Проблема возникновения ислама имеет и у нас, и на западе довольно обширную библиографию – начиная с XIX века регулярно появляются публикации, посвящённые этой весьма непростой теме. Начиная с Вайля, Шпренгера и Мюллера, и заканчивая Рабином, Ретерсом и Армстронгом множатся всё новые и новые публикации о первых полутораста годах существования этого учения, и фактологическая картина, восстановленная по большей части по данным Корана и Хадис, разобрана очень подробно – так, известная жизнь Мухаммада разобрана чуть ли не по дням, также как и его политика на посту Посланника Аллаха. У нас, конечно, подобных обобщающих книг маловато, однако на сегодняшний момент самым подробным справочником является первый том эпического четырёхтомника Олега Большакова «История Халифата», который рассматривает события до 633 года, включая общественный строй Аравии до рождения Мухаммада, и более широкий политический контекст времени.

Однако проблема требует новых подходов. Как и в случае с пресловутым «призванием варягов» встаёт вплотную вопрос – «а что было раньше»? Ну да, согласен, изучение доисламской Аравии даётся тяжко – ведь письменных памятников немного, да и с археологическими дело обстоит немногим лучше. Но всё решаемо. Тем паче, что русская историографическая традиция имеется, пусть и не большая. Отдельные статьи уже были написаны Василием Бартольдом, Авраамом Лундиным, Петром Грязневичем, Михаилом Чураковым. С монографиями сложнее. Есть книга 1976 года о Набатейском царстве авторства Ильи Шифмана, имеется труд директора Эрмитажа Михаила Пиотровского «Южная Аравия в раннее средневековье» (1985), а также известная и до сих пор не потерявшая значения (потому что единственная) «Общественный строй Северной и Центральной Аравии в V-VII вв.» (1981) Людмилы Негри. Все эти книги подвели определённую традицию изучения доисламской Аравии – между прочим, интереснейшего региона в первые полтысячелетия после Р. Х. Анализ письменных текстов, прежде всего – «родных», автохтонных, немного – археологические раскопки, плюс – определённый реверанс «историческим закономерностям» развития кочевничьего общества, которые долгое время оставались незыблемыми и в нашей, и в западной науке (пример – классическая эволюционная схема «band – tribe – chefdome — state», которая, впрочем, вполне логична, хотя и в достаточной степени умозрительна).

Есть такой весьма интересный учёный – Андрей Коротаев, профессор РГГУ, СНС Института Востоковедения РАН, имя которого в моём городе Саратове, конечно, никто не знает. Также как и его работ. А, между прочим, их разнонаправленность, также как и количество, вызывает недоумение – совершенно неясно, как может человек, которому только недавно перевалило за полвека, освоить столько материала? И тем не менее – перу Коротаева принадлежат работы по исторической демографии, математическому и глобальному социологическому моделированию, теории мир-системного анализа, в какой-то степени – футурологии. Конечно, большинство этих работ написано в соавторстве, в рамках различных проектов РАН (иначе невозможно осветить такое огромное количество тем), но и с учётом этого фактора становится ясно, что Коротаев – личность крайне любопытная, хотя качество большинства работ мне неизвестно. Основная его специальность – востоковед-арабист, Коротаев является одним из ведущих в мире специалистов по Южной Аравии, в том числе – и средневековой. В число его интересов входит и вопрос о происхождении ислама.

Собрав в «Центре цивилизационных и региональных исследований» при РАН команду ещё из двух учёных – египтолога Дмитрия Прусакова и физика-климатолога Владимира Клименко, совместно с которыми разрабатывал проблему происхождения ислама. Прусаков – учёный, использующий в своих штудиях методы исторической антропологии, делая упор на взаимоотношении человека и природы, и Клименко – автор нескольких книг по исторической климатологии, так что выбор соавторов очевиден. Несколько лет ими разрабатываль монография, основной текст которой занимает ровно… 36 страниц. Это не статья – это монография, и по объёму поставленных проблем она вполне заслуживает этого названия. В чём суть?

Изучая историю Йемена, Коротаев наткнулся на любопытный факт – политическая картина Аравии конца V и конца VI вв. резко отличаются. Если в первом случае мы видим Йеменское Царство (условно –Химийаритское царство) на Юге и несколько на Севере – вассальные соседним империям – Киндитское, Лахмидское и Гассанидское. Кроме того, пространства, которые не занимали эти образования, были наводнены разномастными вождями – маликами. Но через сотню лет от них не остаётся и следа – в Аравии возобладала племенная организация. К концу VI века мы имеем удовольствие наблюдать совершенно разнообразные формы организации социума – как в случае с Хиджазом, где городки Мекка-Таиф-Йасриб образовали нечто торговой империи. Впрочем, эти структурой не обладали никакой устойчивостью.

