В канун войны с фашизмом Гексли занял позицию так называемого «интегрального пацифизма», то есть полного отказа от сопротивления врагу. Это детище Мюнхена известно по скандальному лозунгу, выдвинутому французским единомышленником Гексли, тоже «интегральным пацифистом», Жаном Жионо: лучше быть живым немцем, чем мертвым французом. Проповедь непротивленчества в предвоенном романе Гексли «Слепой в Газе» имеет исключительно пошлый характер. «Вы не должны ненавидеть своих врагов, — поучает в романе непротивленец Миллер, — полюбите их, и они окажутся достойными любви». Перед лицом фашистской агрессии эти гнусности были прямой пропагандой пораженчества и коллаборационизма.

Когда, на Лондон стали падать немецкие бомбы, Гексли вместе со своими литературными друзьями удалился в США, «избрал своим уделом добровольную ссылку на южный берег Калифорнии», как выразился не без юмора английский писатель Пристли.

В США Гексли и его друзья развили деятельную пропаганду среди интеллигенции за отказ от общественных интересов и уход в мистику. Гексли усиленно популяризирует индуистскую религиозно-мистическую литературу и сам пишет в этом духе. Выступая в дискуссии по поводу роли писателя в социальной борьбе, Гексли заявил, что единственная задача, достойная внимания современного художника, эта «познание сверхчувственных ценностей и воплощение их в искусстве».

Незадолго до конца войны Гексли выпустил программный роман «Время должно остановиться».

В этом романе читатель знакомится с образчиком «воплощения в искусстве сверхчувственных ценностей». Один из персонажей Гексли умирает, после чего продолжает участвовать в действии романа уже в качестве представителя «того света».

Однако был бы простаком тот, кто поверил бы в «святость» намерений Олдоса Гексли. Он разоблачал себя как прямой агент реакции, заявив, считает пустым делом создание произведений о «несправедливостях империализма» или об «утопиях грядущего». Действительно, главный идейный заряд романа обнаруживается в его публицистической части. Это отрывки на дневника героя книги писателя Себастиана Барнака, относящиеся к нашему времени. Основные мысли дневника Барнака те же, что Гексли излагает от своего лица в «Науке, свободе и мире», почему их и полезно рассматривать вместе. Человек должен «выключиться из времени», отказаться от идеи социального прогресса — вот лейтмотив размышления Барнака-Гексли, отраженный в названии романа «Время должно остановиться». Надежда людей на лучшее будущее, вера в социальный прогресс подвергаются в обеих книгах бешеным нападкам. Ждите лучшего будущего, — издевается Гексли, — только вам его не дождаться.

Требование Гексли прекратить общественную борьбу во имя «спасения души» — есть прямая помощь реакции. Его призывы, якобы продиктованные «тревогой в мире, науке и свободе», направлены против мира, против науки и против свободы. Его «сочувствие народу» лицемерно, ибо на самом деле он относился и продолжает относиться к народу с величайшим пренебрежением.

Страхи, владеющие Олдосом Гексли, не являются его личными страхами. Его настроения в высшей степени характерны для современной буржуазной культуры. Истерическая боязнь социального прогресса и отчаянный крик — «Время должно остановиться!» — выражают общий страх обреченного эксплуататорского порядка и связанных с ним классов перед мерной поступью истории. Время работает против них, — так надо остановить время! Мистические верования Оддоса Гексли, очевидно, заставили его несколько преувеличить свое могущество как заклинателя календаря. Но гримасы новейших буржуазных колдунов могут вызвать только улыбку. Простые люди во всем мире не имеют повода опасаться поступательного хода истории. На заклинания идеологов буржуазного порядка они могут ответить бесстрашными словами, рожденными культурой социализма: время, вперед!

— - — - — -

Перевод в текстовый формат ЛысенкоВИ

Васин брат нам рассказывал, что он читал, будто японцы выдумали могучий снаряд под названием «человек-торпеда» и что туда ложат человека и он управляет торпедой и подгоняет ее к самому кораблю и метко целится без промаха, потому ведь он сам с этой торпедой вместе. Потом взрывает корабль навовсе и, конечно, сам притом тоже взрывается навовсе, потому что он сам лежит в этой торпеде, где порох. И что у японцев есть герои под названием «самураи», которых будут ложить в эти торпеды, и они будут целить в наши корабли и взрывать их и сами, конечно, взрываться тоже вместе. И мы тогда заспорили, что у нас такие герои тоже есть и сколько угодно, и что и Вася, и я, и все пионеры нашего отряда тоже не испугаются лечь в такую торпеду, а потом мы пошли в класс и не доспорили. Но потом я много задумался и сказал Васе, что я в торпеду не лежу. А когда он начал тюкать и говорить «трус», я тогда преспокойно сказал, что «то одни глупости и что пусть эти самураи умирают, а нам надо не умирать, а побеждать, чтобы самому быть целым и строить дальше освобождение трудящихся, как сказал товарищ Сталин, что главное — это люди.

