Давайте представим картину. VI-VII века. Позади – рушащиеся империи, крупная климатическая катастрофа, всеобщая неразбериха, воины, эпидемии… Почти на той же самой территории, где в эту минуту происходят бомбардировки и стрельба, полтора тысячелетия назад схлестнулись две могучие державы того мира – Восточный Рим и Персия, для того, чтобы, встретившись, откатиться друг от друга, оставив после себя выжженную землю и истощённые войной области. Схватку продолжить им было уже не суждено – с юга, из раздробленных земель древней Аравии пришла новая Сила.

Конечно, ничего не возникает на пустом месте, и обывательское представление об Аравийском полуострове как череде пустынь с караванами бедуинов никак не соответствует действительности. В VI веке это сложный регион, с государственными образованиями и комплексом других социальных структур, с наследием древних самобытных обществ, как Йемен. На западной краю полуострова располагается гористая область Хиджаз, в то время не слишком плотно населённая, с рядом самоуправляемых анклавов-городов. Одним из таких городов была Мекка, центр паломничества арабских языческих племён. Именно она и стала центром, где родилась эта Сила.

Олег Большаков, питерский востоковед, давно обратил внимание на отсутствие подробной и детализированной истории изначального Халифата, хотя тема для него вроде бы изначально не слишком профильная: начинал он как археолог, т работал в Средней Азии, на территории бывшего Мавераннахра, копал средневековые города. Именно Большаков и ряд других историков стоят у истоков питерской школы востоковедческой урбанистики, именно с их публикации о городах Средней Азии в 1973 году пошёл комплекс похожих исследований об Индии, Китае, Японии (хотя и до этого делались попытки изучения восточного города, например, Пигулевской). Позже Большаков обратил внимание на историю средневекового города Ближнего Востока, в частности, в таких богатых регионах, как Сирия и Египет. По всей видимости, изучение социально-экономических отношений привело историка к мысли о необходимости написания полной истории Халифата как государства, когда обозначились основные контуры исламской цивилизации, и возникли многие богатейшие города. То, что было написано до Большакова, скажем, труды Евгения Беляева, Ильи Петрушевского, Анри Эну и прочих явно его не устраивали. И вот, в 1989 г. появился первый том самого масштабного повествования об этой державе.

В качестве методологии Большаков по старой привычке указал марксизм. После этого упоминание Единственно Верного и Правильного Учения из книги исчезает напрочь, поскольку историк показывает себя ярым неопозитивистом. «Тексты, тексты, и ничего, кроме текстов», говорит он нам, и по религиозной традиции пытается реконструировать события, окружающие подчинение Аравии зелёному знамени.

По сути, речь здесь не о Халифате, а о событиях, предшествующих восшествию «первого праведного наместника» Абу Бакра. У автора вышла биография пророка Мухаммада ибн Абдаллаха, насколько её вообще можно реконструировать, но в широком контексте эпохи. Несмотря на то, что за последние два века было написано множество биографий Пророка, Большаков считает необходимым отделить «зёрна от плевел», и создать объективное повествование, показать и живого человека, и религиозного деятеля, и политика, создателя великой державы. Отсюда вырастает основная задача книги – показать, как в голове у немолодого уже торговца зарождались идеи будущей религии, и как он оказался во главе растущей общины.

И тут здесь встаёт первая, самая главная сложность – характер источников. Коран и хадисы, многочисленные предания – вот наш главный источник сведений об этом человеке, а для того, чтобы их использовать, следует признать аутентичность традиции. Что Большаков и делает, используя сведения священных книг как прямые и косвенные источники о деятельности Мухаммада. В его интерпретации предстаёт ловкий, быстро учащийся политик, пламенный оратор и проповедник, знающи цену своему слову, прекрасный организатор и «властитель умов». Он начал свою деятельность в городах, подчинённых коллективам родовых групп, а закончил созданием надобщественной системы, стремящейся к контролю над их материальной и духовной жизнью. Принадлежность к мусульманской общине стала насущной необходимостью, обязанностью, вера скрепляла это новое образование прочными нитями даже без особо разветвлённых институтов власти. Перед нами яркий пример надсоциальной структуры, достаточно рыхлой, но основанной не на экономике, а на религии.

