Tribute to Henry Lion Oldie and his associates

Это был последний эшелон из осаждённого полчищами коммерческой литературы Литерграда. Откровенно говоря, и этого поезда могло не быть. Полковник Владимир Васин целыми днями, да и ночами тоже, обивал пороги всевозможных управлений и ведомств, пускался во все тяжкие, лишь бы выбить у начальства дополнительные вагоны; лишь бы вывезти из обречённого города, сохранить для будущих читателей хотя бы малую часть богатейшего литературного наследия. И сейчас комендант эшелона нетерпеливо поглядывал на часы в ожидании запаздывающих классических героев.

Беспокоился он не напрасно. Со дня на день кольцо блокады сомкнётся, и тогда у не успевших эвакуироваться останется только два выхода: либо тихо и гордо умереть в одиночестве и забвении, либо принять позорные условия капитуляции. И полковник тянул до последнего, хотя сам толком не знал, кто ещё уцелел под ежедневными бомбёжками. Но кто-то же должен ещё подойти! Не может быть, чтобы совсем никого не осталось!

Вдруг из распахнувшихся настежь дверей вокзала вышел атлетически сложенный молодой человек в дорогом, но слегка промокшем и пахнущем болотной тиной костюме. Лицом незнакомец был удивительно похож на молодого Шварценеггера, только несоразмерно длинный нос и несколько легкомысленный красно-белый полосатый колпак на затылке оттеняли сходство и вызывали какие-то иные, полузабытые, едва ли не детские ассоциации. Носатый терминатор волок за собой связанных одной цепью большого чёрного пуделя, то и дело норовящего встать на задние лапы, и фарфоровую куклу с голубыми волосами, после каждого рывка падающую, а потом с рёвом и размазыванием соплей по лицу поднимающуюся на ноги.

– Превед, хомячёг! – жизнерадостно крикнул культурист коменданту. – Где тут нужно залогиниться, чтобы получить купе-люкс в бронированном вагоне? Этот кобель и эта сучка, – незнакомец демонстративно дёрнул цепь, – со мной.

Полковник, многое повидавший на своём веку, прошедший огонь и воду и окружную многотиражку, в ужасе отшатнулся от потенциального пассажира.

– А вы, собственно, кто такой? – растерянно пробормотал он.

– Протри сканеры, ботаник! – усмехнулся носатый. – Совсем оперативку отшибло? Буратино я, герой новой реальности. И поживей давай! У меня золотая карта, мне культурное обслуживание полагается.

И, не дожидаясь ответа, терминатор направился к вагону. Но дорогу ему неожиданно преградил толстый лысый человечек с туго набитым портфелем в одной руке и платком в другой. Портфель толстяк бережно прижимал к животу, а платком поминутно промакивал вспотевшую лысину. Хотя, согласно законам природы, потеть должны были четверо грузчиков, с трудом тащившие за обладателем портфеля громадный деревянный ящик. За которым, в свою очередь, тянулся не слишком благоуханный аромат.

– Эй, любезный! – окликнул толстяк Буратино, – Отойдите-ка пока в сторонку со своими питомцами. У меня тут груз мирового научного значения.

И он любовно похлопал рукой с платком по ящику, отчего ноги у ближайшего к месту хлопка грузчика предательски задрожали.

– Позвольте! – оправился от потрясения комендант. – А какое отношение ваш груз имеет к литературе?

– Самое прямое, – торжествующе объявил лысый. – Это же скелет белого кита. Моби Дик, слыхал про такого?

– Слыхал, – сознался полковник, тщетно борясь с новым приступом оторопи. – А воняет-то он почему?

– Дорогой мой! – покровительственно улыбнулся толстяк. – У каждого дела – запах особый. В том числе и у науки. Только деньги ничем не пахнут. Кстати, – добавил он тише, – это намёк.

Понижал голос портфеленосец неспроста – вокруг уже начала собираться и недовольно гудеть толпа из причудливо одетых мужчин и женщин. Один из них, почти такой же толстый, но зато обладающий величественной осанкой бородач в старинном камзоле тут же протиснулся к коменданту.

– Досточтимый сэр! – обратился он к Васину хорошо поставленным, зычным голосом, – Надеюсь, вы понимаете, что в первую очередь эвакуировать нужно не животных, и тем более не их скелеты, а людей. Благородных людей, разумеется. Таких, как мои доблестные рыцари. А вместо этих дурно пахнущих ящиков распорядитесь погрузить мои запасы эля. Помимо всего прочего, они и места займут меньше. Пусть не намного, но меньше.

– Помилуйте, сударь! – удивился Васин, невольно подстраиваясь под речь собеседника и даже немного прикартавливая на английский манер. – Зачем вам столько горячительных напитков?

– А как же иначе, досточтимый сэр? – ответно удивился бородач. – Ведь нам с благородными рыцарями предстоит сидеть за Круглым Столом, рассказывать друг другу о своих победах и ждать, когда судьбе снова будет угодно позвать нас на подвиг.

Возможно, комендант допустил непростительную бестактность, но во всеобщем шуме, толкотне и прочей неразберихе он не придумал ничего лучшего, чем откровенно спросить:

– Так зачем же ждать? Сейчас как раз идёт война, и вы, господа, со своим огромным боевым опытом на фронте очень пригодились бы.

– Что вы, милостивый государь! – испуганно заморгал бородач. – А вдруг именно в этот момент появится Прекрасная Дама, дабы выбрать среди нас достойнейшего, которому надлежит исполнить повеление Судьбы? Мы не можем так рисковать. С судьбой, знаете ли, не шутят.

– Значит, так и будете сидеть? – на всякий случай уточнил полковник.

– Так и будем.

– Похоже, пора выходить на контакт с союзниками, – послышался за спиной у полковника чей-то решительный голос.

Мужчина средних лет в чёрном кожаном пальто уверенным деловым шагом подошёл к любителю подвигов и эля и прошептал ему на ухо:

– Мистер Артур, у меня к вам конфиденциальный разговор. Не могли бы вы, по мере опорожнения посуды, не выбрасывать её, а передавать моему доверенному человеку?

– Вы, вероятно, коллекционер? – поинтересовался король Артур.

– Братан, ты что, посуду принимаешь? – оживился один из грузчиков, уловивший обрывки разговора.

