LEWIS SPENCE / ЛЬЮИС СПЕНС

(1874-1955)

~~~

THE HORN OF VAPULA / РОГ ВАПУЛЫ

(1932)

Переведено by Elias Erdlung © 2018

************************************

Об авторе: Льюис Спенс, хорошо известный поэт, антрополог, фолклорист и друид, стяжал обширные знания тайных и оккультных предметов за время своей длительной карьеры. Среди его многочисленных книг и научных работ (более 40!) – монументальные "Тайны древней Британии" (1900), “Энциклопедия Оккультизма” (1920), а также серия заманчиво выглядящих сафьяновых томиков по мифологии древнего Ягипта, Бабилонии и Ассирии, Мексики, Перу и других стран (остались только Индия, Китай и Ниппон). Также его перу принадлежат многочисленные добротные оккультные истории, выходившие в журналах навроде “Гранд” в 1920-ых гг, позже собранные в сборник “The Archer in the Arras” (1932). Некоторые из них, однако, были буквально погребены под толщей шотландского диалекта, тем не менее, “Рог Вапулы” – одна из его крутейших быличек, и наиболее “джеймсианская” по настроению. Cheers!

~*~*~*~*~*~

ЭББЕРСВЕЙЛ, расположенный на самой границе болотистых пустошей, яркое пятно на фоне волнующегося сиреневого моря вереска, представляет собой изолированную общину, по-прежнему хранящую многие обычаи и привычки средневековья. Люди там простые и суеверные до крайности, так что это просто золотая жила фолклора. Данное соображение и послужило основным мотивом, подвигшим меня прибыть в это место и арендовать скромное жилище в предместье, невдалеке от едва ли не уникальной старой нормандской церкви, вполне законно прославившей эту деревню. Однако, я обнаружил, что местных не так-то просто вывести на беседу. Века изоляции сделали их подозрительными людьми и изрядными молчунами; и когда я сравнивал скудные результаты моих фолклорных изысканий среди них с оными, полученными в других местах, то меня немного опечалил тот факт, что я связал себя с этим захолустьем шестимесячным сроком аренды моего коттеджа. Точно так же наслаждалась резиденцией в Эбберсвейле моя сестрица Маргарет, но по совершенно иным причинам. Она невзлюбила местных жителей, которых в открытую признавала немногим отличающимися от дикарей, деревню же она находила несказанно унылой, а жёнушек викария и доктора едва ли могла выносить.

Для меня же вечно переменчивая красота болот привлекательна, как море для моряка, и я открывал бесконечные вариации пейзажа, исследуя их во всех направлениях, часто возвращаясь из этих экскурсий в поздний час. Как раз во время одной такой прогулки случилось первое из тех странных происшествий, малопонятная природа которых делала их столь сложными для описания. Я проходил мимо церкви как раз в тот момент, когда последние лучи дневного света перекрывали ночные тени, и думал о том, что за чудесную картину представляло собой старое здание, очерченное на фоне серебра и туши поздних сумерек, когда вдруг остановился на месте с коротким вздохом удивления. Вдоль островерхой крыши церкви медленно кралась химерная, гротескная фигура, взбиравшаяся выше с помощью рук и пяток к острому углу, образованному коньком крыши. Чёрный силуэт этой формы странно напоминал человеческую фигуру, и ко мне тут же пришла мысль о ночном взломщике.

– Эй! – окрикнул я его бесцеремонно. – Ты чего это там забыл? Какое злодейство замыслил, а?

Ответа не последовало. Некто или нечто, кем бы оно ни было, повернуло свою голову, и я почувствовал, как оно внимательно разглядывает меня. Затем, к моему вящему ужасу, оно поднялось на паре худых ног, вытянуло длинные, неказистые ручищи, и в буквальном смысле нырнуло с карниза. Я успел увидеть чёрную тень, балансирующую как бы в полёте, тощую резкость её ребёр, и затем она исчезла. До моих ушей не донеслось никакого звука упавшего тела, хотя я был весь обращён в слух в тот момент и не мог бы упустить этого. Как мне тогда подумалось, я настолько испугал того несчастного налётчика, что в безумной попытке ускользнуть он поплатился собственной жизнью.

Я тут же бросился к воротам церковного двора, рывком отворил их и в спешке произвёл скрупулёзный осмотр. Однако я не нашёл ни искалеченного тела, ни вообще какого-либо намёка на то, что кто-либо, только что упавший на окружающий гравий, был здесь. Я решил, наконец, вернуться в деревню и, затарившись фонарями и заручившись поддержкой местных, произвести исчерпывающий обыск церковного двора.

Быстрым шагом идя вдоль шоссе, с мыслью о спасении несчастного, полыхающей в мозгу, я поначалу не придал какого-то особенного значения шуму позади меня, который я мог сравнить только с мягкой рысцой. Поступь позади была столь легка, практически бесшумна, что едва ли была различима за эхом моих собственных шагов, но вскоре я заметил, что она приковывает всё моё внимание самым примечательным образом. Сперва я подумал, что это, должно быть, какое-то животное, вырвавшееся на свободу, так как в Эбберсвейле и за рогатым скотом, и вообще за любыми видами зверья присмотр оставлял желать лучшего, даже по ночам. Раздражённый, не зная отчего, я остановился, дабы удостовериться в точной природе звуков, и стоило мне это сделать, как они тут же прекратились.

С возгласом нетерпения я продолжил свой путь, и тут же отметил про себя, что звук рысцы возобновился. И вновь я замер, и вновь нечто, что следовало за моими шагами, точно так же замерло. Я возобновил движение, сделав ещё пару шагов, и как только я это сделал, рык, подобный леопарду, раздался из темноты, а за ним – смех, столь чудовищный, что после мгновения ступора я, не побоюсь признаться в этом, крутанулся вокруг своей оси и бросился в дикое и нерассудочное бегство.

Я улепётывал вниз по тёмному шоссе сломя голову, в холодном поту нёсся я галопом по этому тенистому тракту, а человек во мне уступил место ужаленному страхом животному, что живёт в глубине всех нас.

В конце концов, к огромному облегчению моих взрывающихся лёгких и гудящих ног, я увидел свой коттедж. Перепрыгнув через изгородь, я громогласно застучал в дверь, и стоило ей распахнуться, оказавшись незапертой, я рухнул вповалку в маленький холл. Вновь поднявшись на ноги, я грохнул дверью об косяк и, войдя в маленькую гостиную, упал в кресло. Моя сестра была, по всей видимости, на кухне, помогая неопытной горничной готовить нашу вечерную еду, и, возрадовавшись, что она не идёт задавать мне вопросы, я облокотился на спинку кресла и начал медленно приходить в себя после эффектов моей бешеной скачки.

Однако моё состояние сравнительного умиротворения было самым грубым образом нарушено. Я едва ли просидел в спокойствии пару минут, когда скребёж и какая-то возня под окном за моей спиной заставили меня вскочить на ноги. Мой кураж, ну или по крайней мере большая часть его, ныне вернулся ко мне, и в сердцах кляня себя за недавнее поведение, я схватил тяжёлую трость из бирманского бамбука, усиленную свинцом, которую я ещё не успел пристроить в холле, и подошёл к окну. Царапанье и возня продолжались, и твёрдой рукой я откинул ставни и выглянул наружу.

