Закрутка сюжетов сборника «Искусство лёгких касаний» (и в частности, первой повести) для Пелевина не нова и предсказуема.

Четыре друга — вероятно, метафора новой модели России — всерьёз увлечены модной забавой трекинга. Они дружно и на все лады обыгрывают своё вынужденное безделье (а оно у них носит перманентно будничный колорит — по профилю работы в том числе) и отправляются отдыхать в горы. И далее идёт череда аллюзий в контексте бесконечно скучных похождений, спекулятивно растянутых на добрую половину повести. И хуже всего, что дочитывая весь сборник терпеливо до конца, в качестве преданного фана невольно задаёшься риторическим вопросом: зачем он это писал и сколько автору времени нужно для того, чтобы отдохнуть для отличного литературного тонуса от природы сильного писателя?..

Центральная одноимённая повесть вышла такой бессмысленной, затянутой и вымученной, что создаётся невольное ощущение: Пелевину между романами, которые он выдаёт раз в год, времени для восстановления в нужную форму нужно немного больше. Он классно пишет, когда есть какие-то новые идеи. Но в «Искусстве лёгкий касаний» — как в повести, так в сборнике — вся его сатира предсказуема и очень вялая по сути своих самоповторов.

К слову сказать, респект и уважуха дизайнерам продукта. Их маркетинговый ход просто безупречный. Эффектная обложка, классно иллюстрированная чудовищами в контексте аллюзий от Франциско Гойя, на подсознании мотивирует читателя (преданного фана его творчества) к очередной покупке книги любимого автора. Но, честно говоря, ожидала от этих монстров на уровне метафор основного текста всего сборника много большего. И хотелось более тонкого психодела именно от содержания, а не от броского оформления обложки. Хотелось реально чего-то такого, про что говорят фаны ПВО в ключе его прозы: Этой книжкой можно классно поширяться; по-взрослому и не один раз. Что касается «Искусства лёгких касаний» — здесь безусловно только личные ощущения — этой именно не получится... Она не годится ни для глубины, ни для множественных перечиток, ни для классного послевкусия. И дело даже не в том, что первая повесть очень сильно затянута в унылых самоповторах. Пелевин заново и на все лады обыгрывает свою любимую Пустоту, которую каждый трактует на свой лад. И которая здесь, увы, таковой и является — вне глубоких концептов буддизма. У меня не получилось выжать из его новых авторских максим для себя что-то новое и полезное. Ибо сам сюжет (и его подача) не балуют новой искрой оригинального таланта Пелевина.

Вероятно, лучше отмотать чуть-чуть назад и перечитать его «Тайные виды на гору Фудзи» для того, чтобы вновь получить эмоциональное удовольствие от прозы любимого автора.

У Пелевина великолепная и оригинальная манера броских и ярких названий. Он обожает обыгрывать различные метафоры. И делает это изумительно хорошо. Но в этом сборнике — не срослось. И лучшее, что можно сделать — пройти мимо. А вот «Непобедимое солнце», написанное позже, приятно радует и заставляет с головой уйти в привычную эклектику изложения Пелевина. В качестве преданного фана его творчества, не особо хочу обесценивать его книги. Но, на мой взгляд, все три вещи этого сборника откровенно слабые и не выразительные по своей подаче. И даже яркая сатира заключительного «Столыпина» лишь отчасти сглаживает общее впечатление от прочитанного.

PPS Если честно, не самый лучший сборник для знакомства с творчеством Пелевина. Если начинать его читать, лучше брать за лучшие образцы прозу 90х прежнего века. И, собственно, кто в своё время прочитал его «Generation П», понимает ключевые составляющие творчества этого автора. Пелевин с его природным творческим потенциалом может больше — и это факт.

«На берегу» — небольшой и ёмкий роман на любителя. Минимум диалогов и навязчивого моралите. Максимум глубокой иронии и сильного послевкусия.

Вульгарность и высокий интеллект. Пыльные максимы полярных понятий. А есть ли что-то между ними?.. А между ними пропасть, в которую всё время скатываются все полутона и полнокровные оттенки, которые по сути своей и есть настоящие, пульсирующие чувства.

Строгая учёность и аскетичная высокородная благовоспитанность... Увы, полутона им неизвестны.

«На берегу» — это камерная история и практически театральная зарисовка с изящной прикладной иронией и оригинальной философией из-под пера талантливого автора. Так или иначе, повествование романа вращается по оси первой брачной ночи молодых партнёров. И это подано в том числе с мягкими красивыми флэшами в прошлое и аллюзиями будущего.

Молодой супруг Эдуард, честолюбивый зуд и снобизм которого всегда защищал его от титула «деревенщины», коим он обладал по праву своего родства, очень сильно стыдился самого себя практически на протяжении всего основного повествования. Историк по образованию и будущий доктор наук по своим инфантильным мечтам и амбициям, которые он вот-вот должен был воплотить, как только начнёт Свою Настоящую жизнь. Но увы и ах — не срослось.

Флоренс, его утончённая молодая супруга, воспитанная в таких безупречных и высокородных манерах, что где-то к середине романа в ключе её правильности у читателя начинает от скуки сводить скулы. (И текст начинает предательски бежать по диагонали). Она великолепный музыкант и безупречная девушка с идеальным вкусом. Но периодические тайные всплески взвинченного темперамента Эдуарда плохо гармонируют с высокой поэзией и партитурой его супруги. И с её великолепной концертной выправкой виртуозной первой скрипачки. Флоренс по сюжету постоянно всё усложняет. И в голове главной героини нет иного слова кроме закостенелого «это мой Долг!..» Психологизмы такого тандема ключевых героев расписаны автором очень интересно и выразительно.

Неуверенные и неуклюжие 20летние «дети», громоздкие и шаткие в выборе своей так называемой свободы. И их вышколенное достоинство, которое по сюжету романа скорее похоже на тотальную неуверенность и огромные комплексы.

Вместо искренней зажигательной ребячливости — одиозно надуманные позы. Взамен искренней и тёплой полупрозрачной дымки признаний — с милыми сердцу словами невпопад — стройные и заученные, а местами и просто отрепетированные холодные шаблоны. В неспешном повествовании словно разворачивается битва двух претензионных титанов, — кто кого одолеет в своей лубочной любви якобы инстинктивной страсти и глубокой нравственности?..

Макьюэн пишет сочно, броско, с оригинальным авторским апломбом. Выверенная хладнокровная отстранённость уместно чередуется с мягким ироничным подтруниванием над персонажами. Автор уместно иронизирует над их заносчивой неопытностью и нажимом самовлюблённой глупости.

