Вот тут в субботу случилось страшное — я в себе разуверился. А случилось так.

Пошли мы в гости, я с женой, младший где-то у друзей ночует... Хотя жена сказала мне — Грядет страшное. Все точка. Я подумал — и что же это страшное. Пересрашиваю. А она — Да он уже эту Катю в кино водит, и уже... Что она при этом думала, я не могу расшифровать. Наверное, влюбился парень, хотя — почему тогда страшное?.. Нет, что-то еще. Ну, не ночует парень нома в конце недели, а мало ли я не ночевал, и у жены же не было никаких подозрений насчет — "страшного"? Наоборот, даже не волновалась, спала, знала, верно, что я или у Калугина в "угадайку" музыкальную играю, или в карты режусь у... Ну, пока мне батюшка не запретил, либо мы с ребятами вовсе проспорили весь вечер и ночь на "приступочке" (приступочка — это ступеньки у нас в Коптево, где мы иногда до полудюжины фантастов сообирались и пили, и спорили, и обсуждали то, чего теперь и не передать). Никогда у нее не было ощущения "страшного".

Наверное, она сейчас побаивается, что вот младший наш уйдет, допустим, к этой самой Кате (а я ее всего-то пару раз и видел, даже не поговорил), останемся мы с женой взвоем... Да, чего уж страшнее, с другой стороны — со мной безо всяких прочих остаться, тут уж не поспоришь.

Так вот, пришли мы в гости, уже крепко закусили, вспомнили — кто да что, посмеялись вволю, кого-то осудили (мимоходом, не со зла), кого-то за что-то одообрили... Я не заметил — кого именно, салат был слишком аппетитный, и водка холодная, хотя остальные налегали на коньки, их было три разны... может, сравнивали...

И вдруг, как-то так получилось, кто-то говорит, Коль, а у тебя пальцы еще не закоснели? Я оторопел, я и сам считаю, что пальцы у меня сейчас всего-то под клаву компьютерную заточены остались, а вот о чем-то более... А надо сказать, что в этой сеьме был один из моих каких-то давних старших братьев, он в Консерваторию поступал, и для тренинка у них до сих пор кабинетный рояльчик стоит. Маленький такой, на четыре октавы. И вот... Они-то помнят, что со мной делалось при музыкальных клавишах... (А про комп-клаву они вообще ничего не знают.) Вот, от щедрости душевной, и от выпитого предложили.

Я-то попробовал отказывать, но — видимо — недостаточно решительно. Они эту слабину сразу считали, заставили, или я сам согласен был попробовать, только прилюдно согласиться не сумел. Сел. Клавиши, как всегда — беленькие и черненькие... Попробовал. Дурак, лучше бы мне что-нибудь простенькое и выученное... Вроде этюдов Рахманинова... А я начал, нет, вы не поверите, я начал первую чать Сен-Санса, второй концерт. Помните — там-та-та-Та... Ля-ля-ляя-яа Та. Там-та-ата-та... Та. Там-та-а-ат-ат.

И тогда Игорь, а он меня на девять лет старше, помнится, в Консерваторию поступал, потому и рояль у них до сих пор стоит, и почти настроенный, хотя кончал он, кажется, Институт Культуры по хоровому пению... Потом он, правда, крестился и сейчас, мне жена говорила, на амвоне где-то поет, а где-то еще регентом служит... Вот где работает, где деньги зарабатывает — не знаю, врать не будут. Не знаю.

Он сел, говорит — у тебя рука левая не ходит. Давай, я тебе покажу. Показал. Мне так и спьяну не снилось сыграть. Попробваол то же, но правой, и — о чудо — правой получается. А левой попробовал — никак...

И тогда он говорит, — давай мы в четыре руки, ты свое, а я — поддержу. Играли до тех пор, пока тетя Лиза, мама этого самого моего М/учителя Игоря (а куда деться — семья, из наших московских, уж не знаю сколько родственных перекрещений) не заставила нас умолкнуть, когда внесла капустный пирог собственной выделки к чаю... (А пироги ее у нас всегда славятся, я особенно люблю капустный, и капусты на три пальца, и еще она туда кладет ревень, чуть фарша для сочности, редьку и этот... забыл, вроде фигурного цветка...)