К чести моей будет сказано, что моя отвага не оставила меня тогда при виде отвратительного существа, которое встретило мой взгляд. Вытянутая, сатироподобная морда, демоническая в своей безобразности, плотоядно глядела с бесовской неприязнью прямо мне в глаза, белые глазные яблоки, окружавшие яростные зрачки, угрожающе вертелись на худощавой чёрной физиономии, из верхней части которой вырастали маленькие рожки-полумесяцы. Рыльник заканчивался острым, лишённым растительности подбородком, а пасть над ним ощерилась сверкающими клыками. Две гротескные лапищи ощетинились когтями, яростно царапавшими стекло окна в попытках найти вход.

Пока я стоял, глядя в безумные глаза этой демонической формы, она выказала знаки живейшего рвения добраться до меня. Содрогаясь от возбуждения, тварь бросалась на толстое оконное стекло, прыгая туда-сюда подобно гончей, разгорячённой погоней, а её красный язык болтался из стороны в сторону в слюнявой пасти. Тогда сумасшедшая ярость охватила меня. Если зверь во мне вызвал до этого нечеловеческий страх, то теперь он же разжёг уголья гнева столь же животноподобного, и я с дикой силой ударил тростью ужасную тварь по другую сторону окна. Оконная панель задрожала от громкого дребезга, но пока я замахивался своей тростью, чтобы нанести новый удар, призрачная форма, с которой я схватился, стала таять и постепенно улетучилась в воздухе.

Звон разбитого стекла естественным образом встревожил мою сестру, которая вбежала в комнату в сильном испуге, спрашивая, что же произошло.

– Э… собака… бешеная собака набросилась на меня, – ответил я неуклюже, мои губы произнесли первую пришедшую на ум отговорку.

– Но никакая собака не смогла бы разбить окно, – воскликнула она, с удивлением глядя на меня.

– Зверь бросался на стекло, и я был столь взбешён… – начал я более детальное оправдание.

– Что ты вышел из себя и, решив разобраться с ним, разбил окно? – ответила она, в своей наиболее язвительной манере. – Как это по-ребячьи… и как по-мужски!

Если я вышел из себя или, вернее, временно слетел с катушек в припадке ненависти, то сейчас уже пришёл обратно и придержал язык. Мы залатали кое-как окно, и утром я прогулялся к деревенскому стекольщику вниз по дороге и заказал ему замену оконной панели. Тогда же ко мне пришла мысль убить за раз двух зайцев, и я намеренно перевёл разговор в сторону церкви. Стекольщик тут же стал шумно обсуждать её окна, медную утварь и скульптуру, но когда я вскользь спросил его о каких-либо легендах или историях, связанных с ней, он вдруг странно замкнулся.

– Были истории, сэр, как не быть, – отважился он наконец сказать, – но не имею никакого понятия, о чём бишь они там. Похоже на то, что они очень глупые, сродни всем старинным байкам.

Рассудительные вопросы в других частях деревушки не открыли мне ничего нового. Я обнаружил, что люди готовы охотно говорить про свою церковь, готовы даже расхваливать её на все лады, но вот когда возникал вопрос о легендах, относящихся к ней, то они тут же упрямо отказывались что-либо обсуждать. Само собой, это лишь раззадорило моё любопытство, и предчувствуя, что нахожусь на грани открытия, я решил обратиться за подробностями к викарию, с кем уже имел честь быть поверхностно знакомым.

Преподобный Эдвард Норт был примерно такой же сонной мухой как и его прихожане, и столь же несловооохотлив. Он выслушал мои вопросы с унылой, незаинтересованной миной, кивая раз за разом – я думаю, для того лишь, чтобы убедить меня, что он не спит.

– Полагаю, была там какая-то глуповатая легенда, – сказал он наконец, преодолев себя, – но что конкретно в ней было, я вам точно никак не смогу сказать, сэр.

– Но ведь и в округе никто не знает, – заартачился я. – Несомненно, это большая потеря для фолклора?

– Вы не сможете заполучить её у здешнего народа никоим образом, – прорычал он в манере, которая заставила меня подозревать его в том, что он гордится неразговорчивостью своих прихожан. – Поверьте мне, мистер Фрэйн, будет лучше для вашего же блага, если вы не станете продолжать своё расследование. Что же по делу, – тут он перешёл на напыщенно важный тон, будто бы придавая себе тяжеловесной убедительности, – люди вообще считают очень несчастливым намекать на подобное.

Если до этого мой интерес был разогрет, теперь же он находился в состоянии кипения.

– Но вы-то – вы же не разделяете этого суеверия? – спросил я. – Конечно, вы можете подкинуть мне какие-то зацепки, помочь мне встать на тропу фактов?

– Я?! – вскричал он, порядком ошеломлённый. – Нет, нет, мистер Фрэйн, я же говорю вам, что совершенно несведущ…

– Мистер Норт, – сказал я ему тогда, — что за существо лазает по крыше вашей церкви по ночам и преследует людей в темноте?

Он побледнел и рухнул назад в кресло. Затем он выпрямился обратно и принялся бушевать.

– Я понятия не имею, о чём это вы, сэр! – рявкнул он, вскакивая с кресла в великом гневе. – Я полностью отрицаю все ваши глупые намёки! Абсурднейшее суеверие! Нелепейший вздор!

– Будь по-вашему, – ответил я сердечно, – но вы же сами знаете, что видели это собственными глазами?

– Я – видел такое?! – он аж задохнулся вне себя. – Бред, сударь, полнейшая чушь!.. И даже если бы и видел, то позвольте, сэр, как образованного человека, моя честь обязывает меня не распространяться об этом.

Скорее заинтригованный и ни капли ни выведенный из равновесия, я пересёк деревенские лужайки по направлению к тому месту, где стояла серая церковь в стороне от скопления краснокирпичных домов. Я хотел, по крайней мере, произвести те исследования её убранства, которые считал нужными, а уж потом подискутировать с самим собой на тему, каков будет мой дальнейший план действий. С этим намерением я прошёлся вокруг всего сооружения, дабы понять по мере возможности, каким образом отвратительный монстр, с которым я намедни столкнулся, был связан со зданием. Едва ли я успел завершить свой круговой осмотр, когда моё внимание было внезапно приковано к одной точке под крышей – так как не далее, чем в десяти футах надо мной, находилось чудовищное наваждение предыдущей ночи.

Я невольно отшатнулся назад, но затем облегчённо вздохнул, уяснив, что то, к чему с такой тревогой был ныне пригвождён мой взгляд, было не более чем вырезанной из камня скульптурой. У меня, тем не менее, не было сомнений, что это была автотипия моего монстра, ибо схожесть была поистине впечатляющей. Тут было то же самое демоническое лицо с надетым на него тем же злобным коварством, какое сплелось на нём, когда в прошлую ночь оно угрожающе глазело на меня; тут были те же сатирообразные черты и заострённый подбородок – только что недоставало наличия жизни, чтобы сделать эту схожесть совершенной.

Долго простоял я так, впитывая каждую деталь отвратительной каменной поделки. Она находилась непосредственно над стеной церкви, ровно в том месте, где стена сходилась с крышей. Там были и другие горгульи, некоторые с человеческими атрибутами, другие со звериными, но было очевидно, что вырезаны они были другими, менее способными руками. Та же, которая интересовала меня, была не просто головой с плечами, торчащими из каменного блока, но полностью оформлена в фигуру с тонкими, получеловеческими ногами, заканчивающимися копытцами, с выпирающими рёбрами и маленькими, серповидными рожками. В каждом своём элементе это был своеобразный образец совершенства для средневекового демона.

Возвращаясь домой, я ощущал в себе исключительную решимость докопаться до истины касательно тайны эбберсвейльской церкви. Но, поразмыслив, я пришёл к выводу, что для одного человека это будет довольно мрачное и опасное предприятие, и тогда я решил заручиться поддержкой моего близкого друга, Мартина Рэдклиффа, хорошо известного антрополога. За письмом, описывающим мою дилемму, последовала ответная телеграмма, сообщающая, что мой друг приедет ко мне на следующий день.

