Понять «Роман» может только тот, кто хорошо знает русскую литературу XIX века. Но вот беда: те, кто хорошо знают русскую литературу XIX века, любят её и неспособны с юмором отнестись к расправе Владимира Сорокина с бесчисленными клише, красивостями и штампами этой литературы. Одобрительно к подобному художественному анализу (анализ всегда подразумевает расчленение) может отнестись только тот, кто русскую классическую литературу не любит. Но тот, кто не любит, тот не читает, не знает её и потому оценить виртуозность и научную точность Сорокина не в состоянии.

«Роман умер» — констатирует Сорокин, повторяя общее место литературоведения ХХ века. Смерть романа, как жанра, была обозначена учёными ещё в 20-е годы. Но в то время даже учёные в качестве иилюстрации к этому тезису обращались к «западной» литературе, осторожно обходя священную корову русского классического романа Тургенева, Гончарова, Толстого. То, что русский роман умер даже раньше европейского, подразумевалось по умолчанию, однако вслух говорить об этом было стрёмно даже в академических кругах.

Все, и учёные-филологи, и писатели-практики, и лихие литературоведы из толстых журналов, притворялись, что русский роман жив, и потоком давали на-гора сотни романов-зомби, мертвых, но двигающихся, как живые.

Сорокин взялся за суровую задачу, показать классический русский роман именно как мертвый набор безжизненных приёмов. Чтобы прекрасно читалось, чтобы картины, рисуемые писателем, воспринимались с умилительным восторгом и очаровывали, чтобы психология персонажей была тонка, глубока и соответствовала уровню претензий русской классики — только при выполнении этих условий финальный анализ мог быть достаточно убедителен.

Задача сложнейшая! Но Сорокин справился. И ярость читателей «Романа» лучшее тому подтверждение.

Прекрасная книга, написанная по очень интересному концептуалистскому принципу. Это как бы сериал, который смотришь с середины и с удивлением видишь, что ничего не потерял, пропустив двадцать первых серий. «Сердца четырёх» хочется назвать пародией, но в момент написания книги материала для пародирования ещё не было — книги и фильмы, которые пародирует Сорокин, появились лет десять спустя после «Сердец». Можно сказать, что Сорокин написал «опережающую пародию», как бы прогноз российской литературы на будущее.

В принципе, это прощание Владимира Сорокина с клише позднесоветской литературы, над которой он так изощрённо измывался в «Первом субботнике», и издевательское приветствие новой, российской словесности.

По «гамбургскому счёту» «Фаэты» — посредственный роман. Он целиком составлен из сюжетных и идейных клише советской научной фантастики с дружбой народов, империалистическими злодеями, торжеством мира и социализма. Но на эту суконную основу намазаны очень привлекательные экзотические картины древних цивилизаций и космических дорог. Немножко аляповато, но ярко. И вообще, Казанцеву следует поставить в заслугу, что он использовал темы, вызывавшие в момент написания романа наибольший интерес в самом читающем советском народе: разнообразные атлантиды, атомная война, инопланетяне... Это очень круто! Грандиозная панорама через бездну времён! Гибель планеты! От динозавров до звездолётов! Намёки на происхождение части человечества от инопланетян!.. Так сказать, раса господ... Загадки и тайны! Антология таинственных случаев!

У взрослого человека такая книжка, конечно, вызовет раздражение, но Казанцев-то обращался не к взрослым, а к подросткам. И в качестве подросткового чтения лучшей книги и пожелать нельзя.

Очень хороший развлекательный роман, совершенно в духе американской «кэмпбелловской» НФ 40-50-х годов. В те времена сложился своего рода канон НФ, в которой обязательно должна быть оригинальная научная идея, внятный динамический сюжет и яркие внушающие симпатию герои. И при этом роман должен быть не слишком длинным — чтобы читатель не устал и не заскучал над книгой. Такой стандарт задавал высокий средний уровень НФ, который позже, после отмены жёстких критериев, сильно упал.

В наше время никто не может написать НФ роман на кэмпбелловском уровне: книги у современных фантастов получаются длинные, рыхлые, персонажи неприятные, идеи либо невнятные либо многократно использованные... Но Айзек Азимов, как Мастер Старой Гвардии, в «Прелюдии» показал класс! Удовольствие при чтении этого романа в точности таково, как при чтении классики НФ. «Прелюдия» стоит на уровне лучших образцов НФ 50-х годов, и тот, кому нравятся романы той эпохи, несомненно, понравится и этот.

Рецензия skein и массовая положительная реакция на неё со стороны современных российских любителей фантастики меня искренне обрадовали. Значит, «Понедельник начинается в субботу» ещё не стал литературным памятником, музейным экспонатом, если вызывает такую бурную реакцию. Значит, «Понедельник» всё ещё живая книга! Это здорово!

Конечно, сама рецензия состоит из сплошных передёргиваний. Например, Кристобаля Хунту там называют «недобитым сталинистом»... кстати, почему «недобитый»? кто это в СССР бил сталинистов?.. Однако, простите, какой сталинист станет на себе ставить рискованные эксперименты? Сталинские щекастые бодрячки во френчах предпочитали ставить эксперименты на заключенных, не на себе. Кристобаль Хунта скорее вызывает ассоциации с ненавидимыми сталинистами и путинистами «комиссарами в пыльных шлемах», бескорыстными рыцарями революции, не щадившими себя и других, сжигавшими настоящее ради будущего... Сталинисты таких, как Кристобаль Хунта, уничтожили под корень, причём не в 1937 году, а раньше. Но если так написать, не получится эффект, нужный уважаемому skein. Поэтому он предпочитает слегка отклониться от истины.

Но это пустяки на фоне претензий, предъявленных Привалову, Корнееву и Амперяну. Вот ради того, чтобы их по стенке размазать, рецензия и писалась.

Позиция уважаемого skein — это взгляд на героев «Понедельника» с точки зрения профессора Выбагалло и товарища Камноедова. Прекрасна лексика уважаемого skein: «непыльная работа», «хорошо оплачиваемая»... «Устроились там в своих НИИ, понимаешь, разлагают молекулы на атомы, покеда разлагается картофель на полях... Интелигенты хреновы. Не желают цемент на Днепрогессе месить или лес на Колыме валить, прицепились к свомм телескопчикам, сидят на народной шее... а ты вот добейся… пятнадцать поросят, понимаешь, добейся, вот это работа!» Но даже такие пассажи уважаемого рецензента — пустяки. Главное — дальше, в злорадном описании печальной и жалкой судьбы героев повести Стругацких, с таким оптимизмом смотревших в будущее.

Любому понятно, что обвинять Ойру-Ойру, Кореева и Привалова в том, что НИИЧАВО 1961 года превратился в НИУИНУ 1981 года, это всё равно, что обвинять солдат гарнизона Брестской крепости в том, что гитлеровские войска дошли до Москвы. Такое обвинение просто — подлость.

И, повторюсь, я рад, что книга до сих вызывает желание проявлять по отношению к ней свою истинную сущность.

Пока это так, есть надежда, что вернутся времена весёлого творческого труда не ради хлеба насущного, а ради счастья всех людей на Земле.