Навязчивое ожидание колоссального события этих двух молодожёнов на протяжении всего романа сродни какому-то религиозному экстазу. Этот их взволнованный поход в совместное будущее, который увы закончился ничем, и составляет костяк романа.

Авторская ёмкая реприза «Теперь они были наконец вдвоём и женаты» словно подводит жирный маркер всем мыслимым условностям в ироничном стиле торжества разума над телом, — причём не в самой лучшей его интерпретации. Нарочитый снобизм высокого интеллекта, увы, проявляет своё истинное нелепое обличье в банальном непонимании самых примитивных житейский вопросов. Постоянное нервическое ожидание новой жизни в обмен на старую её «матчасть», — истёртую, потрёпанную, ужасно скучную и шаблонную в своих навязчивых повторах привычного для всех общеизвестного сценария. Это по сути фабула данного романа. И, вероятно, я принадлежу к касте циничных читателей: с самого начала для меня Финал этого священнодейства и всей этой трогательной прелюдии любовного алькова был Очевиден.

По тексту то и дело умышленно и навязчиво гуляет термин Свободы. Однако обоюдное пространство двух ключевых героев Эдуарда и Флоренс закупорено наглухо, как четырёхсотлетняя бутылка «Muller-Thurgaer», которую никогда не откроют для приятной дегустации, но всем будут хвастать её неповторимой уникальностью.

Боюсь показаться слишком резкой в своих суждениях. Но, честно говоря, пустой интеллект, «вскормленный» модными и придуманными гламурными условности (так сказать, всевозможные проявления высоких скрытых достоинств якобы чрезмерно сложной личности) всё это, как ни странно, по сути мало чем отличается от убойной дозы хамства и пошлости в своём предсказуемом всплеске чванливого тщеславия.

Роман прекрасен своей нетривиальной задумкой в контексте той темы, которую искусно обыграл автор. Но читать Макьюэна с непривычки сложновато: местами текст умышленно затянут и нужно что ли суметь его стоически перетерпеть. В некоторых местах (ввиду отсутствия диалогов) текст словно поттормаживает и провисает. Хотя финал окупает собой всё.

Автор тонок, ироничен, умён. Он отлично ранжирует чувственными понятиями и затрагивает довольно сложные эмоции: желание на грани отвращения, стыда и страха; эмоциональную ломку на фоне взросления; физическое томление и навязчивую потребность выглядеть лучше, чем «ты» есть на самом деле. И этот авторский подстрочник — очень плотный и с умом искусно закрученный — можно трактовать бесконечно долго.

Вышколенное воспитание, чопорные условности и приятная дипломатия якобы правильного воспитания. Полумеры и получувства. Постоянные уколы мнительности, буквально доводящие до удушья, за несовершённое и гадливо подуманное. Всё это, вероятно, выточенная до высокого шпиля, привычная забава английских аристократов, которые знают толк в нормах приличия и моральных концептах безупречного поведения. Безусловно, уж кто-кто, а они-то различают наверняка глубокую истину в высокой этике и морали, как например умнО и элегантно скрыть свои чувства, — от родных и близких в том числе.

PS На берегу — шум далёких волн, крики серебристых чаек, свежесть летнего ветра и запах моря. А в алькове главных персонажей — лишь напускные чувства, искусственные признания, заученные до мелочей манеры и перфекционизм, отточенный до мельчайших деталей. Грустная и печальная история о несбывшейся счастливой будущности, — вернее о навязчивом её представлении и ожидании. Когда нужно просто уметь жить, дышать полной грудью и получать гармоничное удовольствие от всего происходящего и в мелочах, и в главном.

PPS Понятие чувственной нежности и трепетной любви с эфемерной холодностью прячется и ужимается до размеров кипельно-белой салфетки под натёртым до блеска столовым серебром безупречных сервировок любого семейного торжества, отрепетированного до самой нелепой меркантильной подробности и постылого заученного сценария в контексте нарочитого спектакля. Искренне жаль тех, кто не может без этого, — и более того тех, кого нет никакой возможности научить чему-то другому.

Чтобы лучше понять и ощутить колорит этого сказка, всё же стоит читать его в контексте условного авторского сборника. «Хозяйка медной горы», «Малахитовая шкатулка», «Приказчиковы подошвы», «Сочневы камушки», «Каменный цветок», «Таюткино зеркальце» ... Словно взаимно перетекая друг в друга, эти уральские сказы гармонично формируют цельное полотно Малахитницы. И приятным лёгким наркотиком неслышно затягивают в подробное чтение.

«Малахитовая шкатулка» — это сюжетное продолжение «Хозяйки медной горы», повествующее о неком даре, оставленным после таинственной гибели Степана и перешедшим в наследство его родным. Хозяйка горы — может, на забаву, а может, и на счастье — его от себя за хорошую службу подарила. Особого счастья этот подарок никому не доставил, но волну завистливого удивления «Отчего эти красивые камушки никому больше не подходят» надолго в сказаниях и присказках после себя оставил.

Рукодельница и мастерица, умница и красавица — только чужая для всех девчонка Танюшка — это ещё один тёплый и цельный персонаж из сказов Бажова. То ли Степанова дочка, то ли соль и боль земли...

Не перебьёшь её ни столичным лоском; не перешибёшь разными модными финтифлюшками; не запорошишь ей глаза якобы искренними сердечными признаниями.

Чья она такая?.. По сказу неизвестно доподлинно. Есть лишь иллюзорные намёки и мягкая динамика повествования, закольцованная в финал двусмысленного сказания. Аль такую впоймаешь?..

Малахитница двоится и преломляется, отражённая в зеркалах шлифованной горной породы. То истово злится, то подбрасывает красивые камушки в поделку, то заливисто хохочет из всё тех же зеркал. Плачет и печалится, -сжимаясь и застывая в горстях ладоней маленькими камушками...

Эти дивные полудрагоценные авторские ручные украшения как слеза или как кровь; как урок и назидание; как памятка и откровение.

Бажову очень сложно выставлять дифференцированные оценки. Хотя высокий рейтинг его сборников на ФЛ приятно ласкает душу. И если в двух ёмких словах: Бажов удивительный. Причём удивительный если не во всём, то во многом. В манере изложения, в сочности фолковых сказаний; в обаянии своих персонажей. А неповторимый вкусный территориальный диалект с нежными вкраплениями славянского фолка и речевого ироничного живчика делает его сказы классикой вне времени.

