Предлагаем вашему вниманию рубрику, в которой мы попытаемся поговорить о том, как издают фантастику.
Мы приглашаем к участию в рубрике всех тех, у кого есть желание рассказать об изданиях своего любимого автора, необычно оформленных книгах, знаменитых и не очень сериях, дизайнерских решениях и удачных находках, шрифтах, титулах, журнальных иллюстрациях, ляссе и далее до бесконечности.
Никаких ограничений по времени и пространству нет. Единственное пожелание: ваша статья обязательно должна содержать иллюстрации, потому как лучше один раз увидеть, чем сто раз прочесть.
Администрация сайта надеется, что фантлабовцам есть что сказать. Так давайте же сделаем рубрику познавательной и интересной!
Но, разумеется, главной наживкой для Кэмпбелла в повести Хайнлайна были вовсе не масоны. Ей стала куда более революционная концепция психологии как точной науки. Если присмотреться внимательно, повесть обильно насыщена футуристическими психологическими «гаджетами».
«В течение трёх поколений американский народ от колыбели до могилы воспитывался самыми умными и дотошными психотехниками в мире»
Психотехники контролируют подсознательные стремления лиц, помещённых под наблюдение, конструируют пропагандистские компании, анализируют социальные тенденции общества и, наконец, напрямую манипулируют массовым сознанием всего населения. При этом психотехники оперируют численными показателями и уравнениями, и строят свои прогнозы с вычисляемым уровнем достоверности. Хайнлайн описывает нечто, весьма похожее на психоисторию Гарри Сэлдома (нет, Хайнлайн не читал черновики Азимова, тот написал их много позже), разве что формулы психотехников Хайнлайна попроще и применяются к более коротким временным дистанциям.
Психотехника, т.е. психология, развитая до уровня науки и реализованная как технология, – это было то, что нужно Кэмпбеллу, который стремился расширить круг тем, вовлечённых в научную фантастику, за счёт гуманитарных наук. Представление о психологии, как о равноправном партнёре традиционных естественных наук – физики и математики – привело Джона в восторг. В своём предисловии к журнальной публикации повести он пишет:
«Роберт Хайнлайн в своей «Если это будет продолжаться…» показывает нам цивилизацию, в которой психология и массовая пропаганда стали наукой.
…
Психология не может считаться наукой, пока профессиональные психологи признают (и они не могут этого не признавать), что «невозможно предсказать, как конкретный человек отреагирует на конкретный стимул». При должном развитии психология сможет предсказывать подобные вещи; как следствие, она сможет точно выбрать нужный стимул, чтобы вызвать любую желаемую реакцию. Несомненно, наш мир стал бы более упорядоченным, если бы мы умели нажимать на нужные кнопки в сознании человека и заставляли его реагировать так же надёжно, как и любую другую машину.
…
И если у вас есть человек или группа людей, принимающих решения, то хороший психолог, применив свою науку, сможет заставить их отреагировать на выбранные стимулы вполне определённым образом!
Возможно, он будет прав, а весь остальной мир ошибается. Возможно, на самом деле всё совсем наоборот. Но об этом уже никто не узнает. Потому что весь мир будет вынужден согласиться с ним, причём совершенно искренне»
Читатели не могли не заметить смещение тем журнала в гуманитарную область. В письме в редакцию «Astounding» некая Линн Бриджес писала:
«В прошлом году «Astounding science fiction» запустила в оборот новый тип истории, который лучше всего охарактеризовать как «социологическую» научную фантастику… И Азимов, и Хайнлайн рассматривают психологию, как точную науку, которую можно применять в формулах и получать предсказуемые результаты. Я не могу с этим согласиться. Сама природа психологии мешает ей достичь точности математики…»
Хайнлайн, считавший психоанализ шарлатанством, мог бы с ней согласиться, если… Если бы не работа над пропагандистскими материалами во время политических кампаний.
«Годами они учились тому, как оседлать человека и скакать на нем верхом. Они начали с рекламы и пропаганды и тому подобного и дошли до того момента, когда простое честное жульничество, к которому прибегает любой коммивояжер или бродячий торговец, превратилось в математическую науку, против которой у обычного человека нет ни одного шанса»
Реклама и пропаганда. И ещё семантика. В промежутке между первыми подходами к повести в мае и её завершением в августе 1939 года Хайнлайн посетил семинар по общей семантике Альфреда Коржибского. За семинар пришлось заплатить 50 долларов – огромная дыра в семейном бюджете Хайнлайнов, хорошо ещё, что семинар проходил в Лос-Анджелесе и не пришлось тратиться на поездку. Вот они на фото перед семинаром – Роберт и Леслин, молодые и полные энтузиазма. У них впереди ещё два с половиной года такой жизни, прежде чем всё закончится.
Коржибски произвёл на Боба неизгладимое впечатление, в его Общей семантике он увидел прикладной инструмент, который можно использовать как в частной жизни для личного потребления, так и в социальной инженерии масс. С этого момента семантика надолго поселилась в его текстах.
Мне кажется, Золотой век фантастики на самом деле был периодом неопределённости. Писатели-фантасты этого времени металась между гаджетами и чудесами, они тянулись к разным волшебным палочкам, миражам, возникшим в серой зоне между наукой и мистикой. Именуясь «научными фантастами», они увлекались общей семантикой, дианетикой, телегонией, биоэнергетикой, паранауками и иной рациональной эзотерикой. Возможно, причина заключалась в том, что всем им не хватало систематизированного образования, ведь «вышка» в США (по крайней мере, в те времена) была хаотическим набором случайных дисциплин в несбалансированной и несогласованной подаче, за редким исключением какого-нибудь КалТеха. Им недоставало глубины знаний, чтобы оперировать параметрами в естественнонаучном поле, как это сегодня делают Тед Чан, Грег Иган и другие научные фантасты. Поэтому они искали темы на стыках областей, в зонах неопределённости или вовсе за периферией науки. Неудивительно, что со временем они мигрировали в «социальную фантастику». Чорт, я что-то отвлёкся от темы.
Общая семантика подтолкнула Хайнлайна к мысли, что слова-символы, заключённые в правильную конструкцию, могут работать. Он поверил, что есть инструменты, способные давать предсказуемый результат. Не «Голос» Бене Гессерит, подавляющий волю, а нечто вроде вербального айкидо. Проще говоря, он верил в возможность НЛП – задолго до того, как само НЛП было разработано. Видимо, идеи Общей семантики Коржибски толкают всех адептов учения именно в этом направлении. Учитель вдохновенно говорил им о символике и познании истин, а они, слушая его, обдумывали, как бы им поработить остальное человечество. Тому не надо искать рептилоидов, у кого рептилоид за плечом… Чорт! Я опять отвлёкся.
Манипуляции сознанием населения США занимает важное место в повести. Главный её герой Джон Лайл прошёл нелёгкий путь от наивного лоялиста с промытыми мозгами до революционера и либертарианца. В этом ему помогла запретная любовь к невесте Пророка и долгое перевоспитание в среде подпольщиков. Любовь как первопричина личного бунта весьма правдоподобна – любовь по природе своей не признаёт никаких догм и социальных барьеров. С перевоспитанием ситуация несколько сложнее – и Хайнлайну пришлось заготовить для Джона Лайла несколько роялей в кустах: преступление, из-за которого он вынужден перейти на нелегальное положение, изоляция в окружении заговорщиков, и тот факт, что в числе революционеров оказываются его друзья и уважаемые им люди. Хайнлайн понимает, что данная комбинация уникальна и её рецепт не годится для массового применения. Но как превратить миллионы людей, которым поколениями промывали мозги, в сообщество свободно мыслящих людей? Полковник Новак, глава отдела психодинамики, прямо заявляет:
«Помните, братья мои, ни один народ никогда надолго не остаётся порабощённым, иначе как по собственной воле. Американский народ с колыбели был приучен умнейшими и скрупулёзными психотехниками верить в диктатуру, которая им управляет, и доверять ей. Со времени подавления наших древних гражданских свобод при жизни Первого Пророка только самые смелые и независимые умы освободились от табу и суеверий, которые были привиты их подсознанию. Если вы освободите людей без должной психологической подготовки, они будут подобны лошадям, выведенным из горящей конюшни, они просто будут стремиться вернуться на привычное место. Революция может быть быстрой и успешной, но за ней последует долгая и кровопролитная гражданская война»
«Мы можем захватить власть, но не можем её удержать» говорит Новак. Хайнлайн, по-видимому, тоже считает, что победа революции возможна только при радикальной трансформации сознания масс. Вариант гражданской войны и диктатуры новой власти даже не рассматривается. При таком романтическом подходе задача выглядит неразрешимой, поэтому в сюжете появляется бог из машины – этакий психотехнический гаджет, массовый гипноз, мгновенная промывка мозгов, раскрепощающая разум. Не уверен, что Хайнлайн был первооткрывателем, но идея «технологического индокринирования» мне попадалась только в послевоенных произведениях фантастов. (Например Фрэнсис Карсак в «Бегстве Земли» описывает облучение порабощённой планеты контр-гипнотическим оружием. Хотя, возможно, Боб тут ни при чём, и это был отклик писателей на реалии холодной войны с её массовой пропагандой.) В повести Хайнлайна Новак и Зеб составили грандиозный план восстановления свободомыслия населения.
