Данная рубрика посвящена всем наиболее важным и интересным отечественным и зарубежным новостям, касающимся любых аспектов (в т.ч. в культуре, науке и социуме) фантастики и фантастической литературы, а также ее авторов и читателей.
Здесь ежедневно вы сможете находить свежую и актуальную информацию о встречах, конвентах, номинациях, премиях и наградах, фэндоме; о новых книгах и проектах; о каких-либо подробностях жизни и творчества писателей, издателей, художников, критиков, переводчиков — которые так или иначе связаны с научной фантастикой, фэнтези, хоррором и магическим реализмом; о юбилейных датах, радостных и печальных событиях.
Прежде чем разобраться с Хью Фарнхэмом, давайте посмотрим на окружение, в котором действует этот герой. Первый эпизод, в его доме, назовём его «Партия в бридж», показывает его в цивилизованной обстановке – средний класс, успешный подрядчик без амбиций на большее, очевидно, самодур, но держащий себя в рамках, провалившийся как муж и не слишком успешный в роли отца. Второй эпизод, в убежище, «Большой шлем», ничего не добавляет к его образу, разве что можно чисто конспирологически предположить, что у него вовсе не железные нервы, что где-то там, за кадром он на грани истерики, и его держит на плаву только идея выживания, должность капитана спасательной шлюпки. Третий эпизод, «Наедине с природой», закрепляет за Хью образ выживальщика и патриарха, но чуть смягчает его, здесь он уже меньше похож на упёртого самодура из первого эпизода. Самый интересный, конечно, четвёртый эпизод, «В людях», где Хью противостоят не дикая природа или его домашние, а незнакомая раса, построившая общество на принципах ислама, рабовладения и расизма.
Хайнлайн потратил довольно много времени на описание этого общества, при этом он касается очень большого количества очень мелких деталей, чтобы говорить просто о создании фона для основных событий. Роман вязнет в подробностях, которые никак не играют на сюжет – видимо, они чем-то важны автору. Давайте на них ещё раз посмотрим – вдруг вы пропустили при чтении что-нибудь интересное? – да и мне почему-то хочется собрать их все в кучку, хотя бы в конспективном изложении.
Итак, мир принадлежит Избранным (Chosen), чорной расе. Внешность Избранных лишена характерных нигерийских черт, возможно, это продукт смешения негритянской и индийской крови. И, если учесть, что, по мнению Хайнлайна, индусы были самыми безжалостными эксплуататорами коренного африканского населения, предки Понса были те ещё кровожадные ублюдки. В основе их общества клановая структура. Избранные-лорды организуют вокруг себя то, что называется «Семьёй», и это именно «Семья» – в том смысле, который в это слово вкладывали члены мафиозных кланов, потому что Семьи включают в себя не только родственников-Избранных, но и всевозможных прихлебателей и даже светлокожих рабов. Поэтому процесс купли-продажи рабов, саму передачу раба в другую семью здесь называют «усыновлением» (adoption), это один из эвфемизмов, с которыми сталкиваются пленники Понса. Вещи в этом мире редко называют своими именами. Отлов диких белых называется «спасением» (succored, rescued, save). Смысл в это слово вкладывается тот же, что и в мародёрство на потерпевшем крушение судне – это спасение бесхозного имущества (которое иначе пропадёт без толку). Понс в своих пафосных высказываниях иногда расширяет смысл до «спасены для цивилизации», но при этом он проговаривается, называя рабов имуществом (property). Кстати, слово «рабы» здесь никем, кроме Хью, не употребляется, это нарочитое слепое пятно в лексике героев романа. Сами рабы называют себя «прислугой» (servants), хозяева менее щепетильны и именуют рабов по их функциональному назначению, при этом лексикон заимствован из сферы животноводства. Племенных рабов-мужчин называют «жеребцами»/«кобелями», иным словом, «производителями» (studs), кастрированных рабов – «бычками» (bullock). Это слово обозначает кастрированных бычков, которых выращивают на мясо. Называя своих подчинённых «балоками», Мемток имеет в виду нечто презрительное, «бесполезный слуга, который только в рагу годится», остальные рабы не используют это слово, похоже, оно зарезервировано за теми, кого изначально выращивают на мясо. Но по факту Избранные относят всех кастрированных слуг к этой категории. Тем же словом в мире Понса обозначают единицу стоимости, по-видимому, эта культура прошла стадию меновой торговли, в которой кастрированный раб был универсальной единицей обмена.
Рабыни делятся на те же касты, что и рабы. Есть каста рожениц и каста рабынь, лишённых продуктивных способностей. И тех, и других называют «шлюхами» (sluts), в переводе Киракозова – «самками», возможно, это более удачный вариант, но переводчик (или редактор?) почему-то заменил его во многих случаях «слугами» или «женщинами». Рабыню, натасканную на обслуживание Избранных, называют «грелкой» (bedwarmers), что в русском переводе превратилось в излишне вычурное «согревательница постели». В исходном языке романа нет подобной витиеватости, он довольно жёсткий, а для начала 60-х и инфантильной среды фэндома – должно быть, просто шокирующий.
Кстати о языке – после описания первых уроков Хью, Хайнлайн более не прибегает к сложным языковым конструкциям, и речь нижестоящего к вышестоящему передаётся без какой-либо «восточной цветистости». Напротив, это довольно простая самоуничижительная форма от третьего лица. Она копирует ту предписанную манеру речи, которую Боб усвоил в Академии Аннаполиса, когда, будучи салагой, общался с «дедами». В ней местоимение «я» заменяется на «этот»: «этот слуга хочет…», «этот желает спросить». Тем самым всё раболепие сводится к демонстративному ущемлению своего собственного «я», не больше, но и не меньше. Этот язык очень точно и экономно демонстрирует расчеловечение «слуг» в доме Избранных – расчеловечивание, которое, в конечном итоге, превращает человека в мясо.
Наверное, не нужно говорить о сексизме Избранных (они все грязные мужские шовинисты, да-да!) – несмотря на ритуальные поклоны Мариам и «женоцентричную» систему наследования, здесь всем заправляют мужчины, даже за шлюхами надзирает хоть и кастрированный, но Управляющий (в русском переводе ошибочно назван Надзирательницей). На всём протяжении романа в нём не появляется ни одна чорная женщина. Возможно, женщины-Избранные и являются какими-то «гарантами поддержания традиций», но от остальных функций в обществе они явно отстранены. Ситуация, когда муж является к жене лишь для зачатия младенца, а остальное время проводит в окружении «грелок», тоже выглядит для местных фемин нелестно. Можно только предположить, что они находят какой-то выход для своего темперамента у себя на женской половине – но Хайнлайн хранит полное молчание об этой стороне жизни расы рабовладельцев.
И всё же, несмотря на расизм, рабовладение, сексизм и изрядную долю теократичности, это общество не деградировало, не распалось, а завоевало мир, вышло в космос и во многом опередило Америку XX века. Хью Фарнхэм, а вместе с ним и читатель, под действием откровенно «античного» антуража с душком восточной деспотии, впадает в заблуждение насчёт потенциала этого общества и уровня его представителей. Обстановка казармы для рабов, надсмотрщики с бичами и тому подобные вещи навевают атмосферу «Копей царя Соломона», а отнюдь не «Кимона». И Хью не вспоминает ни об антигравитации, ни о продвинутой медицине, ни о «телевизоре», принцип работы которого он так и не сумел понять – до финального разговора с Понсом. Только в этот момент, когда карты раскрыты, он, возможно, осознаёт, что подсознательно считал рабовладельцев невежественными варварами, неспособными, например, разгадать его «шифр». Но, как оказалось, рабовладельцы легко обошли его по всем пунктам, рассматривая его хитрости со снисходительным энтомологическим интересом. Понс легко изучил незнакомый язык – достаточно, чтобы оценить уровень переводов и расщёлкать тайную переписку пленников. А учёные «декадентского общества» за пару месяцев создали теорию путешествий во времени и построили действующую машину для скачка.
