назойливого гусара, знаменитого волокиты поручика Ржевского. Из России она отправилась во Францию, где познакомилась с писателями-декадентами (Бодлером, Готье, Верленом и пр.), а так же с эпической личностью Жаном Мартеном Шарко, который был врачем, гипнотизером, учёным и умнейшим человеком одновременно. Под влиянием последнего написала несколько научных трактатов, в том числе “О мигрени, одышке и ночных выделениях” и “Уродства и болезни в искусстве”. Войдя в гипнотический транс в 1863 году, увидела себя в прошлом воплощении Жанной д’Арк, после чего прониклась духом революционерства и участвовала в беспорядках на улицах Парижа в дни Коммуны. Приняла героическую смерть в марте 1872 года, выпив яду, который передали ей сообщники в тюрьме Консьержери, что в центре Парижа.
Из наследников славного рода Килдадов остались, таким образом, лишь незаконнорожденные дети среднего сына, художника Фердинанда. Их было много, около двенадцати, и все от разных женщин. Большинство от смешения крови выросло непонятно кем, прощелыгами и лоботрясами, и только двое достойны упоминания – некто Чезаре Цивинетти и некто Джэймс Крэдл. Оба были ровесниками, только первый был весь в мать, смуглолицый и черноволосый южанин, а второй – настоящий ирландец, лицом очень похожий на славного деда. Друг с другом они не были знакомы, потому как матери ничего им не рассказывали. Чезаре был артистичен, как его родная тётушка, революционерка мисс Лоретта, умел ходить на руках и сочинять невероятно сложные мелодии, притом голосом он мог имитировать скрипку, контрабас, лютню, валторну, флейту, гобой, тромбон и даже виолончель. Жили они с матерью и дядьями в живописном Провансе. Джэймс же был молчаливым и строптивым силачом, работал в доках Неаполя грузчиком и пил только ром с содовой в равных пропорциях. В 1879 году Чезаре вступает в актёрскую труппу традиционной комедии дель арте, где красуется в роли носатого Капитана. Джэймс тем временем, как следует подзаработав и нахалтурив, едет в Венецию наслаждаться искусством в обществе кокотки Дульчимеи. В августе 1882 году они попадают на выступление театра Чезаре, где Дульчимея оказывается очарованной лицедейством смуглолицего брата её ухажера. Пока напившийся в дрибадан Джэймс отсыпается в таверне, Чезаре и Дульчимея крутят романс, результатом чего становится акт прелюбодеяния. Джэймс, увидев пылающие ожоги от поцелуев на шее любовницы, приходит в ярость, выпытывает у неё имя негодяя, душит Дульчимею, идёт на следующий спектакль дель арте и нападает на Чезаре прямо на сцене, размахивая большим моряцким тесаком. Чезаре, тем не менее, отбивается от яростного брата-ирландца и бьёт его по голове бочонком доброго amontillado из театрального реквизита, отчего Джэймс падает в обморок. Тут Чезаре видит оголившуюся волосатую грудь ирландца с родимым пятном в форме английского якоря, таким же, как у него самого. Чезаре вспоминает матушкины многозначительные умалчивания по поводу этого странного пятна, а также прекрасные акварели в её комнате, на которых стоят подписи “Ф.Крэдлборн” и авторский знак в форме якоря. Джэймс между тем приходит в сознание, вновь кидается на брата и бьёт его в пах. Остальные комедианты наконец разнимают дерущихся, истина проясняется, и братья уже с любовью жмут друг другу спины.
Вместе со всей честной труппой Джэймс Крэдл и Чезаре Цивинетти в сентябре 1882 года отправляются на пароходе “Святой Франциск” в Ирландию, Дублин, а оттуда – в родовое поместье виконтов Килдадских, где их встречает прислуга во главе со старинным дворецким Баррингтоном, чихающим пылью и жующим отменный ирландский табак “Clune’s Kincora Limerick”, и экономкой Милли Руд, от которой наследники узнают всю долговую подноготную их славного семейства. Радости их нет конца, и на том мы их оставим, ибо про счастье воссоединения с отчизной рассказывать уж совсем не интересно.”
* * *
Рассказ графа Орлоффа, IV брата, под заглавием “Сказ о подземных жителях и огнедышащем карбункуле”.
“Как известно любому шахтёру и нидерланду, область Харцских гор, что в Северной Германии, издавна считалась местом обитания стихийных и демонических сил, великанов и гномов. Вот об этих вещах и пойдёт у нас повесть. Жили себе в одной такой пещере, богатой горными породами, в предгорьях пика Брокен, кобольды. Клан их насчитывал пятерых представителей, и были они очень дружны и добры между собой, когда не дрались за редкоземельные металлы.
Старший, но отнюдь не самый мудрый из гномов, по имени Флунгрид Златокуй, умел выковать такую вещь, какой доселе нигде на свете не было. Был он широк и массивен, словно обломок горной породы, а тело его и лицо покрывала червоная руническая вязь, защищавшая его от неудач и злых козней саламандр. Всегда про запас у него имелась целая вязанка шуток и прибауток, и потому был Флунгрид главным забавником. На самом же деле старший кобольд, когда оставался наедине с самим собой, всецело погружался в долгие и унылые раздумья о судьбах всего сущего, и лик его мрачнел.
Следующий по старшинству кобольд звался Йоленстром Чароплут и умел он разные фокусы показывать. Когда кто-то из его сородичей был не в духе, хворал или печалился, Йоленстром у него на глазах мог вдруг превратиться в невиданное животное и начать отплясывать самым предурацким образом. Или же он возьмёт да и исчезнет, одна только вязаная шапка останется в воздухе висеть. Или Йоленстром топнет ногой по земле – и оттуда трещины пойдут во все стороны, а из трещин – шары разноцветные выпрыгивать начнут, и тогда уже понурому гному ничего другого не остаётся, как вступить с братцем Йоленстромом в занятные игры до самого упаду.
Третий кобольд, увалень Хангвар по прозвищу Тугодум, был столь неуклюж и неповортлив, что часто ему не доверяли даже самые простые дела, оттого и чувствовал себя бедняга ущемлённым в правах и недооценённым. Меньше всего он был способен что-либо отремонтировать, ибо от Хангвара было более разрушения, нежели созидания. У Хангвара было здоровое брюхо, потому как любил он и выпить, и закусить. Всё же, как это всегда бывает во вселенской механике, ради соблюдения некоего равновесия даже полные растяпы и долпеды оказываются одарены положительными сторонами, или талантами. Так и бедняга Хангвар, ещё будучи нескольких лет от роду, стал понимать, о чём глухо ворчат камни, что скрывают шуршащие корни деревьев, чем заняты помыслы подгорных родников и какие вести разносят огнехвостые саламандры, драконьи прислужники. Из-за обилия повседневных впечатлений и вырос Хангвар таким, каким есть: рассеянным и отвлечённым. Зато уж мог он поведать любому другому кобольду о таких делах, которые мало были известны во всём свете.
Четвёртым по старшинству кобольдом был Асквальд Книгочей, учёный гном. В бороде его было сто десять косиц, и ходил он всегда со словарём, висящим в медной оправе на поясе, и с ручным вороном на плече, умеющим говорить по собственной воле. Асквальд отличался непомерной строгостью и высокомерностью, его невозможно было переспорить или как-нибудь выбить из колеи, но и рассмешить его тоже никому было не под силу, ибо был этот гном холоден, как статуя Прокла. Высшие Силы, видимо, наделив Асквальда большим умом, взамен вынули у него сердце и заменили его куском мрамора, так про него думали иной раз его собратья, когда наблюдали исподтишка, как учёный кобольд вышагивает по подземным галереям, с привычной надменностью перелистывая жухлые ветхие страницы какого-нибудь мудрёного фолианта. Однако, Асквальд научился заклинать саламандр и ставить в тупик злобных троллей, сворачивая им все мозги набекрень всякими загадками, чем он мог по праву гордиться, так как не раз спасал весь клан от страшной участи.
Младшим из всех дварфов был братец Грёнлунг Молотобоец. Младшим, но отнюдь не слабейшим. Он был удивительно силён и даже Флунгрид частенько не мог с ним совладать. Ростом Грёнлунг не был велик, но мышцы его напоминали металлические пружины. Остальные кобольды даже предполагали, что тут не обошлось без вмешательства Тора-громовержца. Конечно, этот кобольд в силу своего сложения бывал отчаян, упрям и строптив и однажды чуть было не погиб, когда на них с братцем Хангваром напали тролли, и только тайная интуиция добродушного увальня спасла обоих от каннибалов и их гнилых клыков.
Хоромы у кобольдов были преотличные, есть где разгуляться! В совокупности они занимали внушительную часть подножия безымянной скалы Харцского нагорья. Была высокосводчатая общая опочивальня с резными каменными кроватями и вопиющих размеров очагом, была столовая с широким круглым столом из чистого берилоникса, где по вечерам было так приютно покемарить после нескольких кубков глинтвейна и всласть подварфить… Была ещё личная кузница братца Флунгрида, она же мастерская и выставочный зал, была библиотека Асквальда, куда он никого не пускал из вредности, был сад минералов братца Хангвара и галерея чудес иллюзиониста Йоленстрома. У Грёнлунга, как самого младшего (всего-то 300 лет!) не было до сих пор отдельного кондоминиума, да ему и не хотелось как-то. В многочисленные часы досуга любил крепыш Грёнлунг побродить по глубинам подземного пространства, поохотиться на детёнышей саламандр, попугать неуклюжих монструозных троллей и поискать всякие диковинки: говорящие камни-авгуриты, блуждающие огоньки, статуэтки утерянных божеств, благоуханные пещерные орхидеи. Всё, что он находил, обычно сносилось братцу Йоленстрому, за что тот очень хвалил младшего. Больше же всего нравилось Грёнлунгу совершать рискованные вылазки в дневной мир, хотя он и казался ему слишком суровым, непонятным и негостеприимным. Но снаружи всё было, по-другому, пахло новизной, солёным ветром и великим простором.
Однажды вылез Грёнлунг Молотобоец на свет божий. "Эх, ле-по-та!" — сказал он внешнему миру, почёсывая плетёную бороду и пощёлкивая шишковатыми суставами пальцев. Уже смеркалось, и было прохладно, как в родных пещерах. И вдруг видит Грёнлунг в небе летящий метеор, горящий алым, как чистейший корунд. Замерло сердце Грёнлунга от восторга и благоговения, зачесалась у него вдруг рыжая борода, как никогда не чесалась. Понял смышлёный кобольд, что близятся великие перемены. А что было потом, уж как-нибудь в другой раз доскажу.”