В надлежащее время его прибытия на станцию и в течение долгой прогулки я описывал ему все подробности моих злоключений. Я мог бы несколько раз подумать, прежде чем доверить их кому-либо ещё, но Рэдклифф был тем человеком, который встречался со странными явлениями во многих частях мира, потому он отнёсся к моему опыту без какого-либо скепсиса и рассказал о некоторых примечательных случаях схожей природы, дополнивших мою историю. Итак, между нами было решено устроить наблюдение за церковью сразу после наступления ночи.

Для данной цели мы начали наше бдение в тени церковных стен в ту же ночь, последовавшую за приездом моего друга, но хотя мы наблюдали как минимум четыре часа, ничего необычного не происходило. Мы заняли позицию чуть ли не прямо под горгульей, что так сильно напоминала встреченного мною ужасного призрака, но на следующую ночь я подумал, что нам следует спрятаться в кустарнике напротив церкви. Мы обули галоши, чтобы быть увереннными в абсолютной бесшумности наших движений, осторожно перелезли через изгородь и присели на корточки среди густых кустов, как только последние серебряные струйки дневного света потонули в тяжёлых ночных тенях.

В этот раз наше бдение было вознаграждено с поразительной внезапностью: через минуту или две после того, как мы спрятались в кустарнике и уже настроились на долгое ожидание, произошло нечто пугающее. Я с самого начала зацепился взглядом за горгулью, сидящую над нами. Сперва я не мог поверить доказательствам своих органов зрения, но мне показалось, что по камню прошла будто бы дрожь. Я слегка толкнул локтём Рэдклиффа, который, пихнув меня в ответ, сигнализировал, что тоже заметил это. Медленно, очень постепенно, в изваяние стала просачиваться жизнь, анимируя жёсткие конечности и расслабляя их напряжённые контуры, пока, наконец, существо не подняло свою рогатую голову, будто очнувшись ото сна, и не посмотрело вокруг, как делает хищный зверь после пробуждения. Затем, совершив проворный скачок, оно запрыгнуло на крышу церкви и двинулось вдоль её хребта; добравшись до контрфорса, медленно сползло вниз по нему и приземлилось на землю. Затем оно, передвигаясь на руках и ногах, завернуло за угол церкви и исчезло из виду, а мы с предельной осторожностью пошли за ним вслед, напряжением всех сил стараясь не издать ни малейшего звука, могущего привлечь внимание этого существа.

Когда мы обогнули церковную башню, то смогли различить смутную форму примерно в тридцати ярдах впереди нас, медлительно ковыляющую вдоль шоссе, припадая носом к земле, как ищущая след собака. Каждую минуту существо останавливалось и оглядывалось кругом, и едва это происходило, мы замирали и прятались в придорожных тенях, затаив дыхание. Я чувствовал себя достаточно спокойно, но не без ощущения весьма серьёзной опасности, грозящей нам, но что до Рэдклиффа, видевшего это в первый раз, опыт был, как он позже признался, немного нервирующим.

Внезапно запнувшись, существо подняло свою голову и, издав низкий, короткий рык, перебралось через изгородь и продолжило двигаться через поле справа от нас. Соблюдая предосторожность, мы последовали за ним. Сейчас у нас не было никакого укрытия, и было жизненно важно сохранять незаметность. Припав всем телом к земле, мы крались за нашим зверем, пресмыкаясь и извиваясь через влажную траву, подобно индийским охотникам. Не раз и не два демоническое существо впереди нас должно было заподозрить, что его преследуют, так как оно замирало на месте, как вкопанное и стояло, втягивая ночной воздух в позе, красноречиво свидетельствующей о том, что оно не доверяет своему окружению. Один раз оно полностью развернулось всем корпусом вокруг оси, после чего вновь приняло исходное положение и затрусило дальше, как сделали и мы, дав существу несколько большую фору.

Постепенно мы догнали его и увидели, как зверь ковыляет по направлению к большому деревянному строению на задворках фермы. К этому времени мы были уже близко от него, и к нашему изрядному удивлению мы узрели, как тварь, материальная и живая, как нам казалось, прошла сквозь деревянную стену постройки. Мы бесшумно побежали к хибаре, которая, по характерному исходящему от неё аромату, оказалась коровником, и, припав к зазорам между стенными досками, стали искать внутри признаки монстра. Когда наши глаза привыкли к мраку помещения, мы стали очевидцами достаточно отталкивающего зрелища. Ходячий ужас схватил молодого бычка и его чёрные, вытянутые губы присосались к шее бедного животного. Отвратительный сосущий звук доносился до наших ушей.

Неожиданно мой компаньон издал непроизвольный возглас омерзения. Демоническая креатура мгновенно оставила свою жертву и, хотя мы были отделены от неё толстыми сосновыми досками, она, по-видимому, увидела нас, так как бестия развернулась прямо в нашу сторону, обнажив свои ужасные когти и издавая низкий, похожий на леопарда рык. Припав к земле, она вдруг прыгнула на нас с яростным воплем, прямо сквозь стену.

Мы отпрянули назад и в стороны, так что эта громадная, чёрная образина пролетела между нами. Самым мерзким образом взвыв, она обернулась, восстановив равновесие, и кинулась на меня в порыве вольчей ярости. Я был вооружён только лишь тяжёлой тростью, той самой, которой тогда разбил стекло в попытке ударить тварь, и как только я хлестнул ею по длинному, искривлённому телу, существо издало жалобный вой. Я ещё раз приложил его крепким бамбуком, и существо метнулось назад. Тут же Рэдклифф, схвативший здоровенный колун, прислонённый к стене коровника, произвёл могучий удар по твари, и я увидел, как лезвие топора раскололо ей голову. Издав серию воплей, тварь развернулась и умчалась в темноту.

Когда её не стало, к нам вернулось прежнее отвращение, и мы заспешили домой.

У нас обоих была беспокойная ночь, и около восьми следующего утра Рэдклифф зашёл ко мне в комнату.

– Давай прогуляемся немного, – сказал он устало. – Я за всю ночь ни минуты не поспал. Кроме того… я хотел бы поглядеть… на кое-что в церкви.

Я выпрыгнул из постели, и через десять минут мы были у церковных ворот. Затем мы обогнули здание по направлению к тому углу, откуда появилась горгулья.

– Она там! – пробормотал Рэдклифф. – Небеса, но как похожа!

– Да, – ответил я, – она, несомненно, там, но… но взгляни на её голову. На ней только один рог!

И в самом деле, виднелся лишь один полукруглый рог, украшавший грубую голову горгульи, а именно правый.

Глаза Рэдклиффа были направлены на землю. Я проследил за его взглядом. Там на гравии, прямо под горгулией, валялся недостающий рог с отколовшейся частью головы.

Мы уставились друг на друга.

– Это ведь был мой удар, Фрэйн. – пробормотал Рэдклифф.

– Тогда, сэр, я должен узнать ваше имя и адрес, чтобы сообщить об акте вандализма в полицию, – сказал голос.

Повернувшись, мы увидали преподобного Эдварда Норта. Он аж весь побелел от эмоций, и его тело сотрясала нервная дрожь.

– Я едва ли думаю, что вы сообщите об этом деле в полицию, мистер Норт, – ответил я очень вежливо. – На самом деле, я уверен в обратном.

– Но я сообщу, сэр! – взорвался викарий. – Я сделаю это без малейшей задержки.