– Нет, господа, вы меня неправильно поняли, – уже громко, чтобы слышали все заинтересованные лица, ответил человек в плаще. – Просто я периодически испытываю непреодолимое желание разбить бутылку об голову оберштурмбанфюрера Холтоффа. Последнее время – особенно часто. И у меня элементарно закончились запасы пустых бутылок.

– А-а… – разочарованно протянул грузчик.

– А он… это… – коменданту решительно не хватало слов, чтобы выразить свои сложные, противоречивые чувства. – Ему не больно?

– Холтоффу-то? – пренебрежительно махнул рукой Штирлиц. – Да что с ним будет? Он же истинный ариец, нордический, стойкий, противоударный. Только шишку потирает и время от времени спрашивает: кто он, где он, какая сволочь всё это придумала и что вообще, чёрт возьми, здесь происходит?

– "А кругом горят факелы, – ни с того ни с сего запела вдруг широколицая и узкоглазая девочка в нарядной кухлянке, пробирающаяся сквозь толпу к поезду и на ходу расчёсывающая реденькую чёлку, – идёт сбор всех погибших частей…"

Следом за ней едва поспевал мальчик той же национальности в повязанном поверх малицы пионерском галстуке и с карабином за спиной. Оружие постоянно цеплялось за других людей, и маленький охотник всё больше отставал от подруги.

– Бросай ружьё, дурень! – беззлобно крикнул ему вслед комендант. – Всё равно тебя с ним в поезд не пустят. Если пустят вообще. Тут места не для крайних народов севера, а для литературных героев.

– Моя и есть герой, однако, – обернувшись, улыбнулся во всё лицо парнишка. – Моя звать Мумми-тролль. А ружьё бросай не могу. Вдруг там хатифнатты, однако?

–Это кто ещё такие? – заволновались в толпе.

– По поезду ходи – чемодан воруй, – радостно объяснил Мумми-тролль и побежал догонять подружку.

– Раз уж пришлось к слову, сэр, – обратился к полковнику джентльмен в клетчатом кепи и с трубкой во рту, – Моя фамилия Холмс. Шерлок Холмс. И если в поезде произойдут какие-либо неприятности: кража, убийство или что-то в этом роде, – я готов предложить вам свои услуги. За соответствующее вознаграждение, естественно. Я профессионал, и не могу работать на голом энтузиазме. Или может быть, вам гороскоп понадобится? Приворотное зелье? гадание на таро? снятие порчи?

– Как, вы и этим тоже занимаетесь? – откровенно говоря, Васин уже устал удивляться, но каждый раз его сбивало с толку что-то новое, неожиданное.

– Преступный мир не стоит на месте, дорогой друг! – повернувшись в профиль к собеседнику, произнёс Холмс. – И нам, сыщикам, тоже приходится шагать в ногу со временем.

Полковник больше не слушал частного детектива. Он растерянно оглядел собравшуюся на перроне толпу. Эти люди совсем не были похожи на тех литературных героев, которых он помнил с детства. Жалкие, задёрганные, изломанные жизнью. Разве можно их везти к читателю?

Но ведь сами герои ни в чём не виноваты. Это современные авторы сделали их такими. Да и те – не по злому умыслу, наоборот, они вкладывали в своих героев всю душу, всё сердце. И не вина авторов, что в их сердцах с каждым годом остаётся всё меньше веры, надежды и любви, а появляется всё больше боли, усталости, разочарования. Не вина, а беда. Они старались как могли, пытались сделать героев живыми, близкими и понятными для современников и наделяли теми чертами, которые видели в окружающих. Вот и получилось то, что получилось. Какая реальность – такие и герои.

Но и оставлять этих несчастных здесь тоже нельзя. Скоро в городе начнут хозяйничать другие авторы: весёлые, бодрые, деятельные, не сомневающиеся. И они искалечат бедняг ещё сильнее, заставят завоевывать древние империи и далёкие галактики, пить людскую кровь и выживать среди мутантов после ядерного взрыва. Это в лучшем случае. А в худшем, и более вероятном, просто отправят на помойку. Новой реальности нужны новые герои.

Полковник Васин выплюнул изо рта травинку, которую жевал в задумчивости, и резко, словно стараясь убедить самого себя, скомандовал:

– По вагонам! Сажай всех, как-нибудь уместимся!

Главное вырваться отсюда, а там… Читатель – он же добрый, отзывчивый, понимающий. Авось, примет и таких героев. Примет и даже, может быть, полюбит. Его ведь тоже в последнее время не шибко балуют. Если разобраться – все мы в одном поезде.

– "Этот поезд в огне-е-е, – послышался откуда-то тоненький, печальный голосок давешней девочки, – и нам некуда больше бежать"…

Пилат отвечал: что я написал, то написал.

Евангелие от Иоанна, гл. 19, ст. 22

Можете считать меня святотатцем, но первым легенду об Иисусе Христе, (протоевангелие, логии, документ Q – не в названии дело), наверняка записал сам Змей-искуситель. И, разумеется, не просто так записал, а скрыл где-то в тексте воистину дьявольский соблазн пересказать историю по-своему – так, «как было на самом деле». Опять же неважно, как называется этот соблазн по-научному –гипнотическое внушение, подсознательная установка или НЛП. Важно, что на эту наживку клевали и продолжают клевать доверчивые искатели истины.

Правда, как раз дочери Евы среди них попадаются крайне редко. Возможно, змей сам переключился на сильную половину человечества, или, может быть, женщины стали умнее, научились распознавать его почерк. Зато особи мужеского пола валят к мормышке косяком. Даже в глубокой древности, когда любая попытка хоть на полшага отступить от канонической версии, (которая, кстати, тоже почему-то едина в четырёх ипостасях), запросто могла довести до костра. И хорошо, если только саму рукопись, а не на пару с автором.

Так вот, даже в древности апокрифических евангелий насчитывалось больше сотни. А уж теперь, в эпоху ремейков, сиквелов и фанфиков – и за всю жизнь не сосчитать. Тем более, не прочитать. Да, наверное, и не нужно. Разве только в том случае, когда собираешься сочинить собственную версию евангельской истории. Однако тут срабатывает второй пласт змеиного соблазна – начинающие евангелисты порой попросту не считают нужным ознакомиться с тем, что уже наворотили их товарищи по несчастью. А зачем? Неужели я сам во всём не разберусь?