* * *
ПОСЛЕСЛОВИЕ, или СОБСТВЕННО, О БРАТСТВЕ
...Было некогда в одном восточноевропейском царстве-государстве одно эзотерическое братство. В нём были люди. Их было немного, смею даже сказать, совсем ничего: пять или шесть человек. Сколько братьев было на самом деле, они и сами не знали. Не могли они также и внятно ответить, какие цели преследовало их братство, когда оно было основано, где и кем. Ясно было одно – появилось оно не в каком-то там трактире. Братство состояло из персон исключительного склада ума, интеллигентных и (на этот счёт высказываются веские аргументы) некоторых даже дворянского происхождения. Встречи Братства Хрустального Сфинкса проходили тайно и в строжайшей секретности по вечерам последних пятниц месяца в апартаментах одного из членов Братства, он же был и самым старшим из братьев, так сказать, духовным наставником. Наставничество его обычно сводилось к сидению в глубоком бархатном кресле с отрешённым видом и потягиванию дурманящих благовоний из заморской экзотики-кальяна. Когда же, что случалось нечасто, страсти разгорались в известном смысле нешуточные, он с неохотой приоткрывал один глаз, оценивал обстановку, в особенности состояние его персидских ковров и оттоманок, и, извиняясь, вежливо обращался к присутствующим:
– Товарищи! Ну имейте же совесть!..
Братья утихомиривались и переставали на время друг друга обдавать слюной.
Сидели они, таким образом, обыкновенно в просторнойгостиной, каждый в своём кресле, кроме того, шестого, который, если уж являлся на встречу, то ему давали складной стульчик, и он с недовольством морщил рожу, но садился.
Любимым, да пожалуй, и единственным занятием членов тайного ордена было рассказывание в порядке очереди всяких занятных баек, чудесных историй, притч, быличек и небылиц. Братья, дабы не терять хватки, всё свободное время вне их сходок проводили в странствиях, наблюдениях, размышлениях, естествоиспытаниях, записях в своих дневниках всего пережитого и постоянной тренировке серого вещества, для чего поглощали невероятное количество орехов и сухофруктов ежедневно. Это не относится, конечно же, к их духовному наставнику, который был, по всей видимости, настолько умудрён и постиг такие высоты мысли, что ему оставалось только отстранённо внимать остальным своим братьям и оценивать их благородные умения по достоинству. А вот шестой член братства ничего путного никогда не сообщал, если вообще соблагоизволял появляться, поэтому его мнение никого особо не интересовало и остальные братья относились к нему, как к гумну, простите за выражение. Даже когда всем разливали по высоким изящным бокалам горячий пунш али грог, ему же давали вместо этого пластиковый стаканчик с каким-то лимонадом.
Кстати говоря, вы спросите, если уже не спросили, что это за название такое чудное и как оно соотносится с миссией Братства? Да очень просто. Т.е., вернее, ничего не просто, а очень даже сложно и неопределённо. Единственное, что роднило братьев с грозным Сфинксом, да и то, не с хрустальным, а обычным, египетским, так это их любимая забава – в перерывах между беседами они развлекались тем, что загадывали друг другу разные каверзные загадки навроде таких:
“ Сколько лет времени?”;
Или “Когда воровать перестанут?”;
Или ещё “Ни рук ни ног, а в зубах – молоток”.
Ежели ответчик бессилен дать верный ответ, все дружно гогочут и отвешивают продувшему крепкие затрещины.
Так вот, теперь давайте перейдём к четырём оставшимся героям нашей пьесы.
Первый из них самый громогласный, у него ещё всё время руки не на месте. То почешется, то суставами пощёлкает, то засунет палец в ухо да так и сидит. Кадык у него ещё предурацкий. А на рожу и вообще без слёз не взглянешь. Зато по части всяческих диковинных историй ему равных нет, всех заткнёт за пояс. Только говорит больно громко, а когда взбудоражится, так ещё начинает первые и последние слоги глотать, тут уж по нему зуботычина так и плачет.
Второй же, в противовес первому брату, сдержан, рассудителен, холоден, как речной угорь, и, наверное, такой же скользкий, потому что постоянно съезжает со своего кресла, как будто маслом намазан. Бывает, как гаркнет, так и скатится, как на санках с горки, только его и видали. Потом ищи его под столом или под шкапом. Нос у него знатный – весь в крапинку и всё время пунцовый. Это наверняка потому, что всякую гадость норовит туда сунуть.
Третий брат ещё занятнее двух предыдущих. Уж этот колорит так просто не обойдёшь на мостовой. Длинный, как фонарный столб, голова тоже, бывает, фосфоресцирует, ноги как вытянет на полкомнаты, так ходят все, спотыкаются, лбы расшибают. А то ещё шестому в шутку на голову их закинет, тот ни жив ни мёртв сидит, да весь бледны й от негодования. Потом изловчится и укусит длинного за лодыжку, а тот с криком вскочит и всем своим непомерным телом обязательно налетит на какой-нибудь стул, погнавшись за шестым. Грохот стоит неописуемый. Другой заслугой третьего брата является его выдающаяся способность вращать глазными яблоками во все стороны независимо друг от друга. Ни дать ни взять хамелеон!
Обратимся же к четвёртому брату. Он просто неподражаем. Тело у него стремится к шару, не считая тонких конечностей, глаза тоже круглые и навыкате и всё время моргают. Говорит он утробным квакающим голосом, и когда слишком часто разевает свою лягушачью пасть, распространяется запах гнилостных болотных испарений. А уж руки ему пожимать никто не любит – слишком уж они липкие и холодные, хуже даже, чем у второго брата. Зоб у него всё время вздымается и опускается, и кажется, что фрак на нём разойдётся в любой момент. Ещё этот брат очень любит всех поддевать и надувать, а потом заливаться своим квакающим вибрирующим хохотом, за что тут же рискует получить по лысому затылку. В общем, такое впечатление, что перед вами господин Жаб, сошедший со страниц сказок Кеннета Грэма, только более мерзопакостный.
Такая вот компания. А что же, скажите вы в который раз, из себя представляют духовный наставник и шестой брат? Ну, с духовником-то всё проще, лицо его прячется за дремучими, как вековой лес, бровями, и не менее окладистыми бакенбардами. Можно подумать, что и лица-то вовсе нет, так, волосы одни в клубах дыма колыхаются. Оно, может, и верно, кто его знает.
А про шестого что-либо конкретное вообще трудно сказать, известно лишь, что обыкновенно появляется он откуда-то из-за спины духовника. Поэтому никто его в оборот и не берёт за его сомнительное происхождение. А уж как выглядит сей прелюбопытнейший субъект, никто из братьев ничего вразумительного сказать просто не в состоянии.
Так к чему, собственно, все эти разглагольствования? Ах да, случился с братьями как-то один случай, что называется, из ряда вон. Дело было так. Собрались они, как заведено, и ждут уже шестого, как вдруг заместо него вылазает какая-то чумазая баба и начинает орать сиплым басом. Что было потом, одному дьяволу известно. Вот и всё, ребята.
Есть на просторах нашей необъятной родины славный град Выдропужск, он же Ваджрапудж, он же Выдрова-Пуща. Почему название такое диковинное, спросите? Это оттого, что история у него богатая, черносмородиновая. В елизаветинское время здесь были знатнейшие охотничьи угодья, и леса еловые непроходимые, и камни мегалитовые, и зверьё разное было здесь. И два дворянских рода начались здесь, Чермень и Вронскими звались. Первые очень любили науку точную, а вторые любили экзотику восточную, а глава семейства Вронских, граф Б., даже привёз из Хиндустана целый взвод факиров-садху, умеющих разные фокусы чудить. А старшие сыновья Чермень решили тогда состязаться за руку ненаглядной Агафьи, внучки графа Вронского, и каждый смастерил по хитроумному автоматону, исходя из древнеарабских чертежей. Степан Чермень, имея недюжий опыт в механике, сделал заводного медного мужика, работающего на водке, а брат его, Аполлоний, сварганил цельнометаллическую гидру-самовар о семи рогах, то бишь главах. Вот наступил день состязаний. На дворе был декабрь-месяц, святки вовсю, и гидра-самовар была как нельзя более в кассу. Взобрался на неё Аполлоний, как на страуса какого, и припустил по большаку в сторону поместья Вронских, а это не менее пятиста саженей по снегу. А брат его, Степан, чешет голову и думает — на кой леший мне взбрёлся этот мужик заводной? Но делать нечего, завёл он своего мужика, влил ему в цилиндр 12 галлонов чистой менделеевской, взобрался на плечи к мужику — и бросились они вдогонку под лай собак и крики дворовых.
А Агафья тем временем ждёт обоих братьев в бальном зале усадьбы, окружённая индийскими йогами и мудрецами, красива она как Мадонна тицианская. А рядом с ней нянька её, Акумовна, вяжет ей шаль изумрудную.
А братья бегут вовсю наперегонки через метель по узкой просёлочной, а за ними — волки люто оголодалые с рыком, с воем. Нагоняет Степан брата своего, инженера Аполлония, и кричит ему:
— Извольте, любезный, я вас потесню!
С этими словами медный мужик размахивается своим внушительным кулачищем и бьёт по одной из голов гидры-самовара с жутким треском. Голова слетает с шарнира, Аполлоний же чуть не слетает к волкам, а автоматон его кренится в сторону по касательной, заплетая страусиными ногами.
— Ха-ха! — нагло кричит Степан, а мужик опять размахивается для прицельного хука, но тут Аполлоний поворачивает какую-то ручку на приборной панели, и все шесть оставшихся голов изрыгают на преследователей кипяток. Ух, ну и жара тут пошла!
— Ай-ай-ай, горячоооооо! — вопит ошпаренный на 90% незадачливый инженер, слетает с мужика и катится прямо в волчьи пасти. Слышится утробный рык и звук рвущихся тканей.
— Поделом тебе, тупица, — усмехается Аполлоний и выправляет гордый бег своей жестяной гидры. Надо же, как легко отделался, думает. Вон уже и поворот к Вронским виднеется в пурге.
Но медный мужик бежит себе рядом как ни в чём не бывало, ему-то что на кипяток. Бьёт он кулачищами на бегу в жестяные бока своего шестиглавого соперника, да с такой дурью, что проминает в них дыры. Гидра-самовар запинается и бесконечно долго летит под откос в снежную темноту вместе с наездником.
— Карауууул! — кричит Аполлоний.
Агафья тем временем вместе с нянькой и йогами подходит к широкому террасному окну и вглядывается в темноту: что же они так долго?
Один брадатый садху достаёт из-под чалмы какой-то пахучий свёрток, протягивает его няньке и говорит: "Нага-баба гандахарва ом намашивайя панчатантра парвати махадева трипитака вишнукришну шанти шанти хум прасад."