– Тогда вперёд, сэр, – ответил ему я, – и вы увидите, что последует за этим. Удар, результаты которого вы наблюдаете, не был нанесён в пределах церкви. Вы что же, полагаете, что мой друг забрался на крышу чтобы совершить его?

– Я… я ничего не полагаю! – взревел он. – Вы не сможете подтвердить свои абсурдные россказни перед представителями власти. Вы просто пара вандалов.

– А вы, сэр, – прогремел тогда я, полностью утратив контроль над эмоциями, – попросту трус, который, боясь учинить скандал в связи с вашей должностью, готовы терпеть присутствие внутри вашей церкви отвратительного и богомерзкого кощунства, к тому же представляющего активную опасность для всего вашего прихода.

Он крутанулся на каблуках и заспешил прочь. Можно не добавлять, что он не проинформировал полицию.

Вернувшись в город, Рэдклифф произвёл весьма трудоёмкий поиск материалов, относящихся к Эбберсвейлу и, в конце концов, в хрониках диоцеза, к которому принадлежал приход, он ивзлёк легенду на свет божий. В ней упоминался некий епископ Бречет, прелат и сластолюбец, который, нежно лелея свой приход, возжелал иметь внутри него одну из богатейших архитектурных жемчужин в Англии. Отчаявшись на успех церкви Эбберсвейла, которую он сам же и спроектировал, он в итоге продал свою душу Лукавому в обмен на осуществление своих желаний. Сатана пришёл к нему на зов и помогал ему в делах его, но когда епископ Бречет раскаялся в содеянном, было уже слишком поздно, и с помощью искусства магии он заточил Вапулу, демона-фамильяра, коего прелату выделил в пользование его ужасный хозяин, в горгулью, которую он сам вырезал из камня, чтобы наглядно изобразить беса. Но всё это было тщётно, так как лишь при свете дня епископ мог удерживать своего падшего слугу в камне. Хроника умалчивала о дальнейшей судьбе Бречета – возможно, что и к лучшему.

Мы покинули округ вскоре после этого, и, соотносясь с моими самыми светлыми надеждами, манифестации полностью прекратились и мрачный, рогатый обитатель церковной крыши больше не оживал на закате. Достаточно странным фактом выглядит то, что, как намного позже мне удалось выяснить, моя бамбуковая трость, которую я прихватил с собой в ту ночь, когда мы с Рэдклиффом схватились с демоном, когда-то принадлежала бирманскому чародею. Данное обстоятельство, возможно, объясняет нежелание существа атаковать меня, когда мы встретили его позади фермы в ту незабываемую ночь ужаса в старом Эбберсвейле.

The End

=======================

ПРИМЕЧАНИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

–––––––––––––––––––––––––––––-

«Шестидесятый Дух — Вапула, или Напула. Он великий герцог, могущественный и сильный; появляется он в форме льва с крыльями грифона. Его канцелярия состоит в том, чтобы обучать людей во всех ремеслах и профессиях, а также в философии и других науках. Он управляет 36 легионами духов, и вот его Печать, сделай её и носи как указано выше.»

“Гоэтия царя Соломона”

ГЕНРИ ЭЛДЖЕРНОН БЛЭКВУД / HENRY ALGERNON BLACKWOOD [1869-1951]

---------------------------------------

"ЭПИЗОД В ПУСТЫНЕ" / ‘A DESERT EPISODE’

из сборника

ДНЕВНЫЕ И НОЧНЫЕ ИСТОРИИ / DAY AND NIGHT STORIES [1917]

* * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Перевод: Элиас Эрдлунг, (C) 2015

-----------------------------------------

1

"Лучше сейчас закутаться. Солнце заходит," – сказала девушка.

Был конец экспедиционного дня в Аравийской пустыне, и они пили чай. В нескольких ярдах поодаль ослы жевали свой барсим; рядом с ними на песке лежали мальчишки и доедали хлеб с вареньем. Перемещаясь дрожащей рысью, солнечные лучи скользили от гребня к гребню известняковых скал, которыми усеяны широкие просторы на пути к Красному морю. К тому времени, как убрали чайную посуду, солнце, гигантский красный шар, зависло над пирамидами. Оно стояло в западной части неба, озирая со своей царственной высоты песчаные просторы. Движением практически на грани видимости оно скакнуло, остановилось, потом снова сделало скачок. Казалось, оно собирается прыгнуть за горизонт; и вдруг оно исчезло.

"Холодно, да," – сказал Риверс, художник. Он произнес это так, что все, кто услышали эти слова, повернулись к нему. Весёлая компания быстро пришла в движение, и девушки мигом вскочили на своих ослов, не желая оказаться в хвосте группы. Ослы засеменили прочь. Мальчишки завопили; послышался стук палок; копыта взбивали песок и камни. Всем скопом отдыхающие направились в Хелуан, лежащий в пяти милях отсюда. А пустыня смыкалась за ними, обступая их тёмной волной, неодолимой, бесшумной, безликой, не потревоженной никаким ветром и неизмеримой. На фоне оранжевого заката пирамиды казались пурпурными. Полоса серебристого Нила среди пальмовых рощ выглядела, будто поднимающийся туман. В удивительном египетском полумраке немыслимая даль горизонта ещё некоторое время полыхала заревом, но наконец затухла. Шар земной – огромный круглый вспученный глобус – заметно изгибался к морю. Больше не существовало плоского пространства – оно изменилось. Его великолепные кривые явились взору.

"Лучше бы вам всем закутаться как следует; холодает, и солнце почти село," – а потом эти лихорадочные скачки назад в отель, мимо домов и любопытствующих местных жителей. Более никто так ничего и не сказал, может быть, потому, что такое уж это было время и место, а ум внезапно постиг их скрытое содержание, то, что всегда сопровождается чувством отторжения – простор и даже более, чем простор; то, что бесконечно, так как еще и безначально – а именно Вечность. Это колоссальное величие переполняло сердце, и чувства, непривычные к такой полноте, слегка перенапряглись, словно это удивительное ощущение оказалось чересчур сильно, чтобы быть комфортным. Без сомнения, не все присутствующие осознавали это, но по крайней мере на двух из них оно оказало ошеломляющее воздействие, с которым невозможно было справиться. Ибо, пока светящиеся серые и фиолетовые отблески ползли рядом с ними вдоль песчаных дюн, сердца этих двух постигли те простые вещи, чью незамысловатую возвышенность, как правило, не ощущаешь, уж очень знакомыми они кажутся.

На мгновение эти огромные масштабы реальности стали видимы, чтобы в следующее мгновение вновь затаиться за пеленой очевидного. Вселенная, окружающая две крошечные, но всё же не лишенные значения личности, застыла ещё на несколько секунд перед их глазами. Они смотрели на неё – понимая, что принадлежат ей. Всё двигалось и, будучи наделено сущностью, жило – здесь, в этой безмолвной, пустой пустыне даже более, чем в городах с их переполненными домами. Тихий Нил, вздыхая от тяжести лет, катил свои воды вниз, к морю; там, на границе сумерек, маячили грозные пирамиды; под ними, в чудовищном благородстве, пригнулась Тень, и из ее разбитых каменных глаз исходило нечто безымянное, от чего в ужасе сжималось и колотилось сердце; и повсюду, от возвышающихся монолитов, так же, как и из тайных гробниц, поднимался этот странный, тягучий шёпот, который, презрев время и расстояние, смеялся над смертью. Магия Египта, она же магия бессмертия, коснулась их сердец.