И в результате они по надцатому разу изобретают велосипеды, открывают америки, доказывают теоремы Пифагора. Как будто не было никогда на свете ни «Трёх версий предательства Иуды» Хорхе Луиса Борхеса, ни «Слова» Ирвинга Уоллеса, ни «Царя Иисуса» Роберта Грейвза. Дэна Брауна, в конце концов, не было. Булгаков был, с этим не поспоришь, и на наше восприятие евангельских текстов он, безусловно, влияет. Но порой создаётся впечатление, что только он один.

Это затянувшее предисловие понадобилось мне потому, что Андрей Лазарчук на презентации своего нового романа «Мой старший брат Иешуа» тоже заявил, что, работая над книгой, не обращал внимания на современную беллетристику, а использовал исключительно первоисточники. Откровенно говоря, в перечисленных им трудах я ни одного знакомого имени, за исключением Иосифа Флавия, не услышал. Но как-то сразу уяснил себе масштаб проделанной автором работы и солидный уровень изученной при этом литературы. Так, может быть, этого и достаточно? Стоит ли забивать себе голову сомнительными идеями дилетантов, ничуть не лучше тебя знакомых с выбранной темой?

Пожалуй, на этот вопрос нельзя ответить раз и навсегда, установив какое-то общее правило, своего рода литературный закон. Можно лишь попытаться определить, был ли прав автор в данном конкретном случае, удалось ли ему написать настолько яркую, оригинальную, самоценную книгу, что ей уже не страшны никакие сравнения и не нужны никакие отсылки. И всё равно это будет лишь частное, субъективное мнение, основанное исключительно на ощущениях и не подтвержденное серьёзными доказательствами. Впрочем, иначе в литературе и не бывает.

А моё мнение таково, что роман А.Лазарчука интересен в первую очередь именно в перекличке с другими подобными произведениями. Автор где-то попадает в резонанс с коллегами, где-то, наоборот, оказывается в противофазе с ними, и на выходе получается прелюбопытнейшая интерференционная картинка восприятия евангельской легенды нашими современниками. Заранее соглашусь с тем, что книга такого признанного мастера достойна отдельного, персонального разбора. Однако сравнение её с другими произведениями со схожей тематикой даёт всё же больше пищи для размышлений.

Сам роман представляет собой якобы перевод древней рукописи, содержащей воспоминания младшей сестры Иисуса Деборы о своём брате. Помимо всех прочих преимуществ такого решения, автор, ведя повествование от лица слабо разбирающейся в политике женщины, получает ещё и редкую возможность в особо спорных местах невинно захлопать ресницами:

«События происходили именно так и именно в такой последовательности, но почему они так происходили, какие колесики за какие зубчики цепляли, я не знаю».

Но, да простит меня автор, но буквально с первых же строк трудно удержаться от сопоставлений, аллюзий, перекрёстного допроса свидетелей. С одной стороны, это классическая традиция, по крайней мере, одно из канонических евангелий точно написано от лица человека, близко знавшего Христа – апостола Иоанна. Да и остальные тоже приписываются апостолам, либо, на худой конец, их ученикам.

С другой стороны, и современные авторы – «для пущей убедительности» – вкладывают свои идеи в уста родственников и сподвижников Иисуса. Так, например, в «Слове» И.Уоллеса фигурируют мемуары Иакова Праведного, брата Христа. В «Евангелии от Иуды» Генрика Панаса – сами понимаете, чьи. А «Евангелие от Афрания» Кирилла Еськова содержит воспоминания начальника тайной стражи прокуратора Пилата.

Правда, сам Афраний упоминается только в «Мастере и Маргарите», но это не принципиально – должен же был кто-то у Пилата ведать тайным сыском. Почему бы не дать ему уже примелькавшееся имя? Кстати, у того же Уоллеса в дополнение к «Евангелию от Иакова» приводится и докладная записка некоего Петрония, офицера римской гвардии, о казни Иисуса. Опять тенденция.

Но важно всё-таки другое. В первой части книги К.Еськова содержится подробный разбор загадок и противоречий между отдельными евангелиями, которые дружно и успешно разрешаются мемуарами Афрания. Каковое обстоятельство ещё раз напоминает читателю о том, что вся эта история выдумана самим автором. А у И.Уоллеса оба документа, разрекламированные как величайшая находка в истории археологии, на поверку оказываются фальшивками.

Учитывая эти аналогии, авторское предисловие к книге А.Лазарчука, где он пытается убедить читателя, будто бы рукопись Деборы существовала в действительности, выглядит довольно бледно. И очень даже может быть, что Андрей лукавил, утверждая, что не читал произведений современных авторов, пашущих на евангельской ниве. Не случайно же в окончательный вариант романа не вошёл фрагмент, рассказывающий об истории находки рукописи. Довольно-таки живо и увлекательно написанный фрагмент, между прочим, явно добавивший бы книге динамизма. И всё же А.Лазарчук его вычеркнул. Стало быть, опасался вызвать у читателя нежелательные аллюзии.

Впрочем, возможен и другой вариант. Не исключено, что писатель сознательно пошёл на засушивание текста, отказавшись от стандартных приёмов остросюжетной литературы, дабы все эти перипетии не заслоняли главного в книге – авторскую гипотезу о личности и тайне рождения Иисуса. Хотя меня, например, больше сбивали с толку издержки стилизации – искажённые, или, наоборот, максимально приближенные к первоначальному звучанию имена и названия. Иногда приходилось напрягаться, чтобы сообразить, о ком и о чём идёт речь. А как раз те, кому непривычные имена не мешают, вряд ли сумеют оценить и революционные идеи автора. Тогда для кого он старался? И не знаю, утешит ли А.Лазарчука тот факт, что псевдоветхозаветные диалоги персонажей Р.Грейвза утомляют ничуть не меньше.

Следует признать, что и антистилизация, осовременивание языка не всегда идёт на пользу тексту. Когда у Г.Панаса Иуда оперирует понятиями, принятыми в нынешних бизнес-кругах, это тоже несколько раздражает. Зато для героя К.Еськова профессиональный жаргон сотрудника спецлужб вполне оправдан. Госбезопасность – она и в древней Иудее госбезопасность. Напротив, иногда эти словечки, знакомые читателю по детективным романам, помогают точнее понять замысел хитроумного Афрания. Так что и здесь универсального рецепта не выпишешь.