Конечно нельзя сказать, что Мухаммад представляется нам как живой. Большаков всё же опасается прямо проводить параллели между сурами Корана и реальным внутренним миром человека, жившего полтора тысячелетия назад. Он избрал другой путь: реконструкцию личности Пророка как политика и властителя умов, через конкретные поступки и приказы. Широкая панорама проповеднической деятельности Мухаммада, Хиджра, расширение власти в Йатрибе, битва при Бадре, первый Хадж и походы в глубь Аравии – всё это становится более прочным фундаментом для понимания Пророка как личности, по крайней мере, личности исторической. Мы не будем разбирать здесь перипетии постепенного складывания власти уммы в Хиджазе – каждый может взять в руки эту книгу и самостоятельно прочитать об этом, благо материал излагается достаточно доступно.

Мухаммад оставил после себя такую систему вероучения, которая позволила его преемнику – Абу Бакру – стать наместником, «халифом», избираемому уммой духовному властителю над ней. По всей видимости, первый «праведный халиф» был сильной личностью, которому подчинялись старые соратники Пророка, поскольку в течении некоторого времени почти вся Аравия вновь оказалась под его крылом, где мытьём, а где – катанием. Именно в его время войска мусульман вышли за пределы Аравии, и уже на следующий год после смерти Мухаммада мекканский воитель Халид ибн Ал-Валид, будущий «меч ислама», вышел к берегам Евфрата, покоряя арабов-христиан и готовясь к столкновению с персидскими армиями.

Итак, книга описывает рождение державы Полумесяца, её первые шаги и выход на мировую арену. Это было трудное время объединения и консолидации арабских общественных систем, которые не были так уж просты и примитивны, как это может показаться на первый взгляд. К несчастью, Большаков уделил самой Аравии не столько внимания, сколько самому Мухаммаду, что, впрочем, объяснимо: истоки Халифата как державы он усматривает в личности Пророка и его конкретной деятельности, которая наложилась и доминировала над общественными системами полуострова. Дальнейшая история этого государства, воины на Западе и Востоке – во втором томе «Истории».

Что у нас в Западной Европе? История Средневековья – складывание национальных государств, абсолютных монархий, переход от феодального самоуправления к централизованной государственной системе – процесс постепенный, неравномерный, с перепадами продолжавшийся и после XV в. А что творилось на Востоке, где государство, как принято считать, играло особенную роль в структуре общества, причём во все времена? Как правильно говорил Леонид Васильев, для того, чтобы охватить широкую панораму развития человеческих обществ, не получится обойти стороной историю Востока, на которую приходится львиная доля социальных мутаций, переживаемых нашим биологическим видом. Поэтому, конечно, интерес к государственности как форме социальной организации для нас вдвойне интересен, особенно если вспомнить, в какой стране мы живём. Хорошей площадкой для рассмотрения этих процессов могло бы стать Новое время, когда Ближний Восток под сенью некогда могучей Османской империи переживал свой огромный кризис…

Обращение к книге «Концепции власти на Ближнем Востоке: Средневековье и Новое время» (1985) оправдано именно таким интересом – мы ищем ответы. Хотя сомнения возникали с самого начала: дело в том, что автор, Ирма Львовна Фадеева (1938-2013), специализировалась именно на истории Турции XIX в., второй половины. Нет, она достаточно именитый исследователь, написала известную биографию реформатора Мидхат-паши, разрабатывала тему внешней политики Порты в отношении Европы, много писала о панисламизме и османизме. Дело в том, что Фадеева в своей книге замахнулась ещё и на средневековье: она рассматривает эволюцию османской государственности, уходя далеко в прошлое — с эпохи Халифата (VII в.), через возникновение Османского бейлика (XIV в.) и к младотуркам (начало XX в.). А когда историк-новист берётся за медиевистику, всегда возникают определённые недочёты, не могут не возникнуть. Какие «подводные камни» характерны для её работы?

