Где трепет познания соединился с трепетом приключения
Работа «Остранение и познание» («Estrangement and Cognition») известного исследователя фантастики Дарко СУВИНА является одной из самых цитируемых как в отечественном фантастиковедении, так и в мировом. Именно здесь он впервые ввел знаменитое определения научной фантастики – литература «когнитивного остранения».
При этом работа до сих пор не переведена на русский язык. Своими несовершенными усилиями попытался этот пробел восполнить. Текст взят из журнала «Странные горизонты» («Strange horizons») 2014 года и он адекватен классическому варианту из книги «Метаморфозы научной фантастики» 1979 года, но в журнале он сопровожден небольшим вступлением от журнала и от автора:
Дарко СУВИН — один из самых авторитетных критиков научной фантастики. Его концепция научной фантастике как литературы когнитивного остранения была одним из первых крупных академических исследований этого жанра, оказавшись долгоиграющей и влиятельной. Он получил премию пилигримов SFRA за свой вклад в науку о научной фантастике, и диалог с его идеями продолжается в работах Фредрика Джеймисона, Карла Фридмана, Иштвана Чичери-Роная-младшего и других.
Эссе, перепечатанное здесь, «Остранение и познание» — одно из первых утверждений некоторых основных тезисов Дарко СУВИНА. Эта версия является предпочтительным текстом автора, поскольку она появилась в книге «Метаморфозы научной фантастики: о поэтике и истории литературного жанра» (Нью-Хейвен, Коннектикут: издательство Йельского университета, 1979). Ссылки на другие главы книги в этом переиздании сохранены.
________________________________________
Примечание Дарко СУВИНА, 1979 г.: Первая версия этого эссе возникла из лекции, прочитанной весной 1968 года на семинаре Дж. М. Холквиста по фантастической литературе на факультете славянских языков и литературы Йельского университета. Я получил много пользы от бесед с ним, с покойным Жаком Эрманном, моим коллегой по Университету Массачусетса Дэвидом Портером и моими коллегами по Макгиллскому университету Ирвином и Мирной Гопник, а также с рядом лиц, упомянутых в моих общих благодарностях. Окончательная версия во многом обязана «Фантастике и футурологии» Станислава Лема, которая значительно воодушевила меня на дальнейшие исследования в этой области, даже в тех случаях, когда я имел иное мнение, чем некоторые акценты и выводы Лема.
1. Научная фантастика как художественная литература (остранение)
1.1. Значение научной фантастики (НФ) в наше время возрастает. Во-первых, есть убедительные признаки того, что ее популярность в ведущих индустриальных странах (США, СССР, Великобритания, Япония) резко возросла за последние 100 лет, несмотря на все местные и краткосрочные колебания. НФ особенно затронула такие ключевые страты современного общества, как выпускники вузов, молодые литераторы и активные читатели, ищущие в литературе новые смыслы.
Во-вторых, если принять за минимальное родовое отличие в научной фантастике нарратива «novum» (действующих лиц и/или их контекста) [1], значительно отличающегося от того, что является нормой в реалистической литературе, обнаружится, что научная фантастика имеет близкое родство с литературными поджанрами, процветавшими в разное время и в различных местах: классическим и средневековым повествованием о «счастливом острове», рассказом о «сказочном путешествии» из античности, утопией эпох Возрождения и Барокко, «планетарным авантюрным романом» (planetary novel), просветительским «государственным [политическим] романом», современными рассказами о будущем (anticipation) и «антиутопией».
Более того, хотя научная фантастика разделяет с мифом, фэнтези, сказкой и пасторалью оппозицию натуралистическим или эмпирическим литературным жанрам, она весьма существенно отличается по своему подходу и социальной функции от этих смежных нереалистических жанров. Два взаимодополняющих аспекта, социологический и методологический, активно обсуждаются писателями и критиками в разных странах, что свидетельствует о живом интересе к жанру, который должен стать предметом научного обсуждения.
В этой главе я буду отстаивать понимание НФ как литературы о когнитивном остранении. Это определение, по-видимому, обладает уникальным преимуществом, заключающимся в том, что отдает должное литературной традиции, но отличает от нехудожественного утопизма, от реалистической литературы и от смежной нереалистической беллетристики. Что позволяет заложить основу целостной поэтики научной фантастики.