Наконец из метели выскакивает громоздкая цилиндрическая фигура и несётся с тяжёлым стуком сапог к дому.
Агафья недоверчиво её разглядывает.
Через две минуты входит ливрейный дворецкий Тетерьяныч и зычно провозглашает: "Первый экипаж прибыл! Швепс-галор!" И отшаркивается.
Не зная, как быть в такой важной ситуации, панночка ходит по бальному залу взад-вперёд, а йоги садятся группами по залу и начинают мазаться священными индусскими благовониями во имя Кали и чантить.
На парадной лестнице слышится возня, крики, ружейные выстрелы. Огромный белоснежный английский дог по кличке Христофор XVII заходится сиплым лаем и бежит к дверям, готовясь разорвать непрошеного гостя мощными челюстями.
Агафья падает на кушетку, дрожа всем телом и шумно вздыхая, нянька Акумовна осторожно поддерживает её за корсет.
— Это смерть моя пришла, нянюшка... — бормочет Агафья, а грудь её так и колыхается под кружевным вырезом.
Нянька гладит её по голове. Один садху начинает левитировать, используя одическую силу.
Двери распахиваются, будто вырванные ураганным ветром, и в ярко освещённую бальную залу входит на медных ногах ужасный автоматон, как слепой размахивая могучими ручищами направо и налево.
— О боже, о боже, это снилось мне каждую ночь с самого Иванова дня! — кричит панночка, закрываясь руками от ужасного пугала.
Автоматон сметает ударом кулака английского дога Христофора XVII в сторону — тот ударяется об стену с жалобным визгом — подходит к кушетке, отбрасывает в сторону няньку — та падает в объятия восьмерых йогов, бесстрастно наблюдающих за сценой — хватает Агафью за край платья и срывает с неё всё верхнее бельё и часть нижнего, оголяя её аристократическую белизну. Тут на крики и шум сбегаются домочадцы во главе с заспанным после охоты и возлияний графом Б. в одних кальсонах и ружьём наперевес.
— Что здесь происходит, во имя Аида? — восклицает громовым голосом граф, брызжа слюной.
Но все вновь прибывшие кучкуются у дверей, видя чудовищную фигуру пыхтящего автоматона.
Вот он наклоняется всё ниже и ниже над молодой дворянкой, пока не... останавливается совершенно. С правого его бока открывается дверь, оттуда вытягивается тонкая мужская рука, потом вторая, потом нога, потом вторая, потом и голова уже.
— Честь имею! — представляется джентльмен-из-мужика. — Я брат Степана и Аполлония, Телекарп. Теперь я вам расскажу свою историю.
Индус перестаёт левитировать. Агафья облегчённо падает на подушки. Нянька встаёт и оправляется. Йоги прекращают чантинг. Огромный неуклюжий дог подползает к хозяину, виновато виляя хвостом. Входит дворецкий Тетерьяныч с чайником и печеньем.
* * *
Тем же вечером.
— Так вот, дорогие мои. Прошу простить мой бестактный визит и надругательство, но иначе не мог бы я согнать с себя проклятия. С чего бы начать для порядка? Начну с того, что звать меня Телекарпом и был я самым младшим и самым неразумным сыном графа Чермень. Как подрос, стал я читать много всякого, и прослыл среди ровесников за алхимика. Отправили меня по достижении возраста в петербуржский коллеж, учился я там герметическим наукам всяким. Братья же мои удалые, хлебом не корми, дай меня потравить, совсем бы меня извели, коли бы на русско-турецкую войну не сплавились. Обучился я мастерству тайнописи и криптографии тем временем, а также алгебре, геометрии, физике, астрономии, механике, ботаники, медицине и каббалистики и стал уединяться в коллежской лаборатории вместе с несколькими студентами из разных стран, тинтуры всякие готовить да опыты проводить. И вызывали мы духов элементальных, и предавались усладам нечистым, и заклинали металлы и минералы, делая из них союзников, и читали тексты запретные, гоэтические, и превращали одни вещи в другие, а другие в третьи, а третьи в четвёртые, и выращивали грибы галлюциногенные, и создавали альраунов. И умер внезапно один из нашего алхимического кружка, немец Мариус, после того как я наслал на него сильфа пневмонического за то, что он не дал мне дочитать одну новеллу Калиостро. И поклялся я на крови, что не буду во зло свои знания применять. Но вот случилась какая история — шёл я однажды после занятий по Александровскому мосту и вижу — подо мной лодка плывёт, а в ней красавица со слугой. Вдруг слуга хватает красавицу и скидывает её в реку, а сам дёру даёт. Я от природы слабосильный, господа и дамы, да вот знание лекарственных рецептур иной раз очень даже в помощь. Достаю я из-под пазухи экстракт женьшеня, эмблики и ещё некоторых трав, выпиваю залпом и прыгаю с моста в реку, не долго думая. Тут уже народ стал толпиться на берегу. Зеваки кричат: "Чай, утонет малец с такой-то ношей!" А я им в ответ: "Абракадабра!" Плаваю я так себе, но вот экстракт подействовал, и я чуть ли не с дна речного поднял незнакомку и доплыл с нею до берега под аплодисменты. Это оказалась зрелая женщина благородной наружности, годившаяся мне в гувернеры, но я сразу же возжелал её и оказал искусственное дыхание, как тому обучался в коллеже. Дама очнулась довольно скоро, взглянула на меня томными карими глазами и только и сказала:
— Мерси.
— Вот ведь какая фря! — подал голос дворецкий Тетерьяныч, жадно слушая рассказ молодого человека, вышедшего из автоматона, и одновременно поглаживая нянькино колено под одобрительный стук хвоста Христофора XVII.
— Погодите, это ещё полдела. — продолжал свой сказ господин Телекарп Чермень. — Дальше больше. Non plus ultra, тем не менее. Эта барышня обхватила меня своими изящными руками, так что я буквально провалился в её декольто, после чего поцеловала в губы на виду у всей толпы и сказала мне свой адрес. Жила она неподалёку от Адмиралтейства в роскошном особняке с каменными львами и ливрейными маврами и сегодня же приглашала нанести к ней визит для объяснения. Я сначала замешкался, но быстро взял себя в руки и пообещал быть, ибо жгучая брюнетка возожгла в груди моей некое доселе неизведанное чувство.
— Ну, а потом что? — спросила заинтригованная Агафья, закусывая от нетерпения губу и кутаясь в широкую изумрудную шаль, связанную нянькой.
— Да, поскорее бы уже, а то час немалый, поди, — прокряхтел граф Б, допивая полынную настойку.
— А потом было вот что. Пошёл я на радостях в кабак "У царя Гвидона" и напился.
— И всё???? — округлили глаза чуть ли не все присутствующие.
— Нет, не всё. Отправился я в гости к той прекрасной черноволосой даме тем же вечером, с трудом держась на ногах и с очень развязной походкой, но всё же не теряющий некоторого эстетического вида. Прохожу в её будуар, а там возлежит эта царица Савская собственной персоной, уже порозовевшая в значительной степени. Но глаза её полны тревоги. Курит она опиумную трубку не в затяг. Я думаю — вот оно что, откуда причуды-то берутся, сажусь я напротив в кресло чиппендейльское, и дама говорит мне:
— Вовек не забуду я помощи твоей, юноша. Сегодня хотел меня бывший мой владелец погубить, да не удалось ему. Расскажу я тебе свою историю сейчас, как на духу.
— Ну началось! — горестно восклицает нянюшка Акумувна, скрипя печеньками на зубах и смахивая ручёнки дворецкого с коленей.
— Как на духу, грит. Я сфокусировал взгляд на этих жгучих карих глазах и приготовился слушать. А эта femme fatale продолжает так:
— Ты даже не представляешь, какая у твоей спасённой незнакомки горестная и бесконечная долгая судьба. Живу я на свете уже не первую сотню лет, голубчик мой. Была я некогда египетской принцессой при Птолемеях, да пленили меня в рабство коварные персы-огнепоклонники. Жила я в гареме вдали от родины, словно какой тепличный цветок, и страдала день за днём. Наконец, стала я умирать от тоски. Тогда разозлился на меня шейх и продал на невольничий рынок за бесценок одному толстому купцу с тремя подбородками. Звали мы его за глаза: Индюк. Стала я страдать пуще прежнего среди всей этой восточной дезинтерии и зубоскальства, да оказалась в соседней клетке со мной одна принцесса нубийская, с жёлтыми глазами. Сказала она мне однажды ночью, что род её ведёт происхождение своё от древних антропофагов — наполовину зверей, наполовину людей. Каждое полнолуние она обращается в чёрную пантеру и может как тень, просачиваться сквозь любые двери и окна, и пить кровь людскую. За это она обладает долголетием — ей уже скоро пять сотен годов стукнет. Предложила она мне сделку — чтобы стать такой же, как она, мне надлежит вкусить её крови, и этим полнолунием мы вместе сбежим куда глаза глядят. Я была согласна, конечно же — а что ещё мне оставалось, о Египет! так что, пока все прочие невольницы и невольники сладко сопели, зарывшись в ссаную солому свою, нубийка просунула через прутья ко мне свою чёрную руку и я вкусила крови оной через предварительный разрез артерии её длинным ногтём, похожим на ланцет. Я испытала тут же страннейшее головокружение, повалилась на пол клетки и стала кататься в конвульсиях, а нубийская принцесса в это время заливалась демоническим хохотом.
Когда пришла в себя, я не помню, но оказалась где-то в совершенно незнакомом мне месте. Это была персидская лечебница, и сиделка сказала, что выхаживала меня уже не первый месяц. Купец в ту ночь страшно испугался за мою жизнь, так как знал о моём высоком происхождении, потому вызвал врачей из городского медреса, которые и забрали меня на стационарное лечение, ибо затруднялись определить недуг, меня поразивший. Через четыре ночи нубийка пропала, как и не бывало её, рассказала мне сиделка. А по городу стали ходить слухи о загадочной тени-убийце...
Но хвала Солнцу и Луне, я стала поправляться, и жизнь казалась не такой уж и ужасной, покуда не настало время полнолуния. Со мной стали происходить ужасные метаморфозы, стоило только бледному диску Селены показаться из-за облаков, в мгновении ока в моём облике не осталось ничего человеческого, я набросилась с рыком на сестру, дежурившую в палате, насытилась её кровью, после чего выпрыгнула из окна медреса — и с этого времени начинаются мои скитания по земному шару.
— И долго вы скитаетесь? — осмелился спросить я у загадочной персоны.
— О, без малого две тысячи лет, дорогуша.
Я так и обомлел в своём кресле.