В общем, только тогда остановились. И вот когда я уписывал этот замечательнейший во всех отношениях пирог за обе щеки, так что уши, наверное, как у кролика двигались — одновременно, Игорь мне, эдак — с сожалением, говорит — тебе бы на гитаре попробовать, что ли?..

А аккустическая гитара моя на даче осталась. Я ее и в чехол забрал, хотел взять, но у меня с собой был тяжелый рюкзак, я ее и оставил... Прислонил к Жененой кровати, а с собой не забрал... Идиот

Теперь мне, особенно вспоминая субботу, так жалко, так... Нужно будет, когда протрезвею, съездить, что ли? Забрать аккустическую гитару, а то и Женя говорит — тебя не слышно, когда ты на электре своей бренчишь... (Я через наушниковский выход на ней звучу, а наушиники мне подарили вполне проффи — Вокс, если не ошибаюсь, мне их и менять не хочется...)

Да, все же — смысл моего повествования — аккустическая гитара в чем-то выше, чем просто техника. Без нее, как говорилось уж тут — левая рука не ходит. После электры даже на кабинетном рояле, и даже почти настроенном — не сыграешь даже второй для фоно Сен-Санса. Увы.

Может, оно и не совсем так было, но если правильно вспоминается, было, кажется, так.

В году, эдак, 79-м, летом возникла у нас довольно сложная проблема, нужно было с американских аксонометрических чертежей для наших монтажеров с очень точными размерами (под технологические сварные швы) "перевести" (переделать) чертежи. Строили мы тогда Тольяттинский Азотный завод, может, вторую очередь уже, потому что первая, если память не изменяет, была наша, а вот вторую — по дружбе они нам продали и кипы своих документов привезли. Фокус в том, что разводки эти трубные они маркировали по-своему, и вот нашим нужно было их подгонять, чтобы доблестные монтажеры именно те трубы, которые нужно, в нужных же местах и присобачивали.

В бщем, по этим трубам следовало уже после того, как монтажники завершают свои старания, пройтись, поглядеть, марки и размеры, и даже наши марки поверх их, и что-то еще такое проверить, лишь потом документацией подтверждать, что все в порядке. От амеров было два солидных таких мужика, одного я помню плохо, а второго звали Вилкинсон, и наши монтажи его сразу, конечно, в Ложкинсона переделали. И заставлял Ложкинсон нас очеть здорово по трубам бегать и все многократно сверять с проектами. Это ведь позорбы на всю Россию случился, сли бы мы не смогли их трубные поставки воедину собрать. А поставляли они тоже не всегда по-порядку и равномерно, бывало, сидишь у нас в заводоуправлении в комнатке, нам выделенной, и смотришь — это есть, это тоже есть, а вот этого — нет начисто. Спрашиваешь у нашего инженера — а где? — Ты Что не знаешь, он сейчас где-то на сухогрузе каком-то через Атлантику плывет, хорошо, если через месяц в Ленинграде будет, да потом еще по нашей железке его повезут, да еще... Не растеряли бы только. — Что же я туда проверять полезу? — А что есть, то и лезь, проверяй.

Удовольствие это, нужно сказать, ниже среднего. Вот трубы, иные 220 мм, иные чуть побольше, лежат рядком они на больших Т-образных бетонных опорах, между разными аппаратами в причудливые линии расходятся, или сходятся, как посмотреть, и нет им числа. Ходишь по ним, а они и так-то скользкие, а вот после дождя мы и вовсе на эти воздушные разводки лазить отказывались. Как самого хотя бы в теории тренированного, гоняли меня частенько, порой как сидорову козу. Ограждений, понятно, никаких, высоты разные, и под восемь метров бывают, но обычно, чуть ниже, где-то под шесть метров, хотя — для красивого полета — хватит сполне, просто так не соскочишь, это точно. На земле, внизу (отметка ноль) — обломки бетонных каких-то блоков, арматуры — навалом, если сорвешься, то хорошо, если в больничке очухаешься. Я вот и говорю — если... А так вообще несчастных случаев у нас было немало, месяца, кажется, не проходило, чтобы кого-то на проходной в траурной рамне не выставляли.