Хотя, если говорить не об отдельных словечках, а о стиле в целом, А.Лазарчуку удалось передать в своей книге уникальную поэтику и образность подлинных евангельских текстов. Не скопировать, а именно передать, другими средствами. Это впечатление усиливается ещё и блестящими афоризмами, оригинальными, авторскими, но также перекликающимися с другими литературными источниками. Например, такое высказывание:

«Никогда ничего не проси у незнакомых богов».

Трудно не заметить, что оно слеплено из двух знаменитых булгаковских фраз, но слеплено мастерски и идеально вписано в контекст. А дальше в книге встретится даже своеобразный аналог Нагорной проповеди, представленный как поучения некоего рабби Ахава. И, наверное, при желании можно откопать истоки и этих мудрых речений. Но так ли уж важно, кто первый высказал ту или иную идею?

«Ангел всегда слетает дважды», как справедливо заметил один из героев книги. Если не трижды, – хочется добавить от себя.

Дело в том, что гипотеза, ради которой автор отказался от внешних украшений и превратил первую половину книги в вольный, то есть, переработанный и исправленный пересказ Иосифа Флавия, она… как бы поточнее выразиться? В общем, ангел с ней кое к кому уже прилетал. Я бы даже, скорее, удивился, что прилетал он так редко. Идея-то ведь лежала на поверхности: евангелия не врут, Иисус действительно был царём иудейским, а Мария – жена Иосифа Обручника – непорочной девой. Но чтобы осознать эти простые истины и связать их с другими фактами – да, тут необходимо поистине божественное озарение.

И первым, (во всяком случае, по тем данным, что удалось раскопать мне), озарило Роберта Грейвза. У него Иисус – внук царя Ирода и реальный претендент на иудейский престол. Якобы Антипатр, сын и наследник Ирода, обвенчался с девицей Марией, происходящей также из какого-то царского рода. Ей-богу, лениво объяснять, каким образом этот брак укреплял позиции Антипатра. Собственно, именно такими объяснениями А.Лазарчук и испортил впечатление от первой половины своей книги, (равно как и Р.Грейвз – от своей). Но из высших государственных соображений венчание было тайным, и беременную жену быстро спихнули пожилому плотнику Иосифу со строгим наказом беречь её и ни о каких глупостях даже не задумываться. Потом, по наступлению лучших времён, тайну собирались открыть народу, но как это нередко случается, лучшие времена так и не наступили.

Весьма возможный, кстати, вариант, вполне в духе ветхозаветных традиций. Праотцы Аввакум и Исаак тоже не гнушались подобными хитростями. Но с точки зрения нашего современника история получалась грязненькая. Не случайно же Дэн Браун, озарившийся следом за Грейвзом и, насколько я понимаю, непосредственно от Грейвза, эту версию в «Коде да Винчи» не использовал. Зато другую идею очень ловко приспособил для своих нужд.

Опираясь на фразу из апокрифического Евангелия от египтян «Я пришёл разрушить дела Женщины», Грейвз считал, и, по-видимому, искренне, что одной из основных, если не главной целью Христа была борьба с языческим культом Астарты, богини-Матери, мешающим иудеям поклоняться единому богу Яхве. А Браун поменял полюса и представил Иисуса, наоборот, сторонником этого культа, возвращающим народ к изначальным верованиям. И, стало быть, он не просто нахватался по разным источникам более или менее сенсационных идей, как многие, и я в том числе, полагали, не просто удачно их скомпилировал, но в какой-то степени ещё и творчески переработал. Молодец, ничего не скажешь.

Но и Лазарчук тоже молодец. Его версия рождения Христа, во-первых, оригинальна, во-вторых, изящна и, в-третьих, не отдаёт таким душком, как у Грейвза. Гениальное в своей простоте решение: дева Мария просто воспитала сына Антипатра, рождённого другой женщиной, слишком известной, чтобы скрыться с ребёнком от врагов её мужа.

Помните ещё про ангела, который слетает дважды? Так вот, не с одной Марией приключилась такая странная история. Её двоюродная тётя Елизавета чуть раньше тоже получила аналогичный подарок – другого сына Антипатра, уже не от жены, а от наложницы. Тот, кто эту акцию организовал – не бог, естественно, а резидент парфянской разведки Оронт – решил подстраховаться, чтобы в случае форс мажора безболезненно перейти к плану «Б», раскручиванию будущего пророка Иоанна. Кстати, вы, наверное, будете смеяться, но парфянскую разведку поминают добрым словом, кроме Лазарчука, ещё и Грейвз с Еськовым. Я же говорю, забавная картинка вырисовывается.

Правда, как разведчик разведчику, должен сказать, что здесь Оронт немного перемудрил. Если план «А» провалится, то рано или поздно компетентным органам станет известно и о существовании запасного варианта. Это с одной стороны. А с другой, почему-то до Лазарчука никто из толкователей Священного Писания не задумывался над тем, что Иисус и Иоанн – родственники. И они просто не могли до той памятной встречи на берегу Иордана ничего не слышать друг про друга. Следовательно, это тоже была инсценировка. Они изначально действовали в связке, так что идея Еськова об устранении Иоанна как конкурента Иисуса крайне сомнительна.

Интересоваться личными, интимными подробностями жизни человека вообще-то не принято, но, поскольку Браун всё равно уже проболтался, можно немного поговорить и о Марии Магдалине. У Лазарчука она тоже становится женой Иисуса и даже рожает ему детей, но какой-то значительной роли в сюжете они не играют. По версии Панаса, Христа и Магдалину связывали чисто платонические отношения. А Грейвз в этом вопросе придерживается почти канонических взглядов. То есть, Иисус у него тоже женится, но на Марии из Вифании, сестре Лазаря. Но и с ней дальше разговоров о детяхдело не продвинулось. А Магдалина по Грейвзу – действительно блудница, служительница культа Астарты. И только Еськов остался к этой женщине равнодушным. Что ж, его право, всё равно никакой закономерности и здесь вывести не получается.