— Я успела побывать при дворе Харуна-аль-Рашида, приближённой Рудольфа II, фавориткой Марии Медичи, солисткой Мулен-Руж, любовницей Сен Жермена и много где ещё. Боюсь, мне наскучил мир и всё, что в нём известно. Но я вижу, тебе не даёт покоя сегодняшний прецендент?
Я молча смотрел на неё пьяными глазами, пытаясь понять, сплю я и вижу сон с этой языческой дамой или же спит она и видит сон, что я у неё в гостях.
— Это был просто один старинный мой кавалер, из масонских кругов. Ха-ха, всё лелеял мечту, что может мной владеть... Грязный пёс! — крикнула она куда-то в окно и выплеснула остатки пунша. — Слушай, спаситель мой, хочешь ли ты быть вознаграждён по достоинству? Я могу научить тебя удивительным премудростям старого Египта моих отцов. У меня... бесценный опыт в некоторых тайных областях.
Она словно бы замурлыкала, а я не отводил глаз от её круглых чёрных зрачков. Наконец, я нашёл в себе силы встать и отказаться от столь диковинных, пусть и столь заманчивых, предложений.
— Я русский дворянин и каббалист, мадмуазель Ж. (так её звали в эту историческую эпоху)! Позвольте мне оставаться при своём уровне извращённости и порочности, но не смущайте же меня странными усладами Древнего Востока.
Красавица-египтянка округлила глаза, а я, подойдя и решительно запечатлев поцелуй на её тонкой кисти, развернулся и прошествовал на выход.
— И что же, вот так просто взяли и ушли? — совсем обомлев от напитков и мускусного запаха тел факиров, спросил Тетерьяныч.
— Обождите. Не успел я дойти до дверей, как путь мне преградили два здоровенных ливрейных мавра. Я попытался протиснуться промеж их плечей, но один ошарашил меня ударом рукоятки своего кинжала, и я провалился в Небытиё.
— Вот так пэрворот! — похвалил ни с того ни с сего граф Б., запинаясь в слогах.
— Да, господа и дамы. Всё зашло слишком далеко. Ваш покорный слуга оказался в лапах бессмертной ночной охотницы в самом центре светского Петербурха. В следующий раз я очнулся уже в её спальне, освещённый бледным лунным светом и прикованный к постели металлическими браслетами.
Моя странная vis-a-vis, обязанная мне жизнью, ходила вокруг меня, нагая, кругами, взмахивая копной чёрных волос и элегантно закручивая бёдрами воздушные вихри, и вдруг пригнулась на четвереньки и стала обращаться в пантеру. Бог ты мой, как же я тогда перетрухал! Я думал, что заклинания Гоэтии и сигилы Абрамелина могут спасти меня от этой чаровницы, но язык присох к моему нёбу... И проклятая дьяволица набросилась на меня, вонзая клыки мне в грудь!
— Ох ты ж ё! — воскликнул кто-то из присутствующих.
— С той поры я стал её ручным любимцем, путешествовал с этой чудовищной femme fatale по разным странам, и она от случая к случаю забавлялась моим бедным телом, как вещью. О, сколько было у нас с ней воспоминаний! Париж. Вена. Милан. Ницца. Ашхабад. Тибет. ЮАР. Гренландия. Чили. Алтай. Дубай. Карпаты. Кавказ. Помню, как мы сцеплялись в клубок и летели через бездонные ущелья гибельных фьордов при свете луны, охотясь за ночными эльфами Лапландии. Через месяц или около того, когда все поиски моих останков в коллеже прекратили-с, я обнаружил, что тоже стал претерпевать метаморфозы при свете Селены. Моя хозяйка в такие ночи отпускала меня прогуляться в одиночку по крышам. Как-то раз мы оказались проездом в Константинополе, и я был представлен турецкому паше. Я приглянулся ему чем-то, и за щедрую сумму золотых госпожа Ж. отдала меня в дальнейшее пользование. Паша оказался человек кроткий и сведущий в науках, а также в инженерии, он-то и обучил меня всем тонкостям арабо-греческих заводных автоматонов. Тем не менее заклятия с меня ему снять никак не удавалось, и каждое полнолуние меня запирали в подвале его дворца с какой-нибудь красоткой-беллидансершей. В конце концов такое положение дел мне осточертело и я решил отравиться, приготовив себе сильнейший яд из кураре и рыбы-ежа. Но это не помогло мне, ведь проклятие по-прежнему сохраняло жизнь в моё бренном теле, и я только что неделю промаялся кровавым поносом и вздутиями желудка. Я страшно исхудал и покрылся паршой. О моих суицидальных настроениях прознал паша и сильно огорчённый моим нерадушием, выслал меня из своего дворца с приличной суммой денег на родину. В расстроенных чувствах садился я на поезд, думая о всех тех тяжких испытаниях, выпавших на мою долю. В дороге наш поезд сошёл с рельс, большая часть пассажиров погибла, я же был в целом невредим и оказывал посильную помощь раненым. И вот судьба улыбнулась мне — одним из раненых оказался мой двоюродный тесть по женской линии, он же отец-настоятель Свято-Окской пустыни, он же исследователь тайных культов и языческих атавизмов, один из лучших специалистов в мире по данным вопросам. Я наложил ему швы под морфием в местном хоспитале, да и рассказал ему всё как есть. Оказалось, что явление оборотничества для него не в нове.
— Это ты точно по адресу, мой мальчик. — сказал тесть по бабке. — Как-то мне довелось вместе с группой энтузиастов под предводительством натуралиста Родиона Николаевича Сиволобова выслеживать на Чукотке одного медведя вида Ursus arctos piscator с очень странными аномалиями... Таких чукчи ещё называют иркуйемами, что в переводе значит "волочащий по земле штаны" или просто "обосранный", так как эти оборотни имеют довольно своеобразное строение нижней части туловища. Мы расположились лагерем близ кратерного озера Эльгыгытгын. Началось всё с того...
— Нееееет! — воспротестовали все присутствующие, за исключением йогов.
— Ну что ж, — продолжал тогда Телекарп. — тогда вот что. Проводил я его в пустынь Окскую. Вылечил он меня там двенадцатью ударами плети заговорённой и святым причастием. И вернулся я в родную усадьбу обновлённым, как только что с луны свалился, как ни каламбурно это звучит.
С поры моего исчезновения прошло уже более десяти лет и все родные, даже кухарка Праксинья и лесничий Маршак забыли, кот есть такой младший граф из себя. Оба старших уже притащились с театров военных действий, нахватав разных ранений и турецких венерических болезней, и я стал их врачевать за доброе слово. Матушка с батюшкой были вроде рады, а вроде и так себе. У самих, говорят, проблем выше крыши, Телекарпушка. Так что давай не лентяйничай, а по хозяйству помогай. А так как ваш покорный слуга выглядел совершенно безумно после всех моих приключений, то старался на божий свет и вовсе не показываться и заниматься исследованиями насекомых и грибов в своей подземной лаборатории. Так что вы даже обо мне и не слыхали, господа дорогие.
— А я вот не согласна с вашим мнением о себе. — сказала, лукаво щуря свои выразительные очи, Агафья, красна-коса.
— А я вот... хык! — что-то спьяну вроде как пошутил граф Б.
— Ну вот, а как решили братья инженерными подарками к свадьбе заняться, тут мои познания в Героне Александрийском и пригодились. — закончил наконец свою тягомотину отважный молодой человек и устало опустил голову.
— Аминь. — сказала нянюшка. — теперь можно и по кроватям. Завтра будем свадьбу играть, чай. А ну, Агашка, хватит глазки строить да косу накручивать. Пойдём умываться.
— Ом бхур бхувах сваха тата савитур вареньям, бхарго девасья дхимахи дхийо йо нах прачадоят. — выдал речитативом старший садху и расплылся в беззубой улыбке. Из-за набедренной повязки он изавлёк огромный чилим. Остальные садху приготовились взрывать.
Граф Б. хлопнул в ладоши, и сцена утонула в темноте.
Так и стал Выдропужск на одну двойную дворянскую фамилию богаче.
В кочестве предисловия:Лорд Дансейни — один из знатнейших мировых сновидцев, мироходцев и рудознатцев. Из его рога изобилия излилось столько диковинных басен, нарраций, увертюр, гимнов и сказочных притч, сколько никак не возможно запихнуть ни в какой пиратский файловый сундук. Помимо типично английской бытовой прозы, поствоенных мемуаров, готических новелл, вычурных философских пьес и ирландских саг, из под его пера вышло несколько протофэнтезийных романов-квестов ("Дочь Короля Эльфландии", "Меч Велларана", "Благословение Пана", "Сказание О Трёх Полушариях"), две или три "Книги Чудес", плутовские жизнеописания достославного идальго Дона Родригеса, собственный космогонический мифоэпос о богах и сущностях Пеганы и около двухпятисотдесятков микрорассказов, объединённых в увесистые сборники. Пожалуй, собирание всей коллекции работ Дансейни — неблагодарное занятие. Так что даже и пытаться не стоит. Тем не менее, из-за большой охоты к его вычурным филигранным фабулам мы взялись перевести на новый лад несколько случайно выбранных перлов из халифской сокровищницы "Tales Of Wonder" [1916].
---
Nota Bene: Любопытно, что в Средневековье существовал такой литературный жанр, как "Wunderbuch" ("Книга чудес"). Он был популярен как на Западе, так и в странах Азии, Средиземноморья и северной Африки. Обычно такие манускрипты представляли собой паноптикумы забавных выборочных иллюстраций из античных бестиариев, небесных знамений, странных видений, экзотических путешествий и т.д. Из наших собственных исследований мы узнали о двух таких исторических документах — европейском "Wunderzeichenbuch" (1552) и арабском "Kitab al-Bulhan" (1330-1450). Знал ли о них лорд Дансейни? Этого мы не знаем, но можем сказать с уверенностью — его воображение и без того работало как заправская Книга Чудес. Приятного чтения.
---
Composite manuscript in Arabic of divinatory works, dating principally from the late 14th century A.D., containing astrological, astronomical and geomantic texts compiled by Abd al-Hasan Al-Isfahani, with illustrations.
–-
A Tale of London\Сказ о Лондонистане
– Подойди ближе, – сказал султан своему поедателю хашиша в далёкой земле, о которой знают разве что в Багдаде, – а теперь пригрезь мне видение Лондона.
И тогда хашишин совершил низкий поклон и сел, скрестив ноги, на пурпурную подушку, покрытую узором из золотых маковок, лежащую на мозаичном полу, рядом с чашей из слоновой кости, где был хашиш, съел обильное количество сего кушанья, моргнул семь раз и начал так.
