Данная рубрика посвящена всем наиболее важным и интересным отечественным и зарубежным новостям, касающимся любых аспектов (в т.ч. в культуре, науке и социуме) фантастики и фантастической литературы, а также ее авторов и читателей.
Здесь ежедневно вы сможете находить свежую и актуальную информацию о встречах, конвентах, номинациях, премиях и наградах, фэндоме; о новых книгах и проектах; о каких-либо подробностях жизни и творчества писателей, издателей, художников, критиков, переводчиков — которые так или иначе связаны с научной фантастикой, фэнтези, хоррором и магическим реализмом; о юбилейных датах, радостных и печальных событиях.
Все, кто знал Алана Кубатиева, в курсе, что он мог увлеченно и увлекательно говорить часами. Об интересных людях, с которыми был знаком, о книгах классиков и рукописях, которые только что прочитал, о местах, где побывал, об истории литературы и теории перевода, о спорте и кухне... Не говорил только о себе – что написал, где опубликовал. Вернее, говорил избирательно, неохотно, скупо. Например, я только сейчас узнал, что Алан, оказывается, выпустил как минимум три книги в серии «История за час» – в базе «ФантЛаба» есть только одна. Может быть, написал и больше – многие тексты печатались там анонимно.
И если его опубликованные рассказы и повести еще можно при некотором усилии отыскать в сети (не так уж много их было), то со статьями совсем беда. Да, некоторые публицистические тексты без труда гуглятся, но многое публиковалось в изданиях, которые сгинули еще до эпохи всеобщей компьютеризации, о других Алан просто никогда не упоминал. Обидно.
На днях по просьбе коллеги Николая Караева порылся в своих архивах, что-то сфотографировал, что-то отсканировал – письма и реплики Алана из фэнзинов, статьи и колонки из малодоступных журналов и т.п. Подборка не претендует на полноту (например, в ней нет ни одного материала из журнала «Человек на Земле»), но жалко будет, если все это пропадет.
Надеюсь, кто-нибудь когда-нибудь подготовит сборник публицистики Кубатиева – возможно, тогда эти материалы пойдут в дело. А даже если нет – пусть лежат здесь.
Да, все картинки под катом, все кликабельны.
[Ответы на вопросы фэнзина «Оверсан»] – ж-л «Оверсан №5, весна 1989 года», 1989
«Как найти золотой шар» – ж-л «Чудеса и диковины 01'1992», 1992
«Одноразовый час мистера Шекли» – ж-л «Чудеса и диковины 01'1992», 1992
«Угодно ли чаю?.. Автоинтервью» – ж-л «Миры/Worlds 01’1993», 1993
«Искусство боя вуалью, или Почему медведь капусту ел» – ж-л «Миры/Worlds 02’1993», 1993
[Отзыв о первом номере «Двести»] – ж-л «Двести № Б, октябрь 1994», 1994
«Был холодный апрельский день, и часы пробили тринадцать...» – ж-л «Миры/Worlds 01’1995», 1995
Переводя главу «Остранение и познание» из книги Дарко СУВИНА «Метаморфозы научной фантастики», у меня был большой соблазн перевести базовое его определение НФ «cognitive estrangement», как «когнитивное очуждение», а не так, как оно сформировалось в отечественном литературоведении, — «когнитивное остранение».
Хотя профессор СУВИН в этой главе и отдает должное Виктору Шкловскому, который, собственно, и придумал в 1917 году «остранение» (ostranenie), сам он ориентируется все же на брехтовский термин «очуждение» с его активным социальным смыслом.
В июле 1985 года Дарко СУВИН в интервью Такаюки Тацуми о своих изысканиях истоков фантастики так и заявил:
— Между научной фантастикой и драмой существует сильное внутреннее и формальное — даже формализуемое — родство, поскольку и то, и другое — возможные миры. И по счастливой случайности, будучи сначала театральным критиком, а затем теоретиком драмы, я наткнулся на эту мысль, развитую Брехтом (Научно-фантастические исследования, №36/1985).
«Остранение» как ошибка
С этими терминами и в русском и в английском языках есть некоторая путаница.
Во-первых, спустя много лет Виктор Шкловский признался, что термин в данном написании возник в результате типографской ошибки и на самом деле должен звучать «остраннение», но было уже поздно – он вошел в мировой оборот в первоначальном виде:
— И я тогда создал термин «остранение»; и так как уже могу сегодня признаваться в том, что делал грамматические ошибки, то я написал одно «н». Надо «странный» было написать. Так оно и пошло с одним «н» и, как собака с отрезанным ухом, бегает по миру («Рассказ об ОПОЯЗе» в книге «О теории прозы» — М.: Советский писатель, 1983)
Уже в 1966 году в «Поэтическом словаре» (М.: Советская энциклопедия) Александр Квятковский представил этот термин с двумя «н» — «Остраннение». Но Вадим Руднев в «Словаре культуры XX века» (М.: Аграф, 1997) его дает все же с одним «н» — «Остранение». По сию пору в российских научных литературоведческих работах используют оба варианта.
Во-вторых, и брехтовское «очуждение» (Verfremdung) много лет в советском литературоведении фигурировало и нередко продолжает фигурировать, как «отчуждение».
Как утверждает немецкий исследователь Ганс ГЮНТЕР («Остранение – Брехт и Шкловский» в журнале «Русская литература» №2/2009), со ссылкой на комментаторов полного немецкого собрания сочинений Брехта, «сам Брехт сначала (с 1930 года – mif1959) пользовался исключительно словом «Entfremdung» и лишь позднее перешел на «Verfremdung». Это произошло в 1936 году, после того как он годом ранее в Москве познакомился с китайским актером Мей Лан-Фангом и концепцией остранения Шкловского».
Термином «Entfremdung» оперировали Гегель и молодой Маркс. На русский он традиционно переводится как «отчуждение». Согласно «Новому философскому словарю» это «категория, выражающая такую объективацию качеств, результатов деятельности и отношений человека, которая противостоит ему как превосходящая сила и превращает его из субъекта в объект ее воздействия».
Так как на русский много лет и «Entfremdung», и «Verfremdung» переводились как «отчуждение», все несколько запутывается.
«Остранение» как прием, «очуждение» — как цель
Исследователи (в частности, Ганс ГЮНТЕР) отмечают, что между «остранением» Шкловского и «очуждением» Брехта есть разница.
В статье «Искусство как прием» 1917 года Виктор Борисович ввел этот прием (в основном на примерах из Льва Толстого и загадок), как технический:
— Становясь привычными, действия делаются автоматическими. Так уходят, например, в среду бессознательно-автоматического все наши навыки… Вещи не видятся нами, а узнаются по первым чертам. Вещь проходит мимо нас как бы запакованной, мы знаем, что она есть, по месту, которое она занимает, но видим только ее поверхность...
И вот для того, чтобы вернуть ощущение жизни, почувствовать вещи, для того, чтобы делать камень каменным, существует то, что называется искусством. Целью искусства является дать ощущение вещи, как видение, а не как узнавание; приемом искусства является прием «остранения» вещей и прием затрудненной формы, увеличивающий трудность и долготу восприятия, так как воспринимательный процесс в искусстве самоцелен и должен быть продлен; искусство есть способ пережить деланье вещи, а сделанное в искусстве не важно.
У Брехта в его собственных примечаниях к «Краткому описанию новой техники актерской игры, вызывающей так называемый «эффект очуждения» сказано очень похоже:
— "Эффект очуждения" состоит в том, что вещь, которую нужно довести до сознания, на которую требуется обратить внимание, из привычной, известной, лежащей перед нашими глазами, превращается в особенную, бросающуюся в глаза, неожиданную. Само собой разумеющееся в известной степени она становится непонятной, но это делается лишь для того, чтобы потом она стала более понятной. Чтобы знакомое стало познанным, оно должно выйти за пределы незаметного; нужно порвать с привычным представлением.