…Когда Ирма Фадеева училась, в 1950-60-х, как раз широкую известность приобретали неопубликованные ранее черновики Маркса, в особенности так называемый «Формы, предшествующие капиталистическому производству», открывшие общественности феномен трёх форм способов производства, в том числе – Asiatischeproductionsweise. Востоковеды, одни с радостью, другие со скепсисом, подхватили готовую теоретическую базу под свои изыскания, и начали новый виток изысканий. По всей видимости, Фадеева старательно впитывала в себя существующий историографический дискурс, поскольку пронесла его сквозь десятилетия. В чём же суть основной концепции книги? В противопоставлении рекомого Asiatischeproductionsweise другому способу производства – античному. Причём, когда она вырисовывает теоретическую базу, даже ссылки даёт на работы 1950-х гг., по истории античной Греции и средневековой Европы (с вкраплениями Штаерман). Для неё Европа и в античном, и в более позднем, «германском» варианте оказывается прогрессивной формой организации общественных отношений, ведущей к капитализму, тогда как «азиатщина» суть нечто патриархальное, общинное, закостенелое, иерархичное. Чувствуете? Говоря о «власти», И. Л. Фадеева заранее предупреждает нас: речь пойдёт о практически первобытных порядках (как ни странно), особенно на фоне прогрессивного развития общества в Европе и выделения «человека-личности». Это весьма странно звучит, особенно если учесть количество работ по структуре азиатских обществ, ко времени написания книги уже достаточно мощно развивших тему их сложной многоукладности… по всей видимости, это профессиональная деформация турколога, изучающего Турцию в последние десятилетия упадка.

Это накладывает определённый отпечаток на концепцию власти средневекового Халифата, как Аббасидского, так и Омеййадского, как диктата патриархального абсолютизма. Это могло бы нивелироваться тем, что всё-таки Фадеева рассматривает именно «концепцию» власти, а не сложные исторические реалии Ближнего Востока, состоящей из диких переплетений социальных, политических и религиозных процессов. Но нет, автор упорно противопоставляет именно динамику развития восточных обществ и Европы в целом. Насколько такой подход актуален, можно спорить, однако вывод автора однозначен: Европа в Средние века более прогрессивна, поскольку социально динамичные слои образуют цивилизационные противоречия в рамках христианского общества, тогда как ближневосточное развивается в рамках исламских доктрин. Более чем спорное утверждение, особенно если вспомнить факторы динамичного экономического и культурного развития, соответствующего развитию региона: это касается и сложных взаимоотношений между светской и духовной властью, взаимоотношений различных самоорганизующихся анклавов, своеобразные системы икта, показывающие неоднозначность взаимоотношений государственной власти и различных элит. Просто процессы и там и там были разными, общество развивалось каждое в своих условиях, и с этим ничего нельзя поделать. Нужны дальнейшие исследования социального и в Европе, и на исламском Востоке, говорить же об изначальной отсталости, мне кажется, преждевременно.

Именно наследником восточной «деспотии» и становится Османская династия, в XIV в. смело заявившая о себе. Автор не так много повествует о том, как складывалась на ранних этапах система власти, каким образом выстроилась чудовищно-громоздкая иерархия Блистательной Порты, так долго восхищавшая идеологов «сильной руки» в Европе (включая Московию). Автор предпочитает говорить о XVII-XVIII вв., когда империя начала пикировать в тяжёлый системный кризис (как говорил один знакомый турколог, не назову фамилии, «эпоха шести Ельциных»), времён иерархизации и всеобщего подчинения государственной власти всех социальных слоёв, нивелирование права, упадка и торможения развития культуры. Опять же, сравнение идёт с Европой Нового времени, с её эволюционирующими институтами, Просвещением и, чуть позже, промышленной революцией.

В любом случае, всё вышесказанное являлось только прелюдией для основной темы исследований Фадеевой, то есть переосмыслению концепции власти, которая была характерна для трудов турецких интеллигентов начала XX в., таких, как Зия Гёк Алп. В XIX в. уже со всей очевидностью был виден разрыв между традициями правящего дома Османов (представители которого даже не получали толком образования) и культуры населения империи (раньше он разве не был очевиден?), и новыми процессами вестернизации, которые активно пытались влить свежую кровь в «больного человека Европы». Стремление к обновлению, как солидаризируется с остальными туркологами Фадеева, проявился в реформах Танзимата, а их откат знаменовался жестокой эпохой Зулюма. Чудовищная инерция правящих структур заставляла зародившуюся интеллигенцию создавать новые теории обустройства Турции – например, османизм, или панисламизм. Скажем, тот же самый Зияя Гёк Алп, потрясающе, по европейски образованный человек, призвал искать корни обновления в традиционном исламе, который несёт в себе не меньший потенциал к капитализации и демократизации общества, чем европейское христианство.