1.2. Я хочу начать с постулирования предмета литературы, спектр которого простирается от одной крайности — точного воссоздание окружающей автора эмпирической среды [2] до другой — исключительного интереса к странной новизне, «novum» . С XVIII по XX век литературный мейнстрим был ближе к первой из этих двух крайностей. Однако изначально в литературе забота о приручении удивительного была сильнее. Стародавние рассказчики повествуют об удивительных путешествиях в соседнюю долину, где они находили людей с собачьими головами, а также хорошую каменную соль, которую можно было украсть или обменять. Их истории представляли собой синкретический рассказ о просто путешествиях и воображаемых путешествиях, мечты и отчета разведки. Это подразумевает любопытство к неизведанному за соседним горным хребтом (морем, океаном, солнечной системой), где трепет познания соединился с трепетом приключения.
От Ямбула и Эвгемера через классическую утопию к острову капитана Немо Верна и острову доктора Моро Уэллса остров в далеком океане является парадигмой эстетически наиболее удовлетворительной цели научно-фантастического путешествия.
Это особенно верно, если мы подведем под это же планетарный остров в эфирном океане — например, Луну, с которой мы сталкиваемся от Лукиана через Сирано к мини-Луне Лапута Свифта и далее в девятнадцатый век. Тем не менее, параллельная парадигма соседней долины («За хребтом» — это вторая часть названия Батлеровского научно-фантастического романа «Erewhon»), которая закрыта стеной, возможно, не менее показательна. Это повторяется почти так же часто в самых ранних народных сказках о чудесной долине Земного Рая и темной долине Мертвых, которые уже были в Гильгамеше.
Эдем — эта мифологическая локализация утопического стремления, точно так же, как долина Уэллса в «Стране слепых», все еще находится в рамках раскрепощающей традиции, утверждающей, что мир не обязательно таков, как наша здешняя эмпирическая долина, и что всякий, кто думает, что его долина – мир, слеп. Будь то остров или долина, будь то в пространстве или (начиная с промышленной и буржуазной революций) во времени, — их иная структура коррелируется с иными жителями. Инопланетяне, жители утопий, монстры или просто незнакомцы — являются зеркалом для человека, так же как иная страна является зеркалом для нашего мира. Но зеркало не только отражающее, но и преображающее — девственная утроба и алхимическая динамо-машина: зеркало есть горнило.
Таким образом, не только базовое человеческое любопытство порождает НФ. Помимо косвенной любознательности, которая делает семантическую игру без четкого референта, этот жанр всегда был связан с надеждой найти в неизвестном идеальную среду, племя, государство, разум или другой аспект Высшего Блага (или страх и отвращение к противоположному). Во всяком случае, предполагается возможность других странных, ковариантных систем координат и семантических полей.
1.3. Подход к воображаемой местности или локализованной мечте, практикуемый жанром научной фантастики, является псевдофактологическим. Письмо Колумба (технически или генеалогически не вымышленное) об Эдеме, который он мельком увидел за устьем Ориноко, и путешествие Свифта (технически нереальное) в Лапуту, Бальнибарби, Глуббдубдриб, Луггнагг и Японию представляют собой две крайности в постоянном смешении воображаемых и эмпирических возможностей.
Таким образом, НФ исходит из художественной (литературной) гипотезы и развивает ее с обобщающей (научной) строгостью — специфическое различие между Колумбом и Свифтом меньше, чем их родовая близость.
Результатом такого фактического сообщения вымыслов является столкновение установленной нормативной системы — закрытой картины мира птолемеевского типа — с точкой зрения или взглядом, подразумевающим новый набор норм — остранение. Эта концепция была впервые развита на литературоведческих текстах русскими формалистами («ostranenie» Виктора Шкловского) и наиболее успешно подкреплена антропологическим и историческим подходом в творчестве Бертольда Брехта, который хотел писать «пьесы для научной эпохи». Работая над пьесой о прототипе ученого — Галилее, он определил это отношение (Verfremdungseffekt) в своем «Малом органоне для театра»: «Очуждающее изображение заключается в том, что оно хотя и позволяет узнать предмет, но в то же время представляет его как нечто постороннее, чуждое». И далее: чтобы кто-нибудь увидел все нормальные явления в сомнительном свете, «ему необходимо развить в себе тот очуждающий взгляд, которым великий Галилей наблюдал за раскачиванием люстры. Оно удивило его, как нечто совершенно неожиданное и необъяснимое; благодаря этому он и пришел к открытию неведомых прежде законов».
