28 декабря 2022 года в Санкт-петербургском Доме писателя состоялось очередное (третье в этом сезоне) заседание Литературной студии имени Андрея Балабухи. Тема заседания — вечер памяти нашего учителя и друга А.Балабухи, ушедшего от нас 2 декабря 2021 года. Посещаемость заседания была рекордной за прошлый год.
Начался вечер, как и положено, с "пятиминутки хвастовства". Первым похвалился Леонид Шелудько. В начале 2022 года в сибирских литературных журналах "Начало века" (Томск) и "Слово Забайкалья" (Чита) были выпущены большие подборки его рассказов. А в последних номерах этих журналов увидели свет большие подборки его стихов.
Вадим Кузнецов сообщил о публикации в сборнике "Чувашия — мой край родной" рассказа "Красный цветок". Валерий Шлыков доложил об окончательных итогах Литературного фестиваля имени Михаила Успенского, проведенного в Красноярске. Петербургский критик и прозаик завоевал на нем сразу два первых места: в номинации "малая проза" — за рассказ "Чакравартин" и в номинации "критика" — за статью ""Минус"-человек Сигизмунда Крыжановского" (https://fantlab.ru/work1660244). В.Шлыков принес на заседание Студии авторский экземпляр "Сборника лучших произведений Всероссийского литературного конкурса фантастики памяти М.Г.Успенского. 25-27 ноября 2022 г." (https://fantlab.ru/edition370768).
3 — В.Шлыков; 4 — Обложка коллективного сборника
Юрий Гаврюченков рассказал о третьем издании романа "Кладоискатели и сокровища ас-Сабаха" (https://fantlab.ru/work169811). Анна Гройсс сообщила, что стала дипломантом Международного конкурса фантастических рассказов имени Сергея Снегова "Прыжок над бездной" (сентябрь 2022 г.). А Татьяна Берцева похвасталась миниатюрой "Семь озер", вышедшей в 30-м выпуске фантастического альманаха "Полдень".
5 — Ю.Гаврюченков; 6 — А.Гройсс
Пришло время перейти к главной теме заседания. Первой воспоминаниями о покойном прозаике, поэте, критике, редакторе и составителе Андрее Дмитриевиче Балабухе поделилась Елена Ворон — нынешний сопредседатель Студии и последний действующий студиец из ее самого первого состава. В частности, она рассказала о возникновении Студии молодых фантастов Балабухи и Бритикова в 1983 году и ее первых заседаниях, которые проходили в Ленинградском дворце молодежи. Затем Леонид Смирнов поведал присутствующим о начале своего знакомства с А.Балабухой в декабре 1981 года, запоздалом приходе на Студию в конце 1995 года и долгом творческом содружестве с мэтром.
7 — Е.Ворон
Константин Гуляев зачитал небольшую шуточную зарисовку "Лемовская интонация", которая повествует о начале его учебы в нашей Студии.
8 — К.Гуляев
ЛЕМОВСКАЯ ИНТОНАЦИЯ
Душа разрывается на куски, когда я вспоминаю тот день. И лишь одному из сонмища безликих ртов удалось подобрать нужные слова…
Но обо всем по порядку. Когда-то меня пригласили на студию юных писателей-фантастов. Первые заседания я лишь безмолвно и благоговейно взирал на происходящее, потом как-то осмелился открыть рот, а там и зачитал одну из своих первых миниатюр. Студийцы восприняли сие благосклонно, посмеялись и даже похвалили. А Мастер, Андрей Дмитриевич, тогда, подумав, цокнул языком:
— Я понял, — говорит, — понял, в чем тут соль. В вашем рассказе прослеживается Лемовская интонация. У Станислава Лема есть рассказ «Вторжение с Альдебарана», и там интонация очень схожа с вашей. Ну что же, порадуемся за нашего нового адепта, что он выбирает себе такие достойные ориентиры.