И вот был у нас некто Олег, интересный такой парень, и несильный, но задиристый. Еще он был выпивоха, и оттого ему прходили, порой, в голову самые странные идеи. В шашки или в шахматы играл неплохо, иногда у меня выигрывал, но если дело касается чего-то чуть более жизненного, чем спиликать у монтажеров бутылку технического спирта — все, воображение у него принимало самые причудливые формы, почище тех самых трубных разводок.

Очень ему нравилась одна девушка, Маша называлась, она Куйбышевский политех закончила, вполне себе инженер дипломированный, родители у нее в Тольятти жили, ей работа на заводе — прямой путь и ясная дорога, как говорится. Она мне еще на мой день рождения запонки подарила, золоченые, довольно недешевые, а я... В общем, жена мне те запонки до сих пор простить не может, теще отдала и та их вернуть мне не собирается. Вот мы с Машей и приноровились понизу ходить, снизу все, что можно высматривать, лишь потом лезть наверх. Иногда с нами и Олег увязывался... И вот мы как-то пошли, на один из уже сработанных участков, там и живого-то никого быть не могло, пустошь, лишь где-то что-то мощное воет, может, новый котлован роют, но очень уже далеко. Олег — с нами, походили, посмотрели, вдруг раз и нет Олега. Прямо на ровном месте — испарился. Только что был тут, и нет его.

Мы покричали с Машей, подумали, и ушли. Вдруг через час или чуть больше — шум, гам, звонят нам — телефон уже по заводу провели, потому что осенью ходить по грязи этой — не то что машины, а тракторы порой вытягивать лебедками приходилось. Ну, наш старший берет трубку, слушает, и вижу, у него глаза как-то странно так зеленеют, или голубеют, или вовсе синеют — и в них эдакая мечтательность возникает и одновременно злость. Но больше всего — остолбенение до самого позвоночника. Он кладет аккуратно трубочку на телефоне, поправляет, и мне — Ты последний с Олегом трубы проверял. — Я, — отвечаю, а как не ответить, ведь и вправду я. — А с Машей ничего не случилось? — Она в своем вагончина на территории осталась, наверное, и сейчас там сидит. — Не сидит уже, у них там митинг... И никто ничего не понимает. Пошли.

Пошли мы, идем, дождь стал накрапывать, очень я его запомнил, сейчас бы в теплом заводоуправлении чаи гонять, да чертежами шуршать, которые уже наизусть знаешь, и потому — почти дремать, а тут... Но вижу, знает старший наш инженерище, куда идет, а идет как раз где мы уже сегодня втроем проходили. И издалека, как бы волны об берег бьются, я сразу столько рабочих в одном месте на химическом, то есть очень и весьма автоматизированном заводе столько сразу людей никогда ни до, ни после не видел. И все — волнуются. Что такое?

Маша ко мне сразу бросается, будто у нее я — единственное знакомое лицо, а ее уже довольно неплохо монтажеры знали, по-своему даже оберегали, а с другой стороны — чего же не оберегать, ведь у них свои девчонки были, изоляционщицы, монтажницы аппаратуры, малярши... А из всего инженерного сословия Маша — одна, и не боялась с монтажниками в каптерке работать, вот и понятно, что за ней приглядывали так по-соседски и дружески.

— Ты посмотри, Коль, ты только посмотри...

Смотрю, висит наш Олег на монтажном поясе прямо под одной из трубных разводок, чуть не в самой середине между двумя столбами, и как он туда попал — нормальный человек собразить не в силах, тут инженерный гений Леонардо необходим, да и тот, подозреваю, не сразу додумается. И работяги между собой так разговаривают, опять же, все сбежались, даже котлован рыть бросили, когда тут такое происходит.