А так умереть вовсе не фокус, это всякий дурак сумеет и никакого геройства тут нет, и его самураи — дураки и просто задаются, а лучше выдумать не могут. И я сказал, что обязательно выдумаю и уже начал думать, а потом забыл, потому что получил один «неуд» по русскому и заниматься, а о войне некогда было. А потом, когда прорабатывали в отряде речь В. М. Молотова, я вспомнил обратно и стал думать.

Теперь расскажу, что придумал, а вы, тов. начальник, обязательно дайте ответ, верно я придумал или нет.

Надо такие торпеды обязательно делать и у нас, и чтоб они были очень могучие и взрывали корабль навовсе с одного разу, туда надо положить очень много пороха и сделать две машины — одну в торпеде, ну, про эту вы знаете, а другую — то, что не знаете: сзади торпеды, там, где лежит человек, как я нарисовал. И пусть она ходит быстро, быстрей, чем сейчас, быстрей всех.

И тогда он в этой торпеде быстро подойдет к кораблю и будет целить сам, как тот самурай, потому что пока он ведь тоже с торпедой вместе. А вот потом, когда будет совсем-совсем рядом и уж наверное попадет, тогда пусть нажмет, где у меня нарисована кнопка, тогда он от торпеды отцепится и в маленькой лодке, которая была сзади торпеды, пусть быстро поворачивает обратно и быстро едет к своим, чтоб его не задавило, когда корабль начнет падать. И тогда он опять берет вторую торпеду, прицепляет ее, как у меня нарисовано, и опять идет на врата. Дурак самурай раз взорвет и взорвется навовсе сам, а наш герой еще лучше научится, как взорвать другой корабль.

Извините, что плохо нарисовал, пусть инженеры срисуют, как надо, и пришлют мне, я проверю, — но и так все понятно.

Главное, что человек отцепляется, вот это герой, надо не умирать, а побеждать.

И я назвал этот могучий снаряд «Ответ самураю», пусть так и называется, когда выстроете. Чтоб они знали, что мы все равно лучше их придумаем, и пусть не задаются...»

Конец тетради занимали рисунки и чертежи могучего снаряда. Флагман внимательно рассматривал их, и ждавший его улыбки собеседник так ее и не дождался. Флагман, наконец, поднял глаза, и собеседник увидел в них мягкую ласку и волнение.

Он встал и подошел к книжным шкафам, на которых стояли модели кораблей. Подставив стул, он снял модель торпедного катера и, вернувшись к столу, протянул ее докладывавшему:

— Отправьте-ка пионеру. А письмо я ему сам напишу...

Письмо и посылка всколыхнули весь Зайсан. Флагман писал Мише, что проект его замечательный, но что, к сожалению, уже осуществлен с небольшими техническими изменениями и называется торпедным катером, модель и описание которого прилагается. И еще писал флагман, что Миша хорошо ответил самураям в что, действительно, героизм не в том, чтобы взрываться вместе с торпедой, а чтобы уметь во-время отцепиться и все-таки победить.

— Ну и что ж, — сказал Миша, весь красный от стыда, волнения и счастья, вертя в руках модель. — Я не обязан все знать! Придумали уже, так придумали. А я еще придумаю! Я их все равно перепридумываю!

------------------------------

Текст воспроизведён по газете "Правда" № 120, 1 мая 1938, стр. 4

------------------------------

Перевод в текстовый формат ЛысенкоВИ

Да что же. собственно, тут удивительного? Идет обычная уборка комбайнами. И машина даже не вяжет снопов, потому что деде обходится и без снопа...

Безусловно, очень приятный человек Вера Павловна, и трогательна ее восторженность. Но странно, что она от самых обыкновенных вещей приходит в умиление. Она даже преувеличивает немножко.

Вот пришла она в колхозную столовую в недавно выстроенном дворце культуры.

— Понравилось вам. Вера Павловна? — спрашиваем ее.

А она рассказывает в каком-то экстазе:

— Великолепная сервировка. Все алюминий и хрусталь: по средней полосе широких столов расставлены вазы с цветами, блюда уже на столе, вошли работающие, все садятся за обед — и они, и готовившие обед...