Как отмечает Фара Мендлесон, «Понс относился к Хью, как к интеллектуально равному себе. При этом Хью испытывал совсем другое отношение к хозяину. Понс выучил английский язык (для этого и была Грейс), прочитал все книги Хью и взломал все его коды. Хью, действительно толерантный человек, на самом деле не думал, что этот добрый, воспитанный черный человек может быть умнее его». Фара, возможно, тут не совсем права, по той роли, которую Понсу, предположительно, отвёл в романе автор, он не может быть умнее Хью, лучше точно придерживаться текста романа, в котором Понс говорит об отношении к Хью, как к «интеллектуально равному» – это равенство важно для понимания роли персонажа, но об этом позднее.
К сожалению, анализ общества Избранных мало что даёт в плане понимания романа. Я по-прежнему далёк от того, чтобы оправдать длинные и довольно скучные описания быта землян сорокового столетия. Вместо них были бы более уместны картинки из жизни Избранных, но помимо Понса, в романе появляются лишь Мрика и безымянные учёные. Что касается учёных, то они такие же высокомерные, как и обычные учёные нашего времени, в них нет ничего специфичного. Понс – нечто среднее между шаблонным восточным деспотом и европейским председателем совета директоров. Он человек власти, глава клана, и этим всё сказано. В действительности ему не требуется расизм для того, чтобы смотреть на людей, как на букашек, ведь в качестве главы Семьи он подвержен неизбежному «профессиональному выгоранию». Понс просто олицетворяет Власть как таковую, а ужасы конкретно рабовладения Хайнлайн неплохо показывает с помощью других персонажей. Но роль Понса не в том, чтобы знакомить нас с прекрасным новым миром, у него другая, более интересная функция. Его племянник Мрика вносит в общую картину только один незначительный элемент – я имею в виду его вспышку во время неудачной игры в бридж: «Я чувствую этот запах, мерзкий запах жеребца, как бы хорошо его ни выскребли…». Возможно, я ошибаюсь, но здесь между строчек читается расистско-фрейдистский страх собственной сексуальной недостаточности перед самцом-конкурентом (всё-таки интересно, как проводят время жёны Избранных). По-видимому, кастрация рабов имеет не только демографическую функцию, но и используется для самоутверждения и унижения подчинённой расы. Но это, повторю, чисто мои домыслы, и не всегда стоит доверять чтению между строк, Хайнлайн вполне мог писать эту сцену, имея в виду всего лишь иллюстрацию к своей мысли «расизм – это психическое отклонение». Хотя, с другой стороны, сознательно он вкладывал лишь этот смысл, а подсознательно мог… Ой, всё.
Но если быт Избранных нам практически не показан, то широко представлен быт рабов. По-видимому, Хайнлайна не слишком интересовали нюансы психологии рабовладельцев-расистов, он подаёт их то в форме конспективной справки, то косвенными намёками, а вот рабский быт и рабскую психологию он пишет подробно. Обращает на себя внимание то, что Боб по-настоящему заглядывает в головы лишь трёх людей: Хью, Барбары и Мемтока, об остальных он пишет преимущественно в третьем лице. Почему так важен Мемток? В нём как будто нет ничего специфически «рабского». Обычный хозяйственник-хлопотун, немного перфекционист, обладает чувством собственного достоинства (или чувством достоинства своего положения), строит честолюбивые планы… Он не похож на раба, но, безусловно, раб системы – с точно отмеренными дозами крамолы и чинопочитания. Единственная специфически-рабская черта Мемтока, это его готовность и желание умереть вместе со своим господином. Но это легко можно списать на особенности воспитания и местной культуры. Хайнлайн никогда не был психологом-портретистом, но у меня есть безумная идея о том, что Мемток «списан» с какого-то советского ответработника, с которым Хайнлайны познакомились во время поездки в СССР. Возможно, и застолье, в котором обмывали назначение Хью, невидимыми корнями связано с той пьянкой, которую устроили в честь визита Боба в ленинградском Союзе писателей. Да и вся подлестничная жизнь во Дворце Лорда-Протектора может быть каким-то гротескным отражением советской жизни, какой её увидели (а также вообразили и додумали) Боб и Джинни Хайнлайн в 1961 году. В разговорах супруги часто употребляли рядом слова «рабство» и «коммунизм». Так что мир Понса – это, возможно, по мысли автора, и есть тот самый «gulag», в котором, согласно одной заезженной цитате, на смену серым пришли чёрные…
Но это, повторюсь, моя умозрительная гипотеза, изложенная здесь в плане чистого бреда. Согласно магистральной линии критики, мир Понса – это отзеркаленный белый расизм в сочетании с варварским людоедством. Критикам, которые эту идею выдвинули, она не слишком нравится, но её недостатки (как внутренние, так и недостатки реализации) они, разумеется, списывают на автора. Я думаю, всё бы обошлось, если бы Боб действительно писал роман как антирасистскую агитку, и использовал свой обычный блэкфейс, просто перекрасив своих персонажей в чёрный цвет. Но агитки для подростков остались в прошлом. В своих «взрослых» вещах Хайнлайн никогда не играл с цветами. Профессор Ройс из «Магии, Инкорпорейтед», студент Джозеф и владетель Понс из «Фарнхэма» – все они не просто чернокожие, но и являются носителями специфической негритянской культуры (сравните их с «цветными» Родом Уокером или Хуаном Рико, которые легко могут сменить расу на белую – и от этого ничего в тексте не изменится). И мы, например, отчётливо видим, что Джозеф и Понс – выходцы из совершенно разных культур.
Напомню цитату из «Магии»: «У тех, кого мы знаем, была их собственная культура, она было отнята десяток поколений назад и заменена рабской псевдокультурой, навязанной им силой». Эту самую «рабскую псевдокультуру» Хайнлайн без прикрас показывает на примере единственного афроамериканца в романе, Джозефа. Ни один критик не поставил писателю в вину образ бывшего домработника Фарнхэмов, который, как выяснилось позже, оказался довольно неприятной личностью, не слишком умной, но цепкой, лицемерной, мстительной и совершенно неблагодарной. По-видимому, из-за одной фразы, которую Джозеф бросает в лицо Хью:
– Я не лицемер. Раньше я был рабом, теперь ты. О чём говорить?
– Джо, ты был наёмным работником, с которым всегда хорошо обращались. Ты не был рабом.
Глаза молодого человека вдруг потухли, а черты лица закаменели, чего Хью раньше никогда не видел.
– Хью, – тихо сказал Джо, – ты когда-нибудь проезжал на автобусе через Алабаму? В качестве «черномазого»?
– Нет.
– Тогда лучше помолчи. Ты просто не знаешь, о чём говоришь.
В этом месте все благожелательно настроенные критики разражаются аплодисментами. Подлая натура Джозефа в этот момент как бы выносится за скобки, потому что тут он даёт отпор благодушному «снежку», который считает себя прогрессивным, но на деле ничего не понимает в жизни чорных братьев.
Завершение этого диалога вызывает у тех же критиков вздохи сожаления:
– Хорошо? Что ты думаешь о моем плане?
– Я думал о тебе лучше, Джо. Я думал, что ты джентльмен. Кажется, я был неправ.
– Вот как? – Джо слегка пошевелил хлыстом. – Бой, мы тебя отпускаем.
Моментальная трансформация слуги в хозяина шокирует Хью. Для Хайнлайна же она представляется чем-то органичным, ведь правила игры не меняются, меняются только роли игроков. Боюсь, писатель был не слишком высокого мнения о способности человека встать над своей природой, над тем, что ему вдалбливали с детства. Боюсь, что всё подробное описание жизни во Дворце служит лишь одной задаче – показать, что в системе рабства есть две стороны, и что люди одинаково отвратительны как по одну, так и по другую сторону. И только истинно свободный человек не может вписаться в эту систему. Такой человек, как Хью Фарнхэм. Возможно. Наверное. Почти точно, да.