Однако принципиальное отличие брехтовского термина – в том, что это не только технический прием, как у формалиста Шкловского, а критический способ осмысления и преобразования мира:
— Такое отношение может быть только критическим. Критическое отношение к реке заключается в том, что исправляют ее русло, к плодовому дереву — в том, что ему делают прививку, к передвижению в пространстве — в том, что создают новые средства наземного и воздушного транспорта, к обществу — в том, что его преобразовывают. Наше изображение общественного бытия человека мы создаем для речников, садоводов, конструкторов самолетов и преобразователей общества, которых мы приглашаем в свои театры и просим не забывать о своих радостных интересах, когда мы раскрываем мир перед их умами и сердцами с тем, чтобы они переделывали этот мир по своему усмотрению («Малый органон для театра», заметка 22).
Понятно, что в Советском Союзе, где литература официально преподносилась как помощник партии и правительства в деле преобразования социума, идеи марксиста Брехта были предпочтительнее соображений формалиста Шкловского. Так что в середине 60-х последний в статье «Обновление понятия» был вынужден (а формализм критиковали на протяжении десятков лет) опровергать собственное «остранение»:
— Больше сорока лет тому назад я вводил, как мне казалось — впервые, в поэтику понятие «остранение».
Теперь я знаю, что термин «остранение», во-первых, неверен, а во-вторых, не оригинален.
Неверность термина состоит в том, что я стилистическое средство давал как конечную цель искусства, лишая тем самым искусство его истинной функции.
Кроме того, термин «остранение» при своем появлении был противоречив. Противоречие состояло в том, что одновременно утверждалось мною, что искусство «не надпись, а узор», «остранять» и возвращать ощущению можно только существующее в действительности и уже почувствованное, что и было ясно из всех приводимых мною примеров.
Но искусство, по тогдашней моей теории, с действительностью, с явлениями не должно было быть связанным, оно было явлением языка и стиля.
Ложная теория даже на протяжении одной статьи приходила в противоречие сама с собой.
Сейчас я знаю, что в основе искусства лежит стремление проникнуть в жизнь. Не будем, видя и осязая жизнь, уверять, что она не существует, отказываться oт миропознания, оставляя себе только торможение ощущения, самое остановку перед познанием.
Посмотрим, как человечество пробивается к познанию, сколько уже пройдено, поймем, для чего мы преобразуем мир (Шкловский В.Б. Повести о прозе. Т. 2. Москва: «Художественная литература», 1966. С. 304-305).
Забавно, что статья начинается с заявления о прогрессивности «принципа отчуждения» (с буквой «т») Брехта с подчеркиванием его «активного отношения к жизни»:
— Писатель Бертольт Брехт, создавая новый «эпический» театр, пытается театральным представлением, воспитывая в зрителе классовое самосознание, научить его по-новому принимать и анализировать сложные явления жизни.
Но Виктор Борисович не преминул все же показать в кармане фигу, дав в этом самом начале как пример брехтовского «отчуждения» толстовский «Холстомер» из своей статьи 1917 года «Искусство как прием», иллюстрировавший там принцип «остранения», показывая тем самым источник появления на свет концепции немецкого драматурга.
При этом, как видите, Шкловский употребляет термин «отчуждение».
«Ostranenie» как перевод
На английский язык с немецкого гегелевко-марксово «отчуждение» переводится, как «alienation».
Дарко СУВИН в одном из примечаний к главе «Остранение и познание» 1978 года пишет:
— В переводе «Искусство как прием» Ли Т. Лемона и Марион Дж. Рейс в книге «Русская формалистическая критика» (Линкольн, NE, 1965), ostranenie несколько неуклюже переводится как"defamiliarization". См. также классический обзор Виктора Эрлиха «Русский формализм» (Гаага, 1955).
Брехтовское Verfremdung известно в переводе Джона Уиллетта 1965 года как "alienation". Я изменил его на мое "estrangement", поскольку "alienation" вызывает неверные, даже противоположные коннотации: очуждение было для Брехта подход, направленный непосредственно против социального и когнитивного отчуждения (alienation).
Это примечание, кстати, еще раз подчеркивает, что исследователь ориентировался не на Шкловского, а на Брехта. Хотя, возможно, именно с сувинской подачи в последние десятилетия оба отличающихся ранее друг от друга англоязычных термина (Шкловского и Брехта) нередко теперь заменяются на один — "estrangement" или "estrangement effect", подчеркивая тем самым их общую историю происхождения.
Существует еще один перевод брехтовского термина как «The distancing effect» (эффект дистанцирования).
Помимо этого «Verfremdungseffekt» нередко сокращают до «V-Effekt», как и английское «alienation effect» — до «A-Effect».
Где трепет познания соединился с трепетом приключения
Работа «Остранение и познание» («Estrangement and Cognition») известного исследователя фантастики Дарко СУВИНА является одной из самых цитируемых как в отечественном фантастиковедении, так и в мировом. Именно здесь он впервые ввел знаменитое определения научной фантастики – литература «когнитивного остранения».
При этом работа до сих пор не переведена на русский язык. Своими несовершенными усилиями попытался этот пробел восполнить. Текст взят из журнала «Странные горизонты» («Strange horizons») 2014 года и он адекватен классическому варианту из книги «Метаморфозы научной фантастики» 1979 года, но в журнале он сопровожден небольшим вступлением от журнала и от автора:
Дарко СУВИН — один из самых авторитетных критиков научной фантастики. Его концепция научной фантастике как литературы когнитивного остранения была одним из первых крупных академических исследований этого жанра, оказавшись долгоиграющей и влиятельной. Он получил премию пилигримов SFRA за свой вклад в науку о научной фантастике, и диалог с его идеями продолжается в работах Фредрика Джеймисона, Карла Фридмана, Иштвана Чичери-Роная-младшего и других.
Эссе, перепечатанное здесь, «Остранение и познание» — одно из первых утверждений некоторых основных тезисов Дарко СУВИНА. Эта версия является предпочтительным текстом автора, поскольку она появилась в книге «Метаморфозы научной фантастики: о поэтике и истории литературного жанра» (Нью-Хейвен, Коннектикут: издательство Йельского университета, 1979). Ссылки на другие главы книги в этом переиздании сохранены.
________________________________________
Примечание Дарко СУВИНА, 1979 г.: Первая версия этого эссе возникла из лекции, прочитанной весной 1968 года на семинаре Дж. М. Холквиста по фантастической литературе на факультете славянских языков и литературы Йельского университета. Я получил много пользы от бесед с ним, с покойным Жаком Эрманном, моим коллегой по Университету Массачусетса Дэвидом Портером и моими коллегами по Макгиллскому университету Ирвином и Мирной Гопник, а также с рядом лиц, упомянутых в моих общих благодарностях. Окончательная версия во многом обязана «Фантастике и футурологии» Станислава Лема, которая значительно воодушевила меня на дальнейшие исследования в этой области, даже в тех случаях, когда я имел иное мнение, чем некоторые акценты и выводы Лема.
1. Научная фантастика как художественная литература (остранение)
1.1. Значение научной фантастики (НФ) в наше время возрастает. Во-первых, есть убедительные признаки того, что ее популярность в ведущих индустриальных странах (США, СССР, Великобритания, Япония) резко возросла за последние 100 лет, несмотря на все местные и краткосрочные колебания. НФ особенно затронула такие ключевые страты современного общества, как выпускники вузов, молодые литераторы и активные читатели, ищущие в литературе новые смыслы.
Во-вторых, если принять за минимальное родовое отличие в научной фантастике нарратива «novum» (действующих лиц и/или их контекста) [1], значительно отличающегося от того, что является нормой в реалистической литературе, обнаружится, что научная фантастика имеет близкое родство с литературными поджанрами, процветавшими в разное время и в различных местах: классическим и средневековым повествованием о «счастливом острове», рассказом о «сказочном путешествии» из античности, утопией эпох Возрождения и Барокко, «планетарным авантюрным романом» (planetary novel), просветительским «государственным [политическим] романом», современными рассказами о будущем (anticipation) и «антиутопией».
Более того, хотя научная фантастика разделяет с мифом, фэнтези, сказкой и пасторалью оппозицию натуралистическим или эмпирическим литературным жанрам, она весьма существенно отличается по своему подходу и социальной функции от этих смежных нереалистических жанров. Два взаимодополняющих аспекта, социологический и методологический, активно обсуждаются писателями и критиками в разных странах, что свидетельствует о живом интересе к жанру, который должен стать предметом научного обсуждения.