Ещё из любопытных параллелей следовало бы отметить стремление почти каждого автора оправдать кого-нибудь из действующих лиц трагедии. Булгаков заступается за Пилата, Лазарчук – за Ирода, Панас – за Иуду. Даже Еськов, при всей несерьёзности, буффонаде, гротесковом характере его версии, между делом успевает отмазать Петра от обвинения в предательстве. Одного лишь Каиафу никто защищать не желает. Не любят у нас первосвященника. Как евангелисты приговорили, а Булгаков утвердил, так и повелось. И не похоже, что в ближайшее время что-то может измениться.

Да и в том, что последователи Христа исказили его учение, его цели и всю его жизнь – не важно, в собственных интересах или по просьбе третьих лиц – авторы уверены так же единодушно. И в этом как раз ничего странного нет. Стоило ли иначе сочинять такие пространные книги о «настоящем» Иисусе?

А вот цели Христа каждый автор представляет по-своему. У Еськова он – простой проповедник, основатель мирной религиозной секты, тайно, (в том числе и для него самого), поддерживаемый римской администрацией как противовес воинственным саддукеям и ессеям. У Грейвза – царь иудейский, претендующий не только на престол, но и на звание Мессии, ратующий за очищение иудейской религий от тлетворного влияния язычества. У Панаса – тоже изначально мирный человек, волей случая оказавшийся предводителем, скажем так, народно-освободительной армии Иудеи. Ибо сказано в Писании: «Не мир пришёл Я принести, но меч». При этом Иисус прекрасно осознаёт, что оказался заложником ситуации, что вовсе не этого добивался своими проповедями, но не может бросить поверивших в его святость людей и продолжает плыть по течению, пока не гибнет после неудачной попытки захватить Храм Иерусалимский. И совершенно неожиданно он оказывается наиболее близок к тому Христу, которого показывает нам Лазарчук. Вплоть до того, что и здесь апостолы оказываются командирами подразделений армии Иисуса. Правда, у Лазарчука эта армия без боя входит в город. Но в дальнейшем всё равно вынуждена сразиться с храмовой стражей, а затем и с легионерами Пилата. И опять Христос ничего не может, да и не пытается изменить. В этом, наверное, главная слабость романа «Мой старший брат Иешуа». Не знаю, как кому, а лично мне герой, покорно принимающий все удары судьбы, как-то мало интересен. Пусть даже в том хитросплетении интриг и столкновении интересов различных религиозных группировок Иисус, скорее всего, и не мог оставаться самостоятельной фигурой.

Куда предпочтительнее в этом смысле выглядит Иисус у Еськова. В результате предательства – Иуды, естественно, который к тому же предал ещё и своего непосредственного начальника, шефа римской тайной службы Афрания – а также стараниями Синедриона глубоко мирный проповедник, призывающий к любви и всепрощению, объявлен государственным преступником. И прокуратор Пилат не может открыто вмешаться и отменить казнь. Такое вмешательство будет равносильно признанию в том, что Иисуса давно уже курирует ведомство Афрания. Но и начальник тайной службы не может допустить, чтобы плоды многолетних усилий пошли прахом. Не столько из симпатии к Иисусу, сколько из стремления сохранить лицо, он придумывает трюк с ложным воскрешением. (Тоже довольно популярная гипотеза, хотя в художественной литературе она почти не используется). При этом и репутация проповедника ничуть не пострадает, даже наоборот. Через три дня распятый явится своим ученикам, как и предсказывали пророчества, а потом, когда легенда начнёт работать сама по себе, без его непосредственного участия, он сможет переселиться в какую-нибудь отдалённую часть империи и зажить там тихой, безбедной жизнью. Но Иисус отказывается участвовать в этой комбинации. Он не желает спасать собственную жизнь путём обмана доверившихся ему людей. И с этого момента предложенная автором весёлая игра в детектив неожиданно превращается в высокую трагедию.

Наверное, можно продолжать сравнения и параллели, но кое-какие выводы уже обозначились. Если принять за аксиому существование Христа как реальной исторической личности, то сочинения Иоанна, Матфея и иже с ними не стоит рассматривать как исчерпывающие, объективные и заслуживающие доверия источники информации. Не столько даже из-за многочисленных противоречий в них, сколько из-за того, что все евангелисты описывают события с одной стороны, такими, какими они представлялись ученикам Иисуса. И современные авторы имеют полное право анализировать, сопоставлять и создавать собственные версии. Но до сих пор никому не удалось предложить достаточно убедительную трактовку евангельской истории. Авторы, в основном, гоняют по кругу несколько более или менее правдоподобных гипотез, строя из них образ Христа, как дети собирают какого-нибудь робота-трансформера из конструктора «Лего». У кого-то получается лучше, у кого-то хуже. Но именно взаимозаменяемость деталей наводит на мысль, что они так и не приблизились к истине. К тому, что можно задним числом, в порядке обратной связи, признать истиной. Или хотя бы художественной правдой, что, в сущности, почти одно и то же. Ибо сказано у Лазарчука:

«Бог не слышит речей, потому что мы непрерывно галдим, но охотно читает написанное и иногда по написанному поступает. Нужно лишь писать так, чтобы он увлёкся чтением и забыл о своём обещании не вмешиваться в наши дела».

Но попробуем всё же быть оптимистами. Возможно, ангел прилетит ещё к кому-нибудь. И этот кто-то напишет такую книгу о Христе, которая снимет все вопросы, примирит всех спорщиков. А пока…

Пока на месте бога я бы, пожалуй, увлёкся книгой Кирилла Еськова.

Эта книга не могла не привлечь внимание читателя. И не столько даже из-за имени автора, сколько из-за выбранной темы. Да, Генри Лайон Олди — это своеобразный знак качества, гарантия того, что ты не напрасно потратишь деньги и время на покупку и чтение книги. Но ведь писали же Громов с Ладыженским и про Геракла, и про Кукольника, и про Петера Сьлядека. То есть, о героях и событиях, безусловно, занимательных, но от нас бесконечно далёких. «Всё это очень бла-ародно, но…»

А в «Золотаре» всё как раз совсем не благородно. Всё, как в жизни. В нашей с вами жизни. Особенно, в той её части — для многих очень важной, если не наиважнейшей — которая называется Интернет. И тут уже у каждого ярче заблестят глаза, и чаще забьётся сердце. День, когда тебя впервые обматерили на форуме, как первая любовь, не забудется никогда. Потом, конечно же, привыкаешь, уже не так остро реагируешь на оскорбления и даже начинаешь понемногу отвечать тем же. Это ведь просто слова, своего рода ритуал. Воспитанный человек просто обязан на обращение «Ненавижу тебя, Чака!» ответить «Ненавижу тебя, Фасимба!» А тем, кто не может привыкнуть, остаётся только посочувствовать: «Это Интернет, деточка. Тут могут и нах послать!»