«Они планировали не что иное, как массовую переориентацию под гипнозом. Метод был прост, как и всё гениальное. Они подготовили фильм, который представлял собой смесь истории, богословской критики, курса общей науки, философии… они планировали использовать его на испытуемых в состоянии лёгкого гипноза»
Метод не был стопроцентно эффективен:
«Обычно их техника срабатывала, и испытуемые становились семантически приспособлены к современной недогматической точке зрения, но если испытуемый был слишком стар ментально, если его мыслительные процессы были слишком тщательно канализированы, это могло разрушить его систему оценок, не давая новой взамен. Субъект мог выйти из гипноза с непреодолимым чувством незащищённости, которое часто перерастало в шизофрению, инволютивную меланхолию или другие психозы, включающие потерю коркового контроля и, как следствие, таламическую и субталамическую дисфункцию»
Иными словами, эти башни ПБЗ вызывали головные боли не у свободомыслящей интеллигенции, а у всякого быдла её узколобых противников. Ну, примерно. Задача сильно осложнялась масштабами страны и численностью населения. Заговорщикам пришлось разработать целую программу осчастливливания своих сограждан:
«Пришлось обследовать более ста миллионов человек, чтобы выяснить, смогут ли они освоиться после быстрой переориентации, а затем повторно обследовать после лечения, чтобы убедиться, что они в достаточной степени приспособились. Пока человек не сдал второй экзамен, мы не могли позволить себе предоставить ему избирательное право как свободному гражданину демократического государства. Нам пришлось научить их думать самостоятельно, отвергать догмы, с подозрением относиться к авторитетам, терпеть разногласия и принимать собственные решения – подобные типы психических процессов, были почти неизвестны в Соединённых Штатах на протяжении многих поколений»
В итоге план Новака был утверждён, и населению Штатов в очередной раз промыли мозги – на этот раз с благими намерениями – и Вторая Американская Революция победила. Гражданское общество заключило Договор. Несогласных и неподдавшихся благотворному гипнотическому внушению отправили в ссылку в Ковентри. Но это уже совсем другая история.
Рассказ о том, как революционеры используют психотехнику, чтобы загнать освобождённое население в светлое будущее – наиболее скользкий момент всей повести. Хайнлайн пытался как-то смягчить неприятный осадок от него словами самого Новака в эпилоге повести:
«…у американского народа не так плохо с головой; просто у него есть склонность продавать своё первородное право за чечевичную похлёбку. Каждый ценит свою свободу, но при этом наивно уверен, что его бедный, недалёкий сосед нуждается в защите. Поэтому мы принимаем множество великолепных законов, призванных защитить моральное и духовное благополучие наших бедных слабых собратьев. Мы слишком поздно обнаруживаем, что, поступив так, мы отдали наши древние свободы бюрократии, которая начинает тиранить нас под видом спасения наших душ
…
Теперь мы должны восстановить все старые гражданские свободы, а также стальную, герметичную новую гражданскую свободу, которая предотвратит превращение догматических понятий любого рода в закон»
Опорой власти Неемии Скаддера, как писал Хайнлайн, послужили «различные ортодоксальные евангелические секты». Ядром сопротивления в этом дивном новом мире стали масоны. Появление их в романе не случайно – масоны (во всяком случае, по представлениям историков, у которых учился Хайнлайн) были основной движущей силой и французской, и американской революций. В советских учебниках, по которым учился я, масоны в таком качестве не фигурировали, но в более поздней литературе их проектом объявляли и третью великую революцию, российскую. В общем, такая роль масонов в повести вполне укладывалась в конспирологические представления образованного американца. И что более важно, такой расклад был вполне во вкусе главного издателя Хайнлайна – Джона Вуда Кэмпбелла-младшего. Кэмпбелл обожал идею прогрессорства и прогрессоров и охотно публиковал истории о том, как тайные сообщества манипулируют остальным человечеством, пинками загоняя его в светлое будущее. Но если другой любимый автор Кэмпбелла, Ван Вогт, выводил в своих нечитабельных романах суперменов-телепатов с тараканьими усиками на голове, то Хайнлайн обратился к вполне земным Вольным Каменщикам – ведь его интересовал не межвидовой конфликт тараканоголовых и рядовых homo sapiens, а проблемы чисто человеческого общества. Например, можно ли стать свободным, живя в этом самом обществе. Это философский аспект, и ему в повести уделено своё место, но ещё больше внимания Хайнлайн уделяет сугубо практическим вопросам организации вооружённого восстания.
В революционном подполье Хайнлайн собрал довольно пёструю компанию – тут есть иудеи, католики, протестанты и даже мормоны, практикующие полигамию. Кажется, Боб тут упустил замечательную возможность подёргать тигра за усы… Но в 30-е годы он ничего такого себе позволить не мог (и не надо тут вспоминать сцену купания нагишом в подземном озере – в исходном тексте повести её просто не было). Руководить этим сборищем могли только масоны, организация, толерантная к вере или её отсутствию, которая могла бы объединить людей с самыми разными воззрениями. Объединить и направить – как и Кэмпбелл, Хайнлайн считал, что успех любого движения обеспечивает только чёткая иерархическая структура, в которой массами руководит некая малочисленная элита. Личный политический опыт подсказывал писателю, что иначе и быть не может. Позднее, в романе «Луна – суровая госпожа», он ещё раз подтвердит этот тезис.
За подобные воззрения Хайнлайна неустанно громит Брюс Франклин – как и положено марксисту.
«…это также одна из центральных проблем социалистических революций двадцатого века, которые пытались создать новую форму общества, зачастую в странах, где преобладали самые отсталые верования и применялся тотальный контроль над мышлением, в таких как Россия в 1917 году, Китай в 1949 году, Куба в 1959 году…»
Франклин порицает Хайнлайна за чисто технологическое решение проблемы и пишет, что в соответствии с логикой истории, такая революция, не поддержанная массами, не может добиться успеха, и не сможет создать общество, способное противостоять силам, которые его направили. Ну, вы помните, революционеры превратятся в новых баронов и всё начнётся сначала (тут Брюс как будто забывает, что революции довольно быстро пожирают своих организаторов, и проблема тем самым автоматически снимается).
Он по-прежнему видит, по сути, только две альтернативы: либо элита (хорошая элита) спасет ситуацию (что явно противоречит демократическим принципам, которые он иногда поддерживает), либо общество поддаётся невежеству и глупости масс простых людей. Его концепция революционного социального преобразования представляет собой нечто, созданное с помощью элиты на благо людей, и это, как правило, весьма временное улучшение. Кажется, он не способен поверить, что прогрессивные социальные перемены могут произойти благодаря развитию производительных сил и последующих действий эксплуатируемых классов самих по себе.
Что характерно, Хайнлайн вообще не показывает, как масоны управляются с другими фракциями подполья, по факту они просто ими руководят, а как и чем они поддерживают свою руководящую роль, остаётся за кадром. Зато Боб демонстрирует, как они действуют вовне организации. Потому что жалкой горстке революционеров противостоит не только армия Пророка, но и всё многомиллионное население страны. И главная задача подпольщиков не в том, чтобы победить Пророка, а в том, чтобы победить своих сограждан. Заставить народ восстать против того, что всех устраивает – задача как раз для масонов, за которыми закрепилось реноме тайных манипуляторов.
Чтобы освободить обманутый народ, нужны опытные шулеры. Эту забавную диалектику можно заметить во многих произведениях Хайнлайна. Его герои часто возмущаются, когда им что-то навязывают сверху, говоря «Мама знает, как лучше», но при этом то и дело появляется Папа, Который Знает, Как Лучше. Ну… потому что это, в общем, правильный папа, да.