— Жор, ты тут ближе всех от нас варил, за что инженеры своего так-то?

— Он, сказывают, у них плохо работал. А в столовой лопал больше тебя... Теперь-то получше станет работать.

— Да ты что?

— А то?

— Нет, ребяты, он у них технологически должен вон ту трехдюймовую трубу выпрямить, наверное, она по их бумажкам как-то покривилась после сварки.

— А что же так-вот, висьмя вися? Он же легкий, у нас дуло у танка было тоньше, чем та труба, а сколько б я не висел на ней, все одно ее не погнул бы... — (Тот же образец, что и наш Олег, только не до конца выучился, наверное.)

— Так то ты — Филь, а у них — образование...

— Ну. может, неделю посисит, и выпрямит. Если так.

— Чего собрались? — Это кто-то из бригадиров, их сразу слышно. — Не видите, у человека особое техзадание... — Чуть менее уверенно: — А мож, и совсем уж особенное...

Подходим, Олег висит молча, мужественно. Только иногда так ногами вздрагивает, или взбрыкивает.

— А таки — да, он трубу выпрямляет, видите, как, сердешный, ножками сучит, это чтобы его, значит, сняли раньше-то. И только не тую, не трехдюймовую, а за вон он, полудюйму, будтыть подопровод времянкой кто-то бросил.

Начинаю соображать, что висит Олег наш, родимец, на карабине от монтажного пояса. Пояс этот — особая конструкция. На спине — широкий, чуть не в две ладони, обвод, чтобы позвоночник спасти, если сорвешься и на эту широкую часть упадешь, а заодно и ребра чтобы целыми остались. Спереди — из мягкой, но толстой сыромятной кожи пояс с застежками в два язычка, как на офицерском поясе, а справа от пряжки — идет цепь со сваренными звеньями, она до полутонны, кажется, выдерживает, и ее, когда ходишь, очень удобно через плечо и поверх шеи перебросить, и слева уже от пряжки той на специальный карабин застегнуть. Вот, а Олег наш почему-то не на цепи в две нитки висит, чтобы рукой дотянуться, а на карабине, который действительно держит его на расстоянии метра в два, никак не дотянуться рукой-то. Вот он и взбрыкивает. Да еще пояс у него не затянут, и сбился под самые подмышки, и ему уже, наверное, больно, но он молчит, еще терпит. Я вот так вполне себе идиотски спрашиваю (у меня бывают приступы, когда я не понимаю ситуацию) — Олег, ты там делом занят, или может, не закончил еще?

Чувствую затылком — все работяги затихли как во время речи Ленина (нам так рассказывали, что его слушали — не дыша). Сверху какое-то бульканье, даже не русское бульканье.

— Так тебя снять, или ты сам как- нибудь? — А его тут прорывает, редкие по красочности звуки он издавал, пока объяснил мне:

— Там уже все собрались, меня теперь заклюют до конца, вы... Вы... Да снимай же, я там проволоку видел, сделай из нее крюк, и по трубе меня к той площадочки пусть кто-нибудь подтащит... Не то...

Смотрим, действительно — площадочка, на ней и две подушки уложить-то не получится, зато площадочка почти на нужной высоте, и вся облеплена приваренными арматуринами, зачем она там, зачем эта арматура? Не иначе, как ее слепили для какого-то другого места, а когда тут для чего-то потребовалась, просто сняли оттуда, и сюда поставили, чтобы добро (стальной прокат) не пропадало, ну и труд все же сберегли. В общем, как он сказал, так и сделали. Потом уже, когда он прошел, будто революционер через строй изучающих его монтажников, когда отдышался, он пояснил, нехотя так.

Уже давно у него возникла мысль Машу поразить. Долго ли, коротко ли он думал, но наметил такое место, где можно устроить Таинственное Исчезновение прямо среди ровного места. Ни колодца, ни ямы — нет, а он вот только что шел, и вдруг — нет его. Замечательно, решил он. Фокус заключался в том, чтобы быстренько, пока мы с Машей увлеченно обсуждаем грязь под ногами, заскочить почти под самый верх этой трубной линии, где площадочка, и на ней лечь, так, чтобы снизу ни одного клочка даже его штормовки не торчало. Ну, он так и сделал.