Разница между «Фригольдом Фарнхэма» и «Звёздным десантом» заключается в том, что дискуссии вокруг «фашистского» романа не затихали десятилетиями, и популярность его только росла год от года, а «Фригольд Фарнхэма» сразу после выхода немедленно отнесли к «расистским», и с тех пор старательно обходят молчанием, словно неудобную или неприличную тему. Доброжелательные критики говорят о романе предельно осторожно, тщательно процеживая слова, недоброжелательные предельно кратки в развешивании ярлыков. Никаких серьёзных исследований, никаких бурных дискуссий по поводу. По словам критика Уильяма Х. Стоддарда «Расистский душок от “Фригольда Фарнхэма”, с его обществом чёрных мусульман-каннибалов и белых рабов, по-видимому, оказался немного чересчур даже для поклонников Хайнлайна, чтобы его защищать» (William H. Stoddard «Farnham's Freehold by Robert A. Heinlein», Troynovant.com, октябрь 2002).
Откуда взялся этот самый «расистский душок» у одного из самых толерантных авторов Золотого Века? Можно в сотый раз повторить, что писателя опять не так поняли, что люди читают не тем местом, но более продуктивно будет признать, что с романом что-то не так и попытаться выяснить, что именно.
Что ж, этому есть хорошее объяснение. По мнению обозревателя Джита Хира, Хайнлайн «впал в либертарианское безумие» и, «проповедуя против расизма, воскресил самые жуткие расовые стереотипы, какие только можно представить. “Фригольд Фанхэма” – антирасистский роман, который может понравиться только ку-клукс-клановцам» (Jeet Heer «A Famous Science Fiction Writer's Descent Into Libertarian Madness», «The New Republic», 09.06.2014).
Но Джит Хир лишь более развёрнуто повторяет то, что за сорок лет до него писал критик и исследователь Хайнлайна доктор Джордж Эдгар Слуссер: «Этот роман читается как расистский кошмар» (George Edgar Slusser «The Classic Years of Robert Heinlein», 1977). И действительно, Хайнлайн вместо безобидных расовых пасхалок устроил в «Фарнхэме» настоящий расовый перевёртыш, причём выглядит он, мягко говоря, слишком достоверно. Из-за тщательности проработки деталей инверсия рас вовсе не выглядит гротеском, как, например, свифтианские еху и гуингнмы – напротив, ситуация в мире будущего кажется вполне реальной, тем, что могло бы случиться.
Думаю, причина в том, что Хайнлайн и не пытался банально отзеркалить ситуацию и поменять местами белых и чёрных американцев. Новые хозяева жизни – не наследники заражённых «рабской псевдокультурой» афроамериканцев, и писатель не напрасно ввёл в сюжет американского негра, он должен был показать различие между бывшими рабами и потомками «настоящих негров». Хайнлайн в своё время посетил Южную Африку, побывал у зулу, но даже потомки отважных воинов Чаки мало походили на «настоящих негров». Думаю, ему пришлось совместить в образе господствующей чёрной расы черты самых разных племён, чтобы сделать её максимально не похожей на афроамериканцев.
Но как бы тщательно ни выписывал Хайнлайн эти различия, они были благополучно проигнорированы. Мне кажется, американский читатель просто не мог взять в толк, зачем ему рассказывают про каких-то негров, если это не американские негры. «Иностранные негры? Это какая-то бессмыслица!» Читатели пропустили все религиозные, культурные, лингвистические отсылки и прямые указания на Южную Африку мимо сознания и увидели в нации Понса всего лишь символ афроамериканцев. Тщательное описание «матрилинейной» версии ислама, которая радикально отличалась от патриархального уклада Чёрных Мусульман, описание, которым Хайнлайн изрядно загромоздил текст, пропало впустую – на него никто не обратил внимания. Глаза читателей просто выхватывали из текста ключевые слова «чёрные» и «мусульмане», а мозг читателей мгновенно ассоциировал чернокожих персонажей романа с персонажами, толпящимися на углу улицы. Описание внешности Понса, в котором Хайнлайн подчёркивает отличия от типично негроидных черт, характерных для афроамериканцев, тоже не спасло ситуацию.
Поэтому вместо иной, остранённой реальности, которая должна была высветить очищенные от местных нюансов вопросы, примыкающие к главной теме романа, читатели увидели либо простую антирасистскую агитку, либо воплощение расистских кошмаров. Были ли эти кошмары нечаянным проявлением расистского подсознания автора, или они были сознательно вставлены в роман с пропагандистскими целями – тут мнения разделились. Умение читать книги не головой, а политическими инстинктами, т.е. умение отбрасывать детали, не укладывающиеся в заданную программу восприятия, присуще не только российским читателям, оно широко распространено по всему миру.
Впрочем, у американских читателей и критиков «Фарнхэма» были уважительные причины: на их восприятие очень повлияла изменившаяся обстановка в стране. Как раз к моменту выхода книги в свет, с 1964 года, началась эскалация межрасовых отношений. Вместо мирно протестующих гандистов на сцену вышли чёрные расисты-радикалы, Чёрные Мусульмане, Нация Ислама, Чёрные Пантеры и тому подобные. В июле 1964 года начались негритянские восстания в крупных городах, Филадельфии, Чикаго, Бруклине и других. Они продолжались всё «длинное жаркое лето» и достигли кульминации в 1968-м, после убийства Мартина Лютера Кинга. На таком культурном фоне книга о чернокожих людоедах, захвативших власть над белой расой, просто не могла восприниматься спокойно и объективно.
Потому что кто ищет, тот всегда найдёт, а описание чёрных Избранных по некоторым ключевым моментам, точно совпадает с образом, который веками рисовали американские расисты. По мнению ещё одного исследователя Хайнлайна, Брюса Франклина «“Фригольд Фарнхэма” выражает самые глубоко укоренившиеся расистские кошмары американской культуры, которые в литературном плане восходят к “Cannibals All!” или “Slaves Without Masters”, про-рабовладельческим трактатам 1857 года Джорджа Фицхьюза (George Fitzhugh)» (H. Bruce Franklin, «America as Science Fiction», 1980)
Однако, если приложить небольшое интеллектуальное усилие и оставить за скобками расовый контекст, то можно увидеть, что Хайнлайн описывает отнюдь не сюрреалистический кошмар, а вполне обыденное усреднённое рабовладельческое общество, отдельные черты которого можно найти в богатой истории земных цивилизаций. Об этих цивилизациях рассказывают в начальных классах школы, естественно, опуская и приглушая в рассказе разные кошмарные подробности. Самые любознательные школьники могут узнать о них попозже, если захотят проникнуться атмосферой тех времён и эмоционально переработать сухие исторические факты. Для остальных же история античности и средних веков остаётся в памяти чем-то экзотическим, но по-человечески понятным и даже приемлемым. Возможно, это и к лучшему, иначе названия типа «Клеопатра» или «Триста спартанцев» пробуждали бы в нашем воображении весь хтонический ужас тех веков, и вместо того, чтобы любоваться Элизабет Тейлор или Джерардом Батлером, нас бы прямо в зале выворачивало наизнанку.