В этой главе я буду отстаивать понимание НФ как литературы о когнитивном остранении. Это определение, по-видимому, обладает уникальным преимуществом, заключающимся в том, что отдает должное литературной традиции, но отличает от нехудожественного утопизма, от реалистической литературы и от смежной нереалистической беллетристики. Что позволяет заложить основу целостной поэтики научной фантастики.
1.2. Я хочу начать с постулирования предмета литературы, спектр которого простирается от одной крайности — точного воссоздание окружающей автора эмпирической среды [2] до другой — исключительного интереса к странной новизне, «novum» . С XVIII по XX век литературный мейнстрим был ближе к первой из этих двух крайностей. Однако изначально в литературе забота о приручении удивительного была сильнее. Стародавние рассказчики повествуют об удивительных
путешествиях в соседнюю долину, где они находили людей с собачьими головами, а также хорошую каменную соль, которую можно было украсть или обменять. Их истории представляли собой синкретический рассказ о просто путешествиях и воображаемых путешествиях, мечты и отчета разведки. Это подразумевает любопытство к неизведанному за соседним горным хребтом (морем, океаном, солнечной системой), где трепет познания соединился с трепетом приключения.
От Ямбула и Эвгемера через классическую утопию к острову капитана Немо Верна и острову доктора Моро Уэллса остров в далеком океане является парадигмой эстетически наиболее удовлетворительной цели научно-фантастического путешествия.
Это особенно верно, если мы подведем под это же планетарный остров в эфирном океане — например, Луну, с которой мы сталкиваемся от Лукиана через Сирано к мини-Луне Лапута Свифта и далее в девятнадцатый век. Тем не менее, параллельная парадигма соседней долины («За хребтом» — это вторая часть названия Батлеровского научно-фантастического романа «Erewhon»), которая закрыта стеной, возможно, не менее показательна. Это повторяется почти так же часто в самых ранних народных сказках о чудесной долине Земного Рая и темной долине Мертвых, которые уже были в Гильгамеше.
Эдем — эта мифологическая локализация утопического стремления, точно так же, как долина Уэллса в «Стране слепых», все еще находится в рамках раскрепощающей традиции, утверждающей, что мир не обязательно таков, как наша здешняя эмпирическая долина, и что всякий, кто думает, что его долина – мир, слеп. Будь то остров или долина, будь то в пространстве или (начиная с промышленной и буржуазной революций) во времени, — их иная структура коррелируется с иными жителями. Инопланетяне, жители утопий, монстры или просто незнакомцы — являются зеркалом для человека, так же как иная страна является зеркалом для нашего мира. Но зеркало не только отражающее, но и преображающее — девственная утроба и алхимическая динамо-машина: зеркало есть горнило.
Таким образом, не только базовое человеческое любопытство порождает НФ. Помимо косвенной любознательности, которая делает семантическую игру без четкого референта, этот жанр всегда был связан с надеждой найти в неизвестном идеальную среду, племя, государство, разум или другой аспект Высшего Блага (или страх и отвращение к противоположному). Во всяком случае, предполагается возможность других странных, ковариантных систем координат и семантических полей.
1.3. Подход к воображаемой местности или локализованной мечте, практикуемый жанром научной фантастики, является псевдофактологическим. Письмо Колумба (технически или генеалогически не вымышленное) об Эдеме, который он мельком увидел за устьем Ориноко, и путешествие Свифта (технически нереальное) в Лапуту, Бальнибарби, Глуббдубдриб, Луггнагг и Японию представляют собой две крайности в постоянном смешении воображаемых и эмпирических возможностей.
Таким образом, НФ исходит из художественной (литературной) гипотезы и развивает ее с обобщающей (научной) строгостью — специфическое различие между Колумбом и Свифтом меньше, чем их родовая близость.
Результатом такого фактического сообщения вымыслов является столкновение установленной нормативной системы — закрытой картины мира птолемеевского типа — с точкой зрения или взглядом, подразумевающим новый набор норм — остранение. Эта концепция была впервые развита на литературоведческих текстах русскими формалистами («ostranenie» Виктора Шкловского) и наиболее успешно подкреплена антропологическим и историческим подходом в творчестве Бертольда Брехта, который хотел писать «пьесы для научной эпохи». Работая над пьесой о прототипе ученого — Галилее, он определил это отношение (Verfremdungseffekt) в своем «Малом органоне для театра»: «Очуждающее изображение заключается в том, что оно хотя и позволяет узнать предмет, но в то же время представляет его как нечто постороннее, чуждое». И далее: чтобы кто-нибудь увидел все нормальные явления в сомнительном свете, «ему необходимо развить в себе тот очуждающий взгляд, которым великий Галилей наблюдал за раскачиванием люстры. Оно удивило его, как нечто совершенно неожиданное и необъяснимое; благодаря этому он и пришел к открытию неведомых прежде законов».
Таким образом, взгляд очуждения является одновременно познавательным и творческим; и, как продолжает Брехт, «нельзя демонстрировать законы развития общества на "идеальных случаях", так как именно "неидеальность" (то есть противоречивость) неотделима от развития и от того, что развивается. Нужно только — но это уже безусловно, — создать как бы условия для экспериментальных исследований, то есть такие, которые в каждом случае допускают возможность и прямо противоположного эксперимента. Ведь все общество представляется нами так, словно каждое его действие — это эксперимент» [3]
В научной фантастике отношение очуждения, использованное Брехтом по-иному, в рамках еще преимущественно «реалистического» контекста, вросло в формальные рамки жанра.
2. Научная фантастика как познание (критика и наука)
2.1. Использование остранения как основного отношения и доминирующего формального приема встречается также в мифе, «вневременном» и религиозном его подходе, по-своему выглядывающем под (или над) эмпирической поверхностью. Однако НФ рассматривает даже самые устоявшиеся нормы как частные, изменчивые, а значит, подлежащие когнитивному взгляду. Миф диаметрально противоположен когнитивному подходу, поскольку он рассматривает человеческие отношения как фиксированные и сверхъестественно детерминированные, категорически отрицая монтеневское «Даже устойчивость – и она не что иное как ослабленное и замедленное качание» (подстрочник: «Само постоянство есть лишь более вялое движение» — Монтень, Опыты. Кн.3, гл.2 «О раскаянии» — mif1959).
Миф абсолютизирует и даже персонифицирует кажущиеся устойчивыми мотивы застывших обществ. Напротив, научная фантастика, фокусируется на изменчивых и несущих будущее элементах эмпирической среды и является преимущественно в водоворотных периодах истории, таких как шестнадцатый-семнадцатый и девятнадцатый-двадцатый века.
Там, где миф претендует на то, чтобы раз и навсегда объяснить суть явлений, НФ сначала ставит их перед собой как проблемы, а затем исследует, куда они ведут. Он рассматривает мифическую статичную идентичность как иллюзию, нередко как мошенничество, в лучшем случае, только как временную реализацию потенциально безграничных случайностей. Он спрашивает не о Человеке или Мире, а об определенном человеке, определенном мире и почему такой человек оказался в таком мире? Как литературный жанр, научная фантастика полностью противоположна как сверхъестественному или метафизическому остранению, так и реализму.
2.2. Таким образом, НФ — это литературный жанр, необходимыми и достаточными условиями которого являются наличие и взаимодействие остранения и познания, а основным формальным приемом — воображаемый мир, альтернативный эмпирической среде вокруг автора.
Остранение отличает научную фантастику от «реалистического» литературного мейнстрима, существовавшего с восемнадцатого по двадцатый век. Познание отличает его не только от мифа, но и от народной (волшебной) сказки и фантастики.
Сказка тоже сомневается в законах нашего эмпирического мира, но ускользает за его горизонты в закрытый побочный мир, безразличный к познавательным возможностям. Она использует воображение не как средство понимания скрытых в действительности тенденций, а как самодостаточную цель, отрезанную от реальных случайностей. Стандартный сказочный аксессуар, такой, как ковер-самолет, уклоняется от эмпирического закона физического тяготения — как и герой уклоняется от социального тяготения, — воображается лишь их противоположность. Этот исполняющий желания элемент является ее силой и ее слабостью, поскольку он никогда и не делает вид, что при существующих физических и социальных законах ковер и на самом деле сможет летать, а скромный третий сын стать королем.