– О Друг Аллаха, да будет тебе известно, что Лондон – желаннейший из всех городов Земли. Его жители строят дома из эбенового дерева и кедра, а крыши этих домов они покрывают тонкими медными пластинками, которые рука Времени обращает в зелень. Они имеют золотые балконы, инкрустированные аметистами, в которых они отдыхают и смотрят на закаты. В сумерках бесшумно крадутся по дорогам музыканты; никем не услышанные, ступни их опускаются на белый морской песок, которым усыпаны эти тракты, и вот внезапно в темноте раздаются переливы их дульцимер, цитр и прочих хордофонов. Тогда с балконов нисходит лёгкий шёпот, воздающий им хвалы за их мастерство, и тогда к ногам музыкантов падают драгоценные браслеты, золотые ожерелья и даже жемчуг.
– В самом деле, это удивительный град, – продолжал хашишин, – вдоль песчаных дорог тянутся там тротуары, выложенные алебастром, и на всём их протяжении расставлены фонарные столбы из хризопраза, всю ночь излучающие зелёный свет, но светочи балконов жилых домов сделаны из аметиста.
– В то время, как музыканты бредут по дорогам, вокруг них собираются танцоры и танцовщицы и исполняют танцы на алебастровых тротуарах, ради собственного удовольствия, а не по найму. Иной раз распахивается далеко наверху окно эбенового дворца и на голову танцора низвергается цветочный венок, или же дождь из лепестков орхидей просыпается на всю братию.
– Воистину, не встречал я доселе более чудесного града, хотя через многие столичные мраморные врата провёл меня хашиш, но Лондон – это диво из див, последний предел мечтаний, ибо чаша из слоновой кости более не имеет ничего для показа. И даже ифриты, что несут меня в своих кривых когтях, уже щиплют меня за локти и принуждают мой дух к возвращению, ибо им известно, что я слишком много узрел. "Нет-нет, никакого Лондона", бормочут они, и потому я буду говорить теперь о другом городе, о городе, стоящем в менее таинственных землях, и более не буду гневить ифритов, рассказывая о запрещённых вещах. Я буду говорить о Персеполисе или о знаменитых Фивах Стовратных.
Тень досады пронеслась по лицу султана, его взгляд наполнился таким неистовством, что вы вряд ли способны себе вообразить, но в тех землях его страшный облик был хорошо известен, и хотя дух рассказчика бродил далеко отсюда и его взор был затуманен хашишем, однако его физическая форма, бывшая в зале дворца, ощутила на себе смертельный взгляд и тут же направила свой дух обратно в Лондон, как делает человек, при звуках грома спешащий в свой дом.
– И поэтому, – продолжил хашишин, – в столь желанном городе, в Лондоне, все их верблюды чистейшего белого цвета. Стоит отметить удивительную быстроту и непревзойдённую легконогость их коней, которые приводят в действие их колесницы из слоновой кости и несут их вдоль тех песчаных путей, а на головах этих копытных позвякивают маленькие серебряные бубенцы. О Друг Бога, если бы ты только мог представить себе их купцов! Роскошь их одежд в полуденный час! Они не менее великолепны, чем те бабочки, что порхают по их улицам. Их накидки цвета смарагда, ризы – цвета ляпис-лазури, огромные пурпурные тюльпаны расцветают на их плащах хитроумного покроя, средоточия цветков – золотые, а лепестки – фиолетовые. Все их шляпы – черного цвета ("Нет, нет" – сказал султан), но ирисы проступают на их полях, а зелёные плюмажи покачиваются над их верхушками, как павлиньи хвосты.
– У них есть река под названием Тхамз, по ней их корабли с аметистового цвета парусами плывут вверх по течению, гружённые благоуханным фимиамом для курильниц, что заполняет их улицы, новыми песнями, обмененными на золото у чужеземных племён, сырцовым серебром для статуй их героев, золотом для постройки балконов, где будут отдыхать их женщины, большими сапфирами для вознаграждения их поэтов, секретами старых городов и странных земель, сокровищами обитателей далёких островов, изумрудами, адамантами и морскими кладами. И всякий раз, стоит новому судну зайти в гавань, а слухам о прибытии разлететься по Лондону, как тут же все торговцы слетаются к реке для обмена, и весь день напролёт колесницы кружат спицами по их улицам, и звук их движения – это могучий рёв с утра до самого вечера, это рёв, подобный…
– Не так. – сказал султан.
– Правда да не скроется от Друга Бога, – ответствовал хашишеед, – я совершил ошибку, опьянев с хашиша, так как даже в таком желанном городе, как Лондон, уличные дороги покрыты столь плотным слоем белого морского песка, от которого город сияет по ночам, что ни звука не доносится с тех караванных путей, а колесницы движутся не громче лёгкого морского бриза.
– Это хорошо, – сказал султан.
– Они легко катятся вниз к докам, где покачиваются на волнах пришвартованные корабли и идёт бойкая торговля заморскими диковинами, среди чудес, что показывают моряки, стоящие на твёрдой земле рядом с высокими мачтами их судов, и легко, но стремительно несутся обратно вверх к своим домам с наступлением вечера.
– О, если бы могло только Его Великощедрие, Его Знаменитейшесть, Друг Аллаха, хоть на одно мгновение узреть все эти вещи, увидеть ювелиров с их пустыми корзинами, торгующих у пристани, когда бочки с изумрудами достаются из трюмов. Или же увидеть фонтаны в серебряных бассейнах посреди уличных путей. Я видел миниатюрные шпили на крышах их эбеновых дворцов, и шпили те выполнены из золота, и птицы расхаживают по тем медным крышам от одного золотого шпиля к другому, и птицы эти не имеют себе равных по великолепию ни в одном из лесов мира. И над желанным городом, Лондоном, небо столь глубокого цвета индиго, что по одному этому признаку путешественник может понять, куда он пришёл и на том будет вправе закончить своё счастливое приключение. Какой бы ни был оттенок неба над Лондоном, этому городу не свойственна слишком большая жара, ибо вдоль его дорог всегда дует прохладный и мягкий южный ветер.
– Таков, о Друг Бога, на самом деле Лондонистан, лежащий очень далеко по ту сторону от Багдада, не имеющий равных себе по красоте и совершенству своих дорог среди земных городов и легендарных метрополисов; и даже так, как я уже говорил, в сердцах его благословенных жителей постоянно изобретаются всё более прекрасные вещи, и от красоты их собственных изысканнейших изделий, количество которых увеличивается с каждым годом, они черпают новое вдохновение для создания ещё более удивительных вещей.
– А хорошо ли их правительство? – спросил султан.
– Самого наилучшего образца, – сказал хашишин и повалился навзничь на мозаичный пол.
Таким образом он лежал и молчал. И когда до султана стало доходить, что его хашишин более ничего не скажет этой ночью, он улыбнулся и сдержанно зааплодировал.
И стала зависть в том дворце, что находится в землях за пределами Багдада, ко всем, кто обитает в Лондонистане.
The End
---
The Exiles Club\Клуб Отверженных
...Это был вечерний раут; и кто-то сказал мне что-то такое, что переключило мою речь на предмет, неизменно полный очарования для меня, а именно – на размышления о старых религиях и забытых богах. Истина (что имеется в некоторой степени у всех религий), мудрость, красота культовых обрядов тех стран, через которые мне пришлось путешествовать, не имели для меня равноценной привлекательности — для того, кто замечает в них лишь тиранию, нетерпимость и презренное раболепие, все они кажутся дикостью. Но когда божественные династии свергаются на небесах и забываются даже среди людей, глаза стороннего наблюдателя, более не ослеплённые их властью, находят что-то весьма задумчивое в ликах павших божеств, просящих поминовения, что-то чуть ли не до слёз прекрасное, словно тёплые летние сумерки, мягко рассеивающиеся после какого-либо запомнившегося в мировой истории войн дня. Взять, к примеру, того же Зевса – между тем Зевсом, каким он был когда-то, и той полузабытой сказкой, какой он предстаёт для современных людей, раскинута бездна столь великая, что мы попросту не имеем ни малейшего шанса измерить ту высоту, с которой он был низвергнут. И таким же образом обстоят дела и с другими божествами, с коими двадцатый век обходится, как с бреднями старой няньки, чьи колени сотрясаются от возраста. Сила духа, что требуется для превозмогания такого падения, безусловно, должна быть выше человеческой.
Произнося подобные речи на волнующую меня тематику, я, возможно, и говорил чересчур громко, но всё же никак не мог знать, что буквально в паре шагов за моей спиной стоял ни кто иной, как экс-король Эритиварии, что расположена на тридцати островах где-то в Средиземном море, иначе бы я умерил свой пыл и отошёл в сторону, чтобы освободить ему пространство. Я пребывал в неведении о его присутствии на банкете до тех пор, пока его спутник, тот, кто вместе с ним попал в изгнание, но продолжал вращаться вокруг него, сообщил мне, что его хозяин пожелал познакомиться со мной; таким вот образом, к моему вящему удивлению, я был представлен экс-королю, хотя никто из них даже не знал моего имени. И именно тогда я и был приглашён экс-королём на званый ужин в его Клубе.
В то время я мог объяснить его интерес к моей персоне, лишь предположив, что сей благородный муж нашёл некоторое сходство со своим статусом изгнанника и судьбой павших богов, о которых я рассуждал столь горячечно, не ведая о его присутствии. Теперь же мне известно, что в тот момент он думал не о себе, приглашая меня на ужин.
Здание клуба выглядело бы исключительно внушительно, пожалуй, на любой улице Лондона, но в том уныло-посредственном квартале, где его выстроили, оно казалось даже чрезмерно огромным. Вздымаясь над этими гротескными домишками своими псевдогреческими формами, которые мы условно называем "георгианским стилем", особняк имел в себе что-то определённо олимпийское. Что касаемо моего хозяина, для него эта мизерабельная улица не значила ровным счётом ничего, ибо в течение всей его молодости любое место, отмеченное его визитом, преображалось в фешенебельное в тот самый момент, когда он там появлялся; слова вроде "Ист-Энд" также никак его не затрагивали.
Кто бы ни приказал выстроить этот приют муз, он, безусловно, обладал известным состоянием и вовсе не заботился о следовании моде, возможно, даже презирал её. В то время, как я стоял, глазея на великолепные верхние окна, драпированные умопомрачительными гардинами, размытыми опускающимся вечером, на полотне которых мелькали громадные тени, мой хозяин привлёк моё внимание, показавшись из дверного проёма, и потому я вошёл внутрь и встретил во второй раз экс-короля Эритиварии.