Веру Павловну в особенности тронуло то, что у нас называется общественным питанием. Мы как-то прозаически относимся к нему и даже придумали слово «нарпит». А Вера Павловна чуть ли не в стихах говорит об этом. Боюсь, она немного опоэтизировала обыкновенный обед в колхозной столовой. Правда, столовая очень хороша, образцовая столовая, и действительно посреди столов стоят цветы, очень чисто, симпатично. Ложки, возможно, алюминиевые, но что касается хрусталя, это Вера Павловна хватила чересчур.

Конечно, будет в наших общественных столовых и хрусталь, а ложки и вилки из серебра, но пока еще нет этого. И нет того, что показалось Вере Павловне на полях какого-то колхоза.

— Как они удобно устроили себе, — восхищалась Вера Павловна, — день зноен, но им, конечно, ничего: над той частью нивы, где они работают, раскинут огромный полог; как подвигается работа, — подвигается и он; как они устроили себе прохладу!

Идея остроумная. Жаль. Вера Павловна не помнит, как называется этот колхоз. Крытые токи есть во многих местах, но этакого передвижного навеса, или полога, не приходилось встречать. Но если его еще нет, — возможно, он будет.

По части техники Вера Павловна, впрочем, слабовата. Ее несказанно поразило обыкновенное электрическое освещение. Она не удивилась бы, если бы встретила его во дворце пионера. Но такое обилие света во дворце трудящихся!

Вот что, однако, она вполне оценила: наше веселье, нашу радость. Вера Павловна рассказывала потом:

— У них вечер, будничный, обыкновенный вечер... Но когда же я видела такую энергию веселья? Но как и не иметь их веселью энергии, неизвестной нам? Они поутру наработались. Кто не наработался вдоволь, тот не приготовил нервов, чтобы чувствовать полноту веселья.

Вера Павловна выражается несколько старомодно. А главное: что же она — никогда в своей жизни веселья не видала?

Нет, говорит она, видела. Но это, объясняет она, не настоящее, не полное веселье, когда смущает воспоминание о лишениях, бедах, страдании. Веселье у них, говорит Вера Павловна, — это мимолетный час забытья нужды и горя.

— А здесь, — продолжает Вера Павловна, — нет ни воспоминаний, ни опасений нужды или горя; здесь только воспоминания вольного труда в охоту, довольства, добра и наслаждения, здесь и ожидания только все того же впереди... Счастливые люди!

Может быть, и тут Вера Павловна несколько приукрашивает. Она, например, убеждена, что все поголовно у нас музыкальны, все поют, играют на разных инструментах. Она в восторге от нашей хоровой культуры.

Это не так. До этого мы еще не дошли. Но в основном Вера Павловна права. Ей, пожалуй, даже виднее, чем нам. Мы, может быть, сами не вполне оцениваем успехи нашей культуры. То, что видела Вера Павловна у вас, наблюдается еще не повсеместно. Но это, несомненно, будет всюду.

В общем приятная интуристка. Приятно показывать ей наши новостройки. гигантские предприятия, новые города,

— Неужели ж это мы? — восклицает она. — Неужели это наша земля? Я слышала нашу песню, они говорят по-русски...

Она не узнала. Она. Вернувшись с Кавказа, она рассказывала:

— Горы, одетые садами; между гор — узкие долины, широкие равнины. Эти горы прежде были голыми скалами, теперь они покрыты толстым слоем земли, и на них среди садов растут рощи самых высоких деревьев: внизу, во влажных ложбинах, — плантации кофейного дерева; выше — финиковые пальмы, смоковницы; виноградники перемешаны с плантациями сахарного тростника; на нивах есть пшеница, но больше рис.

По-видимому, Вера Павловна побывала где-то вблизи Колхиды. За точность ее сообщения нельзя поручиться, но в основном она правильно нарисовала картину сказочно меняющего свой вид Кавказа.

Кто же она, эта странная туристка, откуда, из какой страны приехала она к нам со своими восторгами? Она русская и на эмигрантку совсем не похожа. Она словно спала десятки лет, заснула в старой России и проснулась в советской стране в наши дни.

Но ведь почти так оно и есть. Вера Павловна во сне видела нашу страну. Это ее знаменитый «четвертый сон» в романе Чернышевского «Что делать». Вера Павловна видела во сне будущую социалистическую Россию.

А в действительности то, что называлось сном Веры Павловны, было мечтой одного из лучших, благороднейших сынов русского народа — революционного демократа и утопического социалиста Чернышевского. Он писал свой роман в тюрьме. На окне его камеры была железная решетка. Он видел перед собой только серые тюремные стены.