Вениамин Каверин очень любил Диккенса. И был членом литературной группы «Серапионовы братья», которая ставила задачу ввести в советскую литературу остросюжетные произведения. Когда над головой Каверина сгустились тучи, когда его начали всё активней и агрессивней ругать в печати — дело шло к аресту — он выполнил головоломный трюк: быстро-быстро написал очень хороший остросюжетный роман в манере Диккенса, который должен был ВСЕМ понравиться. И, в самом деле, публикация «Двух капитанов» практически спасла жизнь писателю. Роман понравился действительно всем, читающим книги, а неодобренный партией и правительством «Художник неизвестен» был отодвинут в тень.

Очень мало книг, которые нравятся всем. Практически для любого романа найдётся кто-то, кому «это не по нраву». Но «Два капитана» — нравится. Этот роман работает на всех уровнях сразу. В нём есть материал для интеллектуалов, ценящих парадоксы и аллюзии, для любителей чтения среднего, увлекающихся острым сюжетом, даже для совсем неквалифицированных читателей представлена качественная мелодрама. И при этом прекрасный язык, множество живых и ярких деталей, вписанность в историческую эпоху, в общем, большой джентельменский набор. Образцом был взят, разумеется, Диккенс c его «Большими ожиданиями», но учтена советская специфика. Никакой советской пропаганды в романе нет, да и быть не могло, потому что на глазах Каверина за 20-е и 30-е годы линия партии» менялась до неузнаваемости, и наивные авторы, пытавшиеся пропагандировать партийную линию, исчезали в никуда после очередного великого перелома. Вениамин Каверин заранее об этом подумал и убрал из текста всё, что могло бы прозвучать «по газетному», «по советски». В результате «Два капитана», будучи стопроцентно советской книгой, совершенно лишены барабанной совковости. Прославления Советской Власти в этом романе нет.

«Два капитана» — литература. Подчёркнуто негениальная (гениальность раздражает, Каверин, знавший историю литературы профессионально, это учёл и потому сдерживал своё перо), но очень высокого класса, это идеальное чтение для отдыха.

За свою жизнь я раз десять читал этот роман и, думаю, ещё не раз возьму его в руки. «Два капитана», как романы Диккенса, не надоедает.

Подробное и убедительное разоблачение мнимостей и иллюзий.

Рассказ очень циничный, но холодный цинизм подан Честертоном с доброй извиняющейся улыбкой, смазывающей леденящую отвратительность сюжета. Это тоже одна из фирменных фишек Честертона — выходить за пределы цинизма, презентируя его отстранённо, безоценочно, как бы вставая над цинизмом. В этом рассказе Честертон полностью снимает эмоциональный фон, переводя историю в ранг аналитический штудии. Но при этом Честертон остается не просто в рамках литературы. «Сломанная шпага» стала одним из шедевров мировой новеллистики.

Вот в этом рассказе Честертон полностью адекватен своей репутации — отлично поданный психологический парадокс, не выдуманный под случай, а основанный на реальной человеческой психологии.

Вдобавок остроумно выстроенный сюжет, сжатость, юмор на грани сарказма. Безусловно, одно из лучших творений Честертона.

«Невидимку» не хочется относить к шедеврам Честертона, но, тем не менее, это шедевр.

Проблема в том, что это вообще не детектив («не-детективами» являются и все остальные рассказы про отца Брауна, но в в других рассказах «не-детективность» слегка замаскирована), а сюрреалистическая зарисовка. Взята интересная умная идея из «Странных шагов» и доведена до абсурда, до тщательно подчёркнутого идиотизма.

В «Невидимке» неправдоподобно всё, от «кибернетических слуг» до миллионера такого маленького роста, что он помещается в носимую на плече сумку (вероятно, он не намного больше кошки), но у героев рассказа ничто не вызывает удивления, всё воспринимается, как должное. Такое бывает только во сне. И сон — ключ к пониманию этого нелогичного, балансирующего на грани сумашествия, но обаятельного рассказа. Снег, падающий на город, зачарованные полицейские, маленький католический священник, изъясняющийся буддистскими притчами... Всё очень тихо, красиво... безумно.

Подчёркнуто сложный роман, посвящённый критике антропоцентризма и доказывающий невозможность контакта с инопланетными цивилизациями — даже если две цивилизации встретятся лицом к лицу и смогут воспринять оппонента не как стихийное явление, а как цивилизацию.

Мысль о невозможности выхода за пределы предвзятых представлений последовательно проводится Лемом через весь роман. Это утверждение обыгрывается в самых разных вариантах, прямо, косвенно, в огромном количестве вставных новелл и побочных сюжетов.

Жестокая, пессимистичная, умная книга. Очень хотелось бы не согласиться с Лемом, но он неотразимо логичен и заранее предусмотрел любые возражения.

Честертону казалось очень весёлым изобразить гражданскую войну. Он думал, что это здорово, когда люди убивают друг друга без всякого повода, «по поэтическим причинам». Однако, когда началась реальная война, сам Честертон на войну не пошёл, предпочёл получить справку «по состоянию здоровья» и представить возможность умереть за Родину другим. В самом деле — своей задачей он считал воспевание патриотизма, а не защиту Отечества.

Эта двойственность Честертона проявилась уже в его первом романе, где он восторгается эстетическими достоинствами массовой бойни, восхваляя войну с холма поодаль. Честертон описал резню, развязанную романтически настроенными реконструкторами, в весёлых и шутливых интонациях, как интересное приключение.

Довольно объёмная книжка, прославляющая ролевые реконструкторские игры.

Как обычно в романах Честертона, «Возвращение Дон Кихота» переполнено разноообразными мэри сью, нелогично, бессвязно и надоедает где-то к середине. Великолепное чтение для лучезарных оптимистических дураков, но остальным читателям я бы не советовал браться за этот роман.

Светлое, лучезарное, совершенно графоманское сочинение о добрых идиотах, у которых карманы набиты деньгами, и потому они могу осуществлять самые экстравагантные свои фантазии, а весь остальнй мир им как бы подыгрывает.

Такую книгу мог написать только человек, никогда в жизни не думавший об окружающих, всегда живший в чудесном, уютном мире своих инфантильных фантазий, большой и весёлый ребёнок — Честертон.

«Человек, который был Четвергом» — однозначно лучший роман Честертона, потому что остальные ещё хуже.

В этом романе, по крайней мере, Честертон не пускается в проповеди и потому его безумные навороты могут сойти за иронию, сарказм, интеллектуальную провокацию и всё такое прочее. Подобный подход соответствует репутации Честертона и потому облагораживает восприятие. К тому же, в «Человеке, который был Четвергом» Честертон успешно делает вид, что глупость происходящего как бы входит в авторский замысел, как бы преднамерена — и это хорошо.

Кроме того, роман не очень длинён, и читателю бесконечные переодевания геров не успевают надоесть, а действие движется с такой скоростью, что исходная мерзость сюжета (положительный герой ради развлечения решает стать провокатором, подружиться с неведомыми ему людьми, подтолкнуть их к преступлению, чтобы потом сдать полиции) не успевает неприятно удивить.

Над этим романом-фейерверком, полном шуток, парадоксов и изумительных каламбуров, нельзя думать, потому что чем дольше о нём размышляешь, тем гаже он кажется.

У Владимира Сорокина безупречный музыкальный слух. Сорокин слышит именно то, что звучит, и воспроизводит услышанное в предельно адекватной форме.