Но вернёмся к Роберту Хайнлайну. Рабовладельческий строй в его романе, повторюсь, не является чем-то экстраординарным, за исключением одной детали: он основан на расовом господстве, а это существенно меняет картину. В этой картине все белые мужчины либо кастрированы, либо низведены до состояния племенного скота, белые женщины греют постели своим чёрным хозяевам, а белых детей забивают на бойне и подают на стол в качестве основного блюда. Последняя деталь, по-видимому, была каплей, переполнившей чашу. Она превратила просто издевательскую сатиру в нечто весьма злобное и токсичное. Не люблю это слово, но «токсичный» очень хорошо описывает роман, в котором желчь автора превратилась в яд. С этим Хайнлайн явно перестарался, и вместо пощёчины общественному мнению получился нокаутирующий удар. После него читатель уже не может совершить обратную инверсию и подставить на место угнетённых – негров, а на место хозяев – европейцев и ужаснуться в духе «что же мы натворили?!». Вместо этого читатель либо ненавидит чернокожих людоедов, либо ненавидит писателя, потому что он подлым образом демонизировал светлый образ афроамериканцев. Как верно отметил Уильям Стоддард, фундаментальная ошибка писателя заключается в том, что «сатира Хайнлайна на американский расизм столь же жестока [как сатира Свифта, который в своём памфлете «Скромное предложение» саркастически предлагал узаконить поедание ирландских детей англичанами. — swgold]; но поскольку он приглашает своих читателей поставить себя не на место людоедов, а на место жертв каннибализма, его книгу можно воспринимать как банальное выражение негрофобии, а не как этическое предостережение против власти неравенства в любой форме».
Стоддард довольно умный критик, но не все его коллеги таковы, а умные и вменяемые критики порой слишком увлекаются собственными мыслями и незаметно перемешивают их с мыслями автора. Вообще, чем меньше критик понимает писателя, тем больше в его рассуждениях конспирологии… (и не надо так на меня смотреть, ко мне это совершенно не применимо, потому что… ну, это же очевидно, правда?) Очень многим доброжелательно настроенным критикам страшно мешало людоедство Понса, и в своих обзорах они изо всех сил пытались как-то принизить, приглушить тему каннибализма, вытарчивающую из сюжета, словно острый ядовитый шип. С этой целью они строили сложные эфирные конструкции, которые имеют, на мой взгляд, разве что эстетическую ценность. Конспирология – это замечательно продуктивный метод поиска чорной кошки в тёмной комнате: даже если её там нет, ты всегда можешь заявить, что видишь её, и даже привести доказательства, очень веские, но также скрытые в кромешной темноте.
Так, например, Фара Мендлесон в своей книге «The Pleasant Profession of Robert A Heinlein» напомнив, что Хайнлайн был поклонником Свифта, заявляет:
«Каннибализм Понса – важнейший приём для Хайнлайна: в то время как книга для многих читателей становится отвратительной и расистской из-за каннибализма, для Хайнлайна – морального релятивиста, человека, который считает, что пишет свифтианскую сатиру, это лишь одно из проявлений системы: абсолютная власть означает абсолютную эксплуатацию угнетённых.
Но каннибализм в работах РЭХ не является чем-то крайне противоестественным и не служит маркером дикарей или расы – каннибалами являются Джо-Джим в «Пасынках Вселенной», марсиане в «Чужаке», и мы встречаем в его текстах множество разговоров о том, что каннибализм всегда присутствовал в человеческой культуре…» (Farah Menlesohn, «The Pleasant Profession of Robert A Heinlein», 2019)
Мендлесон говорит о вполне реальном людоедстве, которое в моральной системе Хайнлайна «не является чем-то противоестественным» (что приводит нас к печальному выводу, что Боб был латентным каннибалом). Билл Паттерсон более искушён в казуистике, он склонен свести этот момент к метафоре власти и расчеловечивания угнетённых:
«Хайнлайн видел это во всех человеческих сообществах, метафорический или буквальный каннибализм: какая бы группа ни была у власти, если она основывает свою власть на каком-то определении группы, она пожирает тех, кем управляет, доминируя и дегуманизируя их. Южане всегда «пожирали» своих рабов, даже если плоть не употреблялась в пищу, именно потому, что рабство разрушало индивидуальность, свободу и ответственность людей…» (William H. Patterson, «Robert A. Heinlein: In Dialogue with His Century, Vol. 2 – The Man Who Learned Better, 1948-1988», 2014)
Эдгар Слуссер в своей книге «The classic years of Robert Heinlein» также отмечает каннибализм, как некий триггер, в корне меняющий смысл романа. Задолго до Мендлесон, он упоминает естественный, «экологический» аспект этого явления, но тут же сам его и отвергает:
«Свободное человечество переживёт Холокост, и из-за этого, конечно, рабский мир будущего никогда не возникнет. Единственная проблема [с этим хэппиэндом] – то, что в нём неявно подразумевается, что «свободный человек» означает «белый человек». Как мы можем не верить этому, когда вместе с Хью узнаём, что его чёрные хозяева, несмотря на внешнюю цивилизованность, на самом деле настоящие людоеды? Некоторые инопланетяне Хайнлайна, придерживающиеся принципов экологии, практикуют утилитарную форму поедания мяса, избавляясь от своих мертвецов за обеденным столом, не теряя при этом ни кусочка пищи, ни капли энергии. Чернокожие “Фарнхэма”, однако, выращивают белых девственниц специально ради мяса. Во “Фригольде” расизм возвращается к своей старой роли в фундаменталистском контексте. Вся чёрная раса – подлый народ. Оставленные свободно развиваться в своём альтернативном мире, они постепенно разрушают душу и без того падшего человечества. И более изощрённое использование интеллекта приводит лишь к ещё более ужасным злоупотреблениям божественной формой человека» (George Edgar Slusser «The Classic Years of Robert Heinlein», 1977)
Слуссер прав, Хайнлайн писал не о метафорическом, экологическом или ритуальном каннибализме, а о вполне вульгарном гастрономическом, о ежедневном поедании себе подобных. И герои его романа видят в каннибализме не символ, а вполне конкретное чудовищное явление. Каннибализм их бывшего хозяина Понса полностью и бесповоротно закрывает для Хью и Барбары вопрос о его моральных качествах. И каннибализм этот – вполне «этнографическая» деталь, которая упоминается в уже процитированном выше письме Хайнлайна:
«За исключением той культуры, социальных институтов и технологий, что они получили от нас, они всё ещё прозябают в каменном веке, со всем его рабством, каннибализмом, тиранией, и полным отсутствием концепции того, что мы называем “справедливостью”»
Таким образом, Боб просто взял южноафриканских негров, о которых пишет, и подарил им свободу от европейцев и пару тысяч лет технического прогресса, оставив нетронутыми рабство, каннибализм и отсутствие концепции справедливости. Нет, он не приписывал людоедства афроамериканцам или их отдалённым потомкам, в его романе американские негры разделили участь большинства населения Северной Америки, обратившегося в радиоактивный пепел или убитого советскими вирусами. В связи с этим забавно выглядит ещё одно конспирологическое рассуждение, основанное на словах Хью, сказанных им в начале романа:
«На мой взгляд, наша нация стала превращаться в стадо рабов – а ведь я верю в свободу. Может быть, война всё изменит… Возможно, это будет первая в истории человечества война, которая более губительна для глупцов, чем для умных и талантливых»
Фара Мендлесон, отталкиваясь от этих слов, выдвигает следующую идею: «В самом начале романа Хью выдвигает аргумент, что в ядерной войне выживут сильнейшие и умнейшие. Если Хью прав, то основной мессидж этой книги в том, что это будут не белые люди» Я выделил курсивом эту замечательную мысль. Конечно, Фара не пытается приписать эту мысль Хайнлайну, она имеет в виду, что роман может быть так прочитан читателем с особой «расовой оптикой». Я уже видел на примере самой Фары, что может сделать с Хайнлайном особая «фем-оптика», поэтому могу только осторожно согласиться, что такая трактовка действительно кому-то может прийти в голову. Правда, при этом нужно напрочь проигнорировать все слова Хью, сказанные им в следующем после процитированного абзаце. Нет, я не буду его приводить, текст и без того безбожно раздулся от цитат. И вообще, пора закругляться.