Причину стали искать во внешних факторах – ведь процессы упадка можно было наблюдать и в Европе, и на Ближнем Востоке. Историки климата и физических процессов на нашей планете фиксируют ряд тектонических сдвигов в VI веке, сопровождавшихся, как водится в таких случаях, извержениями вулканов, землетрясениями, засухами, эпидемиями, и прочими прелестями жизни. Это валом прокатилось по всему миру, обрушив, в числе прочего, и аравийские царства, бывшие жители которых были вынуждены приспосабливаться к новым условиям. Впрочем, это крушение было скорее дополнительным фактором, второстепенным, нежели прямым. Попытки создания новых структур резко отличались друг от друга в разных регионах, однако всеобщий упадок спровоцировал развития рахманистских монотеистических верований, одно из которых стало зародышем ислама, первотолчок которому дал небогатый купец Мухаммад ибн Абдаллах…

Книга – целиком аналитическая, в ней нет лишней информации, всё по сути и помогает объяснить авторскую концепцию. Она является олицетворением так называемого «мир-системного подхода», который использует Коротаев, беря во внимание самый широкий контекст истории. Это основной стержень этой крошечной книги. Это сложно назвать полноценным исследованием, скорее – постановкой проблемы, конспектом для будущей работы. Также она может послужить отличным примером применения мир-системных подходов, которые применяет Коротаев, и которые, как мне представляется, имеют полное право на существование. Хотя я не думаю, что эта книга будет интересна стороннему читателю – больно уж специфические темы обсуждают в ней соавторы.

Наверняка каждый фантлабовец знает двухтомный словарь «Мифы народов мира», изданный в предпоследний год существования советской власти. Стараниями главного редактора (получившего государственную премию) это издание получилось настолько удачно сделано, что по сию пору остаётся популярным во всех городах России. Имя главного редактора – Сергей Сергеевич Аверинцев.

Ещё один «человек-оркестр» от науки. Начинал Аверинцев как филолог-классик (диссертация по жанровой характеристике Плутарха, школа Радцига), однако он никогда не оставался в рамках литературоведения как такового – он всегда работал над расширением своего кругозора и выработкой междисциплинарных подходов к истории культуры. Особенно, с юных лет, Аверинцева занимали проблемы истории раннего христианства, того, каким оно было задолго до разделения церквей, его развития в раннее средневековье. Знание античной литературы и философии, понимание их внутренней эстетики давало учёному огромный простор для изучения раннего христианства, ведь он понимал, что новая европейская цивилизация унаследовала от древности.

В 70-е годы Аверинцев плотно занялся проблемой рецепции античности в Средневековье. В отличие от своего друга Арона Гуревича, который считал основой европейской цивилизации преимущественно варварский компонент, германский, он продвигал идею глубокого переплетения античных и христианских традиций в культуре. Его труд вылился в большую и проработанную статью «Судьбы европейской культурной традиции в эпоху перехода от античности к средневековью», вышедшей в 1976 году в сборнике «Из истории культуры средних веков и Возрождения». Здесь он разбирал, каким образом остатки античной римской культуры, в особенности – культуры письменной – находили своё место в эпоху раннего средневековья. К этой же проблеме Аверинцев возвращался не раз, опубликовав ещё несколько статей по развитию латинской литературы. Однако с Византией вопрос был совершенно особый. В 1979 году он защитил докторскую диссертацию по филологии, посвящённую как раз рецепции античности в Византии, основываясь на тексте, который за пару лет до этого вышел под заглавием «Поэтика ранневизантийской литературы».

Вряд ли кто-нибудь будет спорить с тем, что культурное наследие Греции больше, чем римское. Несмотря на все колебания внутри Восточной Империи, гонения на язычников и крушение старых школ, античная философия и литература оставила огромный, можно сказать – определяющий след в византийском христианстве. Вот и Сергей Сергеевич взялся распутывать, каким же образом был совершен переход от античных традиций к средневековым. Не стоит забывать, что он – филолог с классическим образованием, поэтому индикатором перехода для него является литература, написанная на греческом языке в первые века существования Византии.