Сказка просто помещает рядом с нашим другой мир, где некоторые ковры волшебным образом летают, а некоторые нищие волшебным образом становятся принцами, и в который вы переходите исключительно актом воображения. В сказке все возможно, потому что сказка заведомо невозможна. Кроме того, низший жанр народной сказки (folktale) с XVII-XVIII вв. трансформировался в более компенсаторный и часто упрощенный литературный жанр волшебной сказки (fairy tale). Поэтому регрессирующая в сказку НФ (например, «космическая опера» с треугольником герой-принцесса-монстр в костюмах космонавтов) совершает творческое самоубийство.
Фэнтези еще менее близка к научной фантастике (призрак, ужас, готика, сверхъестественное) – это жанр, направленный на внедрение антикогнитивных законов в эмпирическую среду.
Там, где сказка безразлична к эмпирическому миру и его законам, фэнтези — враждебна. Можно было бы защитить тезис о том, что фэнтези может быть значима там, где она погранична и где ставит не задачу установить собственный сверхчувственный зловредный мир, а вызывает гротескное напряжение между произвольными сверхъестественными явлениями и эмпирическими нормами, в которые они проникают.
Гоголевский Нос знаменателен тем, что он идет по Невскому проспекту, имея известный чин на государственной службе и т. д. Если бы Нос находился в совершенно фантастическом мире — скажем, в мире Лавкрафта, — это было бы просто еще одно омерзительное страшилище. Когда фэнтези не создает такого напряжения между сверхъестественным и эмпирическим обычным миром, его монотонное сведение всех возможных горизонтов к Смерти превращает его в сублитературу мистификации. И тогда коммерческое отнесение его к той же категории, что и НФ, является серьезной медвежьей услугой и безудержно социопатологическим явлением [4].
2.3. Пастораль, с другой стороны, существенно ближе к НФ. Ее воображаемая структура мира без денежной экономики, государственного аппарата и обезличивающей урбанизации позволяет ей изолировать, как в лаборатории, две человеческие мотивации: эротику и жажду власти. Этот подход относится к НФ так же, как алхимия относится к химии и ядерной физике: ранняя попытка в правильном направлении с недостаточным основанием.
НФ есть чему поучиться у пасторальской традиции, прежде всего у ее непосредственно чувственных отношений, не проявляющих классового отчуждения. Этот урок действительно часто усваивался, когда в НФ звучала тема торжества смиренных (Рестиф, Моррис и др., вплоть до Саймака, Кристофера, Ефремова и др.). К сожалению, барочная пастораль отказалась от этой темы и превратилась в условную сентиментальность, дискредитирующую жанр; но когда пастораль ускользает от притязаний, ее надежда может удобрить поле научной фантастики как противоядие от прагматизма, меркантильности, ориентированности на других и технократии.
2.4. Заявить о галилеевской очужденности НФ вовсе не означает предать ее научной вульгаризации или даже технологическому прогнозированию, чем она занималась в разное время (Верн, США 1920-30-х гг., СССР при сталинизме). Нужная и достойная похвалы задача популяризации может быть полезным элементом научно-фантастических произведений для подростков. Но даже «научный роман» («roman scientifique» — фр.), такой как « С Земли на Луну » Верна — или первый верхний уровень «Человека- невидимки» Уэллса, — хотя и является законной формой научной фантастики, находится на более низкой стадии ее развития.
Он очень популярен среди читателей, только начинающих осваивать научную фантастику, таких как подростки, потому что вводит в привычный эмпирический контекст только один аспект легко усваиваемой новой технологической переменной (лунная ракета, или лучи, понижающие показатель преломления органического вещества). Эйфория, вызванная таким подходом, возникает, но ограничена и лучше подходит для короткого рассказа и неофитов.
Но такая эйфория быстро испаряется, поскольку позитивистское естествознание теряет престиж в гуманитарной сфере мира после мировых войн (сравните «Наутилус» Немо с одноименной атомной подводной лодкой ВМС США), но возвращается с престижными приложениями иного времени в новых методологиях (астронавтика, кибернетика). Даже у Верна «научный роман» имеет структуру слабого остранения, которое более характерно для детективов с убийствами, а не для зрелой научной фантастики.
2.5. После таких разграничений, пожалуй, можно хотя бы указать некоторые различия внутри понятия «когнитивность» или «познание». Используемый здесь термин подразумевает не только размышление об отражении реальности, но и о самой этой реальности. Он предполагает творческий подход, стремящийся к динамическому ее преобразованию, а не к статическому отражению окружающего автора и читателя мира. Типичный научный метод — от Лукиана, Мора, Рабле, Сирано и Свифта до Уэллса, Лондона, Замятина и писателей последних десятилетий — это критика нашего мира, часто сатирическая, сочетающая веру в возможности разума с методическим сомнением в правильности его воплощения. Родство этой познавательной критики с философскими основами современной науки очевидно.
3. Мир жанра научной фантастики (понятие и некоторые функции)
3.0. Как полноценный литературный жанр, научная фантастика имеет свой набор функций, условностей и приемов. Многие из них весьма интересны и могут оказаться весьма показательными для истории и теории литературы в целом. Я буду обсуждать некоторые из них — например, исторически важный сдвиг локуса остранения из пространства во время — в следующих главах. Однако я не буду пытаться систематически рассматривать такие функции и устройства, которые должным образом были бы предметом другой книги, охватывающей и современную НФ. Я хотел бы только упомянуть, что все остраняющие приемы в НФ связаны с исповедуемым познанием, и что вместе с исторической почтенностью традиции жанра это кажется мне второй, методологической причиной придания НФ гораздо большего значения, чем это есть на самом деле. Однако здесь можно было бы набросать некоторые определяющие параметры жанра.
3.1. В типологии литературных жанров нашего познавательного века один из основных параметров должен учитывать отношение мира (миров), которые представляет каждый жанр, к «нулевому миру» эмпирически проверяемых свойств вокруг автора (это «ноль» в смысл центральной точки отсчета в системе координат или контрольной группы в эксперименте).
Назовем этот наш эмпирический мир натуралистическим. В нем и в соответствующей «натуралистической» или «реалистической» литературе этика не имеет существенного отношения к физике. Современная художественная литература не рекомендует жалкое заблуждение о землетрясениях, возвещающих об убийстве правителей, или моросящих дождях, сопровождающих печаль героини.
Именно активность главных героев, взаимодействующих с другими, физически столь же непривилегированными фигурами, определяет исход сюжета. Как бы технологически или социологически ни превосходила одна из сторон конфликта, всякая предопределенность его исхода воспринимается как идеологическая навязчивость и генеалогическая нечистота: основное правило натуралистической литературы состоит в том, что судьба человека — человек.
Напротив, в ненатуралистических, метафизических литературных жанрах, обсуждаемых в 2.1 и 2.2, обстоятельства вокруг героя не являются ни пассивными, ни нейтральными. В сказке и фэнтези этика совпадает с (позитивной или негативной) физикой, в трагическом мифе она компенсирует физику, в «оптимистическом» мифе она снабжает совпадение систематической рамкой.
Мир произведения научной фантастики не ориентирован априори намеренно на своих героев ни положительно, ни отрицательно; протагонисты могут преуспеть или потерпеть неудачу в достижении своих целей — в физических законах их миров ничего не гарантируется. Таким образом, НФ разделяет с доминирующей литературой зрелый подход, аналогичный подходу современной науки и философии.
3.2. Как показывает история, научная фантастика началась с донаучного или протонаучного подхода разоблачения, сатиры и наивной социальной критики и приблизилась ко все более сложным естественным и гуманитарным наукам. Естественные науки догнали и превзошли литературное воображение в девятнадцатом веке; можно утверждать, что науки, изучающие человеческие отношения, догнали его в своих высших теоретических достижениях, но, конечно же, не сделали этого в своей остраненой социальной практике.