Как и предвидел писатель, роман в равной степени оскорбил и чёрных, и белых читателей.
А помимо читателей оскорбились и писатели. Томас М. Диш называет «Фригольд Фарнхэма» «самым предосудительным произведением писателя».
Нора К. Джемисин в своём блоге пишет: «Я прочитала «Фригольд Фарнхэма» в первую очередь потому, что, когда я почитала кое-что у Хайнлайна и пожаловалась на некоторые вещи, которые меня обеспокоили, поклонники Хайнлайн наорали на меня, что он не расист и не мужской шовинист, и доказательство тому – “Фригольд Фарнхэма”. После того, как я прочитала эту книгу, я поняла две вещи: а) что Хайнлайн был еб&ть каким расистом, и б) большая часть сай-фай-фэндома ещё хуже».
Я приводил в этой главе цитаты самых разных критиков довольно широкого спектра убеждений и взглядов: это были мужчины и женщины, левые и правые, белые и чёрные, марксисты и феминисты. А в качестве вишенки на тортике пусть будут слова одноногого чернокожего гомосексуалиста: «Хайнлайн сознательно высмеивает прочно засевшие в культуре мифы о каннибализме именно за их болезненные страхи. Он заставляет нас самих обдумывать ситуацию по мере развития повествования – даже если мы не согласны с ним или его рупором, Хью Фарнхэмом» (Samuel R. Delany, «Delany in Dery», 1993).
Возможно, Сэмюэл Дилэни тут кое в чём ошибается, и Хью Фарнхэм вовсе не рупор Роберта Хайнлайна. Но об этом чуть позже.
Поскольку история эта некоторым образом связана с карточными играми, предлагаю немного проникнуться тематикой и послушать, как Эрик Вулфсон выводит «Turn of a friendly card» Алана Парсонса:
Подобно романам «Число зверя» и «Кот, проходящий сквозь стены», «Фригольд Фарнхэма» содержит отчётливую разделительную линию, на которой сюжет и тематика романа заметно меняются, словно он составлен из двух небрежно подогнанных кусков или дописывался спустя долгое время. История атомной войны и последующей робинзонады и история современных американцев, попавших в рабовладельческое общество, выглядят обособленными, это словно две разных истории, которые рассказывают о совершенно несвязанных вещах. Тем не менее, Билл Паттерсон, опираясь на архив писателя, утверждает, что обе темы (постапокалипсис и расовое господство) были изначальной целью писателя. Три странички, датированные 23.01.1963 года, действительно содержат обе темы: в них описывается визит некоего Эйса Коннолли в дом некоего Хьюберта, где после ужина они садятся за партию в бридж, и хозяин предлагает принять в игру своего работника, негра Джозефа. Возникает некоторая неловкость в вопросе о денежных ставках, но Хью успокаивает гостя, обещая в случае чего покрыть долг слуги. Их мирный вечер прерывает атомная атака, и на этом первый набросок романа заканчивается.
Этот черновик был озаглавлен «Grand Slam» – «Большой Шлем», термин спортивный и карточный. В бридже он означает выигрыш всех взяток партнёрами, в спорте – полный успех. В буквальном переводе с английского Grand Slam – Большой Бабах (откуда недалеко до «Большого Траха», что и обыгрывается во второй главе романа). Название не сказать чтобы оригинальное – так называлась, например, комедия 1933 года с Полом Лукасом и Салли Блэйн:
Речь в ней шла как раз об игре в бридж, а не о том, что вы подумали. Между прочим, это редкое исключение. «Большой Шлем» чаще всего обыгрывается в названиях как «сорвать куш» или «большое ограбление» и тому подобное. Что касается истории, задуманной Хайнлайном, то название, как всегда, заключало в себе множество смыслов. Это не только Большой Бабах, перевернувший мир вверх дном, или Звонкая Пощёчина расовым предрассудкам, но и Все Взятки В Одни Руки, которые получают в финале игры партнёры Хью и Барбара. На руках у них оказываются и дети, и котята, и убежище в горах, и целый мир, который им предстоит построить заново – идеальный выигрыш. Все критики романа, как один, недовольны его концовкой, потому что рояли в ней так и выпрыгивают из кустов, но именно таким и должен был стать финал по исходному замыслу автора – настоящим Большим Шлемом, где каждому воздаётся по заслугам. Потому что роман вовсе не о постапокалипсисе или расовой инверсии – у него есть более глубокая центральная тема, на которую нанизано всё повествование. Но об этом чуть позже.
Возвращаясь к началу написания романа, я должен сказать, что Билл Паттерсон, безусловно, вправе вести хронологию от трёх листочков, датированных январём 1963 года, но я предполагаю, что Хайнлайн начал обдумывать идеи и собирать информацию задолго до того, как в папке, помеченной названием «GRAND SLAM», появились первые заметки. Ещё во время строительства и оборудования убежища, в письме от 16.11.1961, он спрашивал у Лертона Блассингэйма, как можно сбить толстое бревно – пулями «дум-дум»? ракетой из базуки? Он много консультировался со своим литагентом по поводу оружия и боеприпасов, которыми следует запастись, и этот интерес несколько превышал чисто утилитарную потребность выбора между «спрингфильдом» и «М-1». Я думаю, что уже тогда Хайнлайн обкатывал идею ядерного апокалипсиса, скачка во времени и последующей робинзонады. Возможно, по этой причине в 1963-м, когда он сел писать роман, его первая часть, к тому времени максимально проработанная и не раз обдуманная, сходу легла на бумагу, а вот вторая часть истории, где говорится о мире рабства и расовой инверсии, оказалась относительно сырой и содержащей ряд фатальных ошибок.
Чёткая разделительная линия между историей об атомной бомбардировке и описанием мира будущего, впрочем, может объясняться и по-другому – такие линии и раньше были в романах Хайнлайна, они отмечали места, предназначенные для сериальной нарезки в журнальных публикациях. На этих линиях всегда немного менялся слог и интонации повествования. Всё же Хайнлайн слишком увлекался сериальностью и, по-видимому, рассматривал такие части максимально автономно друг от друга, что сказывалось на цельности всего произведения. Но, помимо этих чисто технических издержек, мне кажется, есть ощутимая разница в качестве текста до и после десятой главы.
Причины тут могут быть самые разные, творческий кризис, психологический дискомфорт, проблемы со здоровьем… Примерно в этот период Хайнлайн впервые ощутил тревожные звоночки: его фантастическая работоспособность как будто покинула его, он больше не мог подолгу сосредотачиваться на одной теме, он словно начал погружаться в тот вязкий, душный туман, которого боялся больше всего на свете. В этот туман ушёл его отец, когда ему было на год меньше, чем сейчас было Роберту, и прожил он в этом состоянии почти четверть века. Хайнлайн опасался, что его ждёт та же участь. По счастью, доктор не нашёл серьёзных проблем и просто выписал ему допинг – синтетический тестостерон metandren, и писатель, как будто, вернулся в норму – как раз, чтобы сесть и написать роман. Неприятный нюанс заключается в том, что Хайнлайн садился писать свои тексты только тогда, когда полностью их продумал. Metandren, возможно, совершил чудо, вернув ему энергию, но, возможно, воспользоваться допингом следовало раньше, задолго до того, как пришло время садиться за машинку. И тогда, кто знает, может быть, вторая часть не выглядела бы тягостным дополнением к первой. Это только гипотеза, на самом деле здоровье могло быть совершенно ни при чём, и писателя просто покинуло вдохновение в самый неподходящий момент.
Как бы то ни было, Боб управился с текстом за обычный срок, чуть больше трёх недель, 25 дней. Черновой вариант «Шлема» был довольно толстым, 503 страницы, 126 000 слов, почти вдвое больше стандартных 70 000.