Я, конечно, Лема читал. Но так давно и в таких объемах, что совершенно не помнил никакого конкретного Альдебарана. И сделал себе зарубку перечитать при случае.
Через полгода на обсуждение выставили мой первый роман. Причем, ради такого случая к графику встреч добавили лишнее заседание, и оно в аккурат пришлось на мой день рождения. Поистине, этот день должен был стать поворотным в моей литературной судьбе.
За день до обсуждения мне что-то не спалось, и черт дернул меня перечитать то самое «вторжение». Я перечитал — и великий поворотный день в моей литературной судьбе настал за два дня до назначенного срока. «Вот как надо писать, — лихорадочно думал я. — Вот оно!»
Ведь что такое Лемовская интонация? Это когда в тексте душераздирающая драма и полная катастрофа, а читатель надрывает животики. Вы должны понять: литературный Грааль пронзил меня до печенок, я тогда не мог думать ни о чем другом. Мне срочно нужно было с кем-то поделиться, — и с кем еще, как не с великим Мастером, точно таким же тонким ценителем Лемовской интонации?
И я написал ему письмо в лучших традициях все той же божественной интонации: «Жизнь кончена, по крайней мере, литературная. У Лема все ярче, смешнее, достоверней и лучше, чем у меня, а Пушкин все сказал до нас. Посему я прекращаю литературную деятельность и ухожу в монастырь. Или в запой, я еще не решил». Отправил сей гениальный перл, после чего, наконец, удовлетворенный пошел спать.
Вы должны понять: мысли ни о каких иных трактовках, кроме лемовских, тогда просто не существовало в природе! Ну это же любому ясно как день!
Как мне объяснили позже, Мастер не углядел в письме ни тени Лемовской интонации, а напротив: долго и затейливо ругался, затем недрогнувшей рукою начертал резолюцию примерно следующего содержания: «Гуляева нашего покусала белочка, посему обсуждение его романа отменяется, а будет вечер короткого рассказа». И разослал сию эпистолу всем студийцам, кроме меня.
В назначенный день причесанным именинничком в рубашечке и с блокнотиком, чем-то похожий на бедолагу Плейшнера, я заявился на судьбоносное заседание раньше всех. Пришедший вскоре Мастер развел руками: «А мы вас и не ждали» …
«Вот ведь какая зараза, — подумал я, — какая зараза этот Лем, что даже признанные мэтры так сильно подвержены его треклятой интонации!
— И правильно, — говорю, ехидно улыбаясь, — да ничего, я так посижу…
И вот Андрей Дмитриевич объявляет вечер короткого рассказа, а эти шельмы-студийцы начинают вдохновенно зачитывать свои мутные россказни. И даже не перемигиваются. Ехидная моя улыбочка несколько тускнеет, и я начинаю поерзывать: «Ну, хорош, братва, ну пошутили, и хватит… Ну сколько можно-то?!! Да хватит, трахтибидох! Да провались эти Лем, Гашек, Ежи Лец и вся их глумливая вражья кодла! И вы, послушные им студийцы — ох, дошутитесь…
Увы, пока дошутился только я. Разумеется, вскоре выяснилось, что тут витают какие угодно интонации, но только не Лемовские. Забегая вперед, скажу, что с этим романом я побрел на фантассамблею и нарвался там на некоего товарища Кубатиева. Который уже с другими студийцами целый отдельно отведенный день показывал мне, где зимуют ракообразные. Но это случится после. А в тот день я сидел и сидел в своем душном персональном интонационном коконе, под косыми взглядами, на неудобном стульчике, елозил загривком о твердый, неудобный подоконник, теребил в потных ладонях замусоленный блокнот и слушал, и слушал, и слушал бесконечные разглагольствования о каких-то там неведомых сферах ну совершенно ни в чем не повинных студийцев.