Вот уже над головами скачущих домой туристов зажглись первые звёзды, знаменуя приход несравненной египетской ночи. Приходилось поспешать – время сумерек было на исходе. И холод заметно усилился.

"Выходит, ты так ничего и не нарисовала," – сказал Риверс девушке, ехавшей чуть впереди него, – "я ни разу не заметил, чтобы ты притронулась к эскизнику".

Они несколько отстали от остальных; линия движения растянулась; когда никакого ответа не воспоследовало, художник поторопил свое животное, поравнялся с девушкой и увидел, что её глаза, отражая закат, влажно сияют. Но она немного повернула голову, улыбаясь ему, и ему вдруг открылась человеческая и – одновременно – нечеловеческая красота, которая поразила его до глубины души. Ни та, ни другая красота не предназначались для него, и понимание этого отозвалось в нём почти что физической болью. Острота и несбыточность на мгновение ошеломили его, он был не в силах вынести их, хотя и обладал стойким характером, и попытался обогнать девушку, погоняя своего осла громкими ударами хлыста. Её же собственное животное, тем не менее, следуя примеру, почти сразу же сократило расстояние между ними.

"Ты почувстовавала это, как и я," – произнёс он чуть позже, вновь овладев своим голосом. "Потрясающая, вечная – жизнь, что сокрыта за гранью всего этого." Он слегка заколебался, пытаясь подобрать существительное, чтобы наметить хотя бы фрагмент мысли. Она остановилась, так же неспособная артикулировать неожиданный всплеск непонятных ощущений.

"Это – ужасно," – сказала она, наполовину смеясь, хотя голос её звучал приглушённо и легкая дрожь чудилась в нём. И голос её показался ему первым звуком, услышанным в этом мире, а впервые услышанный в этом мире звук для взрослого человека должен быть, конечно же, – магического свойства.

"Я больше не буду и пытаться." – продолжала она, оставив смешливые нотки, – "Мой эскизник – чистой воды фарс. По правде говоря," – и следующие три слова она произнесла еле слышно, – "я не посмею."

Он развернулся и около секунды смотрел на неё. Ему казалось, что их захлестнула новая волна, и его подругу не менее сильно, чем его самого. Но широкополая шляпа и развевающаяся вуаль скрадывали её черты. Вместо этого он узрел Вселенную. Он чувствовал, будто они с ней всегда были вместе и будут, будут навеки. Разделение было немыслимо.

"Оно прошло так близко," – прошептала она. – "Оно… потрясло меня!"

Они были отрезаны от своих компаньонов, чьи голоса звучали далеко впереди. Её слова должны были быть отнесены к этой темноте, или к чему-то, что взирало на них изнутри этой нахлынувшей волны. Тем не менее, причудливая фраза, произнесённая девушкой, была лучше всего того, что ему самому удалось бы подыскать. Из той безмерной пространственно-временной протяжённости, чью глубину тщётно пытались промерить людские сердца, выплывало при ближайшем рассмотрении несомненное значение этих слов, грозная истина, что принадлежит тому глубинному центру, где надежда и сомнение ведут свою непрекращающуюся битву. Благоговение, о котором она говорила, было благоговением бессмертия, чувством принадлежности к чему-то бесконечному и безначальному.

Огни Хелуана, казалось, нисколько не приближались в продолжении всего их оставшегося молчаливого пути. Эти волшебные огоньки ярко мерцали на тёмном фонё мукаттамских холмов, подвешенные в воздухе, но по прошествии часа они не стали ближе, чем были. Это было подобно приближению к звёздам. Понадобятся столетия, чтобы достичь их. Столетия для этого у них и были. Спешка не уместна в пустыне; она рождена на улицах. Пустыня стоит на месте; идти в ней быстро значит идти в обратном направлении. Теперь же эта её неохватная, жуткая безмятежность была разлита повсюду – закат солнца сделал осязаемым её грандиозный размах. В его мыслях, как и в шагах усталого животного, нёсшего его вес, не было никакого прогресса. Змей вечности, зажавши свой хвост в собственном рту, поднялся из песков, вмещая самого себя, звёзды – и её. Позади него, в пустотах этой тёмной волны, процессия династий и завоеваний, великая череда чудесных цивилизаций, что зовутся Прошлым, стояла недвижно, заполненная блестящими глазами и манящими лицами, ждущими своего возвращения. В Египте нет смерти. Его собственная смерть стояла так близко к нему, что он мог протянуть к ней руку и дотронуться до неё, но казалось, что она в той же мере позади него, как и впереди. То, что человек называет началом – логический трюк. Ничего подобного нет. Он был с этой девушкой – теперь, когда Смерть выжидала так близко от него – хотя на самом деле, у его экзистенции никогда не было начала. Их жизни всегда текли параллельно. Рука, которую он протянул, чтобы схватить приближающуюся смерть, поймала вместо этого тёмные волосы девушки, завлекая её вместе с собой в средоточие того, где он чувствовал вечное дыхание пустыни. Тем не менее, любое выражение было столь же бесполезным, сколь ненужным. Рисунок, слово, песня, малейший жест души становился грубым и нелепым. Тишина была здесь правдой. И они ехали в молчании к сказочным огням.

Внезапно каменистая гряда выросла перед ними; валуны ярко выделялись своими чернильными тенями и сияющими верхушками; плосковерхая мазанка скользнула мимо; три пальмовых ствола зашумели на вечернем ветру; далее выплыли мечеть и минарет, будто рангоут и оснастка некоего фантомного судна; и вот уже колоннада престижного современного отеля, стоящего на куполе известнякового холма, нависающего над окрестностями. Хелуан оказался рядом с ними прежде, чем они поняли это. Пустыня лежала позади них своей огромной застывшей массой. Медленно, благодаря своему громадному объёму, но со скоростью, мгновенно соединившей её с дальним горизонтом на краю ночи, эта волна теперь частично отхлынула. Не было никакой спешки. Волна пришла на мгновение, не более. Риверс знал. Ибо он был в ней по самое горло. Только голова его была выше уровня поверхности. Он по-прежнему мог дышать, говорить – и видеть. Нарастая с каждым часом в неисчислимом величии, оно ожидало.

2

На улице впереди ехавшие натянули поводья и, по двое в ряд, длинная процессия с грохотом проскакала мимо магазинов и кафэ, железнодорожной станции и отелей, сопровождаемая пристальными взглядами местных с запруженных тротуаров. Ослы спотыкались, ослеплённые электрическим светом. Девушки в белых платьях мелькали то тут, то там, арабийэ гремели, унося с собой людей, спешащих домой, чтобы переодеться к обеду, а вечерний поезд, только что из Каира, изверг свой поток пассажиров. В нескольких отелях этой ночью были танцы. Шум голосов нёсся со всех сторон. Вопросы и ответы, помолвки и свидания совершались ежесекундно, маленькие планы, сюжеты, интриги с целью поймать удачу за крыло – прежде чем волна накатит и захватит большинство.

Они весело болтали:

"Ты идёшь, так ведь? Ты обещала–"

"Конечно же."

"Тогда я заеду за тобой. Могу я позвать тебя?"

"Хорошо. Приезжай к десяти."

"Мы не успеем завершить наш бридж к тому времени. Давай в 10-30?"

И их глаза обменялись смысловыми сигналами. Группа спешилась и разошлась. Арабы стояли под деревьями леббек, или сидели на корточках на тротуарах перед тускло освещёнными прилавками, наблюдая за приезжими своими бронзовыми лицами. Риверс передал уздечку мальчику-погонщику и прошёл на одеревенелых после долгой езды ногах немного вперёд, чтобы помочь девушке спешиться.

"Ты устала?" – спросил он мягко. – "Это был долгий день."