Итак, Хайнлайн поместил масонов в центр движения Сопротивления потому что ему нужна была тайная организация, такая, которую Пророки не могли прихлопнуть, придя к власти. Ещё ему нужна была организация, которая имела опыт в подготовке революций. И, наконец, ему нужна была организация, о которой он кое-что знал. Хайнлайн всегда придерживался правила, которое гласит: писать нужно либо том, что знаешь хорошо, либо о том, о чём не знает никто. Хайнлайн интересовался масонами и даже подумывал о вступлении в Ложу, но, по-видимому, не сумел преодолеть финансовый порог вхождения. По свидетельству Вирджинии, Роберт никогда не присоединялся к Братству. Критики, как один, утверждают, что упомянутые Хайнлайном ритуалы и знаки масонов он вполне мог почерпнуть в открытых источниках. И всё же, Вольные каменщики, как и Неемия Скаддер, оставили след во многих книгах Хайнлайна. Их тайные знаки можно найти даже в поздних романах писателя, «Достаточно времени для любви» и «Кот, проходящий сквозь стены». Нельзя не упомянуть и эпизод из «Двойной звезды», где Лоренцо принимают в марсианское Гнездо. В этом ритуале легко прослеживаются параллели с обрядом принятия в Ложу героев повести, надо только заменить виброкинжалы каббалистов жизненными жезлами марсиан. При этом в обоих случаях автор скрывает часть событий за сценой:
«Не вижу смысла, да и не вправе я описывать оставшуюся часть их наставления меня в качестве новоиспечённого брата»
«Если это будет продолжаться…»
«*******************
Строкой звёздочек я обозначил здесь обряд усыновления. Почему? А потому, что знать о нём положено только принадлежащим к Гнезду Кккаха. Это семейное дело»
«Двойная звезда»
Есть только одно принципиальное отличие: Джон Лайл воспринимает происходящее очень серьёзно, Лоренцо же описывает происходящее с нескрываемой иронией.
«Скажу только, что она была долгой и в ней была какая-то торжественная красота … она была наполнена благоговением перед Богом, братской любовью и непорочностью»
«Если это будет продолжаться…»
«Засвидетельствовав таким образом, что свято чту Материнство, Дом, Гражданские добродетели и не пропустил ни одного занятия в воскресной школе, – я получил позволение войти»
«Двойная звезда»
Между этими двумя цитатами примерно 15 лет жизни писателя. Была ирония Лоренцо естественной реакцией циничного комедианта, или она отражала возникший с годами скепсис самого автора? Хайнлайн заинтересовался масонами во время обучения в Академии ВМФ в Аннаполисе – один из его приятелей был как-то связан с Ложей. В то время Боба завораживали всевозможные конспирологические теории, он искал тайные пружины, которые управляют миром, и идеи масонства упали на благодатную почву. Но курсант Академии Роберт Хайнлайн был беден как церковная мышь и не мог позволить себе дорогостоящее посвящение. А когда у Хайнлайна наконец-то завелись деньги, его уже не интересовали никакие Ложи. Он и без одобрения Братьев стал настоящим вольным каменщиком – занимался каменной кладкой в собственном саду для собственного удовольствия, в перерывах между написанием книг.
Конечно, Боб был тот ещё конспиратор, и если бы он проник в тайны масонов, он бы не выдал этого ни единым словом. В его официальной биографии довольно много белых пятен на месте тех вещей, которые он постарался скрыть от публики. Но, как заметили на одном форуме, посвящённом Хайнлайну, до сих пор никто не находил каких-либо записей о его членстве в Ложе, между тем, как многие масоны были бы счастливы заявить на Хайнлайна свои права. Увы, Боб не оставил им ни одного шанса.
В произведениях Хайнлайна не так много злодеев. Как и его коллега Клиффорд Саймак, он не верил в злодеев. Оппонентами его героев выступали, как правило, глупые или трусливые персонажи, которые преследовали собственные интересы, но при этом они действовали в единой моральной плоскости с героями, и взаимопонимание между ними оставалось возможным. Воплощённое зло, чуждое естественным человеческим устремлениям, чуждое свободе, знаниям и прогрессу встречается крайне редко – это слизни-контролёры с Финстера, возможно, Червелицый, осуждённый трибуналом Трёх Галактик к свёртке пространства, и Преподобный Неемия Скаддер.
Как возник образ безумного Пророка? Хайнлайн никогда не называл его реальных прототипов. Когда заходил разговор об истоках теократии, он начинал рассуждать об отвлечённых понятиях, росте религиозности, экономических кризисах и недостатках образования. Многие критики в своих работах упоминали фашизм и Гитлера, но мне эти параллели кажутся безосновательными. НСДАП проиграли выборы в парламент, а их лидер проиграл выборы Гинденбургу. 30 января 1933 года Гинденбург назначил Адольфа Гитлера рейхсканцлером, но даже после этого фашисты не смогли получить большинства в парламенте. Им пришлось захватить власть неконституционным способом. Механизм прихода к власти скаддеритов был совсем иным – они не захватывали власть, они пришли к ней формально законным путём. Кроме того, как и большинство американцев, Хайнлайн мало знал и мало интересовался европейскими событиями. А харизматичных лидеров с религиозным уклоном хватало и на американском континенте.
Например, Уильям Аберхарт по прозвищу Библейский Билл, премьер-министр канадской провинции Альберта в 1935-1943 гг. Его воскресные радиопроповеди были очень популярны как в Канаде, так и в Америке. Кроме того, Аберхарт был лидером Партии социального кредита, а поскольку Хайнлайн во время работы на Эптона Синклера интересовался идеей социального кредита (и даже написал о ней свой первый роман), он вполне мог заинтересоваться этой фигурой. Но это, конечно, ни на чём не основанное предположение. Реальные прототипы Преподобного неизвестны. И всё же стоит помнить, что Неемия Скаддер впервые был выведен в 1937-1938 году в дебютном романе «Нам, живущим». Хрустальная ночь уже состоялась, но о ней мало кто слышал в Америке, и Гитлер ещё оставался противоречивой, но не демонической фигурой. Безусловной демонической фигурой был Иосиф Сталин, который обучался в духовной семинарии, но он не мог быть прототипом Неемии, иначе Пророк носил бы усы.
Так откуда же взялся Неемия Скаддер? Думаю, его родовые корни нужно искать где-то в прошлом писателя. Хайнлайн вырос в Библейском поясе, и это не просто место рождения. С трёх лет его зачислили в «колыбельную» методистской епископальной церкви. Его досуг занимали, по словам Паттерсона, «семейные библейские чтения, воскресная школа, утренняя месса, вечернее богослужение, молитвенное собрание, церковные мероприятия и развлечения». Родители Бобби отличались широкими взглядами, но при этом были достаточно религиозны. Бэм Хайнлайн была строгой прихожанкой, а Рекс Ивар Хайнлайн исполнял должность дьякона в местной церкви…
Нет-нет! Не стоит идти на поводу предсказуемых инсинуаций Зигмунда Фрейда. Рекс Ивар Хайнлайн не мог быть прототипом Неемии Скаддера, потому что по жизни был, скорее, неудачником, чем харизматичным проповедником. Кроме того, по-видимому, ни один из персонажей Хайнлайна Первого периода не может претендовать на какое-то родство с Рексом Иваром Хайнлайном. Фигура отца – это фигура умолчания в творчестве писателя. А вот круг его знакомств, происходивший из церковной среды, вполне мог подарить маленькому Бобби какие-нибудь яркие впечатления. Среди друзей отца мог найтись один с особенно громким голосом и страстью к дурацким шуткам. А если нет, то подходящих впечатлений можно было набраться, просто выйдя из дома.
Странствующие проповедники, религиозные кликуши и фанатики были реальной обыденностью детских лет писателя. Среда, в которой он воспитывался, оставила глубокие следы в его характере и мировоззрении. Не обязательно как вклад, скорее, как нечто, навязанное извне. Иногда мне кажется, что Хайнлайн до конца жизни стремился вытравить из себя эти следы Библейского пояса. (Возможно, именно это стремление ответственно за наиболее эпатажные моменты в его книгах.) И мне кажется, что бунт Джона Лайла против власти Пророков – это отражение борьбы писателя с собственным прошлым, преодоление детских страхов, стремление загнать Бугимэна обратно в пыльный шкаф со старой одеждой. Вспомните, с каким ужасом он смотрит на перевоплощение Пророка в Неемию Скаддера:
«Я чувствовал, как внутренности мои сковал страх, чувствовал себя снова маленьким мальчиком, впервые увидевшим это Чудо».