Насколько я понял, Олди привыкать не желают, и не желают, чтобы им сочувствовали. Они хотят убедить людей — добрых людей, потому как откровенных злодеев в их книге нет — что так жить нельзя. И поговорить о том, что существует всё-таки разница между свободой и вседозволенностью, что, если долго-долго плевать в колодец, воды там когда-нибудь попросту не останется.

И, чёрт возьми, как же лихо они начинают разговор! Кое-кто из читателей разочарован незамысловатостью главной идеи «Золотаря». И ведь не скажешь, что эти претензии абсолютно беспочвенны. Но и соглашаться с ними тоже не хочется. Просто? Так почему же никто раньше до этого не додумался? Это не та простота, которая хуже воровства. Умение увидеть в привычном неожиданное, способность представить, что дежурное, уже давно не воспринимаемое как креатив, пожелание «убей сибя ап стену» может однажды материализоваться в буквальном, дословном смысле — елы-палы, так ведь это же и есть талант. А самое главное — простые доводы, как правило, наиболее убедительны.

Грустно, конечно, но, наверное, только так и можно заставить людей одуматься. Кому-то достаточно будет прочитать стенограммы сетевых дискуссий. Другого ужаснёт мысль о том, что его слова, вызванные секундной вспышкой ненависти, могут действительно убить человека. Третьего остановит инстинкт самосохранения — а вдруг кто-то где-то в ответ на его грубую реплику пожелает оппоненту «выпить йаду», причём, пожелает с такой силой, что желание осуществится. Да, на самом деле ничего подобного пока не происходит. Но, во-первых, кто готов поручиться, что совсем-совсем нигде и никогда, и, во-вторых, может быть, сетевые проклятия просто ещё не набрали необходимой энергии, чтобы начать действовать. Фантастика имеет свойство превращаться в реальность. Дай бог, чтобы не в этом случае.

Да, повторюсь, очень жёсткий, откровенный и своевременный разговор заводят с читателями авторы. Тем обидней становится, когда он неожиданно обрывается. Последний всплеск событий происходит в конце третьей части повести, а четвёртая — семьдесят пять страниц, между прочим, из общих трёхсот — деградирует до серенькой пьесы из жизни физиков-экспериментаторов. Бодрый хэппи-энд, не решающий поставленной проблемы, никаких эмоций, кроме недоумения, не вызывает. Не вызывает даже подозрений в том, что авторы схалтурили. Потому что мастера такого уровня и халтурят так, что комар носа не подточит. А здесь завал очевидный, чуть ли не предумышленный.

Тогда чем же он вызван? Может быть, Олди, в силу неких непреодолимых обстоятельств, попросту разучились писать? Или — подальше от мистики и ближе к жизненным реалиям — за них тоже теперь сочиняет кто-то другой. Нет, не похоже. Почерк-то знакомый. Ни в стилистике, ни в композиции повести (по третью часть включительно) злокачественных изменений не наблюдается. Громов и Ладыженский по-прежнему пишут ярко, смело, нестандартно, проявляя склонность к экспериментам.

Даже такие, казалось бы, несовместимые вещи, как мат и поэзия, оказываются здесь на своих местах, работают на общую идею. Или постоянные перескоки с первого лица на третье и обратно, вроде бы ничем не мотивируемые, не оправдываемые, например, необходимостью показать то или иное событие с разных точек зрения — разве они кого-то отвлекают, кажутся неестественными? Скажите честно, вы вообще вспоминали о них, страницы этак с двадцатой и где-нибудь до двести семидесятой? Так некогда ж было! Олди, в отличие от большинства писателей-мужчин, не пересказывают читателю, что видит и о чём думает герой, а стараются передать его чувства и эмоции. И когда это у них получается, тут уже не до технических подробностей.

Или, допустим, такой тонкий момент как выбор главного героя. В отзывах на повесть высказывалось мнение, что авторам просто удобней описывать представителя хорошо знакомой им профессии. А лично меня немного раздражали его постоянные филологические игры. Но ведь именно такой герой здесь и нужен. Человек, привыкший редактировать даже собственные мысли, острее почувствует контраст с «сетевым языком», быстрее выловит его закономерности: « " Врот " напишите слитно. Так противнее». Только он, знающий реальную силу слова, может вычислить невербальную природу «Заразы».

В общем, всё в порядке с авторами. Как минимум — «на уровне». Тем не менее, финал повести получился блёклым. В чём же причина такой неровности текста? Никто, кроме самих Громова и Ладыженского не сможет дать исчерпывающий ответ. Но мне кажется, авторы просто не рискнули сделать сильную концовку. Как ни крути, а главная идея, то, ради чего стоило всё это писать, выражено в первых трёх частях книги. Более увлекательное, динамичное развитие сюжета могло смазать тот шоковый эффект, который испытал читатель от начала повести. И, пожалуй, книга от этого проиграла бы гораздо больше.

Наверное, стоило немного сэкономить, приберечь часть эмоций «на потом». Или перекроить сюжет заново. Но Олди решили иначе — отвели заключительную четверть книги на решение частного научно-фантастического вопроса, достойного, быть может, небольшой повести, но определённо не этой. Особого удовольствия, по-видимому, ни авторы, ни читатели от такого пируэта не получили. Но хотя бы удалось худо-бедно дотащить книгу до финала, не потеряв по дороге её основной посыл, тот огромный эмоциональный заряд, что был в неё заложен.

Конечно же, это был вынужденный ход. И по идее заряд должен всё-таки взрываться, и именно в финале. Но будем считать, что Олди поставили очередной эксперимент, написали книгу со смещённым центром тяжести. Увеличится ли при этом её убойная сила — покажет, как обычно, время, то есть, читательский интерес. Сомневаюсь, конечно, что «Золотаря» когда-нибудь назовут вершиной творчества авторов. Но, если вдруг завтра в сети станет меньше грязи, я буду знать, почему это произошло.