Таким образом, взгляд очуждения является одновременно познавательным и творческим; и, как продолжает Брехт, «нельзя демонстрировать законы развития общества на «идеальных случаях», так как именно «неидеальность» (то есть противоречивость) неотделима от развития и от того, что развивается. Нужно только — но это уже безусловно, — создать как бы условия для экспериментальных исследований, то есть такие, которые в каждом случае допускают возможность и прямо противоположного эксперимента. Ведь все общество представляется нами так, словно каждое его действие — это эксперимент» [3]
В научной фантастике отношение очуждения, использованное Брехтом по-иному, в рамках еще преимущественно «реалистического» контекста, вросло в формальные рамки жанра.
2. Научная фантастика как познание (критика и наука)
2.1. Использование остранения как основного отношения и доминирующего формального приема встречается также в мифе, «вневременном» и религиозном его подходе, по-своему выглядывающем под (или над) эмпирической поверхностью. Однако НФ рассматривает даже самые устоявшиеся нормы как частные, изменчивые, а значит, подлежащие когнитивному взгляду. Миф диаметрально противоположен когнитивному подходу, поскольку он рассматривает человеческие отношения как фиксированные и сверхъестественно детерминированные, категорически отрицая монтеневское «Даже устойчивость – и она не что иное как ослабленное и замедленное качание» (подстрочник: «Само постоянство есть лишь более вялое движение» — Монтень, Опыты. Кн.3, гл.2 «О раскаянии» — mif1959).
Миф абсолютизирует и даже персонифицирует кажущиеся устойчивыми мотивы застывших обществ. Напротив, научная фантастика, фокусируется на изменчивых и несущих будущее элементах эмпирической среды и является преимущественно в водоворотных периодах истории, таких как шестнадцатый-семнадцатый и девятнадцатый-двадцатый века.
Там, где миф претендует на то, чтобы раз и навсегда объяснить суть явлений, НФ сначала ставит их перед собой как проблемы, а затем исследует, куда они ведут. Он рассматривает мифическую статичную идентичность как иллюзию, нередко как мошенничество, в лучшем случае, только как временную реализацию потенциально безграничных случайностей. Он спрашивает не о Человеке или Мире, а об определенном человеке, определенном мире и почему такой человек оказался в таком мире? Как литературный жанр, научная фантастика полностью противоположна как сверхъестественному или метафизическому остранению, так и реализму.
2.2. Таким образом, НФ — это литературный жанр, необходимыми и достаточными условиями которого являются наличие и взаимодействие остранения и познания, а основным формальным приемом — воображаемый мир, альтернативный эмпирической среде вокруг автора.
Остранение отличает научную фантастику от «реалистического» литературного мейнстрима, существовавшего с восемнадцатого по двадцатый век. Познание отличает его не только от мифа, но и от народной (волшебной) сказки и фантастики.
Сказка тоже сомневается в законах нашего эмпирического мира, но ускользает за его горизонты в закрытый побочный мир, безразличный к познавательным возможностям. Она использует воображение не как средство понимания скрытых в действительности тенденций, а как самодостаточную цель, отрезанную от реальных случайностей. Стандартный сказочный аксессуар, такой, как ковер-самолет, уклоняется от эмпирического закона физического тяготения — как и герой уклоняется от социального тяготения, — воображается лишь их противоположность. Этот исполняющий желания элемент является ее силой и ее слабостью, поскольку он никогда и не делает вид, что при существующих физических и социальных законах ковер и на самом деле сможет летать, а скромный третий сын стать королем.
Сказка просто помещает рядом с нашим другой мир, где некоторые ковры волшебным образом летают, а некоторые нищие волшебным образом становятся принцами, и в который вы переходите исключительно актом воображения. В сказке все возможно, потому что сказка заведомо невозможна. Кроме того, низший жанр народной сказки (folktale) с XVII-XVIII вв. трансформировался в более компенсаторный и часто упрощенный литературный жанр волшебной сказки (fairy tale). Поэтому регрессирующая в сказку НФ (например, «космическая опера» с треугольником герой-принцесса-монстр в костюмах космонавтов) совершает творческое самоубийство.