Аскетичные и обаятельные притчи — твёрдые, как порода и тёплые, как ненавязчивое откровение. Красиво застывшие во времени слитки серьёзной и добротной литературы не совсем детского автора — в том числе в контексте тонко выстроенной социальной составляющей — заставляют возвращаться к себе снова и снова.

Бажов — мастер смешения славянского эпика и атмосферы далёкой глубинки. Полное погружение и растворение в покосах и рудниках; заброшенных штольнях и дальних забоях; провинциальном тихом и уютном колорите; вкусных и запоминающихся афоризмах, щедро наделённых самобытной иронией тонкого и умного автора — и юному, и взрослому читателю всё это гарантировано. Везде Бажов искусной авторской рукой рассыпает щедрые горсти полудрагоценных корольков, малахитов и медных изумрудов только ему присущих самобытных присказок и речевых красивейших редких переливов.

Прежний отзыв с заглавием Феминизма искренне рассмешил и расстрогал до самой глубины души!.. Чай, тогда, — в довоенной глубинке Бажова, — и Слов таких не знали. А если знали, — то применяли их явно не в том контексте, в котором написан этот сказ.

«Горный мастер» — это очень увлекательное и цельное продолжение знаменитого «Каменного цветка» про Данилу-мастера, что отдал всё своё умение на то, чтобы понять и впоймать силу и красоту живого камня. И всё ему при жизни было не эдак и не так... Никак не радовали этого мастера восторги и рукоплескания со стороны взволнованной его талантами разномастной публики.

Так и сгинул он, — пропал безвестно, — в погоне за невозможным совершенством своей и без того искусной рукотворной работы. Так и оставил он на земле, — перед тем как уйти в штольни, — искренне верного себе человечка. Свою молодую невесту Катерину, которая всю свою глубокую печаль и надрывную тоску тоже поместила в камень, словно переняв это горькое умение из рук любимого и родного человека...

Но как бы то ни было «Горный мастер» — это скорее сказ про широких, смелых и отчаянных до своего любимого дела. В который раз Бажов говорит от всей своей просторной авторской души. — Сила не в напоре и дурном нажиме, а в цельной мудрости. Истина не в скоротечных выводах и наговорах, а в умении верить своему сердцу. Верность не в количестве даренных и даденных обещаний, а в умении терпеливо ждать и верить. Ведь когда любят глубоко и от души, потерять и обронить во времени другого человека невозможно.

Обаятельные и цельные персонажи Бажова, — они как резные лепестки с живыми прожилками того цветка, что ваял Данила мастер, — словно все чужие этому миру. Словно их искусные умения и врождённые рукодельные таланты чужды и мало понятны. Словно их виртуозное мастерство и тонкая душевная красота слишком хороша для остального большинства. Хотя иногда по сюжету сказаний и им улыбается счастье, — и за их усердную работу и терпение приветливо выходит солнышко на горизонт.

PS Вероятно взаправду в народе говорят: «Чудеса случаются с теми, кто в них верит, но не делает на них особую ставку».

Чудесный и красивый сказ на твёрдую «десяточку». Бажов — один из самых любимых авторов. Тёплый, мягкий, мудрый, рассудительный, — он пишет на грани сказки и яви, не забывая где-то на подстрочнике ёмких и цельных рассказов искусно плести кружева своей незамысловатой морали и философии.

История про девчонку-сироту Дарёнку и её любимую кошку Мурёнку, которых взял на попечение ироничный и видавший виды охотник, овеяна какой-то сакральной магией, теплом и зыбкой мистикой без пяти минут случившейся рождественской сказки. И точно так же, как плетёт морозные кружева стужы и холода метель на окне той маленькой избушки в лесу, в которой остался один-одинёшенек беспризорный ребёнок в ожидании волшебного козлёнка. Точно так же замирает в нетерпении юный читатель, слушая эту короткую умную историю. И точно так же взрослому становится явственно понятно: волшебство и магия открываются совсем не каждому; «волшебных камушков» никогда много не бывает; ни за что на свете нельзя вымогать того, что даётся даром.

PS Великолепная и чарующая огранка текста, — простого, глубокого, просторного и замысловатого одновременно. Седая классика, созданная мастером умного ироничного слога, щедро пересыпанного богатством территориального диалекта.

PPS Особенная радость, что прикасаешься к такому тексту без переводчика, — предложения дышат и струятся; отливают и отсвечивают цельными росчерками присказок и красивых чарующих ёмких оборотов. Словно те драгоценные камушки, что высекал изящный лесной зверь своим правым копытцем, серебряным и волшебным. На грани были, вымысла и чарующего волшебства.

.... Everybody knows the scene is dead

But there's gonna be a meter on your bed

That will disclose

What everybody know

***

Если можно создать поэтику из патологии убийства; эротики; изрезанного, скомканного, исковерканного металла; крови и расчленёнки, — то безусловный мастер подобного направления это Баллард.

Нужно отдельно заметить, что объяснить и детализировать значение всего происходящего в романе обычному читателю очень сложно. С этой задачей может справиться только такой мастодонт кинематографа как Дэвид Кроненберг в своей одноименной экранизации, где в каждом кадре сочится и пульсирует постапокалиптическая боль и единение с мёртвым техно, которое обретает виртуозно сотканную и обтекаемую форму лишь при какой-то чувственной магии сопричастности и вживления в неё персонажей.

Расписывать типажи и характеры персонажей нет особого смысла, — когда сам автор обезличил их на уровне постоянно сменяющих друг друга извратов и спорадических поисков новых форм наслаждений. Вмонтировав их инстинктивные потребности в приборную доску автомобиля; искромсав и разрезав их тела в первобытном танце спровоцированных аварий; задрав вектор своей оригинальной авторской красоты в гротесковой асимметрии шрамов, рубцов и фатальных вмятин как на лакированном глянце их автомобилей, так и на изувеченных телах их обладателей, — Баллард по сути показал от себя высокий класс артхауса в литературе. И в свою очередь совсем неудивительно, что подобный первоисточник в 90х прежнего века заинтересовал одного из самых скандальных режиссёров бади-хоррора.

Это не порно, не нарочитый кивок в сторону технократии, не треш и не стеб над реальностью, — в том притёртом виде, в котором это обычно принято создавать. И это не вульгарные радости, непонятные стадному большинству, — согласно известных афоризмов Ш. Бодлера. В тон классическим образчикам высокого мастерства и безупречного знака качества именно стилизация Балларда в этом романе просто безукоризненна. За неё одну можно ставить золотую десятку и заслуженное золото, оставляя пока за скобками основный посыл романа. Автор пишет на взрослом, умном эпатаже, не тратя себя на ужимки и кокетливое заигрывание с читателем; не особо стесняясь в подробных разъяснениях в костяке своего текста.