Я ни слова не помню, о чем там шла речь, ни слова. А, нет — одно помню. У коллеги Гаврюченкова емко и жизнеутверждающе промелькнуло в рассказе слово «шайссе». Вот оно-то и стало для меня фундаментальным лейтмотивом того памятного дня.
Рассказом дело не ограничилось. Вместо воспоминаний Вадим Кузнецов прочитал короткое стихотворение "Балабухе".
9 — В.Кузнецов
БАЛАБУХЕ
Когда влачишь свой скорбный век,
В чреде унылых дней,
Приходит чудо-человек,
И станет вдруг светлей.
Растопит лед, растает снег
И станет веселей,
Поможет чудо-человек
Жить проще и добрей.
Но, как и все, закончит бег,
Своих загнав коней,
Уходит чудо-человек,
Кто был нам всех нужней…
Игорь Кайбанов поделился личными впечатлениями о знакомстве с Балабухой, который "играл в многомерные игры смыслов", являлся носителем культурной традиции, выходящей далеко за границы человеческой жизни. Анна Овчинникова напомнила студийцам и гостям Студии, что у ее бессменного руководителя был дар объединять людей — разношерстных, разнохарактерных и матерых индивидуалистов, которыми обычно и являются литераторы.
10 — И.Кайбанов; 11 — А.Овчинникова
Последним на вечере выступал Леонид Шелудько. Он в характерной для себя манере прочитал нам два стихотворения: "Яблоня" и "Зима" (памяти А.Д.Балабухи). Последнее он уже читал на прошлогоднем вечере памяти Балабухи на Секции фантастики и литературной сказки.
12 — Л.Шелудько
ЯБЛОНЯ
Мне замшелая яблоня в старом саду
протянула корявой от старости веткой,
словно Бабы-яги пятернёй крючковатой,
ароматное яблоко цвета зари.
Вдруг уснула секундная стрелка часов,
время ойкнуло, смылось в бурьян у забора,
и скользнула – а может, скользнул – из бурьяна
неизвестной породы змея или змей.
Плыл от яблока запах нездешних садов.
Чуть светилось на кожице слово «калли́стэ»,
посвященье «прекраснейшей», этим являя
дар корыстный Париса богине любви.
Афродита ль прикинулась Бабой-ягой
или так изменилась, блуждая по свету,
когда сдался Олимп под напором неверья,
из былого беглянка, богиня любви?
Но три тысячи лет сберегала она
не надкушенным яблоко, и возвращала
плод раздора, изгнанье богов переживший.
Что в себя он вобрал за три тысяч лет?
Мифы Греции Древней толкались во мне,
толковали: «Возьми», умоляли: «Не надо!»,
и упало, меня не дождавшись, на землю
ароматное яблоко цвета зари.
Гневно дёрнула веткой на это она
и влепила в лицо мне пощёчину листьев.
«Это ветер, — придумал я, — ветер, и только!»,
поклонился и поднял пленительный плод.
И проснулись часы. Я подарок унёс,
разломил, и любимой отдал половину,
умолчав, как вослед из травы ухмылялся
неизвестной окру́ге наружности змей.
«Ай да яблоко», ― нежно шептала она
до рассвета на душных измятых подушках.
Наши окна от наглой луны заслоняла
Афродита ли, яблоня, Баба-яга.
ЗИМА
Сгребают с крыши снег.
Тяжёл его полёт
последний до земли.
И тяжело паденье.
Постель его – декабрь,
а покрывало – лёд.
Рыдалица-капель,
яви над ним раденье.
И всё-таки он жил
на крыше, а не под.
И всё-таки он жил,
привстав над этой крышей.
Над ним небесный свод.
И в нём небесный свод.
И что-то сверх того,
отпущенное свыше.
Короткий перекур,
и снова «шорк» лопат.
Сгребают с крыши снег.
Зимой нельзя иначе.
На то она зима.
Никто не виноват.
На небесах зима,
а на земле тем паче.
Оригинальные произведения размещены в моей авторской колонке с согласия авторов.
цитировать