Над христианским грекоязычным богословием нависала исполинская тень античной эстетики, и они переплелись куда теснее, чем даже римское наследие – на Западе. Начиная от литературных приёмов, и заканчивая поэтической символикой – всё это в той или иной мере нашло своё отражение в византийской литературе. Конечно, несмотря на это литературное единство, между старой греческой философией и новой христианской традицией существовала и глубокая пропасть – в самом отношении к жизни, к миру, к тому, как они осознают свою судьбу. Именно поэтому ранневизантийская литература и философские трактаты зачастую сложны и запутанны – две во многом противоположные традиции, классическая греческая и ближневосточная христианская на этих страницах вступают во внутренний конфликт, оставаясь, по мнению автора, единым целым. Аверинцев даже отвергает характеристику Юлиана Апостата как «последнего эллина» — по мнению автора, даже в мировоззрении этого крайне любопытного правителя смешались неразделимо античная и христианская традиции.

Конечно, анализ самих по себе текстов вызывает определённые сложности – мне, историку по образованию, достаточно сложно вникнуть в исследование поэтики и эстетики текстов древности – всё таки это инструментарий скорее филологический. Однако Аверинцев далёк от того, чтобы ограничиться чисто филологическими методами. Он вторгается на поле философии, тщательно анализируя те направления мысли, которые развивались в Византии IV-VII вв., с одной стороны питаемые мощным движением неоплатоников, с другой – попадающей под сильное влияние патристики. Несмотря на то, что Аверинцев прежде всего аппелирует к византийской мысли, он даёт и более широкое видение византийской цивилизации, на этот раз – с точки зрения историка. Сергей Сергеевич предпочитает не говорить о Византии до арабского нашествия как об эпохе становления феодализма или разложения рабовладельческой формации – вопросы марксистской терминологии его волнуют меньше всего. Он смотрит на византийский многосоставной социум именно через призму культуры, и видит там некий длинный переходный период переформирования всего общества, в том числе – и с точки зрения ментальных процессов (речь идёт не о всём народе, а о тех, кто сохранял и приумноживал культурные ценности).

На сайте «Озон» эта книга отмечена маркером «выбор покупателей». Это озадачивает. В конце концов, «Поэтика ранневизантийской литературы» — очень специфическая вещь, рассчитанная не на рядового читателя, а на того, кто имеет хотя бы сметное представление об античной философии и литературе, о патристической христианской традиции Византии, весьма сильно отличающейся от русской православной. Но эту книгу знают многие. Возможно, всё дело в самой «красоте исследования», в том, как автор обыгрывал те или иные сюжеты, легко и просто объясняя самые сложные стороны ранневизантийской мысли. А кому же её порекомендовать по настоящему? Тому, кто пытается разобраться в том, как сложилась нынешняя европейская цивилизация, в частности тем, кто разбирается в истоках русского православия и его разнообразных корнях. Ну и, конечно, просто тем, кто интересуется историей Византии, не только в её политическом аспекте, но в самых глубинных составляющих, частью которой является и богатая, разнообразная и противоречивая христианская культура.

До революции в России существовала мощнейшая аграрная школа, в которую входили Максим Ковалевский, Дмитрий Петрушевский, Павел Виноградов, Иван Лучицкий, Николай Кареев. Эта школа (в некоторой степени, за счёт дружбы Ковалевского с Энгельсом) прочно вошла в марксистскую науку, и её правопреемниками были Евгений Косминский, Александр Неусыхин, Сергей Сказкин. Однако другое направление развивалось за рубежом.

Имена Ивана Гревса, Льва Карсавина, Ольги Добиаш-Рождественской, Петра Бицилли образуют в совокупности то, что можно назвать «культурологическим направлением». Каждый из этих учёных оставил после себя ряд ярчайших трудов, принятых на Западе, но сравнительно недавно широко открытых у нас. В особенности это касается полузабытого классика науки, Петра Бицилли (1879-1953).

Уроженец Одессы, он всегда испытывал тягу к гуманитарным наукам. Будучи учеником Евгения Щепкина, в 1917 году блестяще защитил магистерскую диссертацию, а позже получил и звание профессора. Вплоть до 1920 года он преподавал в Одессе, позже эмигрировал, живя одно время в Скопье, а позже – в Софии, где получил кресло профессора истории. Судьба его была сложна и нелегка, однако это не помешало Бицилли неустанно работать над самыми различными проблемами истории культуры, плодами которых стали многие любопытные публикации.

А размах Петра Михайловича воистину поражает. Это своего рода человек-оркестр. Он писал работы по античности и средневековью, изучал проблемы нового времени, писал книги по эстетике русской поэзии, оставил работы по творчеству Пушкина, Лермонтова, Достоевского, Толстого и т. д. Его перу принадлежит несколько работ по методологии исторических и культурологических исследований. Казалось бы, такой размах интересов предполагает поверхностность, однако – и это достойно удивления – многие современники и коллеги Бицилли утверждали, что к любому делу он подходил настолько ответственно, что само слово «поверхностность» ему было чуждо. Каждую работу он выправлял так, что ни одна из них не прошла незамеченной в Европе, конечно, в среде специалистов. И этот сборник собрал в себе ряд интереснейших работ Бицилли, который, В принципе, для ознакомления обязан прочитать каждый, кто интересуется историей Средних веков.