А власть? Увы, те корни, которые, по мнению Фадеевой, тянутся из тёмных глубин Средневековья, служат существенным тормозящим фактором в прогрессивной общественной эволюции Турции. Та османская династия, принципы правления которой основывались на представлениях кочевых общественных отношений (! Да-да, именно так), представляла из себя отжившее прошлое, против которого неизбежно выступят обновленческие силы. Спорить с этим, конечно, трудно, особенно если вспомнить колоритную фигуру Абдул-Хамида II.

Итог: интересная, но более чем спорная и однобокая попытка встроить кризис Османской империи XIX в. в контекст истории исламской цивилизации. Автор усматривает этот кризис власти и управления с самого зарождения ислама, что накладывает существенный отпечаток на всю фабулу работы, причём многих концептуальных изысканий она не учитывает, предпочитая ориентироваться на авторитет Маркса, Энгельса и Моргана. Но, повторю, глава о поздней Турции читается очень интересно, и в ней много полезной, системно поданной информации.

Уже много-много лет в нашей стране существует существенная проблема, касающаяся экономической грамотности и населения, и самих экономистов. И рядовые граждане, и кандидат наук в этой области могут путать доход с прибылью, называть Николая Старикова и Анатолия Вассермана экспертами по финансовой системе, и бесконечно зарубаться по теории стоимости Маркса, которого никто из них не читал и никогда не прочитает. Экономика, как и история, кстати, представляется многим простой и понятной, как орех, областью, в которой не нужно специальных знаний, а хватает «здравого смысла». Следовательно, особый вопрос – понимание того, каким образом развивается экономика, что лежит под принципами её методологии, на какие вопросы она способна ответить?

Ну ладно, давайте сразу отметим наиболее важную вещь: экономика – это наука не естественная. Это наука гуманитарная. Ведь вся экономика представляет собой такую же иллюзию, как «государство», «право», «мораль». Она не покидает пределов наших голов, экономика – наука о производстве и распределении продуктов, и взаимоотношениях, возникающих на их основе. То бишь, во многом, экономика – это наука о восприятии материального мира. Следовательно, мы исходим из того, что эта наука не является целиком объективным анализом материального мира, а, скорее, частью антропологии, по крайней мере, в своей теоретической основе. Она эволюционирует и развивается, поддаются анализу многие современные экономические процессы, однако до совершенства этим методам ещё далеко. Таким образом, резюмируем: экономика в состоянии анализировать процессы в конкретном месте и в конкретное время, в сцепке с иными направлениями общественных наук.

К чему всё это? К тому, что в основе экономического анализа лежат определённые мировоззренческие установки, которые характерны для аналитика, с помощью которых он и размечает опорные точки в системе координат предметного поля. Экономист – сын своего общества, и то, что он описывает – прежде всего законы экономики его общества, конкретного времени и конкретного места, которые он и пытается осмыслить. И развитие экономической мысли – не просто поступательное совершенствование знаний о «законах экономического развития» или «невидимой руке рынка». Это история личностей, которые пытались понять законы, по которым живёт его общество…

Лайонел Роббинс (1898-1984), профессор Лондонской школы экономики, этот принцип хорошо понимал, поэтому одной из основных тем его исследований была история экономической мысли, идей, которые стояли за её развитием. У него несколько работ по этому поводу, достаточно крупных, однако на русский язык его переводят не активно. Пожалуй, всем, чем мы можем похвастаться – это курсом лекций Роббинса, записанных на плёнку на рубеже 1970-80-х гг., а позже изданных в виде книги. Итак, насколько эта книга полезна для нас, тех, кто желает понять вехи развития экономической мысли?