Действительно, удивительный текст. По реакции критиков это отчётливо видно. Нечасто такое случается, чтобы даже самым матёрым говорильщикам было нечего сказать о прочитанном. Не считать же серьёзным, полноценным отзывом их растерянное пришепётывание «Ах, постмодернизм!» Да, это он, родимый, ну и что с того? Увы, я не обладаю счастливой способностью впадать в благоговейный ступор при одном лишь упоминании этого термина. Мне почему-то упорно кажется, что во взрослой литературной игре, в отличие от детских игр, должен присутствовать какой-то дополнительный смысл, кроме выкладывания новой картинки из старых пазлов. Почему-то хочется понять, что именно игрун изобразил на этой новой картинке, и стоило ли ради неё разрушать старые.

И вот тут-то начинаются сложности. Оценить полотно привычным мимолётным взглядом как-то не получается. Изображение расплывается, разбивается на отдельные фрагменты, которые неожиданно становятся более важными, чем картина в целом. Нас, критиков, хлебов не корми – дай только что-нибудь с чем-нибудь сравнить. И коль уж нет сил противиться естеству, я бы, пожалуй, сравнил этот текст с картинами Сальвадора Дали. Или даже Павла Филонова. Потому как у Дали всё-таки из фрагментов, элементов второго плана создаётся целое, а у Филонова, наоборот, из незамысловатого большого изображения проступают ювелирные, мастерски исполненные миниатюры.

Насчёт миниатюр, я полагаю, аналогия ясна: каждый отдельный эпизод выписан тщательно, сочно, насыщенно. Порою даже излишне насыщенно, так что приходится прикладывать определённые усилия, чтобы добраться до следующей страницы. Но очень даже может быть, что из-за этой почти физической работы удовольствие от чтения только усиливается. Нет, ну в самом деле, хорошо исполнено. Описания яркие, красочные, персонажи индивидуальные, рельефные, запоминающиеся.

Может, и не полностью тождественные прототипам, так не велика беда. Кому, например, мешает, что персонаж романа А. Лазарчука и М. Успенского «Посмотри в глаза чудовищ», с которым уже успели сравнить повесть М. Назаренко, мало напоминает реального Гумилёва? Невозможно же «знать твёрдо, положительно: знать не чужие мысли (это закрыто и свято), но хотя бы причины поступков; знать, почему человек делает то-то и то-то, а не подставлять на место его души свою – заведомо иную», как признаётся назаренковский Чехов. Но приходится подставлять, поскольку другой души в запасе нет. И тут уже весь вопрос в том, насколько искренне это получается.

По-моему, всё-таки получается. На протяжении всей повести в герое, (да и в авторе, по-видимому, тоже), борются реалист с романтиком, художник с врачом. И хотя слова Кимбола О’Хары о том, что доктор Чехов «умеет рисовать Колесо и невольно меняет его ход», что «он сделает явь такой, какой её видит… и нам не будет места в этом мире», звучат как реквием романтизму, сам же герой в финале повести такую трактовку опровергает, проходя путь от типично чеховского «скучно» до чисто гриновской тоски по несбывшемуся, от убеждения в беспросветности обыденной жизни до подозрений, что «на Цейлоне я пропустил что-то очень важное – не узнал, проворонил и протекло между пальцев».

И здесь самое время вспомнить про незамысловатость общей картины. Всё-таки автор жестоко обошёлся со своим героем: вместо настоящего «зова несбывшегося» подсунул жалкую пародию. Таинственный артефакт, способный пробудить дремлющее в океане мировое зло, кровожадного служителя этого зла и доблестных представителей спецслужб, не позволивших случиться непоправимому. Господи, как я сейчас понимаю стоны тех самых морских котиков из анекдота, рассказанного О’Харой: «Scoochno! Оchen scoochno!»

Даже мастерство стилизатора в решающую минуту изменило автору. Сцена, в которой герой лишь чудом не расстался с жизнью, выглядит до изумления искусственной, банальной и надуманной. А все эти «гнусный», «отвратительный», «обречённый», «содрогнулся» лишь подчёркивают нелепость происходящего Должно быть страшно, но не страшно. Могло быть смешно, но не стало. Если в результате и появилось у читателя какое-то сильное чувство, то, разве что, недоумение. Понятно, что доктор Чехов в любом случае нашёл бы случившемуся рациональное объяснение, вроде того, что он своим приездом нарушил покой местных контрабандистов. Но почему автор не дал герою хотя бы шанс на настоящее приключение?

Да бог с ним с героем, за что автор себя-то так невзлюбил? Зачем ему, при такой насыщенности и внутреннем нерве текста в целом, понадобилась насколько убогая и беспомощная внешняя сюжетная линия?

Самое обидное то, что у меня есть объяснение этой загадке. Повесть, по-видимому, писалась или, скорее, специально перерабатывалась под проект «Возвращение Ктулху», но в последний момент, когда текст уже был готов, всё сорвалось – кризис-шмизис, идейно-финансовые разногласия или ещё что-нибудь в том же роде. Но не пропадать же добру?! Подошёл «Остров Цейлон» для другого сборника.

Вот вам и вся загадочная Азия! Я, понятное дело, не доктор Чехов, и Колесо рисовать не умею, возможно, я даже не слышу, как оно скрипит, но зато хорошо представляю силы, заставляющие его вращаться. И от этого становится ещё противней. Ну почему, Ктулху нас всех проглоти, даже талантливому и авторитетному автору действительно хорошую вещь издать – проблематично, а попадающую под формат несуразицу – всегда пожалуйста?

Некоторые литературные приёмы, (если не большинство из них), стали настолько привычными, так примелькались, что об их смысле уже не задумываешься. Как, допустим, никто не удивляется звезде на верхушке новогодней ёлки. Нет, она вовсе не обязательна, можешь для разнообразия какой-нибудь шпиль туда нахлобучить. Выбирай, как больше нравится. Но никому, кроме, разве что, ребёнка, и в голову не придёт спросить: а зачем она там?

Точно такая же история с двойными названиями произведений. Они давно уже воспринимаются как лёгкий, без перегибов, авторский выпендрёж. А о том, что используемый в них союз «или» подразумевает необходимость выбора одного из вариантов, все и думать забыли. Я бы и сейчас не вспомнил, если бы сама повесть Антона Первушина меня перед этим выбором не поставила. Что для меня важнее в тексте – «вертячки», «помадки», «чушики», то есть, разговор о проблеме коммуникации, взаимопонимания между людьми, или «почтальон сингулярности», то есть, разгадка тайны пришельца из будущего?