Я читал этот роман тогда, когда он был опубликован, в 1995 году, но музыка 1983 года звучит с его страниц с фонографической точностью. Именно так тогда, в начале 80-х, говорили, лгали, шутили, так ходили, ели, дрались. А поверх реальной реальности Сорокин набрасывает литературный флёр: такие повести с продолжением публиковали в 1983 году журналы «Москва», «Наш современник», «Огонёк», «Работница» и «Колхозница». Даже топорные порнографические описания из первых глав — знаете, что это такое? — пародия на соответствующие эпизоды повестей-романов Виля Липатова и Анатолия Калинина. Вот эта вот стёртость, корявость псевдонабоковских напыщенных периодов — из поздней советской, очень, очень советской литературы.

Изысканное сочетание реальности (в репликах) и литературности (в героях и ситуациях) коробится, как драгоценная парча. На протяжении романа реальность вся, без остатка, пожирается литературщиной, которая, в свою очередь, уступает место безликому газетному тексту, сообщающему ни о чём никому.

Очень хорошо продуманный и ещё лучше написанный научно-фантастический роман. В принципе, вот такой и должна быть современная НФ — задевающая нерв того времени, когда написана, выделяющая наиболее яркие тенденции того, когда они ещё только начинают формироваться.

«Голубое сало», при всей его брутальности, не назовёшь пессимистическим и депрессивным, хотя бы потому что Сорокин постоянно подчёркивает вариативность будущего (и прошлого), постоянно указывает, что описываемое — чья-то «железная мечта», а не реальность.

Ну, и многое угадано — в 1999 году Сорокин предсказал грядущий культ Сталина и попытки выдумать прошлое Советского Союза, столь типичные для сегодняшнего дня — сами знаете, что сейчас нет популярней темы для интернетовских конкурсов, чем «Что, если бы СССР просуществовал до наших дней», «Что, если бы Сталин не умер», «Что, если бы Сталин подружился с Гитлером», «Советский Космос 2025 года» и так далее.

Расправа с культурными идолами российской интеллигенции, от Достоевского до Набокова и Анны Ахматовой, тоже получилась феерически лихой и оскорбительно умной. Потому что пародии Сорокина вытаскивают из каждого классика именно его скрытый посыл, его навязчивые идеи, проходящие красной нитью через творчество. Те важные для авторов аспекты, которые литературоведы и обычные читатели предпочитают игнорировать.

Понятно, что очень многим этот роман не понравился — крайне не понравился. Многие обиделись.

Впрочем, горькая обида части читателей не удивительна. «Голубое сало» — слишком умная и хорошо написанная книга, чтобы нравиться всем.

Не верится, что этот шедевр «сайенс фэнтези» был опубликован в 1950 году, а написан ещё раньше, когда самые лучшие фантасты ещё развлекались пересказами Конана-Варвара (не хочу сказать ничего плохого про Говарда), Джона Картера (я высоко ценю Э.Р.Бэрроуза) и рыцарских романов Артуровского цикла.

«Умирающая Земля» не просто на голову выше фэнтези того времени, эта книга до сих пор читается как суперсовременная по эстетике и повествовательным тактикам.

Замечательный приём — не давать сюжет в подробном развёртывании, а намекнуть на него в нескольких деталях, разжигающих воображение, и идти дальше. Мы не узнаем ни тайну Панделума, ни историю безымянного старика с флейтой, ни многое другое, но мы можем довообразить это, и такая недосказанность приджаёт «Умирающей Земле» поразительную глубину, сравнимую разве что со скрытыми безднами Лавкрафта.

В романе Гарри Гаррисон очень остроумно и со знанием дела использовал различные историософские концепции. По сути дела, это толковый реферат по работам Тойнби и Рассела, оформленный в авантюрный роман в условных НФ-декорациях. Прекрасный темп, отличное чувство юмора, яркий интеллектуальный фон.

Обычно в продолжениях всё больше авантюрных приключений — бешеных погонь, стрельбы и поцелуев, а с оригинальными идеями плоховато. То есть, обычно в сиквелах эксплуатируется антураж оригинального романа. А тут — приятная неожиданность! — Гарри Гаррисон эксплуатирует именно интеллектуальную концепцию «инженера по этике», меняющего ход истории не при помощи харизматического индивидуализма, а посредством осознанного воздействия на культуру.

Очень, очень интеллигентный роман.

У «Конных варваров» только один небольшой недостаток: не следовало великого степного героя называть Темучин. Это слишком явная подсказка читателю.

Во время публикации «Неукротимой планеты» (впрочем, я прочитал его не в 1972 году, а лет пять позже) советские читатели не могли оценить этот роман по достоинству — большая часть элегантных отсылок к мифологии американского вестерна и крутого детектива была непрозрачна по причине полного незнакомства с этими жанрами. Но, тем не менее, это был взрыв! Сенсация!

Самое же интересное в этой истории то, что роман не поблёк со временем. Он и сейчас читается отлично, как неустаревший. Красивая идея, заимствованная из восточной философии (и, вероятно, у Арнольда Тойнби) о «вызове», о взаимно усиливающемся давлении, до сих пор вполне оригинальная и актуальна в политическом и культурном смысле.

Единственно, что заставляет меня, как читателя, сожалеть при прочтении — недостаточно проработанные отношения Язона и Меты. Там многое дано намёком, в общем, можно мысленно дорисовать, на что автор намекает. Но всё же хотелось бы больше конкретности.

Но это мелочь. Главное же — отличная умная развлекательная кинга.

Отличный сценарий. Жёсткий, динамичный, сентиментальный, не хуже, чем «Прощай, друг» Жапризо. Очень жаль, что был поставлен не этот сценарий, а более близкий к повести.

Здесь всё выверено более кинематографично, напряжение взвинчивается не так как в повести, а именно в духе «черной серии» французского кино.

С повестью я этот вариант не хочу сравнивать. Повесть хороша по своему, сценарий — по своему. Но спросить: а кто мог бы сделать такое сильное кино в СССР? Никто. Ну, не Кроманов же... Для того, чтобы снимать «Убийство в отеле «У Алека Сневара» нужно быть синефилом, таким, как Франсуа Трюффо, Робер Энрико или Жорж Лотнер. Тогда бы получился фильм в стиле «Стреляйте в пианиста», «Несколько слишком спокойных господ» или «Искатели приключений». Но не нашлось в советском кино такого режиссёра.

Впрочем, если хорошенько подумать, то, как минимум, два режиссёра могли бы качественно реализовать сценарий Стругацких. Это белорус Валерий Рубинчик («Последнее лето детства», «Дикая охота Короля Стаха») и эстонец Кальо Кийск («Безумие», «Цену смерти спроси у мертвых»). И, возможно, литовец Витаутас Жалякявичус («Никто не хотел умирать», «Это сладкое слово — свобода», «Воскресный день в аду») и латыш Алоиз Бренч («Долгая дорога в дюнах», «Двойной капкан»). Это всё умные режиссёры со вкусом к эстетизированному насилию. Они смогли бы. То, что ни один из них не взялся за сценарий (скорее всего, им не предложили) — вдвойне обидно.

Очень хороший сценарий. Видно, как Бромберг с ним боролся (и победил, к сожалению).