1). Падение Римской империи (1919).

Собственно, это даже не монография, а слегка переработанный курс лекций, которые П. М. читал в Одессе в 1919 году. Бицилли провёл краткий, но ёмкий анализ происходящих в последние века существования Римской империи событий, и пришёл к своим, достаточно оригинальным выводам. По его мнению, разделения империи на Западную и Восточную никогда не было, также как не было и падения первой. Он обратил внимание, что все варварские rex’ы носили вполне официальные римские титулы, даже приснопамятный гражданин Одоакр. По мнению Бицилли, не так уж и много менялось с приходом варваров – администрация, судопроизводство, система хозяйствования – всё оставалось римским. П. М. делает всё, чтобы отвратить от варваров обвинение в развале Римской империи. Зачем?

На дворе 1919 год. Россия – по мнению многих, в том числе и Бицилли – рухнула, без надежды на возрождение. И «Падение Римской империи» также проникнуто духом того времени. П. М. отвёл пару главок анализу политического и социально-экономического строя Рима. От чего все беды Рима? Слишком широкая экспансия привела к перенапряжению сил, город Рим не был способен утвердить свой строй на всей завоёванной территории. Республика стала монархией, Государство отделилось от Рима, и стало самодовлеющей силой, опирающейся на бюрократический аппарат и армию, состоящую из варваров. Если раннее государство-республику объединял Рим как квиритская община, то ныне империя распадается на боле мелкие ячейки, ведя государство к гибели. Но кто главный виновник падения? Конечно, враг внутренний, эдакие «большевики своего времени» — христиане, община, чуждая и Государству, и Риму, и уничтожившая их обоих. Ничего не напоминает? Дух времени….

2). Элементы средневековой культуры (1919).

В общем-то, это одна из тех вещей, за которые Бицилли знают и помнят до сих пор. В общем и целом, «Элементы средневековой культуры» — признанный во всей Европе шедевр научной мысли, именно эта монография стала одной из первых, затрагивающих проблемы средневековой ментальности. Кто-то из моих собеседников даже заявлял, что знаменитые «Категории средневековой культуры» Гуревича — это калька, фактический плагиат с «ЭСК». Могу сказать откровенно – враньё абсолютнейшее. В центре внимания Бицилли – классическое средневековье, и он берет в оборот целый комплекс источников, с помощью которых доказывает глубокую пропасть, которую отделяет современность от средневековья. По его мнению, мышление человека того времени кардинально отличается от нашего, и, чтобы понять его, нужно изучать его основные составляющие. Несмотря на то, что работа Бицилли отличается изрядной сумбурностью, ему удаётся наметить три линии исследования: Вселенная, Человек, История. Каждое из этих направлений даёт, в общем-то, единую картину, картину замкнутого и относительно простого мира. Упор делается на изучение символики и всеобщего иерархизма, которые, по мнению Бицилли, отражают в наибольшей степени специфику их мышления. Причём в данном случае анализ касается не только людей Церкви, или знати, но и простых людей. П. М. недурно знал не только историю культуры, но и работы по социально-экономической истории. И здесь, в втором разделе, мы имеем удовольствие видеть совершенно блестящий поворот истории, казалось бы, хозяйства к истории культуры – источники заговорили о мышлении «безмолвствующего большинства»… Много страниц он посвящает и средневековому мистицизму, в частности – иоахимизму, видя в нём своего рода поворотный миг в истории средневекового мышления.

На самом деле, конечно, вещь блестящая. Бицилли раньше, чем Марк Блок и Люсьен Февр, раньше, чем даже Хёйзинга, поднял такие вопросы медиевистической культурологи, которые исследуются по сей день. У нас на родине, конечно, эту работу Бицилли забыли, и его мнимый «плагиатор» Гуревич заставил вспомнить, что не единым Сказкиным жива история культуры…

3). Салимбене (Очерки итальянской жизни XIII века) (1912).

Такова тема магистерской диссертации, по которой Бицилли защищался в 1912 году. Конечно, выбрать биографию какого-либо человека, и просто пересказать её, благо источник только один, дело нехитрое. Но П. М. пошёл от противного. «Хроника» Салимбене в его монографии занимает немалое, но далеко не центральное место. Бицилли описывает противоречия итальянской жизни, и не сведения «Хроники» определяют содержание, а наоборот, она изучается через эпоху. Я практически не знаю, кто нынче в медиевистике пользуется этой методологией – когда изучается сначала эпоха, а уже затем – то, как в неё вписывается наш источник. То есть, изучение контекста превалирует в каком-то роде над изучением самого источника. Это уже интересно.