Фэнтези еще менее близка к научной фантастике (призрак, ужас, готика, сверхъестественное) – это жанр, направленный на внедрение антикогнитивных законов в эмпирическую среду.
Там, где сказка безразлична к эмпирическому миру и его законам, фэнтези — враждебна. Можно было бы защитить тезис о том, что фэнтези может быть значима там, где она погранична и где ставит не задачу установить собственный сверхчувственный зловредный мир, а вызывает гротескное напряжение между произвольными сверхъестественными явлениями и эмпирическими нормами, в которые они проникают.
Гоголевский Нос знаменателен тем, что он идет по Невскому проспекту, имея известный чин на государственной службе и т. д. Если бы Нос находился в совершенно фантастическом мире — скажем, в мире Лавкрафта, — это было бы просто еще одно омерзительное страшилище. Когда фэнтези не создает такого напряжения между сверхъестественным и эмпирическим обычным миром, его монотонное сведение всех возможных горизонтов к Смерти превращает его в сублитературу мистификации. И тогда коммерческое отнесение его к той же категории, что и НФ, является серьезной медвежьей услугой и безудержно социопатологическим явлением [4].
2.3. Пастораль, с другой стороны, существенно ближе к НФ. Ее воображаемая структура мира без денежной экономики, государственного аппарата и обезличивающей урбанизации позволяет ей изолировать, как в лаборатории, две человеческие мотивации: эротику и жажду власти. Этот подход относится к НФ так же, как алхимия относится к химии и ядерной физике: ранняя попытка в правильном направлении с недостаточным основанием.
НФ есть чему поучиться у пасторальской традиции, прежде всего у ее непосредственно чувственных отношений, не проявляющих классового отчуждения. Этот урок действительно часто усваивался, когда в НФ звучала тема торжества смиренных (Рестиф, Моррис и др., вплоть до Саймака, Кристофера, Ефремова и др.). К сожалению, барочная пастораль отказалась от этой темы и превратилась в условную сентиментальность, дискредитирующую жанр; но когда пастораль ускользает от притязаний, ее надежда может удобрить поле научной фантастики как противоядие от прагматизма, меркантильности, ориентированности на других и технократии.
2.4. Заявить о галилеевской очужденности НФ вовсе не означает предать ее научной вульгаризации или даже технологическому прогнозированию, чем она занималась в разное время (Верн, США 1920-30-х гг., СССР при сталинизме). Нужная и достойная похвалы задача популяризации может быть полезным элементом научно-фантастических произведений для подростков. Но даже «научный роман» («roman scientifique» — фр.), такой как « С Земли на Луну » Верна — или первый верхний уровень «Человека- невидимки» Уэллса, — хотя и является законной формой научной фантастики, находится на более низкой стадии ее развития.
Он очень популярен среди читателей, только начинающих осваивать научную фантастику, таких как подростки, потому что вводит в привычный эмпирический контекст только один аспект легко усваиваемой новой технологической переменной (лунная ракета, или лучи, понижающие показатель преломления органического вещества). Эйфория, вызванная таким подходом, возникает, но ограничена и лучше подходит для короткого рассказа и неофитов.
Но такая эйфория быстро испаряется, поскольку позитивистское естествознание теряет престиж в гуманитарной сфере мира после мировых войн (сравните «Наутилус» Немо с одноименной атомной подводной лодкой ВМС США), но возвращается с престижными приложениями иного времени в новых методологиях (астронавтика, кибернетика). Даже у Верна «научный роман» имеет структуру слабого остранения, которое более характерно для детективов с убийствами, а не для зрелой научной фантастики.
2.5. После таких разграничений, пожалуй, можно хотя бы указать некоторые различия внутри понятия «когнитивность» или «познание». Используемый здесь термин подразумевает не только размышление об отражении реальности, но и о самой этой реальности. Он предполагает творческий подход, стремящийся к динамическому ее преобразованию, а не к статическому отражению окружающего автора и читателя мира. Типичный научный метод — от Лукиана, Мора, Рабле, Сирано и Свифта до Уэллса, Лондона, Замятина и писателей последних десятилетий — это критика нашего мира, часто сатирическая, сочетающая веру в возможности разума с методическим сомнением в правильности его воплощения. Родство этой познавательной критики с философскими основами современной науки очевидно.