В сценарии «Чародеев» предполагается насмешка над «человеком, неудолетворённым желудочно» — чудеса Института ему не нужны, он сводит их к «сервису». Стругацкие издеваются над этим «заколачиванием гвоздей при помощи фотоаппарата», но Бромберг и его актёры бравурно разыграли свою историю именно с точки зрения потребителя «сервиса». Никакой иронии в фильме нет, все кривляния подчёркнуто прямолинейны — авторы фильма не сомневаются, что волшебная палочка в форме дурацкого сувенирного карандаша как раз и должна обслуживать «потребности населения» (позиция незабываемого Выбегаллы). И, в сущности, директрисса института (в исполнении истеричной Васильевой) ничем не отличается от своего заместителя-вурдалака, прекрасно сыгранного Валентином Гафтом. Они оба бездушные сволочи, стремящиеся манипулировать людьми в своих интересах. Только у директриссы возможностей побольше.

Стругацкие хотели оттенить водевильное действие язвительными песнями Юрия Кима, но Бромберг предпочёл заказать музыку у советских поэтов-песенников, мастеров советской эстрады.

В общем, выяснилось, что режиссёр Бромберг и профессор Выбегалло правы, а Стругацкие неправы. Советские люди приняли эту диковатую историю, как родную. Сарказм братьев Стругацких оказался неуместен и ненужен, как трезвый человек за новогодним столом во время просмотра «Голубого Огонька».

Увы, к тому времени, когда сценарий был написан, сама ситуация «Чародеев» была уже анахроничной. В повести все герои не просто надеются на скорое построение коммунизма, они уверены в том, что это скоро случится. Они сосредоточены на творчестве, главный мотив повести — оптимизм. А 1972 год, время сценария — совершенно другая эпоха. Наука, на которую возлагали такие большие надежды герои повести, обернулась банальным ходом для карьеристов, советские учёные потеряли международный авторитет, исследовательская работа по всем направлением была заменена компиляциями или банальной шпионской кражей секретов у Запада, в НИИЧАВО наведывается не академик Келдыш, а «августейшее лицо из Центральной Африки» — подразумевается большой друг товарища Брежнева людоед Бокасса.

Основным мотивом 70-х годов был усталый цинизм и «пофигизм», так что бодрячество героев сценария выглядело на тогдашнем фоне достаточно нелепо.

Учёные 1972 года — не герои «Понедельник начинается в субботу» и «Девять дней одного года», а интеллигенты из фильмов Ильи Авербаха, усталые и разочарованные.

Так что, наверно, к лучшему, что никто не взялся за осуществление подобного кинопроекта. До 1964 года такой фильм взорвал бы советское кино и стал бы культовым фильмом номер один. Но в 1972 году? Он вызвал бы только насмешки.

Замечательная повесть, культовая книга интеллигенции времён моего детства, превратилась в литературный памятник.

Увы, это так. Людям, родившимся после 1975 года, она не может быть понятна в принципе, а многих, к тому же, ещё и раздражает.

«Понедельник начинается в субботу» — книга о людях начала шестидесятых годов, опьянённых «глотком свободы», уверенных, что «бывает всё на свете хорошо», что «на Марсе будут яблони цвести», а в каждом доме будет подключение к «линии доставки» продуктов и вещей — чтобы не тратить драгоценное время на хождение по магазинам, а всецело отдаваться творчеству.

Стругацкие в метафорической форме изобразили переход от современного им хрущёвского построения «социализма с человеческим лицом» к коммунизму, который предполагался уже через поколение — когда подрастут дети, первое незапуганное советское поколение. Когда повесть писалась, она была не такой уж фантастической, и Стругацкие с наслаждением насыщали её множеством реалистических деталей. Например, описание райцентра Соловца, с болгарским фильм, уже сошедшим с экранов больших городов, с позавчерашней «Правдой» в киоске и с пушкой 18 века, врытой на перекрёстке вверх дулом, это описание фотографически точно. Уже в середине 70-х годов, спустя пятнадцать лет после опубликования повести, на меня в таких городках накатывало ощущение дежа-вю — всё было в точности таким, как у Стругацких, вплоть до суровых старух на лавочках и переулков, заросших лопухом и крапивой.

«Понедельник начинается в субботу» — прекрасная повесть, точно уловившая атмосферу своего времени. В советском кино аналогом «Понедельника» может быть новелла «Наваждение» из «Операции Ы» Леонида Гайдая — такой же восторг от ощущения безграничных возможностей и стремительного полёта в будущее.

Но... Уже в момент публикации повести реальность вокруг неё начала меняться. Пришлось убирать из текста Президента Академии Наук СССР Келдыша, выбрасывать наиболее ехидные шуточки в адрес сталинистов и националистов, вообще, всячески притормаживать. Хрущева убрали, в СССР воцарился «красивый молдаванин» Леонид Брежнев, которому на «постороение коммунизма» было нас..ть с высокой горки, и Стругацким пришлось писать продолжение «Понедельника» — «Сказку о Тройке», в которой заметно побледневшие энтузиасты сталкиваются с сталинизмом, который, оказывается, никуда не уходил, а пережидал в сторонке, с характерным прищуром покуривая «Герцеговину-Флор».

Когда в середине 60-х, уже в золотые брежневские времена, на ТВ экранизировали «Понедельник», Стругацкие пришли в ярость — их любимых героев-идеалистов превратили в довольно практичных хамов, способных приспособиться к любой ситуации. Но настоящий позор был впереди — «Сказка о Тройке» оказалась слишком радикальной для новых времён, её пришлось переписывать практически полностью, но и переписанный, ухудшенный и оглупённый вариант оказался неприемлем для новых времён — журнал со «Сказкой» изымали из библиотек по распроряжению «товарищей камноедовых». Но и это был ещё не финал — в начале 80-х был поставлен совершенно провальный, тупой фильм с отвратительно играющими актёрами, фильм «по мотивам» повести Стругацких, в котором вообще ни следа не осталось от социального оптимизма и интеллектуального веселья. НИИЧАВО преобразился в НУИНУ, в стоящее посреди занеженной пустыми безликое казённое здание, по коридорам которого шмыгала юркая нечисть, а наукой не пахло вовсе. При этом, институтом НУИНУ руководила дама, являвшаяся интеллектуальным двойником профессора Выбегалло. А что? Вполне реалистическое изображение советского НИИ, трансформировавшегося из исследовательного института в контору для обтяпывания личных делишек.

Но даже тогда всё же кое у кого оставалась память о том, какими были времена «Понедельника». Поэтому в 90-е было предпринято «комментирование» этой повести силами новых русских неонацистов, типа Переслегина. Заодно самым одиозным новым российским фантастам было предложено плюнуть в повесть в серии антологии «Времена Учеников». Ну чтож, кое-кто и в самом деле плюнул.

На этом живая жизнь повести «Понедельник начинается в субботу» была закончена. «Понедельник» у нового поколения почти в обязательном порядке вызывает непонимание, раздражение и отторжение. Психологически это понятно. Ведь два последних поколения россиян на фоне героев «Понедельника» выглядят подлецами и интеллектуальными ничтожествами.