Слабонервному, зацикленному на моралите читателю лучше даже не смотреть в сторону «Автокатастрофы», ибо оная может случится в том числе с его потерявшим ближайшие привычные ориентиры наивным сознанием.

Но каким бы сильным нажимом и напором не проявлял себя автор в этом ёмком повествовании, Баллард каким-то виртуозным способом умудрился не скатиться в бульварные похоть и пошлость третьесортного чтива. Подобные ощущения были в своё время от эпатажной и брутальной «Горькой луны» П. Брюкнера с извечным вопросом на тему оригинальности и мастерства: А почему?.. Потому что это Талант, — смелый, яркий, не транжирящий себя на полумеры, ни на что не похожий и ни нуждающийся в снисхождении (причислении к конкретной жанровой принадлежности).

Хотя, при всём абсурде и безумии происходящего в тексте, нельзя не отметить некий живчик эмпатии, периодически пробивающийся сквозь сознание главного персонажа к внимательному читателю. И в этих местах становится как бы немножко жаль, — и его, и себя, и всего того, что с нами происходит, — и всего того, что этому спекулятивно способствует.

И, собственно, не хочется банально заканчивать на классической тезе, что Танатос — это глубокое дно и двойная природа Эротики. Не только эти акценты расставил Баллард в своём тяжеловесном двусмысленном тексте, накачав его под самую завязку своим брутальным воображением.

И Балларду в своём оригинальном романе, и Кроненбергу в его не менее великолепной экранизации удалось виртуозно создать маленький шедевр в их неповторимой авторской вселенной. Безусловно, каждый читатель увидит между строк что-то своё, — глубоко личное и прочувствованное; глубоко интимное и вытесненное на задворки подсознания.

«Это было более реально, чем сама реальность»

Если кратко об этом авторе: Желязны пишет как бог. И я по уши влюблённый в него читатель. Если попытаться более структурно и детально: есть такие авторы, которых всегда читаешь на безусловной квоте доверия. То есть открывая его любую авторскую вещь, подсознательно ждёшь от него как минимум погружения в его личную, продуманную до мелочей и отшлифованную до самого миниатюрного камушка, многогранную вселенную. И здесь для меня не важен фактор переводчика в качестве обязательного посредника. Со временем читательская притирка к любимому автору становится такова, что текст начинаешь сканировать как бы между строк, доставляя постоянные авторские троеточия (его глубокую недосказанность) личным фэнтезийным орнаментом воображения.

В «Творце снов» Желязны пишет не на эзотерике, не на каббале, не на классическом психоанализе. Его замысловатые рассуждения о скандхах — определённой структуре и совокупности пяти граней личности в контексте буддизма — опутывают причудливой сетью весь роман. И точно так же как путается в ней периодически главный герой, выдавая желаемое за действительное. То же самое потенциально ждёт и читателя, который беря в руки эту книгу будет искать стройный линейный сюжет и внятную логику повествования. К Желязны в этом смысле нужна позитивная привычка и притирка.

Как всегда элегантный и в меру задумчивый, с яркими и сочными метафорами — в этом романе Желязны ещё творец и мастер, причём не только своего текста. «Повелитель сновидений» это не только броское название его книги. А в ином переводе «Творец снов» это не только одиозный титул главного героя Рэндера — нейроморфолога и конструктора чужих страхов, болей и претензионных фантазий.

Это ещё прекрасно стилизованная вещь, местами написанная на обрывках галлюцинации и бреда угасающего разума. По великолепно стилизованному тексту явственно слышны среди прочего вкрапления одиночества и поиски себя. Когда хочется просто идти куда-то, не разбирая дороги, и не думать ни о чём, — на ходу выхватывая случайные картины городского фэнтези и не обращая особого внимания на то, как кусает обледенелый холод за лицо. Идти, не думая ни о чём, кроме факта самой прогулки. Этим глубоким настроением, с густым замесом классического психодела и артистической мечтательности сквозит весь текст по задумке автора. Визионерство Желязны по моим индивидуальным ощущениям достигло в этом романе своего авторского апогея.

Его «Слепая спираль» — это не только маршрут и направление передвижения каров в замысловатых сюррах романа. Это ещё (по моим личным ощущениям) метафора движения через абстракцию тьмы: красивое, мягкое и пластичное погружение в том числе в глубины нейроморфологии. Это нервные импульсы самого автора, ощупывающие текст и пространство в нём, — сначала робко и наугад; а потом всё плотнее и смелее смыкая круг реальности и вымысла.

Талантливый резидент психиатрии Элина Шэлотт, от рождения лишённая возможности видеть, однажды обращается к своему коллеге Чарльзу Рэндеру со смелой просьбой не только научиться различать цвета и привычные сенсоры, но и работать в том ключе, в котором он сам уже достиг определённых вершин.

Рэндер — конструктор и контролёр, создающий в чужих видениях утраченную и утончённую красоту образов и событий. Этимология многих из них весьма вычурна и замысловата: например, такие как падение Атлантиды и римский форум уходят корнями в глубокую «ветошь» истории. Однако, как бы не были сильны знания и амбиции мастера, опасности утратить контроль над сном, в формировании и сюжетной канве которого участвуют сразу две нервные системы, разделяя один импульс и одну фантазию на двоих, очень велики. Вне всякого сомнения в активной фазе с пациентом это должны быть Контролируемые фантазии. И никак иначе.

Искренне считая себя здравомыслящим Мастером, Рэндер умеет вносить в любое сновидение эстетическое удовлетворение при помощи имитации своего воображения. И это ли не прекраснейшая вещь в мире?..

И коль скоро придёт главное разочарование в сердце конструктора, — именно в тот момент сам текст словно станет тяжёлым и скомканным. И сам читатель, сильно путаясь в сюжетной канве, полетит за главным персонажем в бездны подсознания на грани сна, реальности и вымысла.

Безусловно, в «Творце снов» нет линейного сюжета, классической кульминации и чёткой структуры повествования. «Мастер сновидений» (в каком переводе ни возьми: всё равно звучит бесподобно красиво) это высокий полёт стильного художественного мастерства и вымысла. Это красивейшие трансы и глубокое, но предельно мягкое и безопасное погружение в бездны авторского подсознания. Благо, Желязны в этом мастер не только в плане своей литературной карьеры. Здесь очень сильно слышен его трамплин в психологию и отличная база аналитика, заложенная перед тем, как он перевёлся на отделение английской словесности, впоследствии сменив специальность.