3. Мир жанра научной фантастики (понятие и некоторые функции)
3.0. Как полноценный литературный жанр, научная фантастика имеет свой набор функций, условностей и приемов. Многие из них весьма интересны и могут оказаться весьма показательными для истории и теории литературы в целом. Я буду обсуждать некоторые из них — например, исторически важный сдвиг локуса остранения из пространства во время — в следующих главах. Однако я не буду пытаться систематически рассматривать такие функции и устройства, которые должным образом были бы предметом другой книги, охватывающей и современную НФ. Я хотел бы только упомянуть, что все остраняющие приемы в НФ связаны с исповедуемым познанием, и что вместе с исторической почтенностью традиции жанра это кажется мне второй, методологической причиной придания НФ гораздо большего значения, чем это есть на самом деле. Однако здесь можно было бы набросать некоторые определяющие параметры жанра.
3.1. В типологии литературных жанров нашего познавательного века один из основных параметров должен учитывать отношение мира (миров), которые представляет каждый жанр, к «нулевому миру» эмпирически проверяемых свойств вокруг автора (это «ноль» в смысл центральной точки отсчета в системе координат или контрольной группы в эксперименте).
Назовем этот наш эмпирический мир натуралистическим. В нем и в соответствующей «натуралистической» или «реалистической» литературе этика не имеет существенного отношения к физике. Современная художественная литература не рекомендует жалкое заблуждение о землетрясениях, возвещающих об убийстве правителей, или моросящих дождях, сопровождающих печаль героини.
Именно активность главных героев, взаимодействующих с другими, физически столь же непривилегированными фигурами, определяет исход сюжета. Как бы технологически или социологически ни превосходила одна из сторон конфликта, всякая предопределенность его исхода воспринимается как идеологическая навязчивость и генеалогическая нечистота: основное правило натуралистической литературы состоит в том, что судьба человека — человек.
Напротив, в ненатуралистических, метафизических литературных жанрах, обсуждаемых в 2.1 и 2.2, обстоятельства вокруг героя не являются ни пассивными, ни нейтральными. В сказке и фэнтези этика совпадает с (позитивной или негативной) физикой, в трагическом мифе она компенсирует физику, в «оптимистическом» мифе она снабжает совпадение систематической рамкой.
Мир произведения научной фантастики не ориентирован априори намеренно на своих героев ни положительно, ни отрицательно; протагонисты могут преуспеть или потерпеть неудачу в достижении своих целей — в физических законах их миров ничего не гарантируется. Таким образом, НФ разделяет с доминирующей литературой зрелый подход, аналогичный подходу современной науки и философии.
3.2. Как показывает история, научная фантастика началась с донаучного или протонаучного подхода разоблачения, сатиры и наивной социальной критики и приблизилась ко все более сложным естественным и гуманитарным наукам. Естественные науки догнали и превзошли литературное воображение в девятнадцатом веке; можно утверждать, что науки, изучающие человеческие отношения, догнали его в своих высших теоретических достижениях, но, конечно же, не сделали этого в своей остраненой социальной практике.
В ХХ веке НФ перешла в сферу антропологической и космологической мысли, став диагнозом, предостережением, призывом к пониманию и действию и, главное, картой возможных альтернатив. Это историческое движение научной фантастики можно рассматривать как обогащение и переход от базовой прямой модели к косвенной модели.
Здесь важно то, что понятие традиции или жанра научной фантастики является логическим следствием признания научной фантастики литературой когнитивного остранения. Из моего подхода и примеров можно сделать вывод, что я думаю, что литературный жанр, который я пытаюсь определить, охватывает поджанры, упомянутые в 1.1, от греческих и более ранних времен до наших дней (острова блаженных, утопии, сказочные путешествия, планетарные романы, политические утопии (нем. Staatsromane) , рассказы о будущем (anticipation) и дистопии, а также научные романы в духе Верна, вариант научного романа Уэллса и научно-фантастическая фантастика двадцатого века, основанная на журналах и антологиях, которые себя таковыми именуют (sensu stricto).
Если аргумент этой главы верен, то внутреннее родство этих поджанров сильнее их очевидных автономных, отличительных признаков. Далее в этой книге будет предпринята попытка исторического обсуждения этого родства и различия; здесь я хочу только отметить, что значительные авторы в этой линии вполне осознавали свою последовательную традицию и явно свидетельствовали об этом (ось Лукиан-Мор-Рабле-Сирано-Свифт-М.Шелли-Верн-Уэллс является основным примером) . Кроме того, некоторые из наиболее проницательных исследователей различных аспектов этой области, такие как Эрнст Блох, Льюис Мамфорд или Нортроп Фрай, могут быть истолкованы как допускающие это единство.