Думаю, на этом сеанс психоанализа стоит прервать, и перейти от домыслов к более реальным вещам. К таким, как антиутопия. Для Хайнлайна, который был Человеком Эпохи Возрождения, подобные темы нехарактерны. Но писать утопию он не мог – потому что он её уже написал, и до сих пор пытался пристроить свой дебютный роман «Нам, живущим» в печать. Писать вторую крупную вещь о светлом капиталистическом будущем было нелогично, хотя бы с коммерческой точки зрения. К 30-м годам писатели-фантасты уже начали осваивать формат историй о том, что «всё стало плохо, и дальше это не может продолжаться». Джек Лондон уже написал «Железную пяту», а Олдос Хаксли – «Дивный новый мир», так что Хайнлайну не нужно было ничего изобретать с нуля. Нужно было только придумать механизм дистопии, а потом сконструировать на его основе новый ужасный мир.
Почему Хайнлайн вообще заговорил о религиозной диктатуре? Лично для него это могло быть тем, что психологи называют компенсацией, но Боб никогда не стремился к самовыражению, он стремился, чтобы его вещи продавались – поэтому старался подбирать темы, актуальные для издателя (в первую очередь), и интересные предполагаемой целевой аудитории. «If this goes on…» была написана в конце 30-х. Были ли у писателя причины опасаться, что американское общество может свалиться в оковы теократической диктатуры? Была ли тема теократии вообще актуальна на североамериканском континенте?
«One Nation Under God». Художник Jon McNaughton.
Надо учесть, что из-за особенностей колонизации некоторые города или целые регионы США были заселены адептами той или иной религиозной доктрины, которые бежали из Старого Света, и зачастую вовсе не потому, что были белыми и пушистыми, а потому что окончательно достали своих соседей. В таких изолированных анклавах люди рождались и проживали целую жизнь в условиях, максимально приближённых к теократии. Амиши в Огайо, мормоны в Юте и т.п. создавали собственные государства в государстве. Власть старейшин обладала на этих территориях бóльшим весом, чем федеральная, и при вмешательстве властей там начинались маленькие гражданские войны. Во время учёбы в Аннаполисе Хайнлайн наслушался самых разных историй от сокурсников, так что возможность тотального религиозного контроля не была для него абстрактной идеей.
Времена Депрессии добавили в эту картину несколько важных штрихов. Великая депрессия 30-х вызвала всплеск активности странствующих проповедников, путешествующих из города в город и живущих на пожертвования. Правда, произошло это, скорее, по экономическим причинам – люди пытались выжить, как могли, а бизнес проповедника имел низкий порог вхождения и не требовал капитальных вложений. В действительности экономическая Депрессия лишь усилила религиозную депрессию, которая охватила страну пятью годами раньше. С 1925 года основные церкви Америки интенсивно теряли свою паству, а падение производства в 1929-м дискредитировало протестантскую модель правильной жизни «работай и воздастся». Работы не было, а благотворительная деятельность основных церквей была подорвана финансовым крахом. Освободившуюся нишу начали занимать евангелические секты и фундаменталисты, усилившие своё миссионерское движение. Некоторые исследователи считают, что Великая депрессия положила конец доминированию протестантизма в Америке. С точки зрения Хайнлайна это могло выглядеть как падение старой доброй Церкви под натиском безумных фанатиков и следующих за ними по пятам фундаменталистов – чем не история прихода скаддеритов к власти?
Парад клановцев в Вашингтоне, 1925 год.
Хотя целом число верующих падало, голоса проповедников стали звучать громче. Америка никогда не испытывала недостатка в радикалах, готовых заявить о себе во весь голос. Именно в годы Депрессии проповедники начали активно проникать на радио, и слова утешения (и проклятий) неслись из каждого утюга.
И всё же, стоит отметить, что «If this goes on…» написана задолго до того, как проповеди в соединении с масс-медиа дали свои первые всходы. Клерикальный рост начался только в 40-х годах, а телепроповедники, предсказанные писателем, появились лишь в 50-х (первым из них стал в 1951 году Ньюпортский архиепископ римско-католической церкви Фултон Джон Шин). Ещё позже, в 60-х были построены первые мегацеркви. Хайнлайн, начиная работу над повестью, не мог всего этого видеть, но он мог чувствовать, куда может двинуться религиозная жизнь его страны. Если это будет продолжаться.
Сам писатель, впрочем, весьма противоречиво высказывался о подобных перспективах. В 1953 году он писал:
«Что касается идеи о возможном уничтожении свободы волной религиозной истерии, то я с сожалением вынужден заявить, что считаю это вполне возможным. Я надеюсь, что этого не случится. Но у нас, в нашей культуре существует глубоко спрятанный слой религиозного фанатизма…»
И чуть ниже – прямо противоположное заявление:
«Может ли положение измениться? Получит ли какая-нибудь секта достаточное большинство голосов на выборах, чтобы захватить власть над всей страной? Скорее всего, нет…»
Тем не менее, теократия, созданная в Америке Неемией Скаддером вписана в Историю Будущего Хайнлайна и сохранилась в более поздней концепции Мультивселенной, как неизменный атрибут большинства вариаций истории человечества. Скаддер постоянно маячит где-то на заднем плане, и если не упоминается впрямую, то присутствует хотя бы в виде намёка:
Это цитата из «Фрайди», где героиня в ответ на пароль «1776» (год подписания Декларации Независимости США) даёт отзыв «2012» (год избрания Неемии Скаддера). Безумный Пророк остался занозой в мозгу писателя, и Хайнлайн до конца своих дней не мог от него избавиться. Иными словами, перефразируя американскую пословицу «you can take the girl out of the country…», можно вывезти парня из Библейского пояса, а вот пояс из парня – никогда. Что-то всегда остаётся. Лично я перед сном проверяю, не осталась ли где-то приоткрытой дверца в шкафу.
В честь Дня Парижской Коммуны хотелось сделать что-то соответствующее дате. Пусть это будет история одной революции. Американской революции, если быть точным. Потому что вопреки всем известной практике, эту революцию американцы устроили в своей собственной стране. Вернее, совершат – примерно лет через пятьдесят. Если это будет продолжаться.
Капитаны и священники
Был ли такой персонаж, которому Хайнлайн уделял особое внимание, который появлялся во многих произведениях и влиял на события в них тем или иным образом? Безусловно, был. И – нет, это не Лазарус Лонг. Бессмертный Старейшина появляется всего в пяти произведениях, его удачливый конкурент – в шести. Напомню, о ком идёт речь.
01.Тень из прошлого
В начале 70-х в одном из маленьких городков долины Миссисипи появился крепко сложенный мужчина среднего роста в тёмном поношенном сюртуке. У него были выдающиеся скулы, большой рот с рыхлыми губами и густые брови, под которыми сверкали глубоко посаженные глаза. Его манеры поведения и речь указывали на провинциальное происхождение, но о прежней его жизни не было известно ровным счётом ничего, только его имя. Его звали Неемия Скаддер.
Такие имена не редкость в Библейском поясе. Чистокровные англосаксы присваивали имена еврейских царей и пророков, надеясь тем самым приблизиться к богу. Древний Неемия был славен тем, что восстановил разрушенные стены Иерусалима, его американскому тёзке предстояло совершить нечто подобное, но в неизмеримо большем масштабе.
Неемия восстанавливает стены Иерусалима. Художник неизвестен.
Поначалу он подвизался в роли странствующего миссионера одной малоизвестной фундаменталистской секты. Однако его чудовищная энергия и немыслимая харизма привлекли к нему толпы последователей. Раз его услышав, они сбегались на его проповеди, как овцы, заслышавшие звук пастушьего рожка. Одним из агнцев Преподобного (именно так его стали называть) была миссис Рэйчел Биггс, вдова обувного короля. В середине семидесятых она умерла, завещав своему пастырю восемь миллионов долларов. Половина – в виде чека, половина – в виде вложений в трастовый фонд. Этот Фонд оплатил молитвенный дом Преподобного и оборудование телестанции, транслировавшей его проповеди.
Неемия Скаддер оказался талантливым телепроповедником, он громогласно обличал порок власть имущих и умело играл на предрассудках и фобиях своей паствы. Он осуждал удовольствия плоти, любое проявление легкомыслия, возмутительные одеяния, зелёного змия, танцы, азартные игры, мирскую музыку, лёгкую литературу и прочую мирскую суету. В конце концов его влияние на избирателей штата стало заметной величиной, и на него обратил внимание один бывший сенатор. Прожжённому политику страстный святоша показался удобным инструментом, который можно было использовать, если направить его в нужном направлении.