В ХХ веке НФ перешла в сферу антропологической и космологической мысли, став диагнозом, предостережением, призывом к пониманию и действию и, главное, картой возможных альтернатив. Это историческое движение научной фантастики можно рассматривать как обогащение и переход от базовой прямой модели к косвенной модели.
Здесь важно то, что понятие традиции или жанра научной фантастики является логическим следствием признания научной фантастики литературой когнитивного остранения. Из моего подхода и примеров можно сделать вывод, что я думаю, что литературный жанр, который я пытаюсь определить, охватывает поджанры, упомянутые в 1.1, от греческих и более ранних времен до наших дней (острова блаженных, утопии, сказочные путешествия, планетарные романы, политические утопии (нем. Staatsromane) , рассказы о будущем (anticipation) и дистопии, а также научные романы в духе Верна, вариант научного романа Уэллса и научно-фантастическая фантастика двадцатого века, основанная на журналах и антологиях, которые себя таковыми именуют (sensu stricto).
Если аргумент этой главы верен, то внутреннее родство этих поджанров сильнее их очевидных автономных, отличительных признаков. Далее в этой книге будет предпринята попытка исторического обсуждения этого родства и различия; здесь я хочу только отметить, что значительные авторы в этой линии вполне осознавали свою последовательную традицию и явно свидетельствовали об этом (ось Лукиан-Мор-Рабле-Сирано-Свифт-М.Шелли-Верн-Уэллс является основным примером) . Кроме того, некоторые из наиболее проницательных исследователей различных аспектов этой области, такие как Эрнст Блох, Льюис Мамфорд или Нортроп Фрай, могут быть истолкованы как допускающие это единство.
3.3. Новизна такой концепции наиболее отчетливо проявляется при попытке найти название для жанра, как он здесь понимается. В идеале это название должно четко отделять его от нелитературы (1), эмпирического литературного мейнстрима (2) и некогнитивных остранений, таких как фэнтези (3); кроме того, оно должно стараться как можно меньше добавлять к уже преобладающему смешению существующих концепций (4).
Наиболее приемлемым с академической точки зрения обозначением была бы литература утопической мысли. Эта концепция, без сомнения, частично актуальна, но не соответствует первому критерию, указанному выше. Логически такой подход обычно преподавался и рассматривался в рамках либо истории идей, либо политической и социологической теории. Хотя я согласен с тем, что литература (и особенно этот жанр) самым тесным образом связана с жизнью — более того, что судьба человечества — это его тема (автором употреблен аристотелевский термин «Telos» — mif1959), но я думаю, следует быстро добавить, что литература — это нечто большее, чем просто мыслительный или социологический документ. Так как это является основанием для любого систематического литературного исследования, мне, возможно, не нужно останавливаться на этом.
Единственный правильный способ поиска решения, по-видимому, требует исходить из качеств, определяющих жанр, а значит, позаботиться, по крайней мере, о критериях с 1 по 3. Принимая родственные тезаурусные концепции науки за познание и фантастики за остранение, я полагаю, что есть веская причина называть весь этот новый жанр научной фантастикой (sensu lato ).
Есть два основных возражения против такого решения. Во-первых, познание шире науки; Я так же рассуждал сам в 2.5. Однако оно гораздо менее весомо, если понимать «науку» в смысле, более близком к немецкой "Wissenschaft", французской «science» или русской «nauka» , которые включают в себя не только естественные, но и все гуманитарные или исторические науки и даже ученость. Собственно, именно за это наука и употребляется в практике НФ: не только Мор или Замятин, но и работы таких американцев, как Азимов, Хайнлайн, Пол, Дик и т. д., были бы совершенно невозможны без социологических, психологических, исторических, антропологических и других параллелей.
Далее, элемент условности присутствует во всех названиях (см. «сравнительное литературоведение» – «comparative literature»), но он не опасен, пока название удобно, достаточно приблизительно и, прежде всего, применяется к четко определенному кругу произведений.
Второе возражение состоит в том, что использование термина «научная фантастика» сводит весь жанр к конкретной научной фантастике двадцатого века, из которой и было взято это название. Учитывая преимущества единственного доступного термина, удовлетворяющего вышеуказанным критериям, я бы сказал, что это в худшем случае незначительный недостаток; никто серьезно не затрудняется провести различие между книгой Мора, страной, описанной в ней, и поджанром «утопия».
Проблемы начинаются с разнообразия не связанных между собой междисциплинарных и идеологических интерпретаций, навязываемых такому термину: «научная фантастика», возможно, сможет избежать междисциплинарной части этой гонки с препятствиями. Кроме того, всегда есть преимущества в четком признании своих методологических предпосылок.
Как согласились бы и Лукач, и Элиот, любая традиция модифицируется и восстанавливается в результате достаточно значительного нового развития, с точки зрения которого ее можно интерпретировать по-новому. Так обстоит дело, я бы сказал, с упомянутыми старорежимными (фр. «ci-devant») традициями, например, «утопической литературы» в эпоху научной фантастики. Если это принять, новое имя вовсе не недостаток, а просто ономастическое завершение.
4. К поэтике научной фантастики (что еще предстоит)
4.1. Приведенный очерк следует, несомненно, дополнить социологическим анализом «внутренней среды» НФ, сосланной с начала ХХ века в резервацию или гетто, которая была защитной, а теперь сковывает, отсекая новые веяния, здоровую конкуренцию и самые высокие критические стандарты. Такая социологическая дискуссия позволила бы нам указать на важные различия между высшими проявлениями жанра, рассматриваемыми здесь для определения функций и стандартов научной фантастики, и его изнурительной середнячиной.
4.2. Если вся приведенная выше аргументация окажется приемлемой, ее можно будет дополнить также обзором форм и поджанров. Наряду с повторяющимися в обновленном виде жанрами, такими как утопия и сказочное путешествие, и новые поджанры — рассказы о будущем, история суперменов, история искусственного интеллекта (роботы, андроиды и т. д.), путешествие во времени, катастрофа, встреча с инопланетянами и т. другие, тоже должны быть проанализированы.
Затем различные формы и поджанры научной фантастики можно было бы проверить на предмет их отношения к другим литературным жанрам, друг к другу и к различным наукам. Например, утопии — чем бы они ни были — явно социологическими фикциями социальной фантастики, тогда как современная НФ аналогична современной полицентрической космологии, объединяющей время и пространство в эйнштейновских мирах с разными, но ковариантными измерениями и временными масштабами.
Значительная современная НФ с более глубокими и продолжительными источниками эстетического наслаждения также предполагает более сложные и широкие познания: в ней обсуждаются прежде всего политическое, психологическое и антропологическое использование и влияние знания, философии науки, становление и неудач новых реальностей.
Последовательность экстраполяции, точность аналогии и широта референции в такой познавательной дискуссии превращаются в эстетические факторы. (Вот почему «научный роман», обсуждаемый в 2.3, не может считаться полностью удовлетворительным — он эстетически беден, потому что скуден с научной точки зрения.) Как только соблюдены гибкие критерии литературного структурирования, когнитивный — в большинстве случаев строго научный — элемент становится мерилом эстетического качества, специфического удовольствия, которое нужно искать в НФ. Иными словами, когнитивное ядро сюжета соопределяет само вымышленное остранение.
Примечания
[1] термин «novum» взят СУВИНЫМ у Эрнста Блоха из его характеристики утопий, в частности, из «Принципа надежды». В какой-то мере, это возникновение нового внутри настоящего: «не любое, а только такое, которого никогда не было и которое поэтому одно является подлинным». Однако это новое возможно посредством акта предвосхищения внутри настоящего: это не «принятие желаемого за действительное» (как «воздушные замки»), но, по существу, как когнитивное действие». В книге «Метаморфозы научной фантастики» Дарко СУВИН этому термину посвящает отдельную большую главу (раза в три больше, чем переведенная мною глава).