И чтобы понять авторский посыл Желязны, нужно суметь просто раствориться и слиться с его образами, — слиться по-детски и доверчиво. Этот текст «требует» полного погружения и соответствующего настроения. Точно так же как беззаветно доверился Рэндеру ключевой персонаж Элины, вложившая свою боль и мечту в руки другого человека.

Можно кинуть щедрой и умной рукой на небо пять лун, расцветить его замысловатым свечением полыхающих восходов и закатов, заставить всё вокруг петь, плескаться, цвести и шелестеть осенней листвой... Но нельзя просто так на перестройке нейронных связей и сенсорах ощущений заставить другого отказаться от потребности видеть мир в полнокровном цвете и множестве оттенков (чувственных полутонов). Отобрать мечту и любовь — а в данном случае и к конструктору в том числе — невозможно. Это знал наверняка Желязны, в качестве мега талантливого автора щедро раскидав по тексту жемчужной россыпью множественные аллюзии и намёки захлёстывающего интимного чувства. И с этой неразрешимой задачей столкнулся Рэндера — якобы холодный амбициозный аналитик — взволновать которого, увы, не составило особого труда. Даже ещё прежде чем он ошибся в своих расчётах и стройном алгоритме, он понял что ввязался в удивительную авантюру, в которой не будет ни выигравших, ни проигравших...

PS Никого не жаль в этом размашисто красивом космоделике, — той жалостью которой обычно, невнятно пожимая плечами, вздыхают невпопад. Всё имеет свою цену.

Вселенная всегда делает свои ставки и берёт реванш за слишком большую самонадеянность и пристрастие. Пристрастие чувствовать чужую радость и чужую боль. За красоту надо платить, — платить за живость чужих сновидений и собственных оригинальных замысловатых фэнтензийных виражей и вывертов. Вторжение в тайные лазейки познавательного опыта порой принимает гротесковую форму полного фиаско. Во всём нужна мера и понимание причин своих действий. Во всём, — но только не в случае с художественным замыслом и цельностью этого романа. Желязны здесь как автор и стилист безупречен; как рассказчик и фантаст замысловат; как носитель трансцендентного и запредельного наркотически притягателен. Безукоризненно стилизованная вещь, — чистая, звонкая, оригинальная, — написанная на грани абсурда и патетики.

PPS Мы не знаем, кем являемся, до тех пор, пока не услышим себя самих, рассказывающих историю своей жизни тому, кому доверяем.

*Так позитивно зацепил прежний обзор — пишу буквально с «тела» отзыва*

Высоцкого люблю странным и пронзительным ощущением: его треков никогда не было в плей-листе; его голос, невпопад раздающийся из колонок дешёвых киосков реально раздражает (не место этому автору в таком «примитиве» социума); его цитаты, вовремя и со вкусом встроенные в разговор, способны согреть и оживить любой диспут.

Что касается непосредственно «Гербария», да, согласна: тяжеловесно и сумбурно. Местами брутально; местами длинно и затянуто. Но везде автор попадает своей «булавочкой» в самую жилу. Подобные восторженные ощущения у меня в своё время вызвала «Высокая болезнь» Б. Пастернака. Благо, тот был кумиром и у Высоцкого тоже: тот же радикальный антагонизм, те же «трёхэтажные» метафоры, тот  же драйв и послевкусие в конце.

Причём, это антагонизм самого высокого полёта, — вызов не ради дешёвого эпатажа с целью нелепо отличиться чем попало... Это неприятие и неприНятие всего происходящего. А у этого колеса и условной спирали социума , увы, всё тот же ущербной оборот (виток)... И «невиданный доселе экспонат» вновь смотрится как-то неуместно ярко и невпопад роскошно. И всё как-то хочется потрогать его любопытными руками и попробовать, — ну хотя бы один разок и для коллективной забавы, — загладить этого нелепого «подвида» под глобальные потребности социума, чтоб не кочевряжился лишний раз и всё же научился управляться со своей несусветной гордыней.

Тема религии, да, безусловной красной строкой проходит у Высоцкого и здесь. На полном сарказме и чернушном юморе текста он двусмысленно даёт понять: наша истовая вера это всего лишь робкое представление о том, какой она должна быть на самом деле. И в этих вопросах поэтика Высоцкого стоИт таким же красивым особняком, как и проза ФКДика, С. Лема и им подобных. С их красивым и ёмким классическим экзистенциальным контентом. Кстати, насчёт последнего аспекта. Если брать за основу книгу В. Новикова из серии ЖЗЛ, — написанную легко, ёмко и со вкусом, на страницах которой можно сравнить свои ощущения от текстов Высоцкого с тем, как видит эту легендарную личность автор серии, — можно отметить тот факт, что тема экзистенциального кризиса мучила Высоцкого по структуре его сложно закрученного ума начиная примерно лет с 25ти. И ведь по сути этот экспонат, «расхристанный, разыгранный вничью», совсем немного просит для себя... Или всё-таки это  беспредельно много?!..

.. Чванливые созданьица довольствуются сплетнями, —

А мне нужны общения с подобными себе!..

PS К слову сказать, метафора «Гербария» зашла и легла на осознание удивительно легко. Коллекция засушенных растений, препарированных в согласии с определёнными правилами, — ответшалая, лишённая сока и жизни. Жалкое, хотя и симпатичное, подобие чего бы то ни было живого и прежде настоящего.

PPS StasKr, спасибо за позитивную провокацию, — ещё раз перечитать, ещё раз переслушать и ещё раз проверить красивой авторской «булавкой» Высоцкого, где болит и колет по личному наитию.

Когда вам покажется, что цель недостижима, не изменяйте цель — изменяйте свой план действий. *Конфуций*

Про Дэвида Гоулмана можно сказать три базовых вещи: пишет интересно, вкусно и легко; работает на синтезе базовых понятий; часто страдает самоповторами. И сюда ещё можно изящно и невзначай прибавить — это автор бестселлера «Эмоциональный интеллект. Почему он может значить больше чем IQ». Хотя справедливости ради здесь стоит отметить: его «Фокус внимания» написан лучше, глубже и обстоятельнее. В его тексте есть особый алгоритм действия, — он виртуозно «зашит» в абзацах, — и присутствует особая структура мысли самого автора, из которой можно что-то взять читателю непосредственно для себя лично в ключе нужного лейтмотива, позитивной жизненной установки и просто приятного ресурса для общего креативного тонуса (настроя).