Что же это за хроника? Жил на свете монах-францисканец по имени Салимбене ди Адам ди Парма, он же, в миру – Оньиубоно ди Гренон. Не получивший толкового образования, этот знатного происхождения монах, не сделавший сколько-нибудь значительной карьеры в ордене, он тем не менее имел немалое влияние в нём. Салимбене за свою жизнь исходил всю Италию и большую часть Франции, принимал участи в самых разных событиях эпохи, беседовал с самыми знатными людьми своего времени. Конечно, Бицилли отводит определённое место изучению мышления самого Салимбене, то, как он относится к окружающим, как он воспринимает окружающий мир, каковы его религиозные, политические, социальные взгляды… П. М. интересует прежде всего то, как тот человек мыслил – не более того.

Куда более красочно Бицилли рисует эпоху Италии XIII века – переломную для Средневековья. Страна, единая по языку, раздроблена, иоахимизм врывается в повседневную жизнь, и приобретает самые причудливые формы, которые позже выльются в мощнейшее движение Дольчино, гвельфы и гибеллины, слабо представляющие за что они воюют, рвут друг другу глотки. Чтобы проанализировать эпоху, Бицилли подключает массу источников, и исследует сразу массу проблем. Салимбене был францисканец? Значит, нужно проанализировать состояние францисканского ордена в XIII веке, показать, какая идеология превалировала внутри него, какие коалиции были в его составе. Салимбене симпатизирует иоахимизму? Следовательно, нужно подробно разобрать, что такое современный для Салимбене иоахимизм, желательно – в подробностях. Особенно Бицилли волнует вопрос о сходстве мышления Салимбене и живущего чуть позже Данте, он тщательно ищет точки соприкосновения между ними в политических, социальных и религиозных воззрениях. И так далее, и так далее. Это очень серьёзная монография, показывающая, каковы были до революции требования к простым магистерским диссертациям.

4). Статьи

Ну и, традиционно – россыпь статей, посвящённых самым разным проблемам культурологии и медиевистики. Есть статьи по узким проблемам, например «Этнические имена в варварских правдах», есть и пошире. Бицилли обладал весьма своеобразным мышлением, ведь мало кому, например, придёт в голову сравнивать Игнатия Лойолу и дона Кихота («Игнатий Лойола и дон Кихот»), и даже найти между ними много общего. Или, например, статью под названием «К вопросу о взаимоотношениях востока и запада в истории Европы» начать с обсуждения проблемы влияния китайской живописи на ранний Ренессанс, а закончить общефилосовскими проблемами культуры Востока и Запада, пройдя мечом критики по своим былым товарищам-евразийцам? В другой статье, «Франциск Ассизский и проблема Ренессанса» он вступает в полемику с Максом Вебером, указывая на то, что не пресловутая «протестантская этика» была источником роста капитализма, а повышение уровня грамотности в странах, где господствовали революционные формы христианства. Статья «К вопросу о происхождении «Слова о полку Игореве» раскрывает перед нами Бицилли-лингвиста и литературоведа, который неплохо владел также и методикой филологического исследования. Таков П. М. Бицилли, один из самых оригинальных русских учёных, наследники которого появились намного позже…

Мизерное количество отечественных историков (филологов больше) пользовалось трудами Бицилли. Упомянутый «плагиатор» Гуревич – в их числе. Только в 90-е гг. начали выходить его труды, и уже защищено несколько диссертаций о выдающемся историке и литературоведе – (например, http://www.dissercat.com/content/kulturno...). Конечно, большая часть трудов устарела давным-давно, однако сам метод работы с источниками, подробное объяснение своей позиции со всеми пояснениями и цитатами, может ещё служить примером для историков. Да и в хитросплетениях абсолютно независимой и оригинальной мысли Петра Михайловича, возможно, можно обнаружить свежие для исследователя мысли и оригинальные постановки вопросов.

Гумилев Л. Этногенез и биосфера Земли. Библиотека истории и культуры. М Айрис-пресс. 2004г. 560с. твердый переплет, обычный формат. Тираж 5000 экз.