На деньги вдовы Биггс они заключили договор с крупным рекламно-маркетинговым агентством, и агентство занялось продвижением Преподобного на национальном уровне. Тон его речей не изменился, но слегка сместилась их направленность – и его Церковь (к тому моменту появилась церковь его имени) начала обретать политический вес.
Просто хорошая фотачка: Джимми Картера при исполнении.
Амбиции Скаддера росли вместе с его властью. Когда в начале 80-х Преподобный объявил Новый Крестовый поход, это было воспринято как нечто должное. Целью похода было искоренение коммунистов, евреев, мормонов, мусульман, буддистов и прочих язычников, всеобщий Армагеддон и построение Царствия Божия на земле со столицей, которая будет называться Новый Иерусалим. Политическим крылом организации скаддеритов стала Партия Истинных Американцев, добивавшаяся его избрания Президентом Соединённых Штатов. Боевое крыло организации называлось Ангелы Господни – то были штурмовики, скопировавшие стилистику Ку-Клукс-Клана, с его балахонами, тайными собраниями и горящими крестами.
Влияние Церкви росло год от года. Реальная численность её последователей в масштабах страны не имела значения, их громкие голоса компенсировали этот недостаток. Со временем они заглушили всех своих оппонентов, а самыми упорными занимались Ангелы Господни.
Они пришли на выборы, и эти выборы стали самыми грязными и кровавыми в истории Соединённых Штатов. В итоге Партия Истинных Американцев получила 27% голосов от общего числа проголосовавших… и тем самым заполучила 81% голосов Коллегии выборщиков.
Так в 2012 году Президентом Соединённых Штатов стал Преподобный Неемия Скаддер. После инаугурации был созван Вселенский Собор Истинной Церкви, на котором Преподобный был объявлен Первым Пророком и устроителем Нового Иерусалима.
Голливудский реквизит неизвестного происхождения.
В 2016 году очередные выборы были отменены – в связи с единодушным волеизъявлением американского народа. Чуть позже были отменены Билль о правах и Конституция США. В долине Потомака началось строительство Нового Иерусалима, центром которого стала Цитадель – дворец Первого Пророка с огромным подземным комплексом, который был способен выдержать прямое попадание водородной бомбы.
Однако ни бомбы, ни ракеты новой столице Америки не грозили – теократия свела к минимуму внешние контакты страны и, укрывшись за железным занавесом, отстранилась от участия в мировых событиях. Космическому Патрулю просто не за что было карать мирную богобоязненную державу. А внутренние дела страны никого снаружи не волновали. Так, отрезанная от всего мира, Америка потихоньку деградировала, обратив вспять два столетия технического и социального прогресса. И лишь немногие здравомыслящие граждане осознавали, что рано или поздно американцы превратятся в кучку грязных дикарей. Если это будет продолжаться.
02.От принцев с прелатами до лозы и смоковницы
Впервые история Неемии Скаддера прозвучала в дебютном романе Хайнлайна «Нам, живущим» – в виде краткой исторической справки, с которой знакомится попаданец из прошлого Перри Нельсон. В той версии восхождение Скаддера происходило в 2025-2030 гг., и его проповеди имели чётко выраженный протестантский уклон. Но Скаддер проиграл выборы, и Междуцарствие Пророков так и не наступило. Через два года, в мае 1939 года Хайнлайн вернулся к этой истории в повести «Капитаны и священники». На этот раз он позволил Скаддеру победить. Согласно Диаграмме Истории Будущего это произошло в начале 2000-х и вызвало Вторую Американскую революцию в 2040 году.
История Будущего, версия 1939 г.
(Позднее хронология событий была пересмотрена: в Диаграмме 1941 года теократия победила около 2015 г., а революция произошла в 2075-м. Это больше соответствовало тексту повести, в котором Америка жила под властью Пророков три поколения. Очередная ревизия хронологии была проведена в 1979 году. К тому времени Хайнлайн забросил ведение Диаграммы, и мы можем судить о сдвиге дат только по текстам произведений. Согласно роману «Число Зверя» старт карьеры Неемии Скаддера состоялся в 80-е, революция же так и осталась в 2075-м. Более Хайнлайн эту хронологию не пересматривал.)
Вторая Американская революция должна была стать главной темой повести «Капитаны и священники», а возвышение Скаддера – её предысторией. Хайнлайн бился над этим сюжетом недели полторы, но в мае 1939-го повесть не пошла. Боб совершил три подхода, родил 22 страницы черновика и… 12 мая рукопись отправилась отлёживаться на полку, а Хайнлайн занялся другими вещами. Через месяц, в середине июля он повторил попытку. На этот раз дело удалось довести до конца, хотя Боб был недоволен качеством текста, о чём жаловался в своих письмах к Кэмпбеллу. Первый черновик повести был готов к началу августа 1939 года. Его название сменилось на «Виноградная лоза и смоковница». Пожалуй, эту чехарду названий стоит пояснить.
Капитаны и священники, на первый взгляд, просто символы светской и духовной власти. Но, немного подумав, мы вспоминаем, что капитанами называли офицеров боевых подразделений церковных орденов, например, тамплиеров, и поэтому капитаны и священники – это просто две ветви одной и той же духовной власти, которая, таким образом, охватывает все стороны жизни человека. Возможно, название намекает на что-то ещё, но об этом чуть позже.
Критики и исследователи Хайнлайна не уделили ни малейшего внимания первой версии названия повести, а по поводу «Лозы и Смоковницы» были единодушны (похоже, все повторяют одну и ту же трактовку, не вникая в детали). Билл Паттерсон в своей биографии Хайнлайна писал:
«Джордж Вашингтон процитировал из Библии в своём прощальном обращении: принцы и прелаты были посажены на этих берегах навсегда, но обычный человек «сядет под своей собственной смоковницей и виноградной лозой, и никто не заставит его бояться».
Статуя Д. Вашингтона, Национальный музей американской истории. Скульптор Horatio Greenough.
Комментарий к переизданию повести 1953 года также ссылается на Вашингтона:
«…смысл либеральной демократии, по словам Вашингтона, состоит в том, чтобы избавить простых людей от обузы в виде принцев и прелатов, капитанов и священников»
И далее опять цитата про лозу и смоковницу. Надо сказать, Д. Вашингтон в своём прощальном послании к нации ничего подобного не говорил – текст от 17 сентября 1796 г. переполнен ксенофобией и страшилками о «лицах, выполняющих функции иностранных агентов» и в нём нет ни слова ни о виноградной лозе, ни о капитанах со священниками. Зато чуть ранее, в 1790 г. Вашингтон написал письмо в ньюпортскую синагогу, где есть такие строки:
«Да будут дети рода Авраама, живущие на этой земле, продолжать быть достойными и наслаждаться благорасположением прочих жителей; в то время каждый будет сидеть безопасно под собственной лозой и смоковницей, и не будет никого, кто сможет их устрашить»
Вашингтон здесь цитирует стих из книги Михея (Мих 4:4). Точная цитата в синодальном переводе звучит так:
3 И будет Он судить многие народы, и обличит многие племена в отдалённых странах; и перекуют они мечи свои на орала и копья свои — на серпы; не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать.
4 Но каждый будет сидеть под своею виноградною лозою и под своею смоковницею, и никто не будет устрашать их, ибо уста Господа Саваофа изрекли это.
Надо сказать, Вашингтон не раз повторял эти слова в своих письмах по разным поводам, да и Хайнлайн мог подцепить цитату откуда угодно, так что, возможно, ньюпортская синагога тут совершенно ни при чём, и исследователям стоило бы получше задуматься о скрытых смыслах, которые наверняка заложены в это название. Скажем, о лозе и смоковнице написано не только в Книге Михея, но и в Новом завете, и смоковница, которую проклял Иисус, росла именно в винограднике (Лк 13:6). Хайнлайн обожал давать своим вещам двусмысленные названия, и если на первом, ближнем, слое он делает отсылку к Библии, то на втором вполне может намекать на какую-то «ботаническую» аллегорию. Вы можете сами на досуге поразгадывать этот ребус, а я с интересом выслушаю ваши версии. Но вернёмся первой версии, к «Капитанам и Священикам».