В качестве стержня Роббинс выбирает теорию ценности продукта и его распределения. Эти характеристики намного шире, чем кажутся на первый взгляд – сюда входит, например, марксистское понятие прибавочной стоимости и эксплуатации труда. Роббинс разделяет экономическую мысль на три огромные общие группы – «Истоки», «Классика» и «Современность». «Истоки» — это отрывочная экономическая мысль докапиталистического периода, начиная от греческих философов и кончая меркантилисткими памфлетами и философскими измышлениями Джона Локка. «Классика» — начиная от физиократов и Адама Смита, автор потихоньку переходит к титаническим фигурам Мальтуса, Риккардо и Милля, зацепив также своим вниманием другие, кК считает автор, менее масштабные в плане экономической мысли фигуры, например, Карла Маркса. «Современность» для Роббинса – конечно, сложные и противоречивые Маршалл, Фишер и Парето, однако прежде всего – представители «австрийской» и «лозаннской» школ, то бишь – Карл Менгер, Ойген фон Бём-Баверк и Леон Вальрас. «Маржиналисткие школы» действительно оказали огромное влияние на развитие экономической мысли, и их наработки в теории экономических процессов дали много ценного в развитии науки.

Главная особенность лекций Роббинса в его антропологическом подходе. История мысли – это история личностей, живущих в конкретном окружении, конкретном обществе. Именно поэтому Роббинса интересуют не только труды почтенных научных мужей, но и их биография, семейная жизнь, круг общения, учителя и ученики – всё это оказывало существенное влияние на их теории. Вторая особенность – попытка отследить, каким образом экономисты реагировали на вызов «смен парадигм», как отживали своё старые теории, как возникали ростки новых, в общем, развитие интеллектуального процесса.

Недостатки? Безусловно. Во первых, это лекции всё-таки студентам экономического профиля. Поэтому многие терминологические конструкции, которыми пользуется Роббинс, могут оказаться крепким орешком для неподготовленного читателя. Здесь профессионал разговаривает с профессионалами, пусть и начинающими, что создаёт определенные сложности в восприятии.

Второе – сам метод подачи материала. Лекции есть лекции – несмотря на лёгкость изложения и прекрасное чувство юмора лектора, они довольно сумбурны. Увлечённый Роббинс может унестись в весьма далёкие дебри, откуда выковыривается весьма непросто. Я уже не говорю о том, что материал лекций – интеллектуальная история экономики, о которой наш читатель, даже образованный, знает крайне мало, и большая часть имён ему, скорее всего, ничего не скажут, и с ними придётся разбираться самостоятельно.

Итак, кому читать? Подготовленному читателю, уже сведующему в началах экономической теории и методологии, желающему уяснить историю экономической мысли, и понять, откуда растут ноги у «Das Kapital» и современной «экономикс». Кому не надо? Ярым ненавистникам либертианских теорий. Нет, я понимаю, что они их книжек не читают, да и о предмете критики имеют очень отдалённое представление, но на всякий случай упомяну этот фактор.

…Хотя для начала лучше, конечно же, читать Шумпетера.

Большинство людей, достаточно отдалёно знакомых с историей Средних веков, и, кстати, историей вообще, ищут какие-то столпы, основания, на которых можно делать широкие обобщения. Так делали достаточно часто. Примеров – несть числа, можно хотя бы вспомнить хрестоматийные «зарубы» на тему «феодализма», когда локальную, жёсткую систему общественных отношений экстраполировали на всю человеческую цивилизацию.

Также повезло и достаточно известным в своё время католическим мыслителям – Адальберону Ланскому и Герарду Камбрейскому. Их сочинения о Tripartitio стали для многих поколений историков идеальной социологической схемой всего Средневековья, вписывающуюся не только в концепции «феодализма», но и отвечающему космологическим построениям Жоржа Дюмезиля. Стоит, пожалуй, напомнить, что Tripartitio – система, разделяющая общество на три «ordines» — «oratores» — молящихся, «bellatores» — воюющих и «laboratories» — трудящихся. Но – как было на самом деле? Есть ли нечто такое, что остаётся в подсознании общества, заставляет вновь и вновь строить свою жизнь вокруг священного числа «три»? Но… Дюби марксист. То есть – материалист. И понятие «коллективного бессознательного» его мало трогает. Интересный поворот для тех, кто знает школу «Анналов» по Ле Гоффу, не так ли? Между тем – разделение на oratores, bellatores и laboratories созрело не на пустом месте. Если это не психологически зревшая в умах конструкция – то что?