Лев Николаевич Гумилёв – фигура очень заметная, и дико популярная в народе. К сожалению, неплохой востоковед-тюрколог прежде всего прославлен своими поздними фолк-творениями, написанными на излёте творческой энергии, но тем не менее – на самом деле он и вправду хороший историк. Такие книги, как «Древние тюрки», «Хунну» и «Хунну в Китае» навсегда вошли в историю отечественного востоковедения. Но прошло уже много лет, и эти работы безнадёжно устарели – наука не стоит на месте. Далеко шагнула вперёд хазарская археология, написаны новые исследования по Тибету, по религиям Востока, даже та тема, по которой Гумилёв до недавнего времени оставался авторитетнейшим источником – гунны-эфталиты – пала жертвой простой кандидатской диссертации. Гумилёв-историк ушёл в прошлое, став навсегда частью историографии. Но Гумилев-историософ – живёт. Дискуссии не заканчиваются. Выдвигаются опровержения и похвалы. По всей видимости, это не закончится в ближайшие годы, и Гумилёв как теоретик истории встанет в один ряд с вышеупомянутыми Тойнби, Шпенглером, Ясперсом… Он добился бессмертия. Благодаря чему?

…Теория пассионарного этногенеза. Много ли людей, бряцающие этим выражением (а таковых я знаю, как ни странно, немало) до конца понимают, что это такое? Очень интересная, между прочим, теория. И, в отличие от глобальных цивилизационных словоблудий – вполне проверяемая на практике. Что если, подумал Гумилёв, взять за точку отсчёта развития не цивилизацию и культуру, то есть социум, а биологическую единицу – этнос? Будем разбираться….

По всей видимости, здесь стоит учесть опыт Гумилёва в изучении эфемерных политических структур Великой Степи. Как в этом чудовищном котле тюрки-тюгю отличали себя от уйгур, а кыргызы – от эфталитов? Чудовищная, невероятная смесь разрозненных языков, кровей, культур – и тем не менее чёткое понимание, на чьей ты стороне, к какому народу принадлежит твой род. Здесь нечто иное, лежащее за рамками традиционных методов гуманитарного знания, подумал Лев Николаевич, и стал выводить формулу, которая закладывала изначальную инаковость некого социума по отношению к другим, нечто, что составляет саму суть дуализма «мы-они». Дело не в экономике, и не в социальном строе – в конечном счёте, Степь уравнивает всех. Тогда всё дело… в самой природе человека?

Начало было положено в 1965 году, когда в «Вестнике ЛГУ» была напечатана статья со скромным, не очень свойственным Гумилёву названием – «По поводу предмета исторической географии». После этого, как говорится, понеслось – за 8 лет Лев Николаевич издал ряд статей, посвящённых проблем этногенеза и этносферы, что, в конечном счёте, привело его к защите второй докторской диссертации. Правда, ВАК её не утвердил, ибо не совсем было понятно, к какой отрасли науки относится сия диссертация – автор уже д. и. н., защищается по географическим наукам, а УДК на автореферате и вовсе расшифровывается как «История науки и техники»… Но это неважно. В любом случае, докторская диссертация эта сейчас находится перед моими глазами – и называется «Этногенез и биосфера Земли», ставшая плодом десятилетних изысканий.

Что такое этнос? Главный противник Гумилёва, Юлиан Бромлей (также, между прочим, не очень «свой» в этнографии – он защитил диссертацию по хорватскому феодализму) предпочитал оценивать этнос как социально-культурную структуру (назовём это так). Гумилёв же, материалист, видел всё дело в биологической природе человека и общества, и определил этнос как «системную целостность», возникающую в совершенно уникальном сочетании географического ландшафта (привет Гердеру). В описании Гумилёва этнос – очень сложна и многосоставная структура, имеющая невероятное количество моделей для самоорганизмации. Этнос может поглотить окружающих и перерасти в суперэтнос, от него по тем или иным причинам могут отделиться составные элементы, и образовать консорции и конвиксии, в общем – субэтносы. Несмотря на это, структура сохраняет в общем и в целом свою монолитность. Стержнем для них остаётся так называемая «комплиментарность», то есть некое биологическое свойство, по которому человек отличает «своего» от «чужого».

Таким образом, этнос по Гумилёву это биологическая структура вроде муравейника, возникшая в специфическом сочетании ландшафта, имеющую положительную комплиментарность между своими внутренними элементами, скреплённая также общим менталитетом, исторической памятью, и общими организационными структурами. По мнению Гумилёва история этноса имеет и свою периодизацию, свой возраст. На страницах своего трактата Гумилёв, конечно, обсмеял Арнольда Тойнби за концепцию «вызова-и-ответа», однако немного слукавил.