Хотя её лицо было белым, как мел, глаза её сияли, словно бриллианты.

"Устала, видимо," – ответила он, – "но и взбодрилась тоже. Хотелось бы мне снова оказаться там. Хотелось бы вернуться назад прямо сейчас – если только кто-нибудь составит мне компанию."

И, хотя это было сказано непринуждённо, было некое скрытое значение в её голосе, которое он предпочёл проигнорировать. Будто бы ей был известен его секрет.

"Возьмёшь ты меня туда – в какой-нибудь из ближайших дней?"

Прямой вопрос, произнесённый этими чеканными маленькими губками, было невозможно игнорировать. Помогая ей вылезти из седла, он посмотрел прямо в её лицо, затем последовал рывок, который на долю секунды вкинул её прямо к нему в объятия.

"Как-нибудь, в скором времени. Я скажу тебе," – сказал он с эмфазой. – "когда ты будешь готова." Бледность её лица и новое его выражение, не виденное им прежде, поразили его.

"Я беспокоюсь, как бы ты не переусердствовала," – добавил он тоном, в котором странным образом, ничем не прикрытые, перемешались превосходство и любовь.

"Подобно тебе." – улыбнулась она, расправляя юбки и глядя вниз на свои пыльные туфли. – "У меня в запасе всего пара дней – перед тем, как я отчалю. Мы оба в этой спешке, но ты – худший из двух."

"Потому что моё время ещё короче," – последовала его испуганная мысль – но она не была высказана вслух.

Она вдруг подняла на него глаза, с выражением в них, которое на мгновение почти убедило его в том, что она догадалась – и его дух тут же встал на страже внимания, запирая обратно поднявшийся было огонь. Волосы девушки свободно рассыпались вокруг обожжённой солнцем шеи. Её лицо было на одном уровне с его плечом. Даже яркий свет уличных фонарей не мог сделать её нежеланной. Но за взглядом глубоких карих глаз нечто другое властно взирало в его собственные. И он узнал это в приливе ужаса, хотя и не без оттенка особого восторга.

"Оно следовало за нами всю дорогу." – прошептала она. – "Оно пришло за нами из пустыни – где оно обитает."

"У домов," – сказал он так же тихо, – "оно остановилось."

Он с радостью принял её краткий выплеск чувств, так как он помог ему подавить его собственный внутренний жар.

Секунду она колебалась.

"Ты имеешь в виду, если бы мы не собрались так быстро, когда стало холодать. Если бы мы не поспешили – если бы остались чуть дольше –"

Он схватил её за руку, не в состоянии контролировать себя, но бросил её в ту же секунду, когда она, будто не заметив жеста, простила его своими глазами.

"Или же много дольше," – добавила она медленно, – "навечно?"

И тогда к нему пришла уверенность, что она догадалась – не потому, что он любил её больше всего на свете, это было столь очевидно, что и ребёнок мог понять, но потому, что его молчание было связано с его другой, меньшей тайной – что великий Палач стоит в ожидании, чтобы набросить ему на глаза капюшон. Он был практически окрылён. Что-то в её глазах и манерах мгновенно убедило его, что она поняла.

Его радостное возбуждение увеличилось чрезвычайно. "Я имею в виду," – произнёс он очень тихо, – "что чары слабеют здесь – среди домов и среди так называемых живых." В его голосе слышалась убеждённость, триумф. С превеликим удивлением он обнаружил, что её улыбка изменилась; она чуть ближе придвинулась к нему, будто не в силах противиться притяжению.

"Смешавшись с меньшими вещами, которые мы не в состоянии до конца уразуметь." – добавил он мягко.

"И это может быть ошибкой, ты хочешь сказать?" – быстро спросила она, её лицо вновь посерьёзнело.

Наступила его очередь смутиться. Ветер шевелил волосы около её шеи, донося их слабый аромат – аромат юности – до его ноздрей. Он сделал глубокий вздох, подавляя поток рвущихся слов, которые были, он это знал, неуместны.

"Непонимание." – коротко сказал он. – "Если глаз будет один –" – он прервался, потрясённый пароксизмом кашля.

"Ты знаешь, что я имею в виду," – продолжил он, как только приступ прошёл, – "ты чувствуешь разницу здесь," – с этими словами он сделал круговой указующий жест в сторону домов, отелей, деловитого люда.

"Спешка, волнение, лихорадочная, ослепляющая детская игра, создающая видимость жизни, но не знающая–"

Вновь кашель прервал его речь. На этот раз она взяла его руку в свою, очень легко сжав её, после чего выпустила. Ему этот жест показался похожим на то прикосновение пустыни к его душе.

"Принятие произойдёт после полного и совершенного отречения. Примесь мелких привязанностей вызовет дисгармонию–" – начал он, запинаясь.

Вновь они были прерваны окриками оставшихся членов их партии, нетерпеливо интересующихся, собираются ли те в отель. У него не было времени подобрать нужное слово. Возможно, он вообще не мог бы когда-либо его найти. Возможно, оно не существует в современных языках. Вечность не доступна современности; у людей нет времени осознать свою бессмертность; они слишком заняты.

Вот все они двинулись шумной, весёлой кавалькадой по направлению к большому отелю. Риверс и девушка разделились.

3

Этим вечером были танцы, но никто из двоих не принял в них участия. В большой столовой их столы были далеко друг от друга. Он даже не мог видеть её за морем колышущихся голов и плеч. Долгий ужин закончился, он отправился в свой номер, чувствуя необходимость побыть в одиночестве. Он не читал, не писал; но, оставив свет включённым, он завернулся в халат и выглянул, облокотившись о широкий подоконник, в величественную египетскую ночь. Его глубоко запавшие мысли, подобно мириадам звёзд, оставались в неподвижности, пока наконец не приняли новые формы. Он попытался заглянуть за них, как, будучи мальчишкой, он пытался заглянуть за созвездия – прямо в пустоту – где не было ничего.

Внизу мерцали огни Хелуана, подобно Плеядам, отражённым в луже воды; гул странных тихих звуков доходил до его слуха; но сразу за домами стояла на страже пустыня, самая обширная вещь, какая была ему известна, крайне суровая, но и столь же умиротворяющая, с её тишью за пределами всякого понимания, с её деликатной, вместе с тем внушающей страх дикостью и с её пугающими обещаниями бессмертия. И отношение к ней его ума, хоть он об этом и не догадывался, было сродни молитве… Время от времени он уходил к кровати и ложился на неё в приступах кашля. Он перетрудил свою силу – свою стремительно увядающую силу. Волна поднялась к его губам.

Близкий к сорока годам, Пол Риверс приехал в Египет, ясно понимая, что с величайшей осторожностью он ещё сможет протянуть на несколько недель дольше, чем оставайся он в Англии. Ещё несколько раз увидеть закат и восход солнца, посмотреть на звёзды, почувствовать на своих щеках мягкие ароматы земли; ещё несколько дней общения со своими собратьями, задаваний вопросов и отвечаний на них, одеваний старой знакомой одежды, которую он любил, чтения избранных книг, а затем – навстречу огромным пространствам – туда, где ничего нет.