В какой-то момент роман сменил название. Место «Большого Шлема» занял «Фригольд Фарнхэма». Фригольд – форма феодального владения землёй, при которой владетель мог свободно ей распоряжаться, наследовать, отрезать наделы и т.п. Правда, корень «фри» здесь, скорее, означает не «свободное», а всего лишь «неограниченное», поскольку в обмен на владение землёй фригольдер должен либо платить ренту, либо обременять себя какими-то иными обязанностями. С этой точки зрения перевод названия «Farnham's Freehold» на русский как «Свободное Владение Фарнхэма» содержит некоторые ложные коннотации. Не говоря уже о том, что слово «фригольд» вполне употребляется в русском как исторический или юридический термин.
Новое название более чётко определяло тематику романа, которую автор видел в изучении понятия «свобода». Точно так же, как в «Звёздном десанте» писатель последовательно, по нарастающей рассматривал проблему насилия и морали, в новом романе Хайнлайн последовательно рассматривает различные формы и проявления свободы и не-свободы. Цивильные рамки семейных обязанностей, отношения хозяина и слуги, хозяина и гостя, отношения в рамках партнёрства в игре и т.п. «мягкие» формы исследуются в самых первых главах романа. Здесь мы видим разные вариации свободы и добровольного самоограничения, продиктованного внутренними убеждениями или внешними обстоятельствами. Во время кризиса им на смену приходят жёсткие рамки физического выживания, в которых свобода и необходимость входят в клинч, на смену демократии приходит диктатура, а добровольное самоограничение сменяется подневольным. А по завершению робинзонады Хайнлайн бросает своих героев в самую последнюю крайность, в отношения хозяин-раб, где раскрывает весь спектр ограничений свободы в поляризованном обществе, от привилегированной верхушки до самой крайней формы рабского подчинения с полным расчеловечиванием.
Все герои романа несут в себе разные представления о свободе, необходимости и их отношении друг к другу, эти представления Хайнлайн и подвергает проверке, прогоняя своих персонажей по кругам организованного им Ада и наблюдая за их реакцией. В финале он надевает мантию Верховного Судии и воздаёт каждому то, что причитается. Абстрактные гуманисты унижены, эгоисты обращены в рабов, бывшие униженные щерятся волчьим оскалом, а рационалисты-праведники получают весь мир и пару коньков в придачу.
Эта назидательность немного пугает, её как будто протащили в текст контрабандой из пошлых бульварных романов XIX века, где в финале всем сёстрам доставалось по серьгам, а плохишам доставалось на орехи. Но это не единственный недостаток «Фригольда Фарнхэма», роман есть за что покритиковать, и критики не упустили возможность это сделать. Я бы хотел посвятить этой критике отдельную главу, полную разоблачений, срывания всех и всяческих масок и прочего литературовидения, а пока закончу рассказ о том, как роман вышел в свет.
9 марта 1963 года Хайнлайн писал своему литагенту:
«Похоже, Джинни он нравится больше чем «Дорога Славы», она говорит, что вещь быстро читается и её не нужно сильно сокращать. Однако, я намерен всё сильно сократить и передать моей машинистке в конце месяца. Я сам ещё не читал, что получилось, но, пока писал, мне всё нравилось»
У романа был ещё один «альфа-ридер» – доктор Алан Нурс, который помог Бобу два года назад произнести мрачную речь в Сиэтле. С Аланом Хайнлайн консультировался по поводу сцены родов Карен, пытаясь сделать их максимально мучительно-правдоподобными, и это ему Карен Фарнхэм обязана смертью от потери крови. Хайнлайн был настолько благодарен консультанту, что посвятил ему весь роман.
Третьим читателем был, как всегда, литагент писателя Лертон Блассингэйм. Уловить интонацию между строк не всегда возможно, но мне кажется, что в свой отзыв Лертон вложил небольшую шпильку:
«Хорошая история в «Фригольде Фарнхэма», в ней достаточно авантюрных моментов для некоторых мужских журналов»
Лично я, когда слышу слова «мужской журнал», тут же вспоминаю бессмертные шедевры Эрла Норема, Нормана Саундерса и иных палп-артистов, чьи имена остались неизвестными:
Ну, или:
Подозреваю, Лертон имел в виду нечто подобное…
Книга планировалась к выходу в издательстве «Putnam’s», с которым у Хайнлайна был подписан долгосрочный контракт. Осталось пристроить журнальный вариант романа. Блассингэйм не стал отправлять рукопись в мужские журналы («Rage for men» к тому времени уже закрылся), вместо этого в марте 1963 года он послал её Фредерику Полу. Пол работал в журнале «Если» («Worlds of If»), где как раз закончилась публикация «Марсианки Подкейн». Пол прочитал рукопись и счёл разговоры в начале романа «пустыми упражнениями в ораторском искусстве, от которых только клонит в сон». Он позвонил Блассингэйму и сказал, что будет рад приобрести рукопись, но не хочет утомлять своих читателей, так что оплатит текст в полном объёме, однако просит разрешения сократить начало на 5-10 тысяч слов, вырезав пустые и скучные споры за столом. Блассингэйм усмехнулся и сказал: «Конечно, валяй». При этом он позабыл уведомить о разговоре Хайнлайна.
Фред взялся за карандаш и быстро исчеркал первую треть рукописи. Он выкинул в общей сложности 10% текста, 60 отдельных фрагментов размером от одной строки до целой страницы и сделал несколько вставок красными редакторскими чернилами. Полвека спустя рукопись с пометками Фредерика Пола всплыла на аукционе и ушла какому-то коллекционеру. В общественном доступе осталось только скверное фото первого листа:
Когда в 1964 году вышел июльский номер «Если» с первой частью романа, Роберт обнаружил редакторские «художества» и в ярости бросился названивать Полу. Но Фред тут же отвертелся, сославшись на договорённость с Лертоном, и Боб немного подостыл – но не так, чтобы совсем, позднее в книжном издании он мстительно вывел под строчкой с копирайтами: «Сокращённая версия этого романа, отредактированная и пересмотренная Фредериком Полом, была опубликована в журнале “Worlds of If”». (В своих ранних воспоминаниях Пол приводил эту фразу как «Несанкционированная версия этого произведения, грубо испорченная Фредом Полом, выходила в его журнале “Если”». У Пола дивный острый язык, все его воспоминания существуют в двух версиях: та, что пошла в официальную печать, и та, где он ничем себя не ограничивал.) Этот инцидент не помешал двум авторам Золотого Века поддерживать добрые отношения, поэтому следующий роман Боба снова вышел в «Еслях».
Осень и зима 1963-го ушли у Хайнлайна на то, чтобы сократить черновик до приемлемого размера. Тут Боб проявил твёрдость и не стал ужиматься до обычных 70 000, а остановился на 100 000 слов.