А потом он послушал нас, убедился, что Таинственное Его Исчезновение получилось в полной мере, и попробовал спуститься. Да только фокус его, может, слишком хорошо получился. Мы постояли, и пошли себе дальше. А он попробовал из скорченного состояние развернуться. И тогда только чувствует, что это уже — как бы невозможно, потому что там лишней арматуры было понатыконо с щедростью русской стройки, и он оказался зажатым в ней. Тогда он придумал вот что. Освобождает карабин на монтажном поясе, вытягивается изо всех своих росточков и прицепляет карабин к той самой полудюймовой трубе, что на трубопроводную времянку похожа. Подтягивается, и использует поял как рычаг, будто руку помощи использует... Он так и сделал, и как Мюнхаузен себя из зажатости арматурной выдернул, но зато... карабин этот вдоль трубы поехал, будто монорельс какой, и он благополучно оказался распятым и между площадкой, и еще штыри эти в два сантиметра и острые, будто пики в него уперлись, и ноги он освободить не может... Он дернулся, а потом пояс совсем уже ему под плечи забился. и он повис, благополучно дрыгая ногами. Вот тогда он и позвал кого-то, кто из работяг мимо проходил, сначала этот кто-то, а это были какие-то женщины, ге выдержали, ничего у него не вышло, они удрали, но взяв себя в руки мужественно привели с собой кого-то покрепче духом. Вот тогда народ и стал собираться, и лишь после кто-то уже понял, что нужно нам позвонить и сдать Олега, так сказать, в знакомые руки...

Я смеялся так, что подо мной стул развалился. А Маша, добрая душа, отдала ему ватник, на нем монтажный пояс не сразу подмышки забивается, можно следующий раз попытаться все же осводиться... Ну и, конечно, на той площадочке больше в ватнике не уместишься, хочешь — не хочешь, а мы его заметим, следующий-то раз... Если бы он еще что-то столь же великолепное задумал бы. Или в крайности попробовал повторить, на бис, так сказать.

Вот только Ложкинсон наш после этого случая слегка в уме как бы повредился. Впредь, когда он кого-то посылал по труба бегать, он, проникновенно глядя в глаза, добавлял: — Вы — иди, иди, только больше в знак протеста против ваших маленьких зарплат на трубах не вешайтесь, все-равно не поможет, вот одному вашему уже не помогло...

Он, американец, решил, что Олег наш все это исходя из своих политико-экономических целей устроил. А может, так и было, лишь я чего приврал?

Вот представьте себе — Герат, 82 год, крысы бегают и по одеялу, как представишь, что они по говну сортирному перед тем ламками, тошно становится. Мы — самая мобильная, со связью — рота, химические, вроде все — умные. Я вывожу их, ребят то есть, в пустыню, они там в комплекты одеваются, я секундамер, еще старый такой, тренировочный, круглый, а не электронный, как ныне, запускаю. Где-то в Москве — жена, где-то детеныш мой, они эти сто-стопять аттестата получают, в общем, я — шурави, воюем, значит. К тому же — июнь, или конец мая, самое цветение, тюльпанчики эти мелкие, но яркие, кто в тех предгорьях бывал, знает, пахнуть — одуреть можно, по полю идешь, они по твоим сапогам чешут, обнимаются, и смерти не боишься. Только вот крыс нужно перед тем, как на дырку садишься, распугать, ну да для этого у нас — пистотет.

И когда однажны я на них рычу... А они как бы на меня рычат... звон стоит. Очень в пустыне странный и неприятный звон. Я говорю водиле на своем Газоне — проверь. Сбегал, и сразу доложил — Вас, госп... товарищ Лей.

— Ты бы еще у коровы роды принял... поднеси, если сумеешь.

— Так там от нашего аккумулятора не отсоединяется. Там от зажигалки эн-той...

Беру трубку, а там — ор!!