Рассмотрим поподробнее. Место действия – Северная Франция, время – XI – XIII вв. Методология? Во французской историографии это именуется histoire-probleme («проблемная история»), объект – по сути, идеология становления истинной христианской королевской власти как помазанника, то есть – отчасти продолжение линии исследования Марка Блока и его «Les rois thaumaturges». В принципе, и интерпретация проблемы у француза лежит в схожей области, в области политическо-социальной идеологии – как части «новой политической истории», «истории идей».

Может быть, сами церковники сотворили подробный конструкт? Да, Дюби пишет об этом достаточно много. Идеально сбалансированное общество не раз всплывает в сочинениях теологов самых разных мастей – идеи, близкие идеям ordines. Иногда их два, а иногда – и три. Естественно, для монахов, корпевших над нравоучительными трактатами, куда важнее было доказать, что их, духовный ordines стоит неизмеримо выше. Но монашество, как показывает развитие мысли тех времён, терпит поражение в борьбе за умы. По мнению Дюби, место главного «виновника» закрепления Tripartitio занимает именно королевская власть.

Скажу ещё раз поднадоевшую уже сентенцию: Дюби – марксист. И культура для него, прежде всего – часть идеологии, насаждаемой классом эксплуататоров… Помните его знаменитую цитату: «феодализм – это средневековый менталитет»? В данном случае я бы поменял слова местами. Исходя из этого, можно сказать, что для Дюби Tripartitio – очередное звено в борьбе за влияние в опасном мире расцветающего феодального строя. X – XI вв. – время «феодальной революции», образование средневекового социального строя во всей красе, и создание системы ordines призывало людей к упорядочиванию, к порядку. В особенности – королевская власть, ведь французский король выступал как Помазанник, стоящий над всей системой… Невероятную выгоду эта система имела и для феодалов – ведь она чётко и логично обосновывала массам крестьян, почему они должны кормить эти бесчисленные орды то ли воинов, то ли разбойников, периодически развлекающихся грабежами и грызней.

Дюби, нужно сказать, в своих построениях очень убедителен – он очень подробно и глубоко рассматривает источники своего времени, касается и популярного «Elucidarium» Гонория Августодунского (XII в.), автобиографии Гвиберта Ножанского и аббата Сугерия, другие источники. Однако, стараясь осмыслить материал, анализируемый Дюби, поневоле приходишь к выводу, что идеологической составляющей здесь дело не ограничивается. В сочинениях представленных авторов – кстати, не только французских, но и англосаксонских – система ordines представлена очень по разному. Конечно, это можно списать на поиски путей формирования идеологии, но… Если бы идея о разделении общества на структурные единицы было бы идеологическим, строго говоря – наносным (впрочем, здесь Дюби на этом вовсе не настаивает), то оно не продержалось бы несколько столетий. Не проявлялось бы снова и снова, в разных вариациях, в разных текстах. Значит, где-то в уголках душ присутствовала эта идея – идея о чётком и объяснимом делении мира, делающим его спокойным, устойчивым и постоянным? Безусловно, это – вопрос. Проблема mentalite человека средневековья слишком зыбка…

Но Дюби всё же пытался найти истоки Tripartitio – правда, исключительно во Франции, не залезая далеко ни за её границы (сделав, впрочем, исключение для Англии времён Альфреда Великого), ни уходя глубоко в прошлое. Занятно, однако, что в рамках Каролингского Ренессанса подобные идеи не высказывались – ни Алкуином, ни Рабаном Мавром, ни Павлом Орозием никем иным. Отчего? Потому что Император Запада не нуждался тогда в подобных подпорках? Потому что круг каролингской «интеллигенции» был закрыт от светских проблем, и не занимался тварным? Или Tripartitio действительно ещё не созрело? Нужно исследовать, изучать опыт других регионов и стран. Возможно, компаративистика сможет дать внятный ответ…

В результате – очень сильная книга, тщательно и дотошно проработанная, честно и открыто выставляющая сам механизм работы историка. Вопрос о соотношении идеологии и, скажем так, «устремлений народа» — тема невероятно сложная и открытая, и Жорж Дюби подпёр её весьма внушительным, едва ли не «замковым» камнем.