И, собственно, этого автора — тем кто не имеет прямого отношения к психологии — лучше читать в режиме экономии времени именно формате саммари. Двух-трёх фрагментарных базовых абзацев (ну максимум пяти) будет вполне достаточно для того, чтобы на ёмких выжимках понять: нужна вам эта книга или нет.

Гоулман по структуре своего ума и особенностях авторской подачи пишет где-то на периферии классической психологии. И фокус именно его авторского внимания постоянно выхватывает яркими красивыми флэшами, — так отражается вспышка фонаря в узком тоннеле от тёмной поверхности, — те акценты и пульс современного мироощущения человека 21-го века, которые, если суметь грамотно выставить приоритеты, могут дать очень достойный потенциал в реализации значимых желаний.

Всё, что у нас есть — начиная от наших базовых увлечений фишками восточной ментальной культуры, и заканчивая тем, как мы это принимаем и применяем в нашем западном образе мышления — Гоулман грамотно и самобытно подбил в своём оригинальном вИдении этого вопроса и структурном анализе своей книги. К слову сказать, искушённый читатель и фаны интегральных направлений в аналитической психологии на страницах «Фокуса» не найдут для себя каких-то оригинальных и уникальных техник. Автор скорее занят постановкой и решением базовых задачек в аспекте актуальных своевременных запросов конкретного индивида. И, собственно , оригинальная фишка Дэниела Гоулмана в том, что талантливо поставленный вопрос — это по сути без пяти минут готовый ответ. Искусство правильных вопросов — это и есть суть анализа и самопознания.

Что такое внимание в действии?.. Созерцание — это просто сквозное наблюдение «с ленцой» или неусыпная и концентрированная работа нашего ума?..

Мыслеформа, как ментальная проекция и генерирование ещё не случившихся, но уже наполовину сформировавшихся под казуальным полем событий и их полезного целевого потенциала. Как к этому относиться максимально разумно и экологично вне модной эзотерики и таинственных вздохов восторженных тургеневских барышень?.. И наконец, — интуиция, инсайт, озарение и вдохновение, — сколько места они занимают в жизни статичного современного человека, привычно привязанного к сухому алгоритму записей в еженедельнике. Беспричинность такого расхожего явления здесь по сути в том, — вымотанное, загнанное, зашоренное сознание и мышление трудоголика (при всём искреннем уважении к анализу дискретов) тоже может давать болезненные сбои. Как гибко и своевременно перемещать фокус своего внимания на значимые вещи? Как потянуть полезный ресурс даже из болезненной ситуации и полосы временных неудач? Уметь различать главное и не очень под тезой «Без чего я реально прожить не способен, а отчего всё же (жертвуя определёнными вещами) я могу отказаться?..

Эти ключевые базовые вещи (не единственно, но в том числе) заложил фундаментом своей книги Гоулман, густо перемежая свои выводы и гипотезы примерами из жизни обывателей. И соб-но, местами основная суть книги в этих главах чуть провисает, — хотя, безусловно, адекватные личные примеры способны согреть и смягчить любое повествование.

В который раз Гоулман повторяется и акцентирует между своими книгами красной строкой плавно перетекающую авторскую мысль: Достаточно сильная мотивация способствует раскрытию прежде дремавших способностей, которыми по умолчанию и от рождения наделён каждый.

Искусство концентрации в мире и море хаоса. Воплощённый фокус нашего внимания. Панорамное восприятие эмоционального мышления. Локус контроля...

Вот то новое, что вложил Гоулман в свой «Фокус», — который несколько отличается (в лучшую сторону) от громоздкого повествования в 500стр. об эмоциональном интеллекте из его другого более известного бестселлера.

И, собственно, хочется завершить этот обзор в ключе схожей стилистики автора, коль часто он ссылается по главам на восточную мудрость, гармонично интегрированную в западное мышление:

PS Учителя открывают нам двери — а дальше мы идём сами *Китайская пословица*

«Глупость рядится в костюм целомудрия, а властолюбие прикрывается кротостью. Разве это не вызывает улыбку?..»

...Ровно такую же, — ироничную и двусмысленную, — возникающую всякий раз при чтении «Благих знамений» Геймана и Пратчетта. Или Пратчетта и Геймана, — это как вам будет угодно: в романе достаточно обоих авторов. На площадке их совместного проекта в ключе идей, личных представлений каждого и тонкого авторского обаяния их обоюдного стиля и вкуса вышел отличный совместный роман, — весёлый и заводной в том числе.

Мало кто из авторов может на таком запредельном изяществе, тонком стебе и уместном интеллектуальном юморе представить всадников апокалипсиса не как всеобщее неотвратимое зло, — а просто как ещё одну сносную альтернативу (сложившуюся веками) современного мира. Тем более писать отзыв на подобные романы весьма сложно, — нужно всё время чувствовать эту тонкую грань шутки, вымысла и глубокой авторской философии.

Индивидуальное вредительство тёмных сил, личные козни и тайное соблазнение в уединённой тиши собственных сомнений неусыпно подсматривающих за нами тёмных инстанций более не нужны. Всё это не особо актуально, былинно скучно и весьма затратно по времени. Достаточно «обвалить» сотовую связь в одном из конгломератов — и долгое смятение, разгул хтонического зла и чудовищный хаотичный разброд в душах современных граждан 100% гарантированы.

Множественные аллюзии и отсылки на классические афоризмы (начиная с литературных, киношных, музыкальных тем; и заканчивая политическими яркими тезами), виртуозно встроенный уместный юмор, не лишённый своей привычной философской авторской глубины, — это основная ткань романа.

Подмена младенцев, которых как одинаковых котят из общей корзинки, из оной ловко вынули, но в последствии растеряли по белому свету, — это яркая ключевая интрига и кульминация происходящего.

А бесподобный, не лишенный личного обаяния тандем тех, кому как бы по статусу сотрудничать не положено, — харизматичного в своём демонизме Кроули и вечно растерянного и ни на что не способного вовремя решится ангела Начал Азирафаэля, — это особенная фишка и бесконечное послевкусие на базе цитат и афоризмов от «Благих знамений» непосредственно.

Везде по тексту рассыпан тонкий изысканный английский юмор, — который, соб-но, определяет основную стилистику романа.