4 октября 1963: Лертон Блассингэйм – Роберту Э. Хайнлайну
Питер Израэль [редактор издательства «Putnam’s» — Прим. swgold] сказал: «Боб Хайнлайн – босс. Я выскажу своё мнение, но у меня достаточно уважения к его опыту и суждениям, так что если он скажет, что какие-то вещи делать нельзя, я соглашусь с тем, что Боб сделает всё так, как считает нужным. Если он скажет, что текст нельзя сокращать менее 100 000 слов, серьёзно не повредив историю, то я издам все 100 000»
Почувствовав слабину, Боб, конечно же, повыкручивал руку редактору ещё немножко:
12 октября 1963: Роберт Э. Хайнлайн – Лертону Блассингэйму
По поводу контракта с «Putnam» на «Фригольд Фарнхэма»: на странице два я изменил количество слов на «100 000», вычеркнул срок отправки и сделал его «согласованным». Я должен знать [их] самый крайний предельный срок для публикации осенью '64. Я знаю, что к Новому году, как было указано, законченная рукопись им не нужна, и я это вычеркнул – к тому же, я не мог бы предоставить чистовик к этому сроку. У меня слишком много с ним работы, и моей машинистке понадобится, по меньшей мере, два месяца после того, как я закончу его сокращать. Когда будете выяснять у него насчёт самого крайнего срока, пожалуйста, сообщите ему, что за двадцать пять лет я ни разу не опоздал к крайнему сроку, ни на один день. Я совершенно уверен, что большинство редакторов добавляет для страховки, как минимум, месяц к дате крайнего срока, потому что, как известно, большинство авторов не грешат пунктуальностью в таких делах. И я хочу услышать реальные сроки. Я их не нарушу
Несмотря на благожелательный отклик Питера Израэля, взаимоотношения Хайнлайна с издателем в этот момент начали идти на спад. Никаких неожиданностей или скандалов, как в «Scribner’s», но постепенно накапливались проблемы иного рода. За четыре года «Putnam’s» уже подрастерял свой изначальный энтузиазм по поводу Роберта Хайнлайна. Писатель оказался «неровным», он бросался от одной темы к другой, фэн-клуб потихоньку роптал, а экономия на рекламе (книги Хайнлайна продавало его имя – зачем тратиться на рекламу?) привела к тому, что тиражи начали понемногу проседать в продажах. «Фригольд Фарнхэма» был продан в количестве всего 4 000 экз., поэтому для следующей книги издательство сразу заказало урезанный тираж в 7 500 и вообще не вложилось в её продвижение на рынке – тут они здорово ошиблись в прогнозах, но об этом я напишу как-нибудь попозже, возможно, в следующем обзоре «Хайнлайна в картинках».
Книга и журнальный вариант романа вышли в 1964 году. О том, как «Фригольд Фарнхэма» встретили критики и читатели, я расскажу в следующей части подзатянувшейся истории, а перед этим, я думаю, будет полезно узнать, каким видел своё детище сам автор.
«Рад слышать, что «Фригольд Фарнхэма» вам понравился настолько, что вы его рекомендовали. Это довольно печальная история во всём, кроме её окончания, и она наверняка оскорбит как чёрных, так и белых… о чём я, разумеется, давал себе отчёт, когда начал её писать; расовая ситуация в ней действительно нелепая. Я пытался подать её честно и беспристрастно с обеих сторон, заранее зная, что вряд ли это понравится как той, так и другой стороне. Я никогда не испытывал каких-либо расовых проблем сам — однажды, сорок пять лет назад, я понял, что о человеке никогда не следует судить по категориям, к которым он относится, его можно оценивать только как отдельную личность»
(из письма Теду Карнеллу, британскому редактору научной фантастики)
«Я всего лишь обыграл пророчество Марка Твена, сделанное им в 1885 году, о том, что если расовые отношения не изменятся, через сто лет порабощенные американские негры перевернут ситуацию и белые окажутся под их ногами»
(из разговора с Леоном Стовером, первым биографом Хайнлайна)
«Эта вещь — вовсе не научная фантастика; НФ-аспекты тут всего лишь приёмы и декорации. Она представляет собой исследование таких предметов, как самоконтроль и ответственность перед собой, которые проявляет человек, считающем себя “свободным”. Исследует проблемы правильного поведения такого человека в его отношениях с другими людьми — когда его собственные убеждения требуют, чтобы он признавал за каждым (даже за своими врагами) право на такое же чувство собственного достоинства и свободу, которые он требует для себя. Можно сказать, что эта вещь — исследование тонкого, но отчётливого различия между “liberty” (“свободой”) и “license” (“отсутствием тормозов”). Хью Фарнхэм — это архетип первого, его сын, Дьюк, — архетип второго, причём каждый из них считает себя “свободным человеком”»
(из письма Питеру Израэлю, редактору издательства «Putnam’s»)
«Мы с Джинни всегда стояли за свободу, что означает, что мы верим в свободу и индивидуализм, максимально достижимые в данное время и в данных обстоятельствах… Для нас это просто означает личную свободу во всех отношениях с тщательным уважением равной свободы других людей. (И это, кстати, единственный вид “равенства”, в который я верю. Все иные определения равенства, на мой взгляд, выглядят подделками.)»
(из письма Бетти Джо Энн (Бьо) Тримбл, активистке фэндома)
Как известно, мнение писателя, после того, как его книга вышла из печати, значит чрезвычайно мало или почти ничего. Его детище живёт собственной жизнью в среде читателей, критиков, экранизаторов, подражателей, археологов и историков литературы. Хорошие книги читают себя сами – и очень эффектно читают своих читателей и критиков. У хороших авторов даже неудачные книги иногда производят эффект хворостинки, засунутой в осиное гнездо (никогда этого не делайте!) – так было со «Звёздным десантом», и что-то похожее произошло с «Фригольдом Фарнхэма».
Когда я впервые прочитал «Число Зверя» и «Кота, проходящего сквозь стены», у меня возникло странное ощущение, что я имею дело с буриме, литературной аппликацией. В обоих романах можно увидеть довольно отчётливую линию терминатора, разделяющую текст на части ДО и ПОСЛЕ. И эти ДО и ПОСЛЕ очень сильно отличаются. Начало «Зверя» и «Кота» — вполне традиционный фантастический триллер/боевичок, в котором в размеренную жизнь людей врывается что-то странное. Герои романов начинают искать ответы, исследовать, расследовать, отправляются в путь, сражаются с врагами и обстоятельствами, пытаются разгадать загадки жизни, вселенной и всего прочего... а потом текст с размаху натыкается на стеклянную стену, за которой начинается ДРУГОЕ, и в этом ДРУГОМ пляшут лишь отражения героев, разом растерявшие цели, планы, внутреннюю логику и мотивации. Потому что появился Лазарус Лонг и всё заверте... Загадки вселенной и враги отходят на второй план, а на первый выходит сексексексекс и вопросы семейных отношений в условиях полигамии. Ощущение, что романы созданы механической стыковкой двух разных произведений постепенно трансформировалось в подозрение, а подозрение вылилось в гипотезу: автор исписался. У него боязнь чистого листа и нет никаких идей. И автор лезет в закрома и достаёт оттуда некогда отложенные черновики недописанных произведений. Он сдувает с них пыль, перечитывает и начинает писать продолжение. Естественно, годы прошли, прежние мысли и идеи уже не кажутся такими захватывающими (да и не были, возможно, такими в момент написания, иначе рукопись не отправилась бы в архив), поэтому дописывает роман совсем другой человек, и завершает начатое совсем другой сюжет, с другими акцентами и совсем-совсем другими идеями. Конечно, это была так себе гипотеза, мне нечем её было подтвердить, кроме своих субъективных впечатлений, и я не знал в тот момент, что именно так и была написана «Марсианка Подкейн».
Если насчёт «Кота» я (по-видимому) заблуждался, то «Число Зверя» действительно оказалось гибридом – просто между ДО и ПОСЛЕ прошло совсем немного времени.
Хайнлайн начал писать роман «Panki-Barsoom» в 77-м, но его постоянно что-то отвлекало – то донорское движение, которое он организовал, то поездки на конференции, да и здоровье его было хуже некуда. История романа шла по тому же сценарию, что и «Не убоюсь я зла»: постоянные отвлечения в начале, а затем он теряет контроль над процессом и роман движется сам по себе. К концу июня рукопись была 200 листов, к сентябрю – уже 500. В этот момент у него начались проблемы со здоровьем, но он завершил роман в октябре. Он назывался «Panki-Barsoom» и был своеобразным фанфиком на марсианский цикл Берроуза. Причём фанфиком самого худшего образца – это были влажные мечты подростка, попавшего в прочитанный роман, где он не только крут настолько, что может сравниться с Главным героем, но и обладает тайным для всех прочих знанием. В общем, картинка типа «и тут появляюсь я – и все удивились».