[2] здесь Дарко СУВИН дает обширный и нечеткий комментарий, исходя из того, что концепция «реализм» (не прозаическое литературное течение девятнадцатого века, а метаисторический стилистический принцип) довольно размыта, поэтому «я заменяю здесь «реальность» (в существовании которой, независимо от какого-либо наблюдателя или группы наблюдателей, я на самом деле нисколько не сомневаюсь) понятием «эмпирическая среда вокруг автора», которое кажется более очевидным»
[3] Дарко СУВИН в своем примечании к этим цитатам утверждает, что они взяты из работы Бертольта Брехта «Малый органон для театра», в его Gesammelte Werke, 16 (Франкфурт, 1973), переведенном в изд. Джона Уиллетта, «Брехт о театре» (Нью-Йорк, 1964): «Мои цитаты взяты из стр. 192 и 196 этого перевода». На странице 192 этого нью-йоркского издания действительно есть две первые цитаты (заметки 42 и 44), однако на странице 196 этого же уиллеттовского перевода нет последней сувинской цитаты «нельзя просто восклицать, что такое отношение относится к науке, но не к искусству. Почему бы искусству не пытаться по-своему служить великой социальной задаче овладения Жизнью?» (подстрочник). Более того такой цитаты вообще нет ни в одном английском переводе этой и других работ Брехта. Поэтому я взял на себя смелость предположить, что речь идет о заметке 52 из предыдущей 195-й страницы нью-йоркского издания, где сказано близко к этому смыслу. Похожий пассаж имеется и в работе «Об экспериментальном театре» 1939 года.
[4] ОТ СУВИНА: «Ах да: фэнтези. Здесь положение вещей изменилось: я писал до потопа. Я по-новому взглянул на это в своем эссе «Рассматривая смысл «фэнтези» или «фантастического вымысла», «Extrapolation» 41.3 (2000): 209–47. Оно не просто отрицает, но заменяет (как сказал бы Гегель) то, что здесь написано».
Анатолий Федорович Бритиков (1926-1996) — знаменитый русский фантастиковед. Много лет он работал в Пушкинском Доме (Институт русской литературы АН СССР). Поначалу основной темой его исследований было творчество Михаила Шолохова.
Однако серьезный интерес Бритиков проявлял и к отечественной фантастике, что в конечном счете привело к написанию им фундаментального труда — уникальной на тот момент монографии «Русский советский научно-фантастический роман» (1970). Анатолий Бритиков первым среди советских филологов применил методы "академического" литературоведения к фантастическому жанру. Этот революционный по сути подход раз и навсегда изменил инструментарий и глубину российского фантастиковедения, стал эталонным образцом для следующих поколений критиков.
В 1965-1991 годах Бритиков опубликовал немало статей о фантастике. Часть из написанного, однако, не увидела свет при жизни автора — по воле советской цензуры и сотрудников КГБ. Тематика статей была весьма широка. Среди любимых тем Бритикова было творчество Александра Беляева и Ивана Ефремова, также он писал предисловия и послесловия к сборникам фантастики.
После кончины фантастиковеда его вдова Клара Федоровна посвятила себя изучению и публикации творческого наследия Анатолия Федоровича. В частности, она подготовила и передала в Пушкинский Дом его личный архив.
К.Бритикова решила увековечить память мужа посмертным изданием его работ — особенно доселе не опубликованных. Возникла идея напечатать сборник фантастиковедческих статей Бритикова. Подготовкой издания в 1997 году занялась ученица А.Ф.Бритикова — писатель, переводчик и редактор Елена Вячеславовна Воронько. Это была долгая и трудная работа, ведь дело не ограничилось лишь составлением и литературной правкой. Пришлось сверять разные варианты статей, вносить позднюю авторскую правку и так далее.
Параллельно К.Бритикова с моей помощью начала готовить продолжение "Библиографии отечественной фантастики" — за 1968-1987 годы в качестве приложения к этому сборнику. Нужно учесть, что монография 1970 года была снабжена краткой библиографией российской фантастики (с дореволюционных времен по 1967 год), составленной Борисом Ляпуновым, которую затем кардинально исправила и переделала Клара Бритикова.
Библиография буксовала. В какой-то момент мне стало казаться, что на этот проект ополчились высшие силы. Потому что наряду с разными мелкими неприятностями, тормозившими работу, стали случаться и более крупные. Например, добровольный помощник — наборщица текста библиографии — оказалась человеком крайне невнимательным и до изумления рассеянным. Печатая текст, она смотрела телевизор, ела, пила, разговаривала по телефону и в конечном счете сделала в тексте библиографии более тысячи ошибок и опечаток. На их поиски и устранение у меня потом ушло несколько месяцев. Еще много времени было потеряно на исправление черновика самой К.Ф.Бритиковой, так как поначалу она была убеждена, что наряду с фантастикой необходимо включить в текст библиографии ряд приключенческих произведений, а вместе с книгами на русском языке — книги на украинском (ведь для А.Ф.Бритикова он был столь же родным и понятным). Порой от отчаяния мне хотелось бросить все, но благодаря удивительной жизненной энергии Клары Бритиковой мы-таки довели дело до конца.
На первом этапе работы помощь в сборе библиографических материалов нам оказали Марианна Алферова, Андрей Балабуха, Василий Владимирский, Александр Етоев, Виталий Пищенко (с Ольгой Дрябиной), Николай Романецкий и Юрий Флейшман.
И вот в 2000 году в издательстве "Творческого центра "Борей-Арт"" был издан второй том импровизированного собрания сочинений Бритикова — "Отечественная научно-фантастическая литература. Некоторые проблемы истории и теории жанра" мизерным тиражом 100 экземпляров. Для экономии средств вашему покорному слуге пришлось сделать оригинал-макет, а потом самому поработать на ризографе.
Как уже говорилось, в приложении к сборнику была помещена библиография советской фантастики за 1968-1987 годы (4.272 позиции). Кроме того, книга была снабжена предисловием "От редактора" (Е.Воронько) и именным указателем.
Этот посмертный труд А.Ф.Бритикова получил в 2001 году сразу три литературные премии: АБС премию, "Странник" и "Бронзовую улитку".
Аппетит приходит во время еды. После выхода этой книги Клару Бритикову посетила идея напечатать второе издание фантастиковедческих произведений Анатолия Бритикова. Первый том (монография) должен был претерпеть серьезные изменения: Елена Воронько взялась за неблагодарный труд — внести в текст исправления, сделанные автором "на полях". Ведь за время Перестройки и первые постсоветские годы А.Ф.Бритиков переосмыслил (в основном это касалось политических оценок) и дополнил многие положения монографии. Что же касается второго тома, то в него предполагалось включить не вошедшие в первое издание пять статей о фантастике.
По мере приближения проекта к финалу на первый план вышел финансовый вопрос. Известный писатель Андрей Дмитриевич Балабуха составил письмо с просьбой помочь важному культурному проекту и ходил с ним по инстанциям. Городские чиновники обещали всяческое содействие, но в конечном итоге не дали нам ни рубля. Я написал статью для журнала "Питерbооk" (№2 за 2002 год) — "В поисках издателя", но результат остался нулевым.
В конечном итоге на проект были истрачены все скудные сбережения Клары Бритиковой. Однако двухтомник под названием "Отечественная научно-фантастическая литература (1917-1991 годы)" все-таки вышел в свет. Он был напечатан в том же самом издательстве "Творческий центр "Борей-Арт"" в 2005 году. Тираж остался прежним — 100 экземпляров. Причем, мне снова пришлось изготовить оригинал-макет и отстоять вахту у ризографа.
Первый том был снабжен предисловием А.Балабухи "Ханойская башня", второй — предисловиями к первому (Е.Воронько) и второму изданиям (К.Бритиковой и Л.Смирнова). В оба тома уже традиционно были помещены именные указатели.
Предполагалось, что в приложение к двухтомнику попадет библиография отечественной фантастики за 1988-1991 годы. Тем самым, библиография, размещенная в изданиях 1970, 2000 и 2005 годов, охватит весь советский период. Однако при ближайшем рассмотрении стало ясно, что качество уже опубликованной библиографии оставляет желать лучшего (там очень много лакун и ошибок) и необходима ее полная переделка.
Если бы я заранее знал, насколько велик окажется объем предстоящей работы, то непременно бы отказался. Но потом уже поздно было отступать... В результате получилась семитомная библиография, охватившая советский и дореволюционный периоды развития отечественной фантастики. О ней не так давно я уже писал в своей авторской колонке (https://fantlab.ru/blogarticle72896). Первый том библиографии вышел в свет в 2006 году, последний — в 2021 году.