Эти удивительные многогранные переливы авторского стиля мало читать, — всё это можно и нужно видеть в одноименной экранизации «Благих знамений», которая по качеству проработанного сценария, антуража и великолепной актёрской игре ничуть не уступает своему литературному «брату», — равно как и не превосходит. В метафорическом понимании это словно две световые волны, которые по принципу интерференции оставляют при наложении красивые цветовые разводы, напитывая друг друга дополнительной глубиной подстрочного содержания и новых аллюзий. И, соб-но, читать и смотреть можно в любой последовательности, — ощущение от книги и её экранизации одинаково сильные и глубокие.

И да, трудно было промахнуться с чётким и ярким типажом, когда на роль Кроули взяли Дэвида Теннанта, — приблатнённого, разболтанного и вечно загнанного персонажа, не особо желающего блюсти свой исконный статус и постоянно ищущего того замысловатого дурачка, на которого можно в нужный момент скинуть свои обязанности... Великолепная подача от Майкла Шина, — комичного, трогательного и местами нелепого персонажа Азирафаэля, — достойна самых искренних аплодисментов. На самом деле М. Шину в том числе в качестве изобретательного коллекционера и букиниста раритетных изданий удалось воплотить своей виртуозной актёрской игрой мощнейший легион вверенных ему сил. А что это за силы, — постоянно наползающие тени на сакрал его души, — пусть каждый зритель / читатель решит для себя самостоятельно.

К тому же Гейману, — уже в качестве сценариста и креативного создателя (шоураннера), — удалось не расплескать тот изящный юмор, плавно переходящий в сарказм, — которым под завязку наполнен весь роман.

Спиритические сеансы загадочной мадам Трейси, — по совместительству Вавилонской блудницы и виртуозного проводника в царство умерших, но не канувших в бездны беспамятства близких родственников (по умолчанию благодарных клиентов) посетителей её уютной и мило обставленной комнатушки....

Нервозное и наивное приключение Ньюта Пульцифера, (под неусыпным руководством своего придурашливого эксцентричного патрона Шедвелла из армии ведьмоловов), — вооружённого громоздкими истинами эзотерики и больше похожего в своём древнем ремесле на праздного толкиниста нежели на одиозного разбойника Дика Турпина. Именем которого он назвал своё любимое раздолбанное авто, (по всем техническим характеристикам скорее представляющее памятник автостроения нежели средство передвижения).

Атлантидцы и тибетцы, словно сошедшие с ярких хрустящих полированных изданий детских энциклопедий. Буквальный раскол и развал этого мира. Полнейшая сумятица, чудовищный раздрай и сумбур; катастрофическая неразбериха и удивительный бардак сразу на всех уровнях бытия. Вот то немногое, что предлагают авторы для затравки своего сюжета. Это и многое другое разъехалось талантливой белибердой и околесицей по всему их ироничному повествованию. И вся их такая шаткая событийность и нервозность последних выходных этого мира представлена как яркая лубочная картинка, полыхающая огнём и залитая тоннами воды. С той лишь только разницей, — штампы в этом великолепном соавторстве носят весьма двусмысленный характер. И, соб-но, история падения в бездны для этого мира обернулась по авторской оригинальной задумке уместным анекдотом. Местами она легковесная и приблатнённая, — полная чудовищной неразберихи; местами полыхающая чернушным сарказмом, — но в целом получилась продуманная до мелочей глубокая и классическая вещь.

Элегантно, тонко, изящно и со вкусом Пратчетт с Гейманом красиво расцвечивают свои абзацы в том числе в лучших традициях того же Вернора Винджа («Истинные имена»), — не забывая придавать своему тексту глубину и уместную анекдотичность.

Виртуозное нагромождение тем, образов и перекрёстных персонажей. Плотские переселения; раздвоения личности; оккультные хитросплетения медиумов и шарлатанов, — причём и у тех, и у других равные шансы на успех в перевёрнутом задом наперёд мире и без пяти минут чистилище греховного человечества.

В ожидании своего урочного часа собрался самый изысканный и мощный инфернальный пантеон всевозможных личин и сущностей...

PS Читателю ортодоксу (приверженцу и адепту какой-то одной глобальной доктрины) к прочтению эту вещь категорически не рекомендую. Пратчетт и Гейман в своих «Благих знамениях» виртуозно сместили все мыслимые идейные акценты и запорошили все возможные направления с размытыми указателями «Правильно / Неправильно»; «Достойно / Постыдно»; «Тёмное / Светлое». В их понятии этот мир потенциально порочен. Точно так же, — как и потенциально склонен к добру. Вопрос состоит лишь в том, какую форму можно придать этому огромному потенциалу.

PPS Что-то подходит к концу... А что-то словно робкий утренний ветерок на рассвете провинциального городка Тадфилда, — в окрестностях которого всё и случилось, — неслышно начинается и медленно набирает ход. Может, дать этому маленький шанс, — ибо по мнению Пратчетта ничто так не формирует и не гармонизирует мироздание как филигранные мелочи, не заметные обычному глазу обывателя. И эта игра непостижима, — тем и прекрасна.

Этой книгой, — яркой такой разрисованной на блестящем глянце обложкой, — меня по какой-то странной и стихийной закономерности безустально дразнили всю зиму практически на всех ветках метро... Совсем юные девчонки, — что б они там понимали в этой бесконечной веренице догматизма, феодолизма,  антропоцентризма и прочих авторских «...измов», честное слово!?. То там то сям попадаясь с этой повестью, — они своей перманентной увлечённостью доводили, признаться, до самой острой формы любопытства (разумеется, я в курсе её идейного наполнения): что там в книге может быть понятно и полезно столь юному поколению?.. -Особенно если отбросить красивую сказочную обложку и волшебный флёр её составляющей.

И, да, здесь отдельным ярким акцентом: это как раз те авторы, которые не выходят из перечитки практически в любом возрасте.

И, соб-но, можно сколь угодно долго пытаться искусственно и условно определить «Трудно быть Богом» в легковесное фэнтези, с лейблами «Дамское бульварное чтиво», «Дёшевое развекалово», «Мушкетёрство» и тд и тп, — принудительно «заперев» всё написанное авторами в ячейке «Лубочная Сказка»... Пробежалась глазами по диагонали некоторых отзывов ФЛ. И, признаться, трудно найти большего Противоречия именно в ощущениях читателей от этой повести. Разумеется, начинка Стругацких от этой критики доброжелателей не тускнеет и не обесценивается. И здесь всё с точностью до наоборот. На мой взгляд и личный читательский вкус, вышло «Дёшево», но Оооочень сердито!»

... Забытое Шоссе. По нему не ездят. И на карте его нет. И куда оно идёт неизвестно. Дорога из ниоткуда в никуда. Ей все начинается и заканчивается, виртуозно округляя весь текст в красивое рондо, — с той лишь только разницей: если вначале это выглядит как фантом; в конце — это скорее метафора и фразеологизм развёрнутого кровавого безысходного пути.