По сути, Стругацкие в своей повести блистательно высмеяли как раз тот идеал, к которому стремится современный россиянин. Может ли современный читатель простить Стругацким насмешни над ним, прекрасным и гордым, вставшим с колен, дотянувшемся до всех материальных ценностей, свернувшим пространство и попытавшемся остановить время? Да ни в жизнь! Для обычного российского читателя это слишком обидно. Поэтому, если он и читает «Понедельник», то, исключительно как «сказку». Ему неинтересно и неприятно читать эту повесть, она раздражает.

Обожаю «Хромую судьбу». И очень хорошо, что вместо изначально задуманного «Града Обречённого» к «Судьбе» пристегнули «Гадких лебедей». Писателю Сорокину «Лебеди» подходят гораздо точнее. Он не настолько умён и широкомыслящ, чтобы быть автором «Града», а «Лебеди», с Мэри Сью по фамилии Банев — самое то. В сущности, Сорокин показан в качестве «приспособившегося шестидесятника» (мне неприятны люди, считающие, что это автопортрет Аркадия Натановича), доброго и приятного конформиста, способного и хорошего человека поддержать и с подонком водочки выпить. И нашим и вашим за копейку спляшем. Именно такой человек будет писать в стол роман о насгибаемом писателе, не побоявшемся диктатора и угодившем в ссылку. Очень точная деталь!

Да там все детали точны и прекрасны, за исключением умного и хорошего кагебешника Михаила Афанасьевича. Эта часть повести выглядит... неприятно. Хотя по своему убедительно — ведь и писатель Банев, альтер эго писателя Сорокина, тоже становится на сторону «умного добра» в лице мокрецов. Вот и человек, придумавший Банева, ищет вокруг себя хоть какое-нибудь «умное добро».

Борис Натанович как-то сказал, что это повесть о старости. Для меня она в первую очередь об эпохе семидесятых, но если о старости, то о старении с достоинством.

Сначала я прочитал эту версию «Сказки и Тройке» — прямо в журнале «Ангара», который в областной библиотеке спокойно сохранился, не был изъят. И остался как-то не совсем доволен. Финал скомкан совершенно нелепо — вдруг явился «Бог из машины», как это называлось в старом театре, и навёл порядок. Глупо. Явно Стругацкие просто оборвали повесть на полуслове. Начало, первая глава, с лифтом, просто замечательна, а потом всё начинает как-то терять драйв.

Когда удалось прочитать первую версию, всё встало на свои места.

На мой взгляд, эта версия тоже заслуживает внимания, как «литературный памятник», но я сильно смеялся, когда исследователь имперских стратегий галактических войн Сергей Переслегин начал воспевать именно недостатски «ангарской» версии.

Сатирическая линия «Тройки» превосходна и точна, но я не стал бы перечитывать эту повесть ради сатиры.

Главное, что мне кажется в «Тройке» привлекательным и оставляет её живой и трогательной — эксперименты с языком, со стилями повествования, непрерывно меняющимися и... Ну да, это и есть «бахтинская меннипея», коей так долго взыскивали советские интеллигенты, подписчики толстого литературного журнала «Москва». Но здесь они её не узнали, потому что сия «меннипея» совершенно не возвышенная и не патетическая, несмотря на почтенную, восходящую к античности, родословную.

Стругацкие устраивают пандемониум из типовых блоков советской неофициальной культуры второй половины 60-х годов — НЛО, снежные человеки, динозавры, про которых так трепетно рассказывал журнал «Юный натуралист», эпические битвы нашей нечисти против ихней нечисти, почвенные мужчики, пересидевшие в заговорённых избёнках совецку власть — всё тут, полный комплект... Всё, о чём шептались на кухнях, вынесено напоказ и оформленно стилистически с добродушной иронией, не переходящей в сарказм. Весь сарказм — в отношении Тройки, которую Стругацкие совершенно отчётливо ненавидят, а так-то даже для Клопа-Говоруна у них находится какая-нибудь симпатичная черточка.

Кстати, очень странно, что страстные разоблачатели Стругацких ещё не вышли сюда с плакатами «не дадим клеветать на нашу любимую Тройку, так много прекрасного сделавшую для кования всех наших побед во времена горячо любимого товарищая Сталина!» Кажется, эти ревизиониствующие кретины уже везде наследили, от «Трудно быть богом» до «Волны гасят». И только здесь их нет, по какому-то недосмотру. Ведь не может быть, что они «Сказку о Тройке» не читали.

PS. Насчёт «клеветы на Тройку» я угадал. Пришёл-таки некто Barrell, с камноедовской несгибаемостью указавший, что своими великими достижениями советская наука обязана «тройкам». Без их чуткого руководства и до Космоса не долетели бы, по его мнению.

И скромно предложил «Сказку о Тройке» не читать.

Самая противоречивая из удачных книг братьев Стругацких.

Очень остроумно сделана подача — писатель Банев, глазами которого показано происходящее и внутренними монологами которого это происходяшее истолковано, вообще-то не умён. Он хороший, в меру порядочный человек, талантливый, но глупый, а по ходу действия происходит покупка его таланта. Банева «покупают» мокрецы, намного более изощрённо, чем это делали господин Президент или, скажем, Павор с коллегами. Тем не менее — Банева «коррупируют». Но так, что он ничего против этого не имеет.

Глупость Банева — вовсе не моё частное мнение. Стругацкие с удовольствием демонстрируют уровень его проницательности в сцене конференции с детьми: на протяжении часа дети над ним издевались, задавая вопросы и не слушая ответы. И он чувствовал себя униженным, но тут в зал тихонечко вошёл мокрец и незаметно кивнул лидеру детей. И все дети кинулись к Баневу, лепеча «Автограф! Автограф мне, господин Банев!» И Банев расстроган, тронут, со слезами умиления раздаёт автографы, мысля про себя «А всё-таки я им нужен, они меня уважают!» То, что всё это срежиссировано именно для того, чтобы указать ему, что он для этой аудитории ценнен, Баневу в голову не приходит. Он не понимает, что книжки с его автографами уже за дверью будут выброшены в ящик для старой бумаги, поскольку дети его презирают и достаточно грубо своё презрение демонстрируют. Банев думает, что «покупают» исключительно за деньги, за какие-то материальные блага. Что можно подкупить славой, авторитетом, уважением, ему и в голову не приходит. Прост он, этот господин Банев, и доверчив.

Мокрецы — изощрённые манипуляторы. Детьми они манипулируют так, Баневым — эдак. Намерения у них, вероятно, очень хорошие, они, как мы понимаем, самоотверженные прогрессоры нашей цивилизации.

В общем, в «Гадких лебедях» выстраивается традиционная для Стругацких дилемма — стоит ли потенциально прекрасное будущее несчастий и преступлений в сегодняшнем дне? Какова цена за счастье? Сами Стругацкие ответа или хотя бы подсказки на эти вопросы не дают, они просто принуждают своих читателей задуматься над этими вопросами, и потому, кстати, многие Стругацких не любят и стараются переписать, испакостив всё, что только можно. Именно поэтому и супруги Дяченко, и Доктор Ливси (он же Пилюлькин, он же Лука, он же Дозорный) и турбореалисты и толстый хрен в конопляном поле рвутся ревизировать Стругацких — им неприятны задаваемые Стругацкими вопросы, им очень не хочется над ними думать.