— Ты, мать твою, твой парень вчерась кого-то чуть не на рынке изнасиловал, быстро...

Все, чувствую, пипейц. Спрашиваю бойцов:

— Кто вчера в увольнении был, три шага.

Вышло чуть не десяток ребят. Это уже хорошо.

— Кто отходил хоть по малой надобности от всех, еще два шага.

Вышло еще два. Спрашиваю:

— Ты насиловал девку, а ты? — и слышу в ответ.

— Мож, не я, но все ж... Не сильничал я, орешки мы купили, шек-ю, — она сторговла-ась, за наши-то деньги много не купишь.

— Где и как ты покупал кешь-ю?

— Она сторговаться со мной хотелась, товарищ лейт, я ее хотел в губы целнуть, а она раз только щечку подставила.

Гул просто пошел, едва не стон, среди этих-то... — Да ты чо? Да как? А щечка-то чо?

— Щечка — мохнатенькая. Будты-ть персик.

Все, они уже не об оружии думают, они мечтают про щечку, которая — "будтыть" персик.

— Ты...

— Степа — я, товарищ лейтенант.

— Степ, ты уверен, что ты к ней только губами протянулся?

— Да я к ней всей сущностью своей протянулся, но ведь и она ко мне тоже.

— Кто еще был с ним вчера?

Руки подняли еще три человека. А у нас уже был приказ — меньше, чем по четыре не ходить, и лучше, со штыками, и один должен быть со скрытым стрелковым оружием, хотя чаще — носили все четверо по АК, и еще по подсумку сзади. А там еще шестьдесят четыре бога... Это только позже, как мне ребята сказали, запретили ходить с калашами, потому что их наши славные орлы научились продавать, а сваливали на каптенармусов в чине прапоров.

— Ну — смотри, Степ... Или тебе — трибунал, или — штрафбат нам обоим. Ты хоть знаешь, что такое — штрафбат, это в сортир ты ходишь строевым шагом.

— Товарищ тейтенант, не сильничали мы-с, а штрафбата нам вовсе не нужно.

Поехал я к этому генералу, у него кабинет, кто бывал в том кабинете — это же сказка, стены серенькие, после улицы — холодно, даже озноб такой приятный до костей доходит, и слова звучат как-то по-русски, там-то на горячих улицах, мы все, шурави, толкуем с иными призвуками.

— Нет, товарищ генерал, он не сознается, не насиловал он аборигенку.

— Ты его херово спросил, лейтенант, ты его хоть раз треснул?

— Он не виновен, я ему верю.

— Ну и кто же ее насильничал?

— Ее нужно спросить.

— Она говорит, что твой...

— Он согласится даже на женитьбу. Но вы-то понимаете, что она — придумала все.

— Ты с ее матерью поговори... Она же вот только что передо мной слезы лила. Все, решай, как хочешь лейтенант, но что бы завтра я об этом и слыхом забыл.

— Есть...

Поднимает трубку... Забыл я фамилию этого нашего в Герате. — Этому, Басову, дай десяток канистр бензина, еще пол спиртяги и два рожка патронов, мало ли что...

Степа погиб в июне, 19-го числа 82-го, задохнулся в противогазе, он блевал даже после смерти. Его жена сейчас живет где-то в Семипалатинске, в Казахии, хоть и фарси, а не казашка. Таджички ее, кажется, любят, детей со Степой они не слепили, зато она сейчас уже семерых родила, на улице я ее не узнаю, она меня — тоже не узнает.

Он всего лишь поцеловал ее в щечку на рынке в Герате, примерно, в возрасте 19-х лет, покупая для себя и своих друзей орешки кешью. Мохнатенькая такая щечка, как персик. Только свежим девчоночьим потом пахнет.

Дело такое — прибыл я, рота, вернее полурота, мы же должны химстредства противника определять. Я немного пугался, Господь свидетель, было мне чуть больше 26 лет. Зато иным паренькам было еще и до двадцати...

Все немного боятся. Я хожу вдоль строя, они мне через силу улыбаются... Я их не понимаю, это ощущеие остается со мной до сих пор.