Хотя никто, глядя на его крепкую, энергичную фигуру, не мог бы догадаться – никто, за исключением специально обученного ума, который невозможно обмануть и к кому при первом же натиске подавляющего отчаяния и опустошения он обратился за последним советом. Он оставил этот дом, как многие оставляли до него, зная, что скоро ему не понадобится никакой земной защиты крыш и стен и что его душа, если только она существует, будет пребывать, лишённая крова, в космосе за пределами всей проявленной жизни. Он стремился к славе и положению в этой жизни; достиг, действительно, первых шагов по направлению к этой цели; и теперь, видя с беспощадной ясностью всю тщеславность земных амбиций, он занялся, в какой-то нервической спешке, налаживанием отношений с Вечностью, хотя умом всё ещё оставаясь здесь. И, конечно же, не нашёл ничего. Для этого потребовалась целая жизнь, наполненная экспериментами и попытками постичь сам алфавит подлинной веры; и что явилось результатами нескольких недель лихорадочного вопрошания, кроме путаницы и недоумения ума? Это было неизбежно. Он приехал в Египет ищущим чуда, в раздумьях, полным вопросов, но прежде всего, за чудом. Он приблизился, таким образом, к детскому восприятию, отказавшись от бесполезного инструмента Разума, который до сих пор казался ему совершенным орудием. Его глупость стояла во всей своей наготе перед ним, в безжалостном свете заключения специалиста. "Кто когда-либо мог найти Бога?"

Быть предельно осторожным в напряжении своих сил – последнее предупреждение, какое он привёз с собой, и, в течение нескольких часов по прибытии, три недели назад, он встретил эту девушку и совершенно позабыл про указания врача. Для него это было подобно тому, как: "Вместо самосохранения я буду наслаждаться собой и уйду чуть раньше. Я буду жить. Времени очень мало." Не в его характере, так или иначе, было прислушиваться к предупреждениям. Он не мог встать на колени. Прямой и неколебимый, он готов был принимать вещи, как они есть, безрассудно, неразумно, но и без страха. И эта характерная черта жила в нём и в настоящий момент. Он нёсся навстречу Смерти полным ходом, в неизведанные пространства, что лежат за звёздами. С любовью в качестве компаньона, он мчался вперёд, его скорость возрастала день ото дня; она же, как он думал, знала лишь, что он искал её общества, но не могла догадываться о его тёмной тайне, которая была теперь его меньшей тайной.

И в пустыне, во время полуденного пикника, великое нечто, для встречи с которым он так ускорил процесс, явило себя знакомым прикосновением ужасающего холода и тени, знакомым, ведь все умы знают и принимают это; ужасным оттого, что пока не познакомишься с ним вплотную, к тому же на пике мысленной активности, оно остаётся только именем, в которое отказывается верить сердце. И ему открылось, что это имя было – Жизнь.

Риверс видел, как Волна, что неслась неутомимо, необоримо, но и незримо вдоль огромной кривизны выпуклого тела Земли, смахивала народы в бездну позади себя. Она следовала за ним до самых улиц и построек Хелуана. Он видел её и сейчас из своего окна, тёмную и громадную, слишком громадную, чтобы рухнуть вниз. Её красота была невыразима, безымянна. Его кашель отдавался эхом от её стен… И музыка в то же время всплывала из актового зала противоположного крыла. Два звука смешались. Жизнь, которая есть Любовь, и Смерть, что есть их неизменный партнёр, держались за руки под звёздами.

Он высунулся чуть дальше, чтобы глотнуть прохладного, сладкого воздуха. Вскоре, на этом воздухе, его тело обратится в пыль, которая, возможно, будет пролетать мимо самих её щёк, а её маленькая ножка будет притаптывать её – пока, в свой черёд, она не присоединится к нему, свободно гонимая тем же пустынным ветром. Истина. Тем не менее, в то же время они всегда будут вместе, всегда где-то рядом, продолжаясь в огромной вселенной, живя. Это новое, абсолютное убеждение укоренилось теперь в нём. Ему вспомнился любопытный, сладкий аромат в пустыне, будто от цветов, хотя никаких цветов там не было. Это был аромат жизни. Но в пустыне нет жизни. Живые существа, которые растут, двигаются и выражают мысли – не более, чем протест против смерти. В пустыне в них нет необходимости, потому как там нет и смерти. Её ошеломляющая витальность не нуждается ни в наглых, наглядных доказательствах, ни в протестах, ни в соревнованиях, ни в малейших признаках жизни. Сущность пустыни есть Бессмертие…

Наконец, он лёг спать, как раз перед полуночью. Паря прямо за его окном в своём великолепии, Смерть наблюдала за ним, пока он спал. Волна подкралась к уровню глаз. Он произнёс её имя…

–––––––––––––––––––––––––––––––––––––

А меж тем внизу, девушка, не зная ни о чём, спрашивала себя, где же он, спрашивала с беспокойством и невесело; более того – сама не сознавая этого, терзалась чуть ли не материнским чувством. До сегодняшнего дня, до возвращения из пустыни, до их необычной беседы тет-а-тет, она и не догадывалась о его пребывании в Хелуане, куда столь многие едут, чтобы найти новую жизнь. Ей было известно только о самой себе. Ей ещё не было двадцати пяти.

Затем, в пустыне, когда из песков поднялось то ощущение неземного холода, устремившись на закат, она ясно поняла, поражённая тем, что не дошла до этого раньше, что этот человек любил её, хотя что-то мешало ему повиноваться могучему импульсу. В жизни Пола Риверса, чьё общество глубоко затронуло её сердце с первой их встречи, существовало какое-то препятствие, которое удерживало его, некий барьер, с которым его гордость должна была считаться. Он никогда бы не сказал ей о своей любви. Это ни к чему не вело. Зная, что он не был женат, её интуиция всё же была не вполне честна с ней поначалу. Позже, в молчаливом возвращении к дому, истина каким-то образом проявила себя и коснулась её своей ледяной рукой. В этом обрывочном диалоге под конец пути, означающем то же, что было озвучено, будто никакого связного смысла не лежало за словами, будто оба пытались скрыть своей речью сожжённые мысли, ей всё же удалось проникнуть в его тёмный секрет и понять, что тот был одной природы с её собственным. Ей открылось понимание Смерти, преследовавшей их из пустыни, накрывшей их своей гигантской вуалью, сотканной из теней песчаных пустошей. Холод, темнота, безмолвие, всепоглощающее таинство, что было заклятием непостижимого Присутствия, поднялось над ними в сумерках и сопровождало их всю дорогу, пока огни Хелуана не повелели Ему остановиться. Жизнь, которая не имеет завершения, не способная к концу, напугала её.

Его время, пожалуй, даже короче её собственного. Никто не знал его тайну, так как он был одиночкой в Египте и был предоставлен самому себе. Таким же образом, она держала свой ужас при себе, и её матушка не имела ни малейшего представления о нём, будучи осведомлена лишь о том, что организм её дочери поражён болезнью и нужно быть предельно внимательной. Поэтому им двоим было суждено поделиться друг с другом двумя чистейшими проблесками вечной жизни, предложенной душе. Бок о бок вглядывались они в великолепные очи Любви и Смерти. Более того, сама жизнь, с её склонностью к простой и жестокой драме, произвела этот величественный апофеоз, ворвавшись в их души с пафосом в тот самый момент, когда его не могло быть и в помине – с той стороны звёзд. Они вместе стояли на сцене, сцене, что была очищена от прочих человеческих актёров; зрители ушли по домам и огни были приглушены; не звучала музыка; критики почивали в своих кроватях. В этой великой игре Последствий было заранее известно, где он встретит её, что он произнесёт и что она ему ответит. Но "то, что было последствием", оставалось за гранью понимания и выразимости. То, что должно было произойти среди великих просторов пустыни, в её тишине, её неподвижном спокойствии, её бесприютности, её невыносимой необозримости – то было совершенным символом. И пустыня не дала ответа. Она не бросила вызова, ибо она самодостаточна. Жизнь в пустыне не делает знаков. Это так.