Сами Стругацкие считали эту повесть не то чтобы халтурой, но отдыхом от написания «серьёзных» книг, затрагивающих социальные вопросы. Чтож, мир изменился, многие вопросы, серьёзно волновавшие Стругацких, стали достоянием истории (на самом деле это не так, советское прошлое по-прежнему держит сегодняшний день за горло мертвой хваткой, но рассуждение про устаревание советских комплексов звучит красиво), а вроде бы абстрактные проблемы «Малыша» и «Беспокойства» по-прежнему актуальны.

Сама повесть «Малыш» очень хитро выстроена. для того, чтобы её оценить и вообще понять происходящее, следует уяснить прежде всего вот такие вещи:

1. Стас, рассказчик, наивен.

2. Стасу нравится Майка (поскольку она девушка) и не нравится Комов (поскольку Комов начальник и вдобавок Майка тайно в него влюблена).

С учётом этих обстоятельств в «Малыше» выясняется следующее: Майка Глумова — эгоистичная сволочь. Она единственная из всей команды, кто так и не вступил в эмоциональный контакт с Малышом. Стас с Малышом болтал и играл в футбол. Вандерхузе толковал о бакенбардах. Комов, помимо необходимости контакта, азартно вываливал на Малыша кучу всяких сведений. И только Майка сидела в углу, надувшись, и лишь один раз ответила на реплику Малыша.

После всех событий она торжественно провозгласила, что собирается стать педагогом, но, как мы знаем из «Жука в муравейнике», стала архивным работником, подальше от детей.

А на объяснение такого поступка есть намёки в тексте: похоже, что до начала действия Майка клеилась к Комову, которого воспринимала, как всепланетную знаменитость и суперзвезду. Комов, надо полагать, сперва не устоял перед симпатичной студенточкой, а потом, опомнившись, выстроил дистанцию против этой прилипалы. И она его возненавидела и на протяжении всей повести старательно капала на мозги Стасу «ах, какой Комов плохой, какой он зануда и вообще». Ну, Стас купился, он же мальчик, ему приятно, когда девочка ему о своих эмоциях рассказывает и других мальчиков ругает.

Я считаю, что образ Майи — очень большая удача Стругацких. В ней сконцентрировано очень много черт хорошо нам знакомых людей, мгновенно идущих вразнос, если что-то им не по нраву и холодно равнодушных ко всему, что их лично не касается. Описана Майя Глумова буквально как живая.

Фирменный приём Стругацких — заставлять читателя думать. Чтобы читатель не послушно повторял всё, что говорят персонажи повестей и романов, а сам делал выводы из представленных фактов. Но увы, Стругацкие переоценили своих читателей! Мало кто решается выйти из комфортной зоны согласия с персонажами, даже если сами авторы настойчиво подчёркивают, что персонажи — не правы в своих оценках.

Вообще, странно читать в других рецензиях, что это «философская», «тяжёлая», «мрачная» книга и так далее. И непременно напряжонные размышления о сути Эксперимента и причинах появления Красного Здания и восклицания «Да это же о нас!» Дивно, дивно...

На самом деле «Град Обреченный» не более и не менее философичен, чем «Хищные вещи века» и «Полдень, XXII век». Обширные внутренние монологи главного героя не делают роман философским, хотя бы потому что рассуждающий герой — конформист и ничтожество. Кстати, то, что Андрей Воронин не герой, а антигерой, некоторые рецензенты тоже поставили роману в упрёк. Как будто главгер всенепременно должен быть Мэри Сью для приятного отождествления с ним!

К тому же, никаких особенных загадок в романе нет — на последних страницах всё становится предельно ясно.

Всё это Стругацкие показывают, не скрывая, однако почему-то большинство читателей, ухватившись за антураж, смысл «Града Обречённого» упускают напрочь.

И ведь даже нельзя сказать, что это, мол, нынешний читатель оглупился, а вот раньше поклонники Стругацких были огого. Нет. Не были они огого. Точно так же не видели того, что у них под носом лежало, если судить по всякого рода переслегинским пляскам бёдер, изнасилованиям текста Стругацких.

Роман, конечно, замечательный, принадлежит к самым большим удачам Стругацких, только вот название у него... как бы это сказать... Не совсем подходящее. Рерих, автор живописного полотна «Град Обреченный», был оккультным мистиком, а вот чего в романе (и творчестве Стругацких вообще) не имеется, так это мистики и оккультизма. Они последовательные и убеждённые рационалисты, чего и своим читателям желали.

Мой любимый рассказ М.Р.Джеймса. Всё очень тонко подвешено, насыщено информацией, поданой как бы невзначай, по ходу дела, прекрасно проработанные персонажи и изящная интрига.

М.Р.Джеймс хорош, помимо всего прочего, тем, что он описывает сверхестественное именно таким, каково оно есть (или могло бы быть, если бы существовало): резким обрывом реальности в кошмар, из которого можно выпрыгнуть при достаточной сноровке — но тогда ты не узнаешь, в чём суть. А можно разобраться досконально, но тогда тебе из бесконечного ужаса не выбраться ни при каких условиях.

Вот за что я люблю этот рассказ? За поразительное по проникновенности описание библиофилии, плюс отличное поданное изображение маленького французского городка.

Можно сказать, что в «Альбоме каноника Альберика» дана квинтэссенция «европейскости» — именно того, что делает Европу Европой (а Англия тут не при чём, у неё свои заморочки). Древняя культурная история, скучный (на первый взгляд) сегодняшний день, который на поверку оказывается балансированием над бездной, виртуозное приспособленчество и способность с благородным выражением на лице выйти из самой безнадёжной, унизительной, опасной ситуации.

И весь этот изощрённый поток сарказмов Джеймс подаёт с невозмутимой физиономией беспристрастного рассказчика случайных историй.

Песнь во славу Старого Голливуда, тех времён, о которых Кеннет Энгер написал знаменитый Hollywood Babylon.

По лицам нынешнего Голливуда скользят тени Золотого Века, который был и никогда не вернётся. Бессмертие культуры и невозвратность уходящего — лейтмотивы этого прекрасного романа. Это идеальный роман для синефилов, для тех, кто любит кино. По книге разбросаны аллюзии на голливудское кино 20-х годов, и все они очень интересно сопряжены с современными кинотенденциями.

Но при этом Клайв Баркер деликатно устраняется от пережёвывания сплетен о частной жизни звёзд — его герои интересны не тем, что они работают в Голливуде, а тем что они — живые, радующиеся, заблуждающиеся и страдающие люди. Баркер, лично знакомый с огромным числом кинозвёзд, предпочитает видеть в них людей, а не персонажей скандальной хроники. Поэтому в «Каньоне» так интересно скольжение экранных мифов поверх реальной жизни хороших и плохих мужчиен и женщин.

Конечно, это никакой не horror, «Каньон Холодных Сердец» вообще не об ужасах, а о любви и об искусстве.

«Восставший из ада», несомненнно, примыкает к «Книгам крови», просто по объёму он туда не вписался.

Как всегда у Баркера, в повести речь идёт о милосердии, понимании, прощении, а о не пытках, расчленёнке и кишкам по стенам. И, как часто бывает в жизни, сутью повести оказывается история несовпадений. Безответная любвь, пустые желания, неточные слова...