К.Бритикова и Л.Смирнов на секции научно-фантастической литературы Союза писателей СПб (Центр современной литературы и книги)
Не вздумайте указывать мне, где я нарушил в той или иной истории свои собственные правила. Я нарушил их все
В 1947 году издательство «Fantasy Press» опросило ряд писателей, зачем и почему они пишут фантастику и вокруг этого. Из ответов появилась в том же 1947 году книга «Of Worlds Beyond». В ней, в частности, было опубликовано знаменитое эссе Роберта ХАЙНЛАЙНА «On the Writing of Speculative Fiction» (О писании спекулятивной фантастики), которое до сих пор цитируется во множестве работ по теории и истории фантастики, в том числе и в России. Как ни странно, на русский язык оно все еще не переведено. Поэтому предлагаю свой непрофессиональный перевод по оригиналу, взятому не из первоисточника 1947 года, а из перепечатки в антологии 1991 года (забавно, но очень похоже, что корректура в этом издании 1991 года даже не ночевала). Знаменито это эссе прежде всего двумя моментами. Первый: в нем впервые даны пять необходимых принципов успешного писателя, которые ХАЙНЛАЙН много позже – в апреле 1973 года — развернул перед курсантами Военно-морской Академии США в Аннаполисе в выступлении, известном под названием «Channel Markers». И второй: именно здесь он ввел термин «спекулятивная фантастика», который и цитируется в огромном количестве теоретических работ. Как вы можете убедиться, в эссе нет стройной концепции, скорее, это эмоциональное выступление, написанное наскоро. А если по сути, хайнлайновская «спекулятивная фантастика» — это то же самое, что «фантастика как прием» у братьев СТРУГАЦКИХ, противостоящая «фантастике как цели» — то, что они проповедовали в начале 60-х. Мне кажется, более правильный перевод заголовка был бы «Как писать спекулятивную фантастику», но решил оставить привычную формулировку, хотя и несколько неуклюже звучащую по-русски.
Роберт А. ХАЙНЛАЙН. О писании спекулятивной фантастики
«Сочинять легенды просто,
Ибо способов есть сó сто.
Нету способов неверных –
верен каждый и любой!»
Редьярд Киплинг (в переводе Евгения Фельдмана – mif1959)
Спекулятивную фантастику можно писать, как минимум, двумя основными способами: о людях или о гаджетах. Есть, конечно, и другие варианты – как «Последние и первые люди» Стэплдона или «Мир внизу» С. Фаулера Райта. Но история гаджетов и человеческие взаимоотношения составляют большую часть поля. В основном, научно-фантастические истории — смесь этих двух типов. Но мы будем говорить так, как если бы они были несмешиваемы, поэтому выкидываю гаджет-истории в сторону, отряхиваю их пыль с рук, ограничась историей человеческих взаимоотношений (использован термин «human-interest story», который в данном контексте я перевел как «то, что относится к людям и их эмоциям» — mif1959). Тем более, что такие рассказы пишу я сам. Ничего не имею против рассказов о гаджетах — читайте и наслаждайтесь, но мне они не интересны (использована английская идиома «not my pidgin» — mif1959). Мне сказали, что это антология по практическим методам работы писателя. Поэтому буду придерживаться того, что умею делать сам.
Редактор предложил мне написать «Научную фантастику в глянцевых журналах». Я не стал этого делать, потому что суть не в глянце. Несколько лет назад Уилл Ф. Дженкинс (более известен под псевдонимом Мюррей Лейнстер – mif1959) сказал мне: «Открою тебе секрет, Боб. Любая история, неважно — научная ли это фантастика или что другое — если она хорошо написана, может быть продана в глянец». Сам Уилл доказал это, как и многие другие писатели — Уайли, Уэллс, Койот, Дойл, Эрц, Нойес и другие. Вы можете возразить, что они смогли продать научную фантастику на высокооплачиваемом рынке глянца потому, что они уже известные писатели. Это не так, приятель: напротив, они известные писатели потому, что искусны в своем деле. Когда они пишут научную фантастику, получается хорошо написанный рассказ, который продается на высокооплачиваемом рынке. Редактор успешного журнала откажется от плохо написанного рассказа "именитого" писателя так же быстро, как и от любого из неизвестных. Разве что, напишет длинное объяснительное письмо, зная, что писатели обидчивы, как белые леггорны (порода кур, имеющих репутацию шумных и нервных — mif1959). В лучшем случае, известность автора может сыграть в пограничной ситуации.
Короткий рассказ имеет гораздо больше шансов с глянцем, если он не больше пяти тысяч слов. История, представляющая интерес для людей, имеет больше шансов с глянцем, чем история гаджетов, потому что она обращается к более широкой аудитории. Но это не исключает публикации и истории гаджетов. Примеры — "Записки об опасности B» Керша в недавнем выпуске «Saturday Evening Post» и «Грубая ошибка» Филипа Уайли, которая появилась в прошлом году в Collier's.
Давайте рассмотрим, что такое рассказ и как его написать (точнее, как я его пишу — вспомните эпиграф мистера Киплинга)
Рассказ — это история, которая не обязательно является правдой, но ее интересно читать.
В историях, интересных читателям, есть три основных сюжета: юноша-встречает-девушку, маленький Портной (имеется в виду сказка братьев Гримм «Храбрый портняжка» — mif1959) и человек,-который-научился-быть-лучше («Man-who-learned-better» — так Уильям Паттерсон назвал позже второй том своего увесистого исследования жизни ХАЙНЛАЙНА – mif1959). Последнюю категорию подсказал мне Л. Рон Хаббард — я долгие годы думал, что сюжетов всего два, а он указал на третий.
Юноша-встречает-девушку не нуждается в определении. Этот величайший сюжет существует от «Илиады» до «Потока времени» Джона Тэйна и никогда в достаточной степени не эксплуатировался в научной фантастике. Безусловно, он встречается в фантастических рассказах, но часто притаскивается сюда за волосы. Вариантов много: юноша-неудачник-встречает-девушку-как-подарок, юноша-встречает-девушку-слишком-поздно, юноша -встречает-слишком-много-девушек, юноша-теряет-девушку, юноша-и-девушка-отказываются от любви ради высшей цели.
Скажете: это не научная фантастика? Вот бесплатно для вас одноразовый
сюжет: пожилой мужчина встречает очень молодую девушку; они обнаруживают, что идеально приспособлены друг к друга, влюблены друг в друга, «родственные души» (не спрашивайте меня, как — это решать вам. Если мне придется написать такую историю, я готов, но не бесплатно)
А теперь превратите это в научно-фантастический рассказ. Путешествие во времени? Может быть… А конкретнее? Классическая теория путешествий во времени? Параллельные вселенные на развилках? А может, возвращенная молодость? Или их влечение необходимо для великого конца чего-то? Или наоборот. Но сможете ли вы выйти за пределы обстоятельств, как это сделала Кэтрин Мур в трагическом шедевре «Яркая иллюзия»?
Я использовал сюжет юноша-встречает-девушку как трагедию дважды и, скорее всего, воспользуюсь вновь. Но не изобретал его: это великая история, которая крутится на протяжении веков.
Маленький портной — собрание всех историй о простом парне, который становится большой шишкой или наоборот. Это MG из сказок про фейри («Middle Grade» — возрастное ограничение для школьников до 14-15 лет – mif1959). Примеры: «Дик Уиттингтон», все книги Горацио Олджера (в русскоязычных текстах его фамилия варьируется как Алджер или Элджер — mif1959), «Маленький Цезарь» (фильм 1931 года – mif1959), «Галактический патруль» (но не «Серый ленсмен»), Майн Кампф, Давид в Ветхом Завете. Это истории успеха или, наоборот, истории трагической неудачи.
Человек,-который-научился-быть-лучше, — история о человеке, у которого одно мнение, точка зрения или оценка в начале рассказа, затем он приобретает новое мнение или оценку после того, как получил от жизни по носу, пару раз приложившись о суровые факты. Я и сам писал такие истории, прежде чем Хаббард указал мне на их структуру.