3.3. Новизна такой концепции наиболее отчетливо проявляется при попытке найти название для жанра, как он здесь понимается. В идеале это название должно четко отделять его от нелитературы (1), эмпирического литературного мейнстрима (2) и некогнитивных остранений, таких как фэнтези (3); кроме того, оно должно стараться как можно меньше добавлять к уже преобладающему смешению существующих концепций (4).
Наиболее приемлемым с академической точки зрения обозначением была бы литература утопической мысли. Эта концепция, без сомнения, частично актуальна, но не соответствует первому критерию, указанному выше. Логически такой подход обычно преподавался и рассматривался в рамках либо истории идей, либо политической и социологической теории. Хотя я согласен с тем, что литература (и особенно этот жанр) самым тесным образом связана с жизнью — более того, что судьба человечества — это его тема (автором употреблен аристотелевский термин «Telos» — mif1959), но я думаю, следует быстро добавить, что литература — это нечто большее, чем просто мыслительный или социологический документ. Так как это является основанием для любого систематического литературного исследования, мне, возможно, не нужно останавливаться на этом.
Единственный правильный способ поиска решения, по-видимому, требует исходить из качеств, определяющих жанр, а значит, позаботиться, по крайней мере, о критериях с 1 по 3. Принимая родственные тезаурусные концепции науки за познание и фантастики за остранение, я полагаю, что есть веская причина называть весь этот новый жанр научной фантастикой (sensu lato ).
Есть два основных возражения против такого решения. Во-первых, познание шире науки; Я так же рассуждал сам в 2.5. Однако оно гораздо менее весомо, если понимать «науку» в смысле, более близком к немецкой «Wissenschaft», французской «science» или русской «nauka» , которые включают в себя не только естественные, но и все гуманитарные или исторические науки и даже ученость. Собственно, именно за это наука и употребляется в практике НФ: не только Мор или Замятин, но и работы таких американцев, как Азимов, Хайнлайн, Пол, Дик и т. д., были бы совершенно невозможны без социологических, психологических, исторических, антропологических и других параллелей.
Далее, элемент условности присутствует во всех названиях (см. «сравнительное литературоведение» – «comparative literature»), но он не опасен, пока название удобно, достаточно приблизительно и, прежде всего, применяется к четко определенному кругу произведений.
Второе возражение состоит в том, что использование термина «научная фантастика» сводит весь жанр к конкретной научной фантастике двадцатого века, из которой и было взято это название. Учитывая преимущества единственного доступного термина, удовлетворяющего вышеуказанным критериям, я бы сказал, что это в худшем случае незначительный недостаток; никто серьезно не затрудняется провести различие между книгой Мора, страной, описанной в ней, и поджанром «утопия».
Проблемы начинаются с разнообразия не связанных между собой междисциплинарных и идеологических интерпретаций, навязываемых такому термину: «научная фантастика», возможно, сможет избежать междисциплинарной части этой гонки с препятствиями. Кроме того, всегда есть преимущества в четком признании своих методологических предпосылок.
Как согласились бы и Лукач, и Элиот, любая традиция модифицируется и восстанавливается в результате достаточно значительного нового развития, с точки зрения которого ее можно интерпретировать по-новому. Так обстоит дело, я бы сказал, с упомянутыми старорежимными (фр. «ci-devant») традициями, например, «утопической литературы» в эпоху научной фантастики. Если это принять, новое имя вовсе не недостаток, а просто ономастическое завершение.
4. К поэтике научной фантастики (что еще предстоит)
4.1. Приведенный очерк следует, несомненно, дополнить социологическим анализом «внутренней среды» НФ, сосланной с начала ХХ века в резервацию или гетто, которая была защитной, а теперь сковывает, отсекая новые веяния, здоровую конкуренцию и самые высокие критические стандарты. Такая социологическая дискуссия позволила бы нам указать на важные различия между высшими проявлениями жанра, рассматриваемыми здесь для определения функций и стандартов научной фантастики, и его изнурительной середнячиной.