Фрэнк искал Рай — и он его получил. Только Рай этот был не для людей, а Фрэнк был человеком. И пришлось ему выбираться из Рая, теряя остатки человечности, превращаясь в чудовище. Но то, что в нём ещё осталось от человека — плохого человека — в конце концов столкнуло его обратно в нечеловеческий Рай.

Жалкие, нежные, наивные монстры Клайва Баркера всегда обмануты. Либо своими иллюзиями, либо расчётливыми обывателями, лишёнными способности мечтать.

Когда в конце 90-х читатели журнала SFX составляли список Сто Лучших Фантастических Романов ХХ века, они включили туда «Сотканный мир» Баркера.

В самом деле, это замечательная книга, одна из лучших в жанре dark fantasy, пропитанная горечью, ошеломляюще красивая и очень умная.

Финал, когда происходит «обрушивание» грандиозной катастрофы в сентиментальную банальность — изумительно прекрасен. Только в банальность, только в простоту и можно выйти из сверхэстетизированной конструкции Сплетённого Мира. Я был восхищён при первом прочтении этой книги, и последующие обращения к этому роману только усиливали мой восторг.

Ужасающе убедительный рассказ о том, что мифология не есть наука музейная, архивная, стерильная. Миф — это то, что корёжит, плющит, формирует жизнь миллионов людей прямо сейчас, на наших глазах. Героиня заворожена открывшейся ей гранью между мифологическим представлениями о реальности — и её втягивает в промежуток реальностей.

Фильм «Кэндимен», которым сам Баркер был крайне недоволен, мне нравится, хотя совсем иначе, чем рассказ. И там, в фильме, помимо всего хорошего, потрясающая музыка Филиппа Гласса!

Этот жестокий рассказ написан, как мне казалось, под сильным влиянием Клайва Баркера, конкретно — «Запреты» и «Полночный поезд с мясом» (поправка — рассказы Баркера написаны под влиянием этой новеллы). Но, конечно, тут не подражание, а скорее, способность мыслить в одном направление, создавая мощные убедительные пугающие городские легенды.

В будущем, через пару сотен лет, этот рассказ будут исследовать и анализировать, как образец магического мышления жителя мегаполиса — и ведь будут правы! Харлан Эллисон воспроизвёл образную систему мировосприятия городского обывателя с ужасающей достоверностью.

По идее сильно и оригинально, по форме — явный компромисс. Роман Стругацким писать по-какой-то причине не хотелось, бросать идею было жалко, повторять Станислава Лема с его сборником рецензий на ненаписанные книги тоже желания не было, поэтому Аркадий Натанович ограничился слегка беллетризированным конспектом, пересказом сюжета двумя служебными персонажами.

В общем-то, Аркадий Натанович правильно сделал, что поставил метку своего приоритета, потому что через два года русфашист С.Рыбас из «Молодой Гвардии» опубликовал роман «Зеркало для героя» с очень похожим сюжетом, но диаметрально противоположной идеологией.

Вряд ли это был плагиат, скорее всего, сюжетная идея носилась в воздухе, ведь во времена застоя кажды день был ну в точности такой, как прошедший, и те, кто поумнеее, постоянно маялись чувством déjà vu. К тому же, у всех поголовно было ощущение, что ничего изменить нельзя, всё так и крутится, как поезд по рельсам.

Несколько манерный (вот этот-то рассказ, в отличие от безупречного во всех смыслах «Тот, кто ждёт», хочется назвать «изящным») очень красивый рассказ о самоубийственной нетерпимости. Опубликован он вскоре после Второй Мировой Войны, когда до американцев дошли документы Нюрнбергского процесса, и они ужаснулись деяниям «нашего друга Гитлера», которому так долго сочувствовали в его неустрашимой борьбе против «большевистского еврейства».

Рей Бредбери великолепно воспроизвёл и восторженную захваченность «упоением в бою бездны мрачной на краю» и отчаянное желание остаться в живых и ужас от неотвратимого сползания в пропасть по наклонной плоскости, когда не за что зацепиться.

«Уснувший в Армагенддоне» одновременно грандиозен и интимен, перед нами разворачиваются необозримые пространства и времена, но исток этой поразительной панорамы — тихий шепот в ухо в момент погружения в сон.

Вне всяких сомнений, рассказ — фактически целый роман, свёрнутый в несколько страниц — заслуживает высшую оценку.

Язык не поворачиватся назвать рассказ «Тот, кто ждёт» «изящным», несмотря на его стилистическую отточенность. Мрачности в нём тоже нет. А ужас, который его пронизывает, это ужас восторга, эйфории, какого-то действительно потустороннего счастья, после которого уже и жить не надо, поскольку всё будет только «спуском с горы».

Ну да, есть места, прекрасные, чудесные, в которых людям нет места. Мир создан не для людей, люди не должны соваться в чужие регионы — эта лавкрафтианская философия выражена Бредбери в кратчайшей и выразительнейшей форме. Ни одного лишнего слова. Ни одной неработающей детали в этой короткой новелле. В самом деле, это прекрасное стихотворение в прозе.

И безупречно выбрана точка зрения — если бы «Тот, кто ждёт» был написан с позиции астронавтов, прибывших на чужую планету и натолкнувшихся на защиту, поставленную против колонизаторов, получилось бы банально, как в сотнях литературных поделок про «затеряные миры». Но показать ситуацию с точки зрения охранного механизма! Это гениальный ход!

Обожаю этот рассказ ещё со школьных лет. Он прекрасен.

Правильно говорится, что эта пьеса — самая значительная из всех, написанных на материале Великой Отечественной Войны.

При внешней простоте в ней скрыто очень сложное содержание, выявленное, насколько мне известно, лишь Абрамом Роомом, сделавшим по пьесе фильм с Олегом Жаковым в главной роли. По сути, пьеса о том, как вампиры наваливаются на живого человека и съедают его. И для Леонова и для Роома живыми мертвецами являются не только «призраки прошлого», типа бывшего купца Фаюнина, но и «прекрасный доктор-интеллигент» Таланов-старший, и его старенькая жена, и вообще вся жутковатая камарилья советских патриотов, травящих Федора Таланова, которому не остаётся ничего другого, как умереть самым красивым образом. Гнев Леонида Леонова в этой пьесе направлен не только на оккупантов, не только на вылезших из всех щелей «человечков из бывших», но и на идеологически зашоренных, и потому превратившихся в живых мертвецов «советских интеллигентов».

Эта пьеса появилась в т.н. «вторую сталинскую оттепель», когда кремлёвский горец из-за войны слегка отпустил удавку на горле управляемых им народов. Позже, всего лишь пару лет спустя, у такой пьесы не было бы ни малейших шансов на публикацию, несмотря на авторство Леонида Леонова.

Гениальный историософский роман, оставшийся, увы, недописанным. Если бы Замятин успел его закончить, вся европейская (может быть, и мировая) литература выглядела бы иначе.

В сущности, нечто подобное «Бичу Божьему» попытался написать только Томас Манн во время Второй Мировой Войны — я имею в виду грандиозное полотно «Иосиф и его братья». Остальные исторические романисты, даже очень хорошие, далеко, далеко отстают от этого уровня.