Это название явно не было вольной игрой ума, скорее всего оно несло в себе ссылку на источник вдохновения автора. Откуда взялась эта неожиданная идея теократии? В следующей главе я подробно рассмотрю базис, на котором идея могла прорасти, но не менее интересно, что же послужило толчком, исходным образом, вокруг которого закрутилась авторская мысль. И тут исходное название повести может содержать какие-то подсказки. Ещё больше подсказок может содержать первый вариант черновика повести, но, к сожалению, Фонд Хайнлайна закрыл доступ к архивам писателя, а до этого прискорбного события у меня не было случая изучить исходные 22 странички черновика «Капитанов и Священников». Возможно, в них и нет ответа на мой вопрос. Хайнлайн начал записывать идеи и наброски в начале 30-х, и, скорее всего, идея повести в её чистом первозданном виде так и осталась на листках записной книжки, а в черновиках лежит уже её переосмысленный вариант, на котором, по выражению писателя, «спилены все серийные номера». Я могу только осторожно предполагать, что истоки вдохновения Роберта Хайнлайна стоит поискать у другого известного писателя, Сэмюэла Лонгхорна Клеменса.
Сердитый Сэмюэл Лонгхорн Клеменс, он же Марк Твен.
Вот как в главе XXV романа «Налегке» он описывает Гонолулу, где миссионеры обратили в христианство всё туземное население:
«Общество этого удивительного, миссионерски-китобойно-административного центра представляет собой довольно причудливую смесь … Капитаны и священники составляют половину населения острова; четверть его приходится на туземцев и на купцов иностранного происхождения с женами и детьми, и последняя четверть — на высокопоставленных чиновников гавайского правительства.»
Твен в этой главе пишет, что церковное просвещение не пошло туземцам на пользу ни в культурном плане, ни в физическом. Под запретом оказались танцы и свободная любовь, а само население уменьшилось вдвое. Некоторые критики видят истоки идеи Хайнлайна в мрачном предсказании Твена о том, что к 1940 году США могут оказаться во власти теократии. Первый биограф Хайнлайна, Леон Стовер, который в своей книге уделил очень много места влиянию Марка Твена на Хайнлайна, тоже вспоминает об отношении Твена к Первой церкви христианской науки, и о том, как Твен критиковал «зло всеобщего избирательного права», хотя и не говорит прямо, что Марк Твен имеет отношение к тематике повести. Появление в конце повести персонажа, похожего на «сердитого Марка Твена», произносящего обличительную речь за свободу и демократию, как будто косвенно подтверждает эту гипотезу. И всё же, это не более чем гипотеза. Стовер в своей книге, по сути, ничего такого не утверждает, и не приводит никаких доказательств – хотя он напрямую общался с Хайнлайном, и у него была возможность задать писателю прямой вопрос. Анонимный автор Википедии (на английском) зачем-то приписывает Стоверу категорическое утверждение, которого исследователь никогда не высказывал.
Как бы то ни было, сам автор выкинул из повести «Капитанов и Священников», а выросшую на их месте «Лозу и Смоковницу» зарубил редактор «Astounding» Джон Вуд Кэмпбелл-младший. Нетронутыми остались лишь Неемия Скаддер и его американская теократия.
Помимо забытого интервью семнадцатилетней давности, которое взял Евгений Брандис, в том же самом выпуске «Вопросов литературы» была опубликована довольно живенькая статья Болотникова Никиты об еще одном рекордсмене — "несостоявшемся" интервью с Иваном Ефремовым 20-летней давности!
Как говорится, лучше позже, чем никогда.
Журнал «Вопросы литературы» №2 1978 г., стр. 208-216
Рубрика — "Публикации. Воспоминания. Сообщения" / Материалы к творческой биографии И. А. Ефремова
Болотников Н. «Логика, реальность – верный компас фантаста»
В июне 1958 года я взял для «Литературной газеты» у Ивана Антоновича Ефремова интервью, однако оно не только не было опубликовано, а, к стыду моему, даже не написано. Теперь я понимаю – одной из главных причин этого было, пожалуй, то, что я пытался усложнить свою задачу. Мне бы ограничиться ролью репортера – попросить интервьюируемого рассказать вкратце свою биографию, задать несколько стандартных вопросов, вроде «над чем сейчас работаете», «каковы ваши творческие планы», записать добросовестно ответы и, не мудрствуя лукаво, изложить их на бумаге. А я перемудрствовал…
Иван Антонович, размышлял я, не только известный писатель-фантаст, но и ученый с мировым именем – профессор, доктор биологических наук. Следовательно, это требовало от меня, репортера писательской газеты, определенной эрудиции, подготовки. Поэтому, прежде чем договориться с Иваном Антоновичем о встрече, я побывал – и не раз! – в Ленинской библиотеке, составил список его литературных и научных трудов, чтобы прочесть их и разговаривать уже с автором более или менее осведомленным. «Суждены наги благие порывы…» – прочесть все научные труды Ефремова я, естественно, не смог. Мало чем помогли и знания в объеме первых двух курсов геологоразведочного института, которыми я, считалось, обладал. Во-первых, получил их я в давнопрошедшие времена, в начале 30-х годов, а во-вторых, до фауны наземных позвоночных четвертичного периода я дойти не успел. А в этом Ефремов как раз и преуспевал. В общем, я понял: чтобы восполнить (верней, заполнить) пробелы в своих геолого-палеонтологических познаниях, мне потребовалось бы, как сказал один из героев Ефремова-фантаста, «дни неторопливого, тихого раздумья». А какие там «дни раздумий», когда я работал тогда заместителем ответственного секретаря «Литературки»! Торопливых дней – и то не хватало!
Встреча профессора Ефремова с нами, сотрудниками газеты, фотокорреспондентом А. С. Ляпиным и мною, состоялась в Палеонтологическом музее Академии наук СССР, расположенном в одном из тихих уголков Ленинского проспекта в Москве. Иван Антонович был предупрежден о нашем визите, ожидал нас.
Вначале он мне показался чересчур серьезным, неразговорчивым, и я подумал: «Трудно будет разговорить этого «сухаря». Крупные черты лица, характерный, рисунок рта, внимательный взгляд усталых, как мне показалось, глаз при разговоре подолгу задерживался на собеседнике. Темно-серый, хорошо сшитый, просторный костюм делал его чуть грузноватым для пятидесяти лет. Таковы были мои первые впечатления от знакомства с Ефремовым.
– Как вы мыслите проводить свою работу? Что хотели бы узнать? Может, сначала осмотрим музей? – спросил Иван Антонович, чуть заикаясь.
-К сожалению, мы ограничены временем. Покажите нам, пожалуйста, кости динозавров, которые вы нашли в Монголии в конце 40-х годов, – не упустил я случая блеснуть своей эрудицией. – После осмотра вас «помучает» Александр Семенович, так как ему нужно ехать на другое срочное задание, а затем уж буду я надоедать своими вопросами.
– Ну что же, мучайте, надоедайте! Раз надо, так надо, – мягкая улыбка скользнула по его лицу, и от казавшейся строгости не осталось и следа.
Опускаю подробности осмотра, как мы ходили среди скелетов, черепов и груд костей допотопных животных, удивляясь их размерам и уродству.
– Понятно! – сказал Ляпин после осмотра и деловито спросил, в сущности, ни к кому не обращаясь: – Как будем фотографировать профессора: как писателя за письменным столом, на фоне книжных шкафов, или как ученого – среди костей?
– Как бы вы желали, Иван Антонович? – спросил я.
– Я все же больше ученый, нежели писатель. Снимайте меня в рабочей обстановке, – снова улыбнулся он.
Ляпин по своему вкусу выбрал наиболее «впечатляющие» кости, попросил Ивана Антоновича попозировать и, закончив съемку, уехал.
– Пойдемте наверх. Там нам никто не помешает, – сказал он, ведя меня на антресоли. Там стоял стол. Сквозь арку свода виден был зал музея, заставленный скелетами чудовищ. – В этом здании когда-то были конюшни, а в другом конце, где Минералогический музей, был манеж. Здесь, на антресолях, хранилось сено, а теперь вот трудимся мы… (Недавно я был в Палеонтологическом музее. Оказывается, за прошедшие годы арку на антресолях замуровали и вдоль возведенной стены поставлены шкафы.)
Для начала я попросил Ивана Антоновича рассказать вкратце свою биографию – ничего не нашел лучшего.