Давайте вспомним, какую схему развития цивилизации предложил нам Тойнби? Возникновение (The Geneses) – рост (The Growth) – надлом (The Breakdown) – распад (The Disintegration). Теперь взглянем на периодизацию Гумилёва – толчок – инкубация – подъём – перегрев – надлом (!) – инерция – обскурация – мемориальная фаза – гомеостаз. Да, Лев Николаевич прошёлся по концепции Тойнби словно монгол по степям родной Даурии, но от этого уже никуда не денешься. Хоть что-то, да заимствуешь, даже у идейного противника. В том числе и- периодизацию. Но это частный вопрос.

А вот вопрос, стоявший перед Гумилёвым наиболее остро – проблема первотолчка. Нет, не Кантовская. Что запускает механизм инкубации и подъёма этноса? Тут на помощь Льву Николаевичу приходит его старая идея – пассионарность. Она-то уж точно никуда не делась. Избыток некой «энергии», которая делает человека частью окружающей биосферы, является движущей силой этногенеза, именно она отвечает за возраст этноса, за его активность. Идея, конечно, преинтереснейшая, но остающаяся очень абстрактной с позиции естественной науки. Пока что здесь нет ни слова о «космической энергии, полосами поливающей земной ландшафт», Гумилёв сам не имеет ни малейшего представления о природе пассионарности. Он говорит о ней как о генетическом явлении, либо как психосоматической реакции нервной системы, либо как о неком гормональном явлении. В любом случае, природа пассионарности не ясна, но теория есть, разбираться нужно…

Итак, такова суть содержания трактата «Этногенез и биосфера Земли» в очень ужатом виде. Книга богато иллюстрирована примерами из мировой истории, Гумилёв – большой эрудит, куда больший чем я, но в этой обширной эрудиции и скрыта ловушка. Да, он знал очень много фактов из мировой истории, фактов экзотических и обывателя мало известных, но знал их поверхностно. Поэтому некоторые суждения Льва Николаевича об отдельных явлениях кажутся натянутыми или несколько смелыми – слишком часто он вешает ярлыки на конкретных людей и совершающиеся вокруг них события. Отсюда же, из этих примеров, вышла и ещё одна концепция Гумилёва – «антисистема».

Последняя, 9 часть книги вообще стоит особняком. Если до этого Гумилёв строго придерживается именно научного метода исследования, то здесь он ушёл в совершенно дикие дебри философии. Зайдя слишком далеко в своём споре с экзистенциализмом Карла Ясперса, Гумилёв выдвинул теорию об «антисистеме», как о в своём роде раковом образовании, находящемся… даже не совсем понятно, внутри или вне этноса. В его понимании «антисистема» — это отрицание материализма, уход в экзистенциальные дебри, ненависть ко всему плотскому и тварному. То есть – это нечто, стремящееся к уничтожению окружающей биосферы, вирус. То есть – у Гумилёва антисистема воплощается в манихеях, катарах, богумилах, исмаилитах и прочих сектах, мыслящих об изначальной «греховности» материи. Почему именно здесь эта теория должна быть высказана? Мне – неясно. Она совершенно не смотрится в композиции работы.

«Я только узнал, что люди разные, и хотел рассказать, почему между народами были и будут кровавые скандалы» — так Лев Гумилёв говорил о своей теории. На Западе эту идею мало заметили. Она оказалась там чужой. В 1988 г. в Канаде была защищена диссертация о теории Гумилёва. О нём активно пишет сейчас только французская исследовательница Марлен Ларюэль. Но, возможно, это ещё не конец. В условиях современного мира идеи Гумилёва могут оказаться подтверждены и исследованы более подробно. Первая весточка – биограф Гумилёва, Сергей Беляков, успешно защитил диссертацию в Екатеринбурге по идеологии хорватских усташей, используя идеи пассионарной теории этногенеза, и, как говорят общие знакомые, вполне успешно и логично. Хотя теория – это всего лишь теория. Даже если изыскания Гумилёва по поводу пассионарности окажутся верными, она всё равно будет корректироваться социально-экономическими, политическими и культурными явлениями. Абсолютизировать нельзя ничего, но принять во внимание – необходимо. Так что вновь возвращаюсь к началу: «Этногенез и биосфера Земли» — это книга в обязательном джентльменском наборе образованного человека. Можно соглашаться, можно не соглашаться, но знать, о чём она – необходимо. Там нет фашизма, в котором обвинял автора Виктор Шнирельман, нет идеи «героя и толпы», по выражению учителя Гумилёва, хазароведа Михаила Артамонова. При всех натяжках это – на удивление гуманистическая книга, которая просто призывает людей признать окружающих такими, какие они есть.

…Так Аслан-бей добился бессмертия.