И вдруг — старшиа. Умный, жесткий, грубый, сильный, но — старшина.

— Рота, спирно! — Немного после: — Если кто сопливит, я сам проверю....

(NB — на ужасном армейском жаргоне — сопливить, это — прикидываться более больным, чем на самом деле... В просторечии — калымить, выгоду евреить, больше чем тебе положена.)

Квадратный, друг, и даже не друг, а как бы — почти восстановитель. Он уже мертв, а я еще — жив.

Он знаете, что мне сказал, когда я — Рота, вольно, разойдись, проверю ваши подгузнички.

Ну, посмеялись. Проверил, бельишко у кого-то, а он мне говорит:

— Вы бы им что-то проставили.

— Ты что же, думаешь, что я им водку должен?

— Нет, з-сковоритесь вы как-то, если вы этого, лей, не понимаешь,..

У него это "лей", сокращение от лейтенанта, для него — недоступное звание, было чем-то вроде и "сыр" , и "сэр", и вообще — счас ты команднешь, а после я объясню, чо ты хотсешь.

Вот тогда — Рота — смирно! Выстроились. Я им — на самом деле, нас мало, я с каждым из вас должен знакомиться. Но если кто-то пожелает мне хвалебность по нашему старшине — милости прошу. Иного от вас — не ожидаю.

Он мне потом, в курилке сказал, глядя на свой бычок — Ты, лей, ты... Ты меня все-одно не переспоришь. Ты должен относиться к ребятам с двух поз'эций, иль он, то есть хрен солдатский, абд-ля... не боится смерти, и есть такие, кто боится умереть. Ты должен видеть.

— А про офицеров, что можешь сказать?

— Про Офис-церье? — глупая, кстати, привычка простонародья переспрашивать. Они — умнее, чем мы с вами, иной раз — умнее, чем мы все в компании. — Я про тебя так думаю, если погубишь людей, тебя в затылок убьют, или в спину, поперек позвонков... Если за нас будешь, тогда — спасут, еще под пули за тебя полезут... Но только те-т, хто смерть не бои-ись-ся...

И он меня вытащил. Этот самый... Квадратный. Я его до сих пор не люблю, а до сих пор за него женушка моя молится. Вот я и думаю — кем-то я-то был, гадом, или спасали же все ж... А может, и зря спасали?..

Вот на даче нашел клок бумаги, на оборотной стороне написано:

Быть поэтом

Как бить зверье

Из горячей винтовки

С сердцем

Черным от боли

Будто оно приняло

Все грехи того

Кто стреляет того,

Кто лучше, чем он

Ничего не понимаю в стихах. Кажется, пытался переводить кого-то из великих (подозреваю, что Волта Витмена), не получилось, а мало ли у нас не получается всего прочего в жизни?

Не понимаю и поэтов, они — как бы что-то делают, но это слишком остается "за кадром", слишком много у них внутри, и мало — навынос.

Из всех поэтов только один раз сознательно переводил Шекспира, ну да это все делали, на Шекспире, на нашем, каждый зубы точит. Естественно, 66 сонет, даже на музыку его положил. Сейчас подробной нотной уже нет, ее как-то по-ошибке сосед по даче сжег, когда мы пробовали распалить костер, осталась только запись аккордами поверху, над словами, в "Английских поэтах" билингвой, коричневатенькая такая книжица, но и ее я найти не могу.

А я ведь там пробовал Стивенсона переводить (Возьми деревяшки и строй городок...), и петь тоже, и Киплинга (День-ночь, день-ночь, мы идем по Африке, \День-ночь, день-ночь, все по той же Африке\ И только пыль, пыль, пыль, от шагающих сапог,\ И отдыха нет на войне солдату...), и еще кого-то... Но даже найти не могу среди всего прочего множества книг и мнений. Но над этим листком (оборот бланка какого-то техзадания из моей прежней, инженерной жизни) почему-то призадумался...

А вывод один — не понимаю я поэтов, и в стихах ничего не соображаю.