4

Этой ночью в отеле оказалась прибывшая по случаю известная международная танцовщица, чья дахабийя стояла на якоре в порту Сен Джованни, расположенном ниже Хелуана на Ниле; и эта женщина, со своей свитой, спустилась к ужину и приняла участие в праздничном мероприятии. Новость пронеслась молниеносно. После полуночи огни притушили, и в то время, как лунный свет затапливал террасы, устремляясь вдоль столбов и колоннад, она появилась в затенённых залах под музыку мастеров, интерпретируя её в интуитивных телодвижениях, вечных и божественных.

Среди толпы восторженных и восхищённых гостей на ступеньках сидела девушка и наблюдала за танцовщицей. Ритмическая интерпретация обладала силой, которая казалась в некотором смысле боговдохновенной; было в этом танце что-то определённо бессознательное, то, что было чистым, неземным; то, что ведомо звёздам, кружащимся в величественных хороводах над морем и пустыней; то, что несут могучие ветры к местам своих игр в горных ущельях; то, что схватывается и магически закрепляется лесами в их переплетениях больших и малых ветвей. Он было одновременно страстным и духовным, диким и нежным, глубоко человеческим и соблазнительно не-человеческим. Ибо это была первозданность, учение самой Природы, откровение обнажённой, беспрепятственной жизни. Оно утешало, как способна утешать пустыня. Оно призвало благоговение перед пустыней в душные коридоры отеля, сопровождаемое лунным светом и шёпотом звёзд, но позади него притаилась тишина тех серых, таинственных, бесконечных пространств, что исполняли сами себе немую песнь жизни. Ибо, чувствовала девушка, это была та же скрытая сущность,, что следовала за ней из пустыни несколько часов тому назад, остановившись только близ улиц и домов, будто задержанная ими; нечто, что прервало её глупую, хоть и академическую, мазню, потому что пряталось за цветом, а не в нём; нечто, что набросило вуаль на смысл загадочных фраз, произнесённых ими в смущении; одним словом, нечто, ощутимое любыми средствами внутренней экспрессии, было тем, что осознание смерти впервые делает доступным – оно было Бессмертием. Это было невыразимо, но было таково. Он и она были вместе неразрывно. Смерть не являлась разделением. Смерти не существовало… Это было ужасно. Это было – она уже использовала это слово – ужасно, то есть исполнено благоговейного трепета.

"В пустыне", – думала она вслух шёпотом, завороженно наблюдая, – "невозможно даже представить себе смерть. Идея заведомо бессмысленна. Её просто нет."

Музыка и движение наполняли воздух жизнью, которая, будучи сейчас и здесь, должна продолжаться всегда, и продолжение это не могло иметь начала. Смерть, таким образом, была великим открывателем жизни. Без неё никто бы не мог понять, что они живы. Другие уже обнаруживали это до неё, но она не знала этого. В пустыне никто не может понять смерть: надежда и жизнь – единственные ориентиры там. Концепция египетской религиозной системы целиком была основана на этой убеждённости – убеждённости, уверенной и торжественной, в бесконечном продолжении жизни. Их гробницы и храмы, пирамиды и сфинксы выжили, пройдя через тысячи лет, бросая вызов времени и смеясь над смертью; самые тела их жрецов и царей, даже их священных животных, их рыб, их насекомых, стоят сейчас в витринах музеев как символы их могучего знания.

И эта девушка, слушавшая музыку и смотревшая на вдохновенный танец, вспомнила это. Послание хлынуло в неё со множества сторон сразу, хотя из пустыни оно пришло в наиболее очищенной форме. Со смертью, которая будет вглядываться в её лицо на протяжении последующих нескольких недель, её мысли будут заняты – жизнью. Пустыня, в своей сути, стала для неё фрагментом вечности, сосредоточенной в понятную для её ума точку, в которой можно отдохнуть с комфортом и пониманием. Её устойчивая, вдумчивая натура устремилась далеко за объективные пределы небольшой ограды отдельно взятого, узкого ручья жизни. Масштабность пустыни расширила её восприятие до уровня своего собственного императорского величия, своего божественного покоя, своего неприступного и вечно длящегося августейшего присутствия. Она заглянула за завесу.

Вечность! То, что бесконечно; без паузы, без начала, без градаций или границ. Трепет её храброго, хотя и испуганного духа прекратился, озарённый сознанием своей извечной длительности. Быстрейшие движения производили эффект неподвижности; ярчайший свет казался мраком; величина, тяготеющая к циклопичности, была той же, что и микроскопически малая. Точно так же, в пустыне, жизнь, слишком подавляющая и ужасная, чтобы знать предел или конец, остаётся неразделённой и исключительно важной, спокойной, как божество, откровение небытия, заключающее в себе всё бытиё. Преобразившись в золото под чарами Вечности, которые музыка и ритм танца делали ещё более отчётливыми, душа девушки, уже лежащая под сенью великой волны, погрузилась в отдых и покой, лишённая страха, ибо обрела уверенность в себе. И паника растворилась. "Я бессмертна… потому что я есть. И то, что я люблю, неотделимо от меня. Это я. Мы вместе навеки, потому что мы есть."

Тем не менее в реальности, хотя и принесённая из великой пустыни, это была Любовь, которая, имея родственное происхождение, вложила таким образом свой огромный смысл в её маленькое сердце – эта внезапная любовь, которая, без единого предисловия или объяснений, настигла её три недели тому назад…

Она уже поднималась в свою комнату вскоре после полуночи, когда неожиданно была остановлена звуком. Кто-то, казалось, позвал её по имени. Она прошла мимо его двери.

Огни вновь были зажжены. Шумный ажиотаж стоял вокруг фигуры усталой танцовщицы, пока она садилась в коляску, должную отвезти её к ждущей на Ниле дахабийе. Низкий ветер свистел вкруг стен большого отеля, с резким холодом задувая между пиллярами колоннады. Девушка слышала голоса, плывущие к ней сквозь ночь, и вновь, между многоголосым гомоном толпы, ей послышалось произнесение собственного имени, но намного слабее, чем в прошлый раз, и гораздо отдалённее. Зов пришёл из пространств за открытым окном; вот он замер вновь; после – не считая стенаний этого яростного ветра – воцарилось молчание, глубокое затишье пустыни.

И эти двое, Пол Риверс и девушка, разделённые только лишь полом из того камня, которым строили пирамиды, лежали несколько минут прежде, чем Волна Сна охватила их. И, пока они спали, две призрачные формы зависли над крышей тихого отеля, фактически соединившись в одну, как сны похищаются у пустыни и у звёзд. Бессмертие шептало им. По обе стороны высились Жизнь и Смерть в своём великолепии. Любовь, притягивая их широкие крылья друг к другу, сплавила гигантские очертания в одно целое. Фигуры становились меньше, отчётливее. Они вошли в маленькие окна. Над кроватями они помолчали, наблюдая, ожидая, а затем, как готовая рухнуть волна, они наклонились…

И, в ослепительном солнечном свете египетского утра, спускаясь вниз по ступенькам, она вновь прошла мимо его двери. Она бодрствовала, но он спал. Он предшествовал ей. На следующий день она узнала, что его комната свободна. В течение месяца она присоединилась к нему, и в течение года прохладный северный ветер, что услаждает Нижний Египет с моря, гнал пыль через пустыню, как и раньше. Это была пыль царей, царевен, жрецов, жриц, влюблённых. Это была пыль, которую никакая земная сила не могла уничтожить. Она могла длиться вечно. Было кое-что ещё… послание пустыни могло бы добавить чуть слышно: в Вечности.

The End