Воображение раздвигало их. Он уносился мыслью в будущее, и непоколебимая вера в социализм рисовала пред ним сказочные картины нив, на которых машина освободила крестьянина от изнуряющего, каторжного труда. Он видел людей коммунистического общества. Он писал о будущем: «Оно светло, оно прекрасно. Говори же всем: вот что в будущем, будущее светло и прекрасно. Любите его, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его, переносите из него в настоящее, сколько можете перенести...»

Видение этого будущего могло быть только сном десятки лет назад, и только в романе могло найтись место для такого сна. Это была тогда сказка взрослого человека для взрослых людей, и над сном Веры Павловны издевалась реакционная критика.

Сон Веры Павловны принадлежит к числу классических утопий, а утопия — это то, для чего нет места в реальной действительности, о чем можно только мечтать. Так мечтал о будущем Кабе в «Икарии» и еще многие выдающиеся писатели и мыслители.

Однако мы перечитываем теперь старые, пожелтевшие страницы; в них много наивного, но это совсем не сон, совсем не сказка и не утопия. Это подлинная наша действительность. То, что видела Вера Павловна во сне, мы видим наяву. Это осуществилось, — и подчас мечта Веры Павловны о будущем кажется нам рассказом о вчерашнем. Мы можем рассказать о нашей жизни больше, чем привиделось это лучшим людям прошлых десятилетий. В строгих, чеканных формулировках статей Сталинской Конституция записано больше подлинного исторического творчества, чей в наиболее поэтических видениях гениальных художников. То светлое, прекрасное будущее, которое было мечтой и остается мечтой на большей части земного шара, воплотилось в жизнь, приобрело реальные очертания в советской стране, и права была Вера Павловна, восклицая о нас, современниках Сталинской Конституции: счастливые люди! А ведь и мы — только предшественники тех людей, которые сон Веры Павловны сделают всемирной реальностью. Мечты лучших людей прошлого времени, став реальностью, сменились нашими мечтали.

Мы тоже мечтаем. Мы тоже видим сны. Они так же прекрасны, как сон Веры Павловны, как видения и мечты Кабе и Фурье. Мы видим в будущем цветущую и радостную землю, на которой освобожденный, творческий, радостный коллективный труд создает подлинные чудеса. На этой земле людям будущего дурным сном кажутся войны, капиталистическое рабство, национальный гнет, фашистское варварство.

Мы знаем, что это будет, и наша мечта станет реальностью, как реализовалась у нас мечта Чернышевского. Мы знаем теперь с научной точностью то, о чем только догадываться могли наши предшественники. Мы знаем не только будущее, но и пути к будущему. Они проложены гениальными вождями пролетарской революции.

Мы не говорим обычно о своих мечтах. Мы завоевываем будущее в суровых боях вместо того, чтобы говорить о будущем. Наша литература не нуждается ни в снах, ни в толковании снов. Но мы любим будущее, мы знаем, что оно светло, прекрасно. Мы следуем завету Чернышевского, работая для будущего, приближая его, перенося из него в настоящее столько, сколько можно перенести.

Встреча нового года располагает к мечтам. Нам приятно представить себе Испанию, освобожденную от фашистского зверья, радостную, счастливую. Мы знаем, что это будет. Мы любим это будущее, стремимся к нему, работаем для него. Нам приятно представить себе Германию в расцвете и блеске ее культуры, Германию, в которой детям рассказывают, как о кошмарном сне, о кровавом фашистском бесновании. Мы знаем, что это будет, и вам незачем гадать, когда это будет.

Мы мечтаем иногда, но никогда не занимаемся гаданьем. Гадают отживающие классы, не уверенные в своем ближайшем дне. Они тревожно вглядываются в темное и загадочное для них будущее. Мечтать они разучились, да и о чем они могли бы мечтать!

Гаданьем заполнены новогодние номера буржуазных газет. Это не только традиция и не только забава. К древнейшим временам восходит эта потребность темного человека узнать свою судьбу. «Что день грядущий мне готовит?» — об этом открыто или тайно вопрошают все буржуазные политики. И гаданьем занимаются не только профессиональные шарлатаны. Авторы передовых и иных статей в больших капиталистических газетах прорицают под новый год, стараясь в зловещем тумане найти хотя бы малейший просвет для обанкротившегося, проваливающегося, на корню гниющего старого мира. И мы можем с полной уверенностью сказать, что ничего хорошего не готовит капиталистическому обществу ни грядущий день, ни грядущий год.

А мы не гадаем. Пролетарская революция не верит в судьбу. Она сама готовит свой грядущий день и грядущий год. Мы знаем, что он будет прекрасен. Он не может быть иным, потому что он приблизит нас к тому светлому будущему, о котором мы мечтаем, которое мы любим, для которого мы работаем.

-------------------------------------------------

Перевод в текстовый формат ЛысенкоВИ