И по всему выходит, что важнее чушики. Именно эта, очевидно, не главная сюжетная линия выделяет повесть Первушина из массы подобной продукции, позволяет говорить о ней как о серьёзном, умном, достойном внимания произведении. Возможно, установление контакта – вообще наиглавнейшая проблема, как в жизни, так и в литературе. Потому что порой бывает нелегко понять не только ребёнка, страдающего синдромом Дауна, не только путешественника во времени, но и обычного, даже близко знакомого тебе человека. Например, собственного мужа, как неоднократно происходило с героиней повести, Людмилой Сергеевной. Может, она потому и стала работать с больными детьми, что результата здесь добиться, конечно, сложнее, зато и ошибки, разочарования случаются намного реже.

Да и автору с читателем приходится немало потрудиться, чтобы прийти к взаимопониманию. Мы слишком привыкли полагаться на силу слова, не учитывая то обстоятельство, что слово – это всего лишь абстракция. Вроде бы всё просто: кактус – это растение, это растение – кактус. А если, предположим, твой собеседник никогда не видел кактуса и не знает слова «растение»? Как быть тогда?

Или возьмём другой пример: любителю фантастики не нужно долго объяснять, что такое «бластер» или «джамп». А вдруг книга попадёт в руки неподготовленному человеку? Для него эти слова ничем не отличаются от «ража» и «кыша». И можно ли быть уверенным в том, что он правильно поймёт замысел автора, для выражения которого требуется несравнимо большее количество слов, да и те не всегда помогают? Увы, автор не может подойти к каждому читателю и сказать: «Это мои вертячки, а как выглядят твои вертячки?» Здесь больше надежды не на слова и рассуждения, а на эмоции, сопереживание, сочувствие. И в середине повести автор всё-таки устанавливает контакт с читателем, точно так же, как Людмила Сергеевна с Асем. Пусть ненадолго, пусть в конце всё с треском разваливается, но ведь было же это ощущение взаимного понимания. И, может быть, не случайно эти контакты обрываются практически одновременно.

Да, чтобы не забыть – вдруг больше нигде к месту не придётся – с какого-то момента читатель забывает, что на самом деле Ась вовсе не маленький ребёнок, а здоровенный детина, атлет и красавец. И в другом контексте автору следовало бы за это попенять. Но здесь, наоборот, такую забывчивость можно посчитать авторской удачей. Ведь Людмила Сергеевна тоже искренне считает Ася больным, несчастным ребёнком. И Архангельского, в конце концов, заставляет думать о пришельце так же. Она механически переносит на него приёмы, приводившие к нужному результату в её прежней деятельности, не делая поправок на необычность нового пациента. Что в итоге и приводит к трагической ошибке.

Тем не менее, для меня по-прежнему остаётся загадкой, что же побудило Антона Первушина закончить повесть именно так, как он её закончил. Нередко приходящее в таких случаях на ум подозрение, что вместо автора рукопись дописывал его любимый пёс Шарик, на этот раз пришлось отбросить. Финал явно не взят с потолка, не высосан в муках из пальца с одной незамысловатой целью – удивить, застать врасплох читателя. Нет, он закономерен, он логично вытекает из тех вводных данных, которые нам предоставил автор. Допустим, это не единственно возможное решение задачи, но наиболее вероятное. И всё равно непонятно, почему даже в рамках этого финала автор выбрал наиболее дешёвый, трэшевый вариант. Неужели современный писатель-фантаст уже не может обойтись без костылей «динамично развивающегося сюжета»? Сомневаюсь, чтобы ему самому нравилось так ходить. Тогда почему же он не сопротивляется этим «веяниям времени»?

А, собственно, с чего я взял, что не сопротивляется? Доступными ему в данный момент средствами – ядовитым сарказмом. Разве не слышен он, например, в том, как пришелец представляется героине: «Порфирий Соколов. Майор-ас Ракетной авиации имени Естествосвятого маршала Жукова»? А радость Архангельского по поводу того, что будущее у нас всё-таки существует, что там есть, по крайней мере, космонавты. Русские космонавты. Разве не оборачивается она злой насмешкой? Ага, космонавты-дауны, не способные связать и двух слов. И даже когда пришелец показал свою истинную сущность, всё той же горькой усмешкой отдаёт вопрос Людмилы: «Ты искусственный интеллект?»

Да уж, интеллект из пришельца так и зафонтанировал. Двигательная активность, правда, действительно резко увеличилась, зато словарный запас обогатился не значительно. Лично я между «Ась, да. Мама, хорошо» и «Баба, дура, убью» особой разницы не вижу. Ведёт себя герой-космонавт по-прежнему как ребёнок, только научившийся играть в войну. Очень хорошо научившийся, лучше, чем в кубики. Майор Соколов сам признаётся, что он такой же, как мы. И лишь вскользь упоминает о каких-то умниках, которые во всём разберутся.

Вовсе ведь не обязательно, чтобы со временем всё человечество эволюционировало в новый биологический вид. Достаточно небольшой его части. Например, тех, кто имеет непосредственное отношение к компьютерным технологиям. А все прочие могут остаться прежними, с небольшими косметически-генетическими изменениями. Мясо первого рода – безмозглые дауны-носители, и мясо второго рода – бессмертные асы-лётчики. А где-то вдали от битв, в бункерах, а может, и вовсе в виртуальности, скрываются немногочисленные настоящие хозяева жизни – умники. Вполне возможный вариант, только больно уж это всё напоминает пародию на фантастический боевик.

Но тогда, значит, и про поиски взаимопонимания автор тоже говорил не всерьёз? И про страх человека перед будущим? Нельзя же начать повесть за здравие, а заканчивать за упокой. Или всё-таки можно? Что если я опять лезу со своими чушиками в чужой замысел? Но в таком случае, получается, что мы опять вернулись к проблеме взаимопонимания автора и читателя.

Оборвался контакт, и приходится начинать с самого начала, с азов. Кубики мне понравились, а вот ракеты уже как-то не очень. Нужно заново искать точки соприкосновения. Чушики нужны… помадки… вертячки…