Что самое скверное, сюжет после попадания героев на Барсум практически исчезает, в романе не происходит ничего. Только много разговоров и поучений, очень напоминающих лекции о том, как надо жить, которыми Хайнлайн пичкал своих случайных знакомых во время кругосветки – почитайте «Королевский вояж», там описаны подобные случаи. Ну и, разумеется, простодушные аборигены принимают героев с королевскими почестями – а как же иначе? «и тут появляюсь я – и все удивились». При этом Хайнлайн очень подробно и нудно описывает, кто во что был одет, кто как сидел, и кто что сказал. Возможно, это имитация стиля Берроуза, но я, мягко говоря, не поклонник и не могу об этом судить. Из Барсума герои-попаданцы отправляются в другие миры, где тоже ничего не происходит – несколько эпизодических встреч с Белым кроликом, лилипутами, сэром Мордредом и ужин у Глинды в стране ОЗ. Там они обзавелись встроенными туалетами, которые окончательно решают проблему регенерации воздуха в машине и становятся неисчерпаемым источником пищи. Затем они отправляются во Вселенную Серых ленсменов Дока Смита, и сюжет вновь впадает в летаргию – королевские почести, разговоры, поучения, «и все удивились». Потом появляется ещё одна, описанная очень скудно, Вселенная, где герои бросают якорь и вьют гнездо… и тут текст превращается в краткий конспект. Дэймон Найт в своё время очень хорошо описал эту особенность писателя:
Хайнлайн похож на молодого японца,
Чьи лимерики читать крайне сложно.
На вопрос «Почему?»
Буркнул он: «Потому,
Что я всегда стараюсь втиснуть в последнюю строчку побольше слов, насколько это только возможно»
На последних страницах романа сконцентрировано много действий и событий, но они не описаны, они происходят либо в прошлом, либо за кадром. Завершается всё ударным финалом в духе «Держитесь, кукловоды, свободные люди пришли за вами!» Как и в «Звёздном десанте» решающая битва происходит за пределами романа.
Вирджиния Хайнлайн, прочитав роман, вынуждена была сказать мужу, что он никуда не годится. Это был очень драматичный момент, Хайнлайн никогда не забывал о своём обещании соскочить с крючка, как только он перестанет развлекать публику. Это Правило он огласил ещё в 30-х, когда работал с Кэмпбеллом. И теперь негативный отзыв Джинни мог повлечь за собой, ни много ни мало, жирный крест на писательской карьере Грандмастера. Хайнлайн знал, что годы летят, он только что похоронил мать и брата, да и буквально на днях в разговоре с Азимовым и Кларком он услышал «Давайте, парни. Мы десятки лет были Большой Тройкой, люди устали от этого. Вам не кажется, что пора дать место другим писателям? Думаю, что один из вас двоих – вы же постарше меня будете – должен отойти в сторону». Хайнлайн тогда сказал: «К чорту других писателей!». Но на самом деле в глубине души он испытывал страх. Он очень боялся старческой деменции, тумана, в котором тонули его родители. Если его ум недостаточно ясен, чтобы продолжать занятия литературой, он должен приготовить себе запасной аэродром и золотой парашют. Хайнлайны занялись этим с будничным смирением, и, возможно, «Достаточно времени для любви или жизни Лазаруса Лонга» так и осталась бы последней книгой Хайнлайна, но вмешались непредвиденные обстоятельства. В начале 78 года у Боба произошёл очередной ишемичиеский приступ, и его наполовину парализовало.
По счастью подвижность вскоре вернулась, но в очень ограниченном варианте. Хайнлайн перестал курить, отказался от алкоголя, сел на диету, исключил любые эмоциональные воздействия и начал бороться за жизнь. Врачи не сулили ничего хорошего, но один из них предложил рискованную операцию на сосудах головного мозга. Хайнлайн согласился – и выиграл в битве со смертью ещё десять лет жизни. Более того, он вышел из сумеречного состояния, в котором пребывал несколько лет. Вернувшись после операции домой, он перечитал рукопись и подтвердил, что она ужасна. Но с ней можно что-то сделать. У него было много чисто технологических литературных идей, которые он нигде не применял, и злосчастный роман мог стать объектом экспериментов. Но для начала он должен был подвергнуться хирургии. Боб безжалостно вырезал фанфик по Берроузу, слегка сократил фанфик по Бауму и оставил пару абзацев от фанфика по Смиту. Зато эпизодическая роль Лазаруса Лонга, появлявшегося в финале, была расширена до предела. От первоначального романа остались первые 18 глав, остальное подверглось переработке. С мая по октябрь он занимался литературной вивисекцией, в результате которой появилось всем известное «Число зверя».
К сожалению, вместе с фанфиками, Хайнлайн вычеркнул из текста и собственно Панкеров. «Чорные шляпы» практически не участвуют в сюжете. Впрочем, и в ранней версии они оставались за кадром – но рассуждения об их природе и бегство от них занимали важную часть сюжета. Мне немного жаль и барсумианскую часть – поначалу она была очень даже неплоха, до тех пор, пока автор не начинал с чисто фэнским упоением смаковать детали первоисточника, восторги которым я, мягко говоря, не слишком разделяю. Ещё мне показалось, что концепция Мира-Как-Мифа подана в «Панкере» более ясно и однозначно, чем в «Звере». В частности «коллективный солипсизм» выглядит совершенно уместным, комментарии героев по поводу писателя Хайнлайна довольно забавны, связь с эвереттикой не выглядит притянутой за уши, а шок от осознания того, что «А-а-а! Мы все — плод чьего-то воображения!» кажется искренним. Ещё мне кажется, что «Панкера» каким-то метафизически-косвенным образом бросает свет на «Кота, проходящего сквозь стены». С учётом мыслей, которые крутятся и пережёвываются в «Панкере», идея о том, что «Кот» — это не сумбурная фантазия, а вполне продуманный метатекст, уже не кажется такой спорной. Но, как бы то ни было, это был плохой роман, позорный с литературной точки зрения и скушный до омерзения. Я проглотил его за пару дней, но, в основном из-за чистого упрямства и от того, что хотелось отвлечься от дрянного перевода, с которым я возился.
«Panki-Barsoom» отправился на уничтожение, но почему-то выжил, и лежал в запечатанном архиве Хайнлайна в UCLA, пока жадные дельцы из издательства «Феникс» не решили сделать на отвергнутой рукописи немножко денег. С этой целью они подняли хайп, запустили краудфандинг, нашли редактора и художника, в общем, сделали всё, что требуется, чтобы тираж «The Pursuit of the Pankera» (издательская мысль пришла к этому названию причудливым путём от «Panki-Barsoom» через «666» и «SixSixSix») был раскуплен. Но мне очень жаль, что эта рукопись увидела свет именно таким образом. Ведь это идеальный объект для проведения сравнительного литературного анализа двух произведений. Собственно литературных достоинств у романа кот наплакал. Самое интересное в романе «The Pursuit of the Pankera» — это то, чего в нём нет. Точнее, то, что отсутствует, но было добавлено в более поздней версии «The Number of the Beast». Почему и зачем оно было добавлено – было бы любопытно проследить, открыв перед собой оба романа. В общем, самое правильное было издать «Погоню» и «Зверя» под одной обложкой, как «Мастера и Маргариту» с «Копытом инженера», и снабдить хорошим комментарием, страниц на 50. Но «Phoenix Pick» всего лишь попытались по-быстрому срубить бабла на «новом старом романе».
Любопытно, что и сам автор попытался сделать примерно то же самое, когда писал свой фанфик по романам Берроуза. История, как известно, повторяется. «Панки-Барсум» был трагедией писателя, усомнившегося в своих способностях. «Преследование Панкеров» — чистый фарс, разыгранный Махмудом Шахидом и его труппой из «Arc Manor»/«Phoenix Pick».