Как пример, мои «Вселенная» и «Логика Империи», «К югу от места» Джека Лондона, «Рождественский гимн» Диккенса.
Определение истории как чего-то интересного, но не обязательно правдивого, является достаточно общим, чтобы охватить всех писателей альтернативных историй — даже Джеймса Джойса, если вы найдете его тексты интересными (я – нет!).
Для меня истории, которые я хочу написать, ограничивается следующим рецептом:
— человек оказывается в обстоятельствах, которые создают для него проблемы. Справляясь с ними, он каким-то образом меняется внутри себя. История заканчивается, когда внутреннее изменение завершено, хотя внешние признаки того могут не проявляться еще долго.
Вот примеры людей, меняющихся в условиях стресса:
— Одинокий богатый человек учится дружбе, оказавшись на социальном дне.
— Робкий человек вынужден научиться драться.
— Сильный мужчина искалечен и должен приспосабливаться к этому.
— Сплетница учится держать язык за зубами.
— Твердолобый материалист знакомится с привидением.
— Сварливую женщину приручили.
Это истории персонажа, а не инцидента. Это блюдо не для всех, но мне оно интереснее, чем захватывающая чисто приключенческая история. Но и оно не должно быть без приключений: стресс, вызывающий изменение характера, может быть дико авантюрным, и часто таким бывает.
Но какое отношение все это имеет к научной фантастике? Прямое! Немало так называемой научной фантастики — не о людях и их проблемах, а просто беллетризованный каркас, населенный картонными фигурами, выстроенный вокруг эссе о великолепном будущем технологий.
При всем уважении к мистеру Беллами, «Оглядываясь назад» (в русских переводах более известен как «Через 100 лет» — mif1959) является прекрасным примером беллетризованного эссе. Я и сам такое сделал: "Никудышнее решение "- тоже художественное эссе. Зная, что оно должно конкурировать с реальной историей, я использовал все приемы, которые только мог выдумать, чтобы оно выглядело как рассказ.
Другой тип художественной литературы, которая якобы является научной фантастикой, — история, происходящая в будущем, или на другой планете, или в другом измерении, которая с тем же успехом могло бы произойти на Пятой авеню в 1947 году. Поменяйте костюмы на нынешние, вырежьте псевдонаучную болтовню и бластеры, и это окажется приключенческим рассказом, который с некоторым косметическим ремонтом можно увидеть в любом другом бульварном журнале в киоске.
Есть еще один тип откровенно научно-фантастических рассказов, которые обычно не считаются фантастикой: история людей, занимающихся современной наукой или технологией. Мы обычно не имеем в виду такие истории, когда говорим «научная фантастика».
Хотя на самом деле, стоит лишь воплотить идею «давайте предположим» или «что произойдет, если... "
В спекулятивной научной фантастике наука и ее установленные феодальные владения экстраполируются, чтобы создать новую ситуацию, новую основу для человеческого действия. В результате новой ситуации возникают новые человеческие проблемы – и наше дело показать, как люди справляются с этими новыми проблемами.
История должна быть на самом деле не о новой ситуации, а о решении возникающих из этой новой ситуации проблем.
А теперь давайте соберем по кусочкам и определим, что является истинным научно-фантастическим рассказом:
Обстановка должна быть в некотором отношении отличной от того, что происходит здесь и сейчас, хотя различие может заключаться только в изобретении, сделанном по ходу рассказа.
Эти новые условия должны создать некую человеческую проблему.
При этом ни один установленный факт не может быть нарушен, а когда рассказ требует использования теории, противоречащей существующей общепринятой, она должна правдоподобно включать и объяснять и существующие факты и те, которые автор придумал. То есть если вы собираетесь заявить, что человечество произошло от марсиан, то вам нужно объяснить нашу очевидную близость к земным человекообразным обезьянам. Простите меня, но все-таки я продолжу об этом.
Люблю читать научную фантастику, но нарушение последнего требования меня бесит. Ракетные корабли не делают крен в пустом пространстве, как самолеты в воздухе. Ящерицы не могут скрещиваться с людьми. Термин "космическая деформация" не ничего не значат без подробных объяснений.
Немало людей пытается писать научную фантастику, не потрудившись узнать что-нибудь о науке. Есть ли им оправдание в эпоху публичных библиотек. Вы обязаны перед своими читателями
а) изучить отрасль науки, о которой собираетесь писать свой рассказ;
б) если вы сами плохо разбираетесь в этой отрасли, вам следует убедить какого-нибудь специалиста в этом поле, чтобы он прочитал вашу историю и раскритиковал прежде, чем вы предложите ее ничего не подозревающей публике.
Если вы не готовы взять на себя эти хлопоты, пожалуйста, придерживайтесь того фона, с которым знакомы. Падеревскому приходилось тренироваться (намек на известную фразу пианиста Игнация Яна Падеревского "Если я не репетирую один день — это услышу я сам. Если не репетирую два дня подряд — это услышат критики. А если три дня — это услышит весь зал" – mif1959). Соня Хени все еще работает над своими школьные фигурами (фигуристка, которая в возрасте девяти лет уже приняла участие во взрослом чемпионате Норвегии — mif1959). Хирург тратит много утомительных лет, прежде чем ему разрешат оперировать — почему вы должны быть освобождены от таких же подготовительных усилий?
Вот примеры настоящих научно-фантастических историй — образцы человеческих проблем, возникающих из экстраполяции современной науки:
— Биологическая война разрушает сельскохозяйственные угодья Соединенных Штатов и что делать типичному американцу Джо, продавцу подержанных автомобилей, чтобы прокормить семью?
Межпланетные путешествия вводят нас в контакт с расой, способной читать наши мысли, но допустимы ли показания таких существ в качестве доказательства в суде об убийстве?
Люди достигают Луны: каково отношение у этому Совета Безопасности ООН? (Остерегайтесь этого — и держитесь за шляпы!)
Разработана полная методика эктогенеза: как это влияет на семью, мораль, религию? (Олдос Хаксли оставил многие поля не вспаханными — угощайтесь.)
И так далее. Я ограничился своими представлениями о научной фантастике, но не забывайте эпиграф из Киплинга: в любом случае не обязательно уметь — просто делайте это. Пишите то, что вам нравится читать. Если у вас есть жажда писать, если вы получаете удовольствие от своего воображения, если любите придумывать новые миры, то заходите: вода теплая и места хватит всем.
Но не вздумайте указывать мне, где я нарушил в той или иной истории свои собственные правила. Я нарушил их все, так как предпочитаю выдумать что-то новое, чем опираться на привычное.
Мне сказали, что моя статья должна быть полезна читателям. Виноват: есть ощущение, что все вышеперечисленное больше предназначено для моего, чем для вашего назидания. Поэтому добавлю в качестве бонуса практические проверенные правила, которые при тщательном соблюдении окажутся полезными для любого писателя.
Я полагаю, вы умеете печатать на машинке, знаете принятый коммерческий формат или можете быстро изучить его, всегда используете новые ленты и чистите пишущую машинку. Кроме того, умеете писать и знаете пунктуацию, а также достаточно хорошо используете грамматику. Это все — всего лишь плотницкие инструменты. А вы должны добавить к ним вот эти деловые привычки:
1. Вы должны писать.
2. Вы должны заканчивать то, что начали.
3. Вы должны воздерживаться от переделки, кроме как ели на изменениях настаивает редактор
4. Вы должны выставить свой текст на рынок.
5. Вы должны держать его на рынке, пока его не купят.
Эти пять правил больше связаны с тем, как писать спекулятивную фантастику, чем все сказанное выше них. Но им невероятно сложно следовать — вот почему так мало профессиональных писателей и так много стремящихся, но не достигающих этого статуса. Поэтому я не боюсь отдавать ракетку! Но, если вы будете следовать этим правилам — и неважно, как вы пишете — где-нибудь обязательно найдется редактор, столь неосторожный или отчаянно нуждающийся в текстах, чтобы купить самую уродливую старую собаку, которую вы, или я, или кто-нибудь еще может бросить ему.
Источник: антология «Writing Science Fiction and Fantasy». 1991 год.