Иван Антонович родился в деревне Вырица, по нынешнему административному делению – в Ленинградской области. Отец был купцом второй гильдии, мать – крестьянка. Детство его прошло на юге России, в Бердянске, где он учился в начальной школе, затем в Херсоне. В годы гражданской войны семья распалась, как это было со многими тогда семьями…
– Нерадостное выдалось мне детство, верней, отрочество, – рассказывал Иван Антонович. – Пришлось испытать и голод и нужду. Кормился я тогда главным образом морем. Ловил в порту бычков, чтобы как-то питаться…
Сначала Иван Антонович говорил односложно, сухо, неохотно, но постепенно рассказ его оживлялся, обрастал подробностями. Из моих реплик собеседник понял, что многое из пережитого им в юные годы пережито и мной. Я был всего лишь на два года старше, детство и юность мои прошли тоже на юге, в схожих условиях. Не мудрено, что понимал я собеседника с полуслова.
– Одно время, – продолжал Иван Антонович, – пристроился я на работу в порту. Не брали, говорили, что еще мал, но я упросил. Помню, как получил в конце недели свой первый в жизни заработок – несколько миллионов деньгами и, главное, паек. По четверти фунта ячменной муки грубого помола, по полфунта соленых-пресоленых сушеных бычков, от которых распухали губы, и по десятку ландрину – леденцов. Это был дневной паек. Жить было можно! Получил через месяц я даже сандалии «деревяшки», примечательный предмет материальной культуры времен гражданской войны…
Тут мы со смехом вспомнили одну особенность «деревяшек». Конструкция их была весьма проста: деревянные подошвы, разрезанные и скрепленные кусочками сыромятной кожи у места сгиба пальцев, с помощью нехитрой системы тоже сыромятных ремешков прикреплялись к ногам. Но стоило только сыромятине намокнуть, как она начинала расползаться, вытягиваться и сандалии сползали с ног.
Иван Антонович посерьезнел, продолжал:
– Теперь все пережитое кажется смешным, а тогда… Не знаю, как бы сложилась моя судьба, если б я не прибился к Красной Армии, к автороте 6-й армии. Это было в Херсоне. Вскоре я познал азы, так сказать, практической политграмоты – испытал на себе, что такое британская «цивилизация». Флот интервентов бомбардировал Очаков, под обстрел попала и наша авторота. Восьмидюймовый снаряд разорвался неподалеку. Меня контузило, засыпало песком… С тех пор – вы заметили? – я заикаюсь…
Иван Антонович помолчал, потом улыбнулся, сказал:
– Много лет спустя в предисловии к отрывку из романа «Туманность Андромеды», опубликованном в еженедельнике «Soviet Weekly», издававшемся в Лондоне советским посольством, я напомнил англичанам об этом эпизоде: «Мое первое знакомство с Англией нельзя назвать удачным, тем не менее я всегда интересовался английской историей»…
Иван Антонович рассказал, что в 1921 году переехал в Петроград. Сдал экстерном курс средней школы, затем окончил Петроградские морские классы, получил аттестат штурмана каботажного плавания. Учился и подрабатывал на заводе «Красная Бавария» – шофером, грузчиком в порту. В эти годы меню его, в лучшие дни, состояло из куска ситного хлеба с изюмом и кружки сладкого чаю.
Весной 1924 года Ефремов уехал на Дальний Восток, плавал матросом на пароходе «III Интернационал», совершавшем рейсы на Камчатку, Сахалин, в порт Аян. Осенью он возвратился в Ленинград, поступил в университет. На каникулах следующего года плавал на Каспии, устроился на Ленкоранскую лоцмейстерскую дистанцию «УБЕКО-КАСПа», как сокращенно называлось Управление по безопасности плавания и кораблевождения по Каспийскому морю.
– Приехал я в Ленинград поздней осенью двадцать пятого года, – продолжал Иван Антонович. – Академик Петр Петрович Сушкин, известный зоолог и палеонтолог, лекции которого я слушал, устроил меня препаратором в Геологический музей имени Карпинского. Учебу в университете пришлось оставить и перейти в Горный институт на геологическое отделение. Тогда разрешалось не посещать лекции, а сдавать учебные дисциплины экстерном. Зарплата препаратора музея была мизерной, но сбережения, оставшиеся после службы на Каспии, позволяли мне не думать о куске хлеба и целиком отдаться полюбившимся геологическим наукам…
– Иван Антонович, а с морем вы легко расстались? Не тянуло вас к нему?
– Конечно, тянуло! В один из таких моментов я пошел к одному чудесному человеку, моряку «летучей рыбы», вдохновенному романтику моря, талантливому литератору-капитану Дмитрию Афанасьевичу Лухманову. Мы сидели у него дома на Шестой линии, пили чай с вареньем. Я говорил, он слушал. Внимательно слушал, не перебивая, знаете, это большой дар – уметь слушать! – потом сказал: «Иди, Иван, в науку! А море, брат… что ж, все равно ты его уже никогда не забудешь. Морская соль въелась в тебя…» Это и решило мою судьбу. В двадцать шестом году я отправился в свою первую экспедицию. Работал коллектором на соленом озере Баскунчак. Не скажу, что работать на Баскунчаке, под палящим солнцем, когда не хватает пресной воды, было легче, чем стоять вахту у штурвала в штормовом Охотском море. Но работа мне пришлась по вкусу. На следующий год я совершил путешествие уже по Северу – в Вологодскую и Архангельскую области. На реках Юг и Сухона мне повезло: обнаружил местонахождения земноводных пермского периода. Это было первое мое научное открытие…
В геологических экспедициях Ефремов бывал с ранней весны и до поздней осени, сначала рядовым геологом, потом – производителем работ, начальником партии, экспедиции. В зимние месяцы – камеральная обработка геологических образцов, обобщение собранных материалов и, конечно же, учеба. Он учился вечерами, ночами, одолел экстерном курс Горного института, защитил диплом. Но и после мало что изменилось: экспедиции, изыскания, путешествия, и все большей частью вдали от жилых мест, в глухих углах, где приходилось пробираться сквозь дебри тайги или плыть по порожистым бурным рекам, взбираться на кручи безымянных хребтов. Много лет спустя в романе Ивана Антоновича «Лезвие бритвы» геолог Ивернев-младший будет рассуждать: «Полгода – суровая борьба, испытание меры сил, воли, находчивости. Жизнь полная, насыщенная ощущением близости природы, со здоровым отдыхом и покоем после удачно преодоленной трудности. Но слишком медлительная для того, чтобы быть насыщенной интеллектуально и эмоционально, слишком простая, чтобы постоянно занимать энергичный мозг, жаждущий все более широкого познания разных сторон мира. И вот другие полгода – в городе, где все то, что было важным здесь, отходит, и геолог впитывает в себя новое в жизни, науке, искусстве, пользуясь юношеской свежестью ощущений, проветренных и очищенных первобытной жизнью исследователя. Видимо, такое двустороннее существование и есть та необходимая человеку смена деятельности, которая снова и снова заставляет его возвращаться к трудам и опасностям путешествия или узкой жизни горожанина. Переходить из одной жизни в другую, ни от чего не убегая, имея перед собою всегда перспективу этой перемены, – это большое преимущество путешественника-исследователя, которое редко понимается даже ими самими…» [1]
* * *
В начале 30-х годов Иван Антонович работал в районах, о которых в наши дни говорит чуть ли не вся мировая печать. В беседе со мной он вскользь, как бы между прочим назвал эти районы: Амуро-Амгунский водораздел, Алданский хребет, река Токко – приток Чары в Витимо-Олекминском национальном округе, трасса Лена – Бодайбо – Тында…
Я записал эти названия, но лишь теперь взглянул на карту… Вот здорово! Оказывается, Иван Антонович был одним из первопроходцев и исследователей великой стройки – Байкало-Амурской магистрали!
Впрочем, эта тема заслуживает особой статьи. Здравствуют участники первых изысканий на БАМе – Ю. Ф. Федин, ныне калининградский журналист, москвичи Е. В. Павловский, Н. И. Новожилов, А. А. Арсеньев… Было бы славно, если бы они рассказали о тех подвижнических временах.
Евгений Алексеевич Трофименко, заместитель секретаря комиссии по литературному наследию Ефремова, сообщил мне некоторые подробности, о которых умолчал Иван Антонович. В 1931 году 24-летний Ефремов в составе экспедиции И. М. Алексеева посетил село Пермское, еще до того, как туда прибыли первые комсомольцы – строители будущего города Комсомольска-на-Амуре. Отряд Ефремова исследовал район озера Эворон и долину реки Горин. На следующий год он прошел от Олекмы по реке Нюкже, изучил бассейн реки Геткан, вышел на Тынду и заключил, что можно проложить железную дорогу на участке Усть-Нюкжа – Тында.