Вообще, Ричард Нельсон Фрай (р. 1920) – человек преинтереснейший, он меня искренне заинтересовал. На западе он широко известный иранист, причём достаточно авторитетный. Если глянуть на его биографию, то становится ясно, что человек этот чрезвычайно увлекающийся, ведь он не стал сидеть на жирной должности научного работника в Гарвардском университете – он активно ездил по миру, преподавал не только в США, где является, кстати, основателем нескольких профильных кафедр, но и в Европе. В самом Иране он успел возглавить Институт Азии при Ширазском университете, который покинул буквально за несколько лет до Революции, а после распада СССР работал в странах Средней Азии. Там он пару лет преподавал в Душанбе, а потом, при участии ЮНЕСКО, основал в Самарканде международный институт центральноазиатских исследований.

Так что старик весьма и весьма активен, по крайней мере – до середины прошлого десятилетия. Если говорить об области его интересов, то она вся видна в интересующей нас книге – это древняя и раннесредневековая история Ирана, Средней Азии, Афганистана и Пакистана, прежде в сфере культуры, социологии, политики. Особенно поражает факт, что Фрай активно работал с советскими учёными-иранистами и специалистами по среднеазиатской археологии. Я даже допускаю факт, что он знает русский язык, поскольку в интересующей нас книге встречается множество ссылок на советские издания. Упоминания И. М. Дьяконова (1915-1999) в англоязычных книгах уже не удивляют, но речь идёт о периодических изданиях, никогда не переводившихся! Статьи иранистов А. Г. Периханян и М. И Ростовцева, археологов С. П. Толстова и Б. Б. Пиотровского на русском языке достаточно часто встречаются в ссылках, и это даёт нам право снять шляпу перед Фраем, ведь нужно быть настоящим специалистом, чтобы читать литературу на всех ведущих языках мира.

На что же стоит обратить особое внимание? Фрай уделяет много места именно складыванию общественных и государственных структур, это касается, естественно, Мидии, в большей степени – Ахеменидской державе, в меньшей – Селевкидской, Аршакидской и Сасанидской, и кратко отмечает, какие перемены произошли в связи с мусульманским завоеванием. Он не собирается ограничиваться только территорией современного Ирана – в «культурный оборот» этой цивилизации, как считает Фрай, входит и Средняя Азия, и даже современные Пакистан и Афганистан, на которые распространялась власть персидской администрации – в разное время, конечно. Это позволило автору кратко обрисовать и малоизвестные сюжеты, такие как история Греко-Бактрийского царства, и рассказать о событиях в долине Инда и горах Гиндукуша.

По востоковедческой традиции, ясно дело, всё начинается с описания географической среды, в которой происходят описанные события, однако очень быстро автор переключается на проблему арийского расселения (с этого он и начинает историю Ирана), продолжая рассказ о сменяющихся государствах на территории страны. Помимо политики, социологии и экономики этих обществ, Фрай уделяет много места и культуре, повествуя о Зороастре и его последователях, о том, как приживались чуждые, по сути, семитские и греческие элементы, и – как апофеоз, синкретизму ислама и традиционных культур в более позднее время.

Само собой, возникает множество вопросов, как и ко всякой работе общего плана. Уж не знаю, что повлияло на Фрая – сотрудничество с советскими востоковедами, или учёба в Принстоне, но он употребляет типично марксистскую (вернее сказать, ту, которая таковой считается) терминологию, называя Ахеменидскую державу государством с «рабовладельческим строем», а Сасанидскую обвиняет в преобладании «феодального уклада», тогда как Парфия является промежутком между ними. По меньшей мере это кажется странным, ведь автор не поясняет употребление терминологии. В полном соответствии с «азиатским способом производства», он находит там верховную собственность царя на землю, несмотря на то, что даже советские востоковеды этот тезис в отношении Ирана опровергали.

Конечно, это, в общем-то, мелочи. Профессиональные востоковеды, насколько мне известно, находят в этой книге целый ворох чрезмерно смелых, а порой – прямо не совпадающих с материалом гипотез. Но не будем лишний раз цепляться «Наследие Ирана» — прежде всего научно-популярная книга, она призвана познакомить читателя со спецификой древней Иранской цивилизации, заложить в него базу знаний. Фраю удалось главное – совместить увлекательный, ненапряжный стиль повествования, и при этом не скатить в травление баек. Историк подробно расписывает известные источники, размышляет над ними, предлагая то или иное толкование. Но книга слишком маленькая, чтобы охватить весь богатый материал той гигантской эпохи, о которой пишет Фрай.

Кому рекомендовать книгу? И тем, кто хочет познакомиться с культурой в первый раз, и матёрым спецам. Каждый найдёт в этой книге немало полезной информации, а как справочник для неофита – она просто бесценна. Категорически рекомендую.