Великолепный дебют гениального писателя. Повесть одновременно восхищает и ужасает. На фоне прекрасного мира, распахнутого до горизонта и дальше, полного чудес и удивительностей — медленно передвигающиеся хищники, не особо злые, но совершенно беспощадные. Это как бы райский сад до грехопадения, потому что герои повести явно яблок с Древа Познания Добра и Зла не вкушали и добро от зла не отличают, посему невинны, аки агнцы и волчцы. Господу послушны, влекутся сии нищие духом по жизни, ведомые стечением обстоятельств в Царствие Небесное, как заповедано...

Величие таланта Замятина ещё и в том, что он вообще никак не осудил своего рептильного героя — описание его ничтожного подлого пути дано нейтрально, пожалуй, даже с точки зрения самого Барыбы, не отличающего добра от зла.

Обаятельнейшая повесть из уездной жизни, в общем, несамостоятельная — это микс из Алексея Ремизова и Федора Сологуба, поданый в стиле Николая Лескова.

Но, поскольку я всех вышеназванных писателей обожаю, то желание молодого (на тот момент) и чертовски талантливого Евгения Замятина написать ещё одну повесть за любимых писателей можно только приветсвовать!

Прекрасен язык, картинно и нарочито груб юмор, остёр сюжет (что достаточно редко встречается в русской литературе) и всё смотрится, как текст к альбому Кустодиева, тоже любившего подобные стилизации.

Эту книгу Замятина очень любят выдвигать на первый план и называть «шедевром» в те периоды истории России, когда начинают раскручивать ксенофобию.

Но, в общем-то, «Островитяне» — одна из самых слабых вещей гениального писателя. Он, конечно, хорошо знал Англию изнутри, разбирался в домашних проблемах британцев и вообще обладал острым взглядом, но, когда я читал эти очерки, я никак не мог отделаться от ощущения, что «англичане» Замятина — переодетые обыватели из какого-нибудь Весьегонска или Кондопоги. Они все совершенно русские люди и изъясняются вдобавок совершенно в манере русских уездных мещан.

Зачем Замятину (лучшему русскому писателю своего времени, превосходящему и Ремезова, и Леонова, и Осоргина, и А.Н.Толстого) понадобилось переряжать своих знакомцев из русской глубинки в английские пальто — для меня загадка.

Разочарование большинства читателей и довольно резкая критика этого романа вызваны не его реальными недостатками, а неправильным позционированием. Если бы сюжетная отсылка к первым двум «Звонкам» не педалировалась бы при коммерческой раскрутке романа, если бы люди брали роман, не как продолжение трилогии, а самостоятельную книгу, он имел бы намного больший успех.

На самом деле, роман отличный. Это вовсе не хоррор, как первый роман, не микс из триллера и научной фантастики, как во втором романе, это чистая научная фантастика. Яркие герои, драматический сюжет, интересные идеи, меланхолический бэкграунд — всё проработано на очень высоком уровне. Книга по-настоящему захватывает и трогает эмоционально. Для неё первые два романа не нужны вовсе. Связь с «Миром Звонка» можно было бы оставить в виде «пасхального яйца», а не выпячивать...

Чтож, это не первый и не последний хороший роман, погубленный неправильным коммерческим позиционированием.

Мне книга очень понравилась, Судзуки — мастер!

Очень смешной и, как ни странно, высокохудожественный пересказ известной похабной сказки из сборника «Заветных сказок» Афанасьева.

Обычно при пересказе что-то теряется — например, народность. И вместо народности возникает личное высказывание автора, как бы присвоение фольклора автором. Но Ремизов ухитрился этой ловушки избежать — он создал именно вариант фольклора, без стилизации, без авторского дискурса. Не могу припомнить, кому ещё в русской литературе удавался подобный головокружительный трюк... ну, разве что Евгению Замятину.

Алексей Ремизов был знатоком фольклора и религиозных апокрифов. Из многочисленных вариантов православных легенд о табаке он извлёк наиболее внятное и сюжетно напряжённое. Под влиянием Николая Лескова, автора гениального апокрифа «Скоморох Памфалон», Ремизов аранжировал легенду в строго житийной форме, стилизовав её под русскую литературу семнадцатого века. И в результате мы имеет маленький шедевр русского языка, короткую, емкую повесть, в которой сконцентрировано целое направление несостоявшейся оригинальной (допетровской) русской литературы — это направление было оборвано в восемнадцатом веке, с началом вестернизации русской культуры.

В этом смысле «Что есть табак» — книга поразительная. Захватывающе прекрасный литературный памятник — живой, дышащий, смеющийся. Стилизация, которая обычно омертвляет текст, тут, напротив, оживила достаточно похабный сюжет, превратив его в образец высокой поэзии.

Прекрасна эта сказка, великолепен, музыкален язык Ремизова. Широко, без конца и без края, распахивается русская душа по просторам прихотливо-простодушного сюжета. Использовал Ремизов, великий знаток фольклора русского, подлинные сказания, певшиеся податным людом в курных избах да под водочку с копусткой квашеной. Верится, в самом деле, что именно такие сказки сказывала маленькому Саше Пушкину его добрая крепостная няня, Арина Родионовна. «Что за прелесть эти сказки! — воскликнул расстроганный поэт. — Каждая из них суть поэма!» И тут же сел за сочинение поэмы о «Царе Никите и сорока его дочерях».

Замечательная книга, великолепный экскурс в глуби русской души. Ремизов, как в батискафе, погрузился на самое дно потаённых русских фантазий и, вернувшись, совокупил в своём рассказе стилистическую отточенность «серебряного века русской литературы» с хтонической юморной лукавинкой.

Алексей Ремизов вообще гений, но тут — он гений вдвойне.

Эталонный роман «конца века», даром, что издан в 1988, когда описываемые тенденции только набирали скорость и масштаб.

Я хохотал над ним до упаду, хотя, собственно, смеяться там особо не над чем — события, которые описываются с подчёркнутой несерьёзностью, достаточно зловещи, а тенденции должны пугать.

В сущности, Эко описывает современный механизм создания элиты на пустом месте, из ничего.

Да, я знаю, главным аттракционом «Маятника Фуко» считается фейерверк эрудиции и пародийная реинтерпретация мировой истории, но на самом деле там всё гораздо сложнее. Интеллектуальные эскапады слегка примаскировали разоблачение технократического «вечного фашизма», о котором впрямую Эко высказался позже, в «Пражском кладбище».

Меня очень сильно задели ретроспекции романа во времена детства героев, в эпоху фашизма и его падения. Эти экскурсы в личное прошлое усиливают современность «Маятника Фуко» и придают тексту инерцию, отправляющую его в будущее, в наше время и даже дальше. Так что бглагодаря личной исторической перспективе героев романа, книга ещё очень долгое время будет оставаться остроактуальной.

Очень объёмный роман, насыщенный информацией... Ну ладно, никаких новых фактов я не узнал, зато Эко продемонстрировал, как можно общеизвестные факты связывать по новому... Пародийный роман, пародирующий уже опубликованный в тот момент «Эгипет» и ещё не написанный «Код да Винчи». Философский роман, буквально принуждающий внимательней всматриваться в текущую политику и банальную повседневность, напоминающий, что у каждого бытового явления есть метафизическое измерение и в нашем хрупком мире следует «жить осторожно».

В общем, книга, которая учит думать. Буквально — «Маятник Фуко» показывает, как можно (и как не следует) думать о различных вещах.