Лестница из редкой породы мрамора вела вверх; мы поднялись по ней, прошли через боковую дверь, спустились вниз и оказались в банкетном зале неслыханного великолепия. Длинный стол рассекал его на две половины, накрытый, по моим скромным подсчётам, на двадцать человекомест, и от меня не скрылось, что вместо стульев здесь были поставлены троны – для каждого, исключая меня, кто был единственным гостем и для кого был приготовлен обыкновенный стул. Мой хозяин объяснил мне, когда все расселись, что каждый член этого клуба имел королевские полномочия.
Де-факто, никто не может стать членом Клуба, продолжал разъяснять мне мой хозяин, до тех пор, пока его претензии на королевство не будут предоставлены в письменной форме на рассмотрение и одобрение приёмной комиссии. Прихоти населения или же неудачные опыты управления страной самого кандидата никогда не попадают в поле зрения дознавателей, и только лишь наследственность и законное происхождение имеют вес при принятии в Клуб, всё остальное игнорируется. За этим столом собрались и те, кто когда-то царствовал самолично, и те, кто утверждали свою законную преемственность от королей, ныне забытых миром, чьи царства, по чьим-то веским заявлениям, даже успели изменить свои имена. Хатцгур, горное королевство, сейчас рассматривается чуть ли не как мифическая диковина.
Вряд ли мне доводилось видеть что-то более величественное, чем этот пространный обеденный зал, расположенный ниже уровня улицы. Само собой разумеется, днём здесь должно быть слегка мрачновато, что свойственно любому подвальному помещению, но с приходом ночи, освещаемый массивными хрустальными люстрами и искрящийся бликами от наследных реликвий, отправленных в изгнание, он превосходил великолепие всех тех дворцов, у которых было только по одному королю. Изгнанники приплывали в Лондон внезапно – большинство из них либо были королями, либо их детьми, либо внуками; некоторые сбегали из своих царств ночью, в лёгких санях, подхлёстывая лошадей, или же неслись галопом в ясном утреннем свете через границы, некоторые из них тащились из своих столиц, по дорогам, целыми неделями, замаскированные под простолюдинов, в то время, как многие использовали оставшийся лимит царствования с умом, чтобы прихватить из сокровищниц разные вещицы без уплаты стоимости, ради старых времён, как они сами выражались, но вместе с тем, как сообразил я, и с прицелом на будущее. И эти самые сокровища сверкали на длинном столе в банкетном зале на цокольном этаже этого странного Клуба. Одного взгляда на них было уже достаточно, но если вы к тому же могли услышать их истории, рассказанные их же владельцами, это означало вернуться в воображении назад в прошлое к эпическим временам, оказавшись на романтической границе выдумки и факта, где герои документальной истории воевали с богами мифов. Знаменитые серебряные кони Гильгианцы взбирались там на отвесные кручи, что они и сделали чудеснейшим образом ещё до прихода вестготов. Это был не слишком крупный кусок серебра, но мастерство, с которым он был вырезан в скульптурную форму, превосходило пчелиное искусство.
Жёлтый Император привёз с Востока образец несравненного фарфора, прославившего его династию, хотя остальные её деяния были полностью забыты. Фарфор имел насыщенный фиолетовый оттенок.
И ещё была здесь маленькая золотая статуэтка дракона, крадущего алмаз у леди. Дракон держал сей чистейший, как горная роса, и довольно-таки крупный камень в когтях. Вся конституция и история царства, откуда была привезена данная реликвия, были основаны на легенде о похищении драконом алмаза у принцессы, и только исходя из этой легенды короли этой страны утверждали своё право на скипетр. Когда последний наследник трона покинул ту страну, поскольку его фаворит-генерал использовал своеобразный боевой порядок под огнём артиллерии, он привёз с собой маленькую античную статуэтку, которая нигде более не служила доказательством его королевского статуса, кроме как в пределах стен этого необыкновенного Клуба.
Была здесь и пара аметистовых кубков тюрбанированного Короля Фу, из одного он пил сам, а другой давал своим врагам, и глаз не мог определить, какой из них был для чего предназначен.
Все эти вещи, что показывал мне экс-король Эритиварии, рассказывали мне свои удивительные истории; от самого себя он не показал мне ровным счётом ничего, за исключением талисмана, который он в своё время пользовал в качестве навершия водной трубы своего любимого таксомотора.
Я не обрисовал и десятую часть великолепия этого стола. Я попросил повторного приглашения, чтобы иметь возможность детального обследования каждой завитушки каждого экспоната и сделать подробные заметки об их истории. Если бы я только мог знать, что моё желание посетить вновь этот Клуб было последним, чего мне следовало пожелать, я бы исследовал эти сокровища более внимательно, но сейчас, когда вино стало совершать свой круговой обход и изгнанники принялись беседовать, я поднял свой взгляд от столешницы и стал слушать странные повести их прежнего существования.
Тот, кто знавал лучшие времена, имеет, как правило, скверную историю, повествующую о том, как причиной его краха стали самые тривиальные вещи, но данное правило не применимо к тем персоналиям, что собрались на ужин в этом подвальном зале – их падения были подобны падениям могучих дубов в страшные ночные грозы, они повергались наземь с грохотом и сотрясали нации. У тех же, кто сами не были королями, но ссылались на изгнанных предков, были в загашниках ещё более грандиозные катастрофемы; история будто бы смягчала судьбу их династий, как мох вырастает на дубе, величественном, хоть и сломленном. Здесь не было ни духа завистничества, как это обыкновенно среди царственных особ, ни духа соперничества, сгинувшего вместе с флотилиями и армиями, и члены Клуба не выказывали горечи по поводу тех, кто способствовал их падению. К примеру, один из экс-королей высказывался об ошибке своего премьер-министра, приведшей оного к потере трона, как о "ниспосланном с небес на бедного старину Фридриха даре бестактности".
Они приятно сплетничали о многих вещах, это были пересуды, всем знакомые со школьных уроков истории, некоторые фабулы я уже когда-то слышал, другие же проливали дополнительный свет на те таинственные войны, что сопровождались одним неудачным словом, которое мне не хотелось бы использовать здесь. Это слово было "наверху".
Экс-король Эритиварии, указав мне на те беспрецедентные реликвии, о которых я уже успел рассказать, и на многие другие помимо них, гостеприимно спросил меня, есть ли ещё что-то, что бы мне хотелось лицезреть – очевидно, он имел в виду столовые сервизы, стоящие в сервантах, любопытные гравированные мечи князей, принцев, лордов и герцогов, ювелирные украшения, легендарные кольца-печати, но я, бросив взгляд на чудесную лестницу, чья балюстрада, по моим представлениям, была выполнена из чистого золота, задал лишь один вопрос — отчего же в таком величественном строении, в котором для трапез отведён подвальный холл, упоминается слово "наверху". Глубокая тишина опустилась на всю ассамблею, тишина такого свойства, что приветствует легкомыслие в соборе.
– Наверх! – задыхался он. – Мы не можем подняться наверх!
До меня стало доходить, что произнесённое мною слово было серьёзным промахом. Я попытался извиниться, но не знал, как это сделать.
– Конечно, – мямлил я, – члены не могут принимать гостей наверху.
– Члены! – сказал он мне. – Мы не являемся членами!
В его голосе чувствовалось такое порицание, что я не сказал более ничего, но воззрился на него вопрощающе, возможно, губы мои шевелились, возможно, я произнёс: "Но кто вы тогда?" Невероятное удивление снизошло на меня в их отношении.
– Мы лакеи, – сказал он.
То, что я не мог знать, было, в конце концов, честным невежеством, коего не было нужды стыдиться, сама пышность их стола отрицала это.
– Тогда кто же является членами Клуба? – спросил я.
После этого вопроса воцарилось такое тягостное затишье, молчание такого благоговейного страха, что в одно мгновение моя голова была захвачена самыми дикими мыслями, мыслями странными, фантастическими, ужасными. Я схватил своего хозяина за запястье и приглушил свой голос.
– Они тоже – отверженные? – спросил я.
Дважды, глядя мне в лицо, он серьёзно кивнул головой.
Я оставил этот клуб так спешно, как только мог, чтобы никогда не увидеть его вновь, едва останавливаясь, чтобы раскланяться со всеми этими королями в отставках, и, как только я захлопнул за собой входную дверь, одно из больших окон под крышей особняка распахнулось, оттуда вырвалась вспышка молнии и убила собаку.
Fin
---
Сказ Об Экваторе\A Tale Of Equator
Тот, кто был султаном так далеко на Востоке, что его владения были признаны сказочными в самом Вавилоне, чьё имя, ставшее нарицательным в значении "за тридевять земель", до сих пор гуляет по улицам Багдада, чью столицу бородатые путешественники поминают с наступлением вечера у ворот, чтобы собрать слушателей, когда над городом поднимается табачный смог, гремят игральные кости и зажигаются фонари постоялых дворов, — даже он однажды издал указ в том далёком городе, провозгласив: "Пусть будут сюда приведены все мои учёные мужи, какие только способны предстать передо мной, и пусть да наполнят они моё сердце радостью своими познаниями."
Слуги бросились врассыпную, и зазвучали рожки, и случилось так, что все, кто были хоть мало-мальски учёными, собрались перед ликом султана. И ещё много было желающих. Но из тех, что были в состоянии говорить внятные речи, позже названных Счастливцами, один сказал, что есть Земля к Югу – и земля эта увенчана лотосом – в которой всё наоборот: когда там лето, здесь зима, и когда там зима, здесь лето.
И когда султан тех самых далёких земель узнал, что Творец-Всего-На-Свете измыслил устройство столь значительного потенциала для извлечения удовольствий, его веселью не было границ. Внезапно он заговорил, и то было сутью его речения, что на самой линии границы или предела, что разделяет Север с Югом, должен быть построен дворец, где в северных дворах будет лето, в то время как в южных будет зима; таким образом, он мог бы перемещаться из одного крыла в другое в соответствии со своим настроением, и прохлаждаться летним утром, и встречать полдень со снегом. Так, султановым поэтам было велено отправиться в разные стороны и разнести благую весть об этом дворце, предвосхищая его красоты далеко на Юге и в будущем времени; и некоторым из них удалось это лучше других. Из тех же, что преуспели и были за то вознаграждены цветочными венками, никто с такой лёгкостью не был удостоен султановой улыбки (которая обеспечивала долгие дни), как тот, кто, предвидя дворец, говорил о нём так:
"За семь лет и семь дней, о Опора Неба, должны строители твои построить его, твой дворец, который не принадлежит ни Северу, ни Югу, где ни лето, ни зима не будут единовластными владыками часов. Вижу его белокаменным, обширным, словно город, чарующим, словно женщина, Чудом Света, со множеством окон, с твоими принцессами, вглядывающимися в сумерки; йеа, созерцаю я негу златых балконов, слышу шелест муслина нижних галерей, и воркование голубей на его скульптурных карнизах. О Опора Небес, должно быть, столь удивительный вертоград построен твоими древними предками, детьми солнца, ибо его могут лицезреть все люди и по сей день, а не только поэты, чьё видение сообщает им о его отдалённости к Югу и в будущем времени."