Весной 1934 года Иван Антонович возглавил геологическую партию, работавшую в Олекмо-Чарском районе. Поиски пропавшего в пути снаряжения и продовольствия заняли почти все лето, поэтому съемки начали с опозданием. Пришлось плыть на карбасе по Олекме перед самым ледоставом. Останавливаться на ночлег избегали, дабы не вмерзнуть в береговой лед. В районе Куду-Кюёль все-таки остановились: морозы сковали реку. Иван Антонович с тремя товарищами поднялся в верховья реки Токко, исследовал ее берега. Работы заняли почти всю зиму…
Позже Ефремов рассказал в «Гольце Подлунном», что пришлось пережить его отряду на реке Токко.
К началу 50-х годов научные интересы И. А. Ефремова, к тому времени уже доктора биологических наук, профессора, касались главным образом тафономии – учения о захоронении наземных позвоночных, новой отрасли палеонтологии и исторической геологии. Многолетний исследовательский опыт Ивана Антоновича, приобретенный в Якутии, Приамурье, Приуралье, Казахстане, Монголии, отразился в сводной монографии «Тафономия и геологическая летопись». За этот труд Ефремову была присуждена Государственная премия.
* * *
– Иван Антонович, как вы строите рассказы? Раскройте, так сказать, технологию своего творчества.
– Сюжеты я брал из жизни. Все, что составляло основу рассказа, было мне знакомо, когда-то уже перечувствовано, пережито. Изложить все это не составляло особого труда. Не забывайте: ко времени, когда я начал писать рассказы, у меня за плечами было уже почти полсотни печатных трудов, написано сотни научных отчетов. Рука, так сказать, была набита. Но я понимал, что надо постигать технологию чисто писательского, литературного творчества. Рецептов на этот счет не существовало и не существует. Я дерзнул, не помышляя сначала о возможности публикации… Нет, я говорю неправду: мне втайне очень хотелось видеть свои рассказы напечатанными, но это желание казалось несбыточным. Я утешался тем, что работа над рассказами позволила мне отвлечься от хвори, преодолеть ее.
– Как же вы постигали таинство литературного творчества?
– Не убежден, что смогу точно ответить на этот вопрос. Расскажу, как я работаю над рассказами, а вы уж судите сами – таинство это или нет. Монгольская пословица гласит: «Не следует писать на конском скаку». Когда я пишу рассказы, мой конь стоит на привязи. Я не тороплюсь излить замысел на бумаге. Во мне сильны навыки ученого: перед началом работы над темой обязательно знакомиться с литературой. Прежде чем сесть писать, я чаще всего прочитываю свои полевые дневники, экспедиционные отчеты, научные работы. Они мне во многом помогают, будят в памяти какие-то эпизоды… Вообще у меня трудная раскачка: до тех пор, пока не созреет замысел, пока четко не проявится фабула – за перо не берусь. Я должен представить всю картину, весь сюжет до конца, продумать характеры и поступки персонажей и тогда уж описывать. Наверное, поэтому язык моих рассказов суховат. Пишу я медленно, трудно, натужно. Правлю мало, преимущественно огрехи стилистики. Если увлекусь, то пишу не отрываясь…
– Не мешает ли наука заниматься вам литературой и наоборот, литература – наукой?
– В начале моей писательской карьеры коллеги-геологи посмеивались, считая мое «писательство» чудачеством. Говорили – знаете старый каламбур? – что я хороший палеонтолог среди писателей и хороший писатель среди палеонтологов. Убеждали, что я преуспевал бы в науке больше, если бы ни на что не отвлекался. Я же считаю, что мои занятия литературой не наносят ущерба науке, тем более что я в основном пишу, когда болею и отключен от научной работы. А когда хвори отпускают, я занят наукой и мало пишу, – вечерами, ночами мне трудно это делать – во-первых, сложно переключиться, во-вторых, уже здоровье подводит. Вообще я чувствую, как во мне все время идет борьба двух начал, двух богинь – Науки и Литературы. Наука как будто привычней, надежней, милостивей, балует меня достижениями, успехами, а Литература – богиня ненадежная, изменчивая и даже, сказал бы, кровожадная. Она требует жертвенности, изнурительного умственного труда, хотя, казалось бы, он мне привычен…
Иван Антонович застенчиво улыбнулся, помолчал, потом добавил:
– А все же, как эти богини ни враждуют, а жить друг без друга не могут.
– Сюжеты ваших первых рассказов почерпнуты из жизни. Потом вы стали писать фантастические произведения. Чем объяснить, выражаясь «морским» языком, это изменение курса?
– Вы не правы, подозревая меня в перемене курса! – горячо возразил Иван Антонович. – Фантастический элемент присутствовал и присутствует почти во всем, что я писал, пишу и, по-видимому, что буду писать. Фантастика всегда увлекала меня и увлекает все больше и больше. Замыслы неудержимо растут, ширятся, в особенности после того, как я закончил «Туманность Андромеды». Кстати, мучительно мне далась «Туманность». Я тогда получил временную инвалидность, жил на даче в Можжикке близ Звенигорода. Целый год поглощен был романом. Я не открываю Америки, сказав, что фантастические произведения в основе своей должны быть реальны, верней, казаться таковыми. Думаю, в своем творчестве придерживаюсь этого правила, даже закона.
– Если не секрет, над чем вы сейчас работаете или собираетесь работать? – задал я следующий вопрос.
– Сейчас писатель Ефремов в простое. В строю – исполняющий обязанности директора музея. А замыслы одолевают. Думаю написать несколько рассказов. И конечно, о космосе. Какова жизнь на других планетах, каковы ее формы? Каковы инопланетяне? Похожи ли на нас? Есть одна заветная тема. Хочу написать исторический роман о трагических событиях дня 6 декабря 1240 года, когда орды Батыя захватили «мать городов русских» – Киев. Показать судьбы русских пленников в центре Азии. Ведь это исторический факт, что многие пленники не ассимилировались среди монголов, не растворились в их массе.
– Последний вопрос, а то я действительно вас замучил. В какое время вы предпочитаете сидеть за письменным столом? Каковы условия труда, может, есть какие-нибудь причуды?
– Работать я предпочитаю по утрам, в том числе и над рассказами. А каких-нибудь обязательных условий для творчества, пожалуй, не требуется. Разве, чтоб была тишина. А причуды – вы, я вижу, хотите допытаться, не свойственно ли мне какое-нибудь чудачество? Нет, мне не требуется ставить ноги в таз с холодной или горячей водой, как это делал кто-то из знаменитых писателей-французов. Не помню, кто и в какую воду он ставил ноги. Не нуждаюсь я в пинтах крепкого черного кофе и в другом, выражаясь по-современному, допинге. Впрочем, нет! Есть. Только не знаю, причуда ли это? Я не могу писать, если у меня на шее одет… галстук. Вы довольны?
Мы оба рассмеялись. Распрощались, и я уехал, пообещав перед публикацией показать гранки с текстом интервью.
* * *
По дороге в редакцию я думал: как вырастают таланты? Какой-то мудрец сказал: талант – это 99 процентов труда плюс один процент гениальности. По-моему, труд и способствовал рождению в одном лице ученого и писателя-фантаста Ивана Ефремова.
…А запись беседы с ним так и осталась в моем блокноте на многие годы не расшифрованной. Фотокорреспондент А. Ляпин не в пример мне свою задачу выполнил очень оперативно: снимки, сделанные в музее, к моему возвращению в редакцию уже были готовы. В тот же вечер я их отвез домой, положил в стол, где они и пролежали двадцать с лишним лет.
После беседы в музее мы изредка встречались с Ефремовым на разных литературных совещаниях и заседаниях, но, чувствуя себя виноватым, я старался держаться в сторонке. А Иван Антонович по деликатности не заговаривал со мной о судьбе интервью.
И вот теперь я восстановил по репортерским записям нашу беседу, несколько «пригладив» ее, придав определенную последовательность. Возможно, многое из того, что здесь изложено, уже рассказано где-то самим Ефремовым или исследователями его творчества. Все же хочу надеяться, это интервью, взятое во время, когда только появилась «Туманность Андромеды», чем-нибудь да и пополнит отечественную «ефремовиану». А я заглажу перед ним свою вину.
[1] Иван Ефремов, Сочинения, т. 3, кн. 1, стр. 340 – 341.
облако тэгов