4.2. Если вся приведенная выше аргументация окажется приемлемой, ее можно будет дополнить также обзором форм и поджанров. Наряду с повторяющимися в обновленном виде жанрами, такими как утопия и сказочное путешествие, и новые поджанры — рассказы о будущем, история суперменов, история искусственного интеллекта (роботы, андроиды и т. д.), путешествие во времени, катастрофа, встреча с инопланетянами и т. другие, тоже должны быть проанализированы.
Затем различные формы и поджанры научной фантастики можно было бы проверить на предмет их отношения к другим литературным жанрам, друг к другу и к различным наукам. Например, утопии — чем бы они ни были — явно социологическими фикциями социальной фантастики, тогда как современная НФ аналогична современной полицентрической космологии, объединяющей время и пространство в эйнштейновских мирах с разными, но ковариантными измерениями и временными масштабами.
Значительная современная НФ с более глубокими и продолжительными источниками эстетического наслаждения также предполагает более сложные и широкие познания: в ней обсуждаются прежде всего политическое, психологическое и антропологическое использование и влияние знания, философии науки, становление и неудач новых реальностей.
Последовательность экстраполяции, точность аналогии и широта референции в такой познавательной дискуссии превращаются в эстетические факторы. (Вот почему «научный роман», обсуждаемый в 2.3, не может считаться полностью удовлетворительным — он эстетически беден, потому что скуден с научной точки зрения.) Как только соблюдены гибкие критерии литературного структурирования, когнитивный — в большинстве случаев строго научный — элемент становится мерилом эстетического качества, специфического удовольствия, которое нужно искать в НФ. Иными словами, когнитивное ядро сюжета соопределяет само вымышленное остранение.
Примечания
[1] термин «novum» взят СУВИНЫМ у Эрнста Блоха из его характеристики утопий, в частности, из «Принципа надежды». В какой-то мере, это возникновение нового внутри настоящего: «не любое, а только такое, которого никогда не было и которое поэтому одно является подлинным». Однако это новое возможно посредством акта предвосхищения внутри настоящего: это не «принятие желаемого за действительное» (как «воздушные замки»), но, по существу, как когнитивное действие». В книге «Метаморфозы научной фантастики» Дарко СУВИН этому термину посвящает отдельную большую главу (раза в три больше, чем переведенная мною глава).
[2] здесь Дарко СУВИН дает обширный и нечеткий комментарий, исходя из того, что концепция «реализм» (не прозаическое литературное течение девятнадцатого века, а метаисторический стилистический принцип) довольно размыта, поэтому «я заменяю здесь «реальность» (в существовании которой, независимо от какого-либо наблюдателя или группы наблюдателей, я на самом деле нисколько не сомневаюсь) понятием «эмпирическая среда вокруг автора», которое кажется более очевидным»
[3] Дарко СУВИН в своем примечании к этим цитатам утверждает, что они взяты из работы Бертольта Брехта «Малый органон для театра», в его Gesammelte Werke, 16 (Франкфурт, 1973), переведенном в изд. Джона Уиллетта, «Брехт о театре» (Нью-Йорк, 1964): «Мои цитаты взяты из стр. 192 и 196 этого перевода». На странице 192 этого нью-йоркского издания действительно есть две первые цитаты (заметки 42 и 44), однако на странице 196 этого же уиллеттовского перевода нет последней сувинской цитаты «нельзя просто восклицать, что такое отношение относится к науке, но не к искусству. Почему бы искусству не пытаться по-своему служить великой социальной задаче овладения Жизнью?» (подстрочник). Более того такой цитаты вообще нет ни в одном английском переводе этой и других работ Брехта. Поэтому я взял на себя смелость предположить, что речь идет о заметке 52 из предыдущей 195-й страницы нью-йоркского издания, где сказано близко к этому смыслу. Похожий пассаж имеется и в работе «Об экспериментальном театре» 1939 года.
[4] ОТ СУВИНА: «Ах да: фэнтези. Здесь положение вещей изменилось: я писал до потопа. Я по-новому взглянул на это в своем эссе «Рассматривая смысл «фэнтези» или «фантастического вымысла», «Extrapolation» 41.3 (2000): 209–47. Оно не просто отрицает, но заменяет (как сказал бы Гегель) то, что здесь написано».
цитировать
свернуть ветку