"О Царь Времён, должен сей дворец стоять посредине этой самой линии, что разграничивает на две равные части Север и Юг и разделяет сезоны друг от друга как экраном. На Северной стороне, когда там лето, твои наряженные в шелка стражницы должны совершать обход вдоль ослепительных стен, в то время как копьеносцы, одетые в меха, будут нести дозор на Юге. Но в полуденный час середины года твой камергер должен будет сходить вниз со своей высоты, в срединный зал, и глашатаи с медными трубами будут следовать за ним, и он должен будет произвести великий крик в самый полдень, а глашатаи должны будут исторгнуть из своих труб зычный рёв, и копьеносцы в мехах должны будут прошествовать в Северные дворы, и стражницы в шелках должны занять свой пост на Юге, а лето должно будет покинуть Север и перейти на Юг, а все ласточки – взмыть в небо и последовать за ним. И в одних твоих внутренних покоях не должно быть никаких изменений, ибо они будут лежать вдоль той самой линии, что разграничивает сезоны и разделяет Север от Юга, и твои длинные сады будут разбиты под ними."
"И в садах твоих всегда будет весна, ибо она отдыхает на опушке лета, а осень всегда будет подкрашивать сады твои, так как она всегда вспыхивает на краю зимы, и те сады должны будут лежать на границе зимы и лета. И будут фруктовые деревья в твоих садах, с бременем осени на их ветвях и первыми бутонами весны."
"Йеа, я созерцаю этот дворец, как мы можем видеть будущие вещи; я вижу блеск его белых стен в огромном сиянии середины лета, и ящериц, лежащих вдоль его парапетов на солнце в неподвижности, и людей, спящих в нём в полдень, и бабочек, порхающих в нём, и птиц лучистого оперения, преследующих чудесных мотыльков; и раскинувшиеся вдали леса с гигантскими орхидеями, горделиво растущими там, и радужных насекомых, танцующих вокруг в солнечном свете. Я вижу стены на другой стороне, снега, укутавшие зубцы башен, сосульки, намёрзшие на них, словно ледяные бороды, дикие ветра, дующие из одиноких мест и плачущие в холодных пустошах, чьи порывы наносят сугробы, превышающие высоту башенных контрфорсов; те, кто смотрят из окон на этой стороне твоего дворца, видят диких гусей, летящих низко над мёрзлой землёй, и всех зимних птиц, чьи перелётные стаи сражаются с горькими ветрами, и тучи над ними черны, потому что здесь царствует середина зимы. В то же время в других твоих дворах бьют звонкие фонтаны, а их капель падает на мрамор, согретый огнём летнего солнца."
"Таков, о Царь Времён, дворец твой, и имя его должно звучать Эрлатдронион, Чудо Света, и твоя мудрость должна заставить твоих архитекторов спроектировать его раз и навсегда, чтобы каждый мог видеть то, что сейчас дано видеть одним лишь поэтам, и чтобы пророчество было исполнено."
И когда поэт прекратил излагать свою речь, султан заговорил, и сказал следующее, пока все его люди стояли и слушали с согбенными головами:
"Будет излишне моим строителям возводить сей дворец, Эрлатдронион, Чудо Света, ибо, слушая тебя, мы до дна испили все его услады."
И поэт вышел от Его Августейшего Присутствия и стал грёзить о новых вещах.
To be
---
Трудный Побег\A Narrow Escape
Дело происходило под землёй.
В этой сырой пещере под Бэлгрейв-Сквер стены сочились слизью. Но какое было до них дело магу? Ему нужна была интимная обстановка в первую очередь, а вовсе не сухость. Здесь он размышлял над тенденциями событий, профилировал судьбы, стряпал магические зелья.
За последние несколько лет спокойствие его дум было омрачено шумом моторных экипажей; в то же время до его острых ушей доносился отдалённый грохот поездов в туннеле, идущем вниз по Слоун-стрит, подобный землетрясениям; и звуки нового мира над его головой не вызывали у него в целом приятных впечатлений.
Он постановил однажды вечером, сидя за своей недоброй трубкой, там, внизу, в своей сырой каморе, что Лондон прожил достаточно долго, чтобы начать злоупотреблять своими возможностями, что он зашёл слишком далеко, в конце концов, со своей цивилизованностью. И посему он решил разрушить его.
Порешив так, он подозвал своего прислужника с дальнего заросшего грибами конца пещеры и приказал ему: "Принеси мне, – сказал он, – сердце жабы, обитающей в Аравии, в Вифанийских горах." Прислужник ускользнул через тайную дверь, оставив этого мрачного старика с его ужасной трубкой, и куда он пошёл, и как возвращался он обратно, знают разве что бродячие цыгане. Но по прошествие года он вновь стоял в пещере, пройдя тайным ходом через ловушки, а старик всё пыхтел трубкой, и слуга принёс с собой маленький комок плоти, что разлагался в шкатулке из чистого золота.
– Что это? – прохрипел старик.
– Это, – сказал прислужник, – сердце той жабы, что жила когда-то в Аравии, в горах Вифании.
Кривые пальцы старика сомкнулись на предмете, он благословил слугу своим дребезжащим голосом и воздел когтистую клешню вверх; моторный омнибус прогремел над ними по камням мостовой в своём бесконечном движении, где-то в отдалении вагоносостав потряс Слоун-стрит.
– Ну, – сказал старый маг, – пора.
И тут же они покинули заросшую лишайниками пещеру, прислужник захватил котёл, золотую кочергу и все другие потребные вещи, и они вышли на свет дневной. И очень замечательно смотрелся старик в своих шелках.
Их целью были окраины Лондона; старик шагал впереди, а его прислужник бежал за ним вприпрыжку, и было что-то поистине магическое в одиночном шествии налегке старого чародея, без его чудесного плаща, котла и жезла, в спешащей за ним фигуре служки и в маленькой золотой кочерге.
Ребятня насмехалась над ними, пока не ловила на себе взгляд старика. Так эта странная процессия из двух людей и продвигалась по Лондону, в слишком быстром темпе, чтобы кто-то мог за ними увязаться. Положение дел здесь, наверху, казалось ещё более плачевным, чем оно ощущалось там, внизу, и чем дальше они уходили от центра к периферии, тем хуже Лондон становился.
– Время пришло, – сказал старик, – сомнений нет.
И так они пришли, наконец, к окраине Лондона и небольшому холму и стояли, окидывая его грустным взглядом. Это было столь скорбное зрелище, что прислужник возжаждал оказаться в их родной пещере, хоть и была она промозглой и полной ужасных заклинаний, которые старик бормотал во сне.
Они взобрались на холм и поставили котёл наземь, и положили внутрь необходимые вещи, и разожгли травы, которые ни один порядочный фармацевт не станет продавать и ни один достойный садовник – взращивать, и стали помешивать котёл золотой кочергой. Маг отошёл немного в сторону и забормотал, после чего зашагал обратно к котлу и, полностью готовый к ритуалу, неожиданно открыл шкатулку и позволил мясистому сгустку плюхнуться в кипящее варево.
Затем он сотворил заклинания, после всплеснул руками; ароматы из котла вошли в его разум, и маг стал изрекать яростные вещи, которых не мог знать прежде, и чертить чудовищные руны (прислужник закричал в страхе); здесь они прокляли Лондон от туманов до глинистых ям, от зенита до бездн, прокляли все эти моторные повозки, заводы, магазины, парламент, людей.
– Пусть всё это сгинет, – заклинал маг, – и Лондон уйдёт прочь со своими трамвайными линиями, и кирпичами, и мостовыми, всеми узурпаторами исконных полей, пусть всё это уйдёт прочь, а дикие зайцы, ежевика, шиповник, вересковая роза вернутся.
– Пусть это уйдёт, – сказал он, – уйдёт сейчас же, уйдёт совершенно.
В мгновенно наступившем молчании старик закашлялся, затем стал ждать с жадными глазами; а долгий-предолгий гул Лондона продолжал длиться, как это было всегда с тех самых пор, как первые тростниковые хижины были сколочены вдоль реки, меняя свою интонацию, но не меняя своего течения, гораздо более громкий сейчас, чем это было годы тому назад, гудящий день и ночь, хотя его глас стал надтреснутым с возрастом; и он не имел тенденции прекращаться.
И старик повернулся к своему дрожащему прислужнику и страшно прорычал ему, пока тот врастал в землю:
– ЭТО СЕРДЦЕ, ЧТО ТЫ ПРИНЁС МНЕ, НЕ ПРИНАДЛЕЖИТ ОНО НИ ТОЙ ЖАБЕ, ЧТО ОБИТАЕТ В АРАВИИ, НИ ТОЙ, ЧТО ОБИТАЕТ В ВИФАНЕЙСКИХ ГОРАХ!
---
К Читателю\Guarantee To The Reader
С того момента, как порешено было мною записать для твоего удобства долгую эту притчу, О мой чтец, что слыхал я в приморской таверне, довелось мне путешествовать по Алжиру, Тунису и по пустыням Аравии. Многое из того, что узрел я в тех странах, бросало тень сомнения на рассказанную моряком повесть. Прежде всего, Пустыня не лежит в сотнях миль от побережья, и есть там больше горных хребтов, чем ты можешь себе представить, горы Атласа в частности. Вполне допустимо, что капитан Шард мог бы пересечь Эль-Кантару, двигаясь по стародавнему караванному пути; или же он, возможно, мог двигаться в сторону Алжира и Бу-Саада, а далее пройти через горный перевал Эль-Финита-Дэм, хотя это достаточно плохой вариант передвижения на верблюдах (не говоря уже о волах с корабля), по какой причине арабы и величают эту тропу Финита-Дэм – Путём Крови.
Я бы не отважился пустить эту историю в печатное плавание, если бы моряк был трезв как стекло, когда выкладывал её, ибо тогда у меня были бы все опасения усомниться в правдивости его слов, и как следствие, моего тебе рассказа, О мой чтец, но этого ни разу с ним не случилось, и я тому свидетель; в истинности старинной поговорки "In Vino Veritas” я никогда не имел поводу сомневаться, если только она не ложна.
Если же должно быть доказано, что его притча – чистой воды блажь, пусть это произойдёт; если же это окажется действительным фактом, есть некоторые сведения, которыми я располагаю касательно его персоны, общие сплетни в той древней таверне, чьи этилированные окна бутылочного стекла глядят на море, которые я обязан буду сообщить каждому своему знакомому судье, и будет любопытно поглядеть, какой же из них раньше вздёрнет нашего лжеца на рею.
Между тем, О чтец мой, верь истории и отдыхай с уверенностью, что если ты принял эту вещь, найдётся дело и для палача.
---
Бюро Обмена Зол\The Bureau d'Echange de Maux
Часто я думаю о Бюро Обмена Зол и том удивительном злобном старике, что насыщается в нём. Бюро располагается на небольшой улочке, что в Париже, его входная дверь сделана из трёх коричневых древесных брусьев, верхний перекрывает два нижних на манер греческой литеры "Пi", всё остальное выкрашено зелёной краской, само здание гораздо призёмистее и вытянутее своих соседей, да к тому же бесконечно чуждо им, что даёт богатую пищу для фантазии. А над дверным косяком на старом коричневом бруске этими выцветшими жёлтыми буквицами значится: "Bureau Universel d'Echanges de Maux".
Я не раздумывая вошёл и обратился к человеку, вяло откинувшемуся на табурете за своим прилавком. Я потребовал от него объяснений касательно услуг его замечательного учреждения, какие дьявольские пакты здесь заключают, и о многих других вещах, которые меня на тот момент интересовали, ибо двигало мною любопытство; и в самом деле, следовало бы мне покинуть тот магазин в ту же минуту, потому что увидел я такую злобу во взгляде того откормленного человека, в откосах его увядших щёк и блеске греховных глаз, что вы бы могли решить, будто он сношается с самим Адом и имеет преимущество только силой своей извращённости.
Таким человек был мой хозяин; примечательно было то зло, что пряталось в его глазах, таких спокойных, таких апатичных, что вы бы могли поклясться, что он под воздействием наркотиков или же мертвецки мертв; словно ящерицы, лежащие неподвижно на стене, а потом вдруг метнувшиеся, всё его лукавство вмиг вспыхнуло и явило себя в один момент, совершенно переменив облик прежде казавшегося сонным и заурядным старого злыдня. И вот что было предметом обмена и торговли сего примечательного заведения, Универсального Бюро Обмена Зол: вы платите двадцать франков (которые старик соизволил принять от меня в качестве комиссионного сбора), после чего имеет полное право обменять любое зло или несчастье с кем желаете на другое равноценное зло или несчастье, которые тот способен предложить, как заверил меня старик. Было четыре или пять человек в грязных углах этой комнаты с низким потолком, которые жестикулировали и тихо бормотали между собой, как люди, совершающие важную сделку, и за мной распахнулась дверь, впуская ещё людей, и глаза дряблого владельца дома впились в них, стоило новоприбывшим войти, с выражением сознания нужды каждого из них в отдельности и поручительств всех вместе взятых, и упали обратно к столешнице, в сонливой апатии следя за получением своих двадцати франков в почти что безжизненную руку, а зубы старика сжали монету, будто в чистейшем отсутствии ума.
"Одни из моих клиентов." – сказал он мне. Столь удивительной была для меня сущность торговли в этом экстраординарном магазине, что я вступил со стариком в беседу, хоть и был он мне отвратителен, и благодаря его болтливости я получил эти факты. Он выражался на прекрасном английском языке, хотя его обороты были несколько тяжеловесны; казалось, ему известны любые языки. Он был в деле уже много лет, как много, он не мог сказать, и был намного старше, чем казался. Все виды людей занимались бизнесом в его заведении. То, чем они друг с другом обменивались, его не заботило, за исключением условия, что это должно было быть зло, он не был уполномочен вести какой-либо другой вид бизнеса.
Не было такого рода зла, сказал он мне, который не был бы в ходу здесь; никогда не случалось никакому несчастью покинуть в отчаянии стены его Бюро. Человеку, возможно, придётся повременить и прийти на следующий день, на послеследующий и ещё через один, платя каждый раз по 2о франков, но у старика были адреса всех его клиентов и как на ладони – все их нужды, посему вскорости непременно двое находили друг друга и обменивались своим скарбом. "Скарб" – таково было страшное слово, произнесённое стариком с мерзостным смаком его тяжёлых губ, ибо гордился он своим делом и злые дела были для него благами.
Я узнал от него за десять минут чуть ли не всю подноготную человеческой природы; в разы больше, чем я когда-либо узнавал от любого другого человека; я узнал от него, что личное зло человека есть наихудшая вещь на свете, и что это зло так расшатывает умы людские, что те вынуждены искать крайности в этом маленьком мрачном магазине. Женщина, которая не имела детей, обменялась своим несчастьем с убогим полубезумным существом, у которого их было двенадцать ртов. Однажды человек обменял мудрость на глупость.
"Почему, чёрт его дери, он это сделал?" – изумился я.
"Это не моё дело," – ответил старик в своей тяжёлой ленивой манере. Его делом было брать свои двадцать франков с каждого и удостоверять соглашения в маленькой комнатёнке у чёрного входа в магазин, где его клиенты делали свои дела. Помнится, человек, обменявший свою мудрость, покинул магазин на цыпочках со счастливым, хоть и глупым выражением на лице, а его визави ушёл в задумчивости, нацепив на себя крайне озабоченную и растерянную мину. Практически всегда люди обменивались противоположными золами.
Но главное, что озадачило меня в моей беседе с этим громоздким человеком, то, что озадачивает меня до сих пор, заключается в том факте, что никто из совершивших обмен в этом магазине никогда не возвращался обратно. Человек мог приходить сюда день за днём, неделя за неделей, но стоило ему сделать обмен, и он пропадал; так толковал мне старик, но когда я спросил его, отчего было так, а не иначе, он лишь пробормотал, что не ведомо ему это.
Именно обнаружение этой странной закономерности, и никакая другая причина, сподвигло меня произвести рано или поздно свой обмен в задней комнате этого мистического заведения. Я порешил обменять некоторое тривиальное зло на такой же заурядный эквивалент, из чего я планировал извлечь столь ничтожный профит, что вряд ли Судьба могла им заинтересоваться, потому что я глубоко не доверял этим сделкам, прекрасно понимая, что чем более удивительным и потому ускользающим преимуществом награждается человек, тем с гораздо большей вероятностью он рискует быть схваченным богами или ведьмами. Несколькими днями позже я должен был возвращаться в Англию и уже начинал бояться, что стану жертвой морской болезни; этот страх, а не саму болезнь, я решил обменять на соответствующее мелкое зло. Я не знал, с кем мне предстоит совершить сделку, кто на самом деле был главой этого Бюро (покупатель никогда этого не знает), но я решил, что ни Иуда, ни Дьявол не смогут особо поживиться на такой мелкой рыбёшке.
Я обозначил старику свой проэкт, и он насмехался над малостью моего скарба, пробуя склонить к более тёмному обмену, но не смог всё же сдвинуть меня с принятого решения. И тогда он поведал мне с несколько хвастливым видом большого дельца о великих сделках, прошедших через его руки. Один человек однажды пожелал попробовать на вкус и обменять смерть, он проглотил по случаю яд и ему оставалось жить не более 12 часов. Этот зловещий старик был в состоянии угодить ему. Подходящему клиенту требовалось обменять товар.
"Но что он мог предложить в обмен на смерть?" – спросил я.
"Жизнь." – сказал этот старый сквалыга с порочной усмешкой.
"Это должна была быть ужасная жизнь." – сказал я.
"Это было не моё дело." – ответил хозяин, лениво сгребая в оттопыренный карман двадцать звонких франков.
Странные дела мне довелось наблюдать в этом магазине в течение последующих нескольких дней: обмены причудливым скарбом, странные бормотания парочек в укромных углах, которые наконец вставали и уходили в заднюю комнату, а старик шёл за ними для заверения.
Дважды в день, утром и днём, в течение недели я платил свои двадцать франков, наблюдая жизнь в её малых и великих нуждах, раскрывающихся передо мной во всём своём замечательном многоообразии.
И однажды я встретил достойного человека, обременённого только лишь одной маленькой нуждой, он был похож на того, кто мог бы мне подойти. Он всегда боялся, что лифт отчего-то сломается. Я слишком хорошо был знаком с гидравликой, чтобы бояться подобной ерунды, но лечение его от этой фобии не входило в мои планы. Немногими словами я убедил его, что моё зло создано для него, ведь он никогда не путешествовал морем, я же со своей стороны всегда могу подняться по лестнице, и ещё было у меня чувство в тот момент, какое должно было разделяться многими посетителями того магазина, что такой нелепый страх никогда бы не мог стать для меня проблемой. И всё же порой это почти проклятие моей жизни. Когда мы оба поставили свои подписи на пергаменте в покрытой паутиной задней комнате, а старик подписал соглашение самолично и ратифицировал его (для чего мы должны были заплатить ему по пятьдесят франков каждый), я вернулся в свой отель и там увидел смертоносную вещь в подвале. Меня спросили, хотел бы я подняться вверх на лифте, в силу привычки я решился, и весь путь проделал, затаив дыхание и сжав кулаки. Ничто не заставит меня попробовать данное увеселение ещёражды. Я скорее поднимусь в свою комнату на воздушном шаре. И почему? Потому что если в случае с шаром что-то пойдёт не так, у вас будет шанс спастись, может раскрыться парашют после того, как шар взорвётся, можно зацепиться за дерево, сто и одна вещь может случиться, но если лифт рухнет в шахту, с вами покончено. Что касаемо mal-de-mer, я никогда более ею не страдал, не могу сказать вам, почему, за исключением самого этого факта.
А магазин, в котором я совершил эту замечательную сделку, магазин, в который никто никогда не возвращался после завершения обмена – я отправился к нему на следующий день. С завязанными глазами я мог бы найти дорогу в тот невзрачный квартал, из которого выходила известная улица, в конце которой вы сворачиваете на аллею, заканчивающуюся cul-de-sac'ом, где и стояло то странное Бюро. Дом с колоннами, рифлёными и выкрашенными в красный цвет, стоит по одной его стороне, другую занимает низкоклассный ювелирный салон с маленькими серебряными брошами в окне. В такой нелепой компании стоял тот кэндишоп с брусчатой дверью и зелёными стенами.
Не прошло и получаса, как я нашёл cul-de-sac, в который наведывался дважды на день всю прошлую неделю, в нём – дом с уродливыми крашеными колоннами и ювелирную с брошами, но зелёный дом с тремя деревянными брусками пропал.
Подвергся сносу, скажете вы, пускай и за одну ночь. Это никоим образом не может быть разгадкой данной мистерии, ибо дом с рифлёными столбами, крашеными поверх штукатурки, и дешёвый ювелирный салон с его серебряными брошами (все из которых я могу описать одну за одной) стояли бок о бок.
облако тэгов