Благородный Румата Эсторский — эрудит, историк, разведчик-имперсонатор в одном обличье. Об истинной сути этого персонажа, — и о его благородстве в том числе, — каждому читателю придётся задуматься самостоятельно. А так ли всё гладко и сладко в его отважном спасательстве и бесконечной жертвенной любви?.. С его красивой мальчишеской идеей постоянно отвоёвывать лучших из лучших у серости и посредственности...

Дон Рэба — сын своего века. Интриган с дешёвым форсом и лоском. Подлец, хам и предатель — с одной стороны. Мелкий винт, который вращает собой огромный механизм «мельничного жёрнова» — с другой. И все его мелкие и крупные пакости виртуозно встраиваются в декорации средневековой тупости и праздности.

Постоянно жующая и перманентно развлекающаяся безликая масса из дворян и феодалов. В том числе гнусная подложка высокоучёной своры Святого Ордена (и отчасти проекция современного социума): изощрённое враньё, придворное лизоблюдство, искусные манипуляции сознанием (вернее частичным отсутствием оного) стадного большинства. -Даёшь культуру в массы, — режь, полосуй и бей вдребезги!..

Смутные времена гениев посредственности. Их нелепый звёздный час и бенефис где-то на периферии адекватного роста и развития человечества.

Всё это можно подвести и подчеркнуть оригинальным авторским маркером, с нажимом на горький и безрадостный финал: «Там, где торжествует серость, к власти всегда приходят чёрные». -Причём последняя теза по объективным причинам особенно актуальна и в наши дни.

Авторы пишут крупными размашистыми штрихами, — виртуозно вплетая в свой текст элементы оригинального самобытного фирменного юмора. Не забывая при этом тонко подавать свою философию и глубокие рассуждения / авторские отступления. И местами философия АБС очень похожа на развёрнутое эссе (монографию) Э. Фромма «Бегство от Свободы». С той лишь значимой оговоркой: там где Фромм скучноват и суховат в своей профессиональной аналитике, — Стругацкие уместно по всей повести рассредоточили свои тезы в контексте очень яркого антуража ТББ.

... Неусыпное наблюдение каждого за всеми. Каждодневные доносы в перемешку с сомнительного рода трактатами, которые безустально строчат вымазанными в крови руками... Всё это тошно, безнадёжно и беспросветно горько, — неизбежный конец и предчувствие хаоса...

И здесь стОит особо отметить: авторы строят свой идейный каркас на более тонких вещах, чем банальное навязчивое моралите.

...Всё видеть и всё понимать, — но неспособность повлиять на сложившийся уклад; предпринять иную возможность развития событий; предложить от себя хоть какую-то «сносную» альтернативу стремительно разворачивающейся резни. -Вероятно, подобное вынужденное бездействие и постоянное не вмешательство в хамство и скотство может довести до сумасшествия и срыва кого угодно. Но хуже и горше всего другое... Самое страшное и гнусное, сродни прилипчивой клейкой отвратительной массе, это войти в эту роль. Роль Освободителя и прогрессора; роль Сверхчеловека со сверхвозможностями.

Бессильная злоба... Бесполезные жертвы...

Ледяной холод и ощущение собственной подлости. Острое желание отвернуться от всего; просто отмахнуться от всей этой ереси — всё бросить и уйти...

«Трудно быть богом» — это не красочный экшн или замысловатые приключения попаданцев. Это Эксперимент над теми, кто сам его придумал. Капкан и ловушка искусно захлопнулись: базисная теория феодализма, разработанная в тиши кабинетов и лабораторий, утверждённая в солидных дискуссиях и модных диспутах, дала серьёзный сбой.

Нужно отдельно отметить, что гений Стругацких состоит ещё и в том, — они способны свести в одной темпоральной точке все до единого направления. И, безусловно, в их самых лучших вещах нет никаких «приключений тела».

Это всё мы, — мы вчерашние; мы завтрашние; мы нынешние...

PS «Умный человек знает пределы своих способностей. Смелый всегда использует предоставленные возможности».

PPS Нереально сложно писать отзыв на эту повесть ещё и по той причине: «Трудно быть Богом» написана так талантливо, так виртуозно и на таком тонком нерве... Очень сложно неопытным взглядом определить: где проходит этот самый условный «водораздел» ума, смелости и... искусно замаскированной наивной глупости главного героя Руматы-Освободителя. И как всегда у таких авторов открытый финал остаётся на откуп и переосмысление каждому читателю персонально.

Ничего особенного в этом рассказе нет, — кроме великолепно выточенного стиля, отлично узнаваемого юмора и неизменно светлого авторского обаяния. А так — ничего особенного... И уж тем более, — сразу после перечитки ТББ, — очень сложно абстрагироваться и понять: представляет ли собой  «Дорожный знак» самостоятельную ценность или всё же является по умолчанию красивой прелюдией (прологом), написанной годом раньше к основной повести «Трудно Быть Богом».

Нет смысла сравнивать два этих текстовых фрагмента «побуквенно», — но, я отчасти поняла, зачем Стругацкие немного почистили аккуратной редактурой этот рассказ (свой изначальный замысел) и как бы после опубликования повести про него «забыли». Найти «Дорожный знак» можно лишь в поздних изданиях, — в том числе в сборнике «К вопросу о циклотации» / АСТ, 2018г.

В «Дорожном знаке» есть один весомый спойлер, который сразу вскрывает «вены» всей повести. В задиристой подростковой игре, когда авторы сразу бросили от Антона вот это:

Да ещё в финале рассказа с ироничной злостью от себя поднажали вот здесь:

Ну, соб-но, здесь, — именно в этой условной метафоре «непорядочности», — раскрываются, на мой взгляд, многие тонкие места основного замысла повести. Её глубокой философской начинки / двусмысленной притчи.

А что касается самостоятельной ценности рассказа, — имеет ли он какой-либо идейный вес в контексте авторского замысла вне основной повести?.. -Вероятно имеет, — пожалуй, даже отчасти и на сегодняшний день всё по-прежнему актуально. Не особо верю, что всё кардинально поменялось в этих вопросах / основных вехах адекватного взросления и личного роста, — иначе наша жизнь стала бы очень убогой, скучной и постылой.

PS Крепко сбитая и очень глубокая человеческая дружба, — которую берут «на абордаж» первые влюблённости; постоянное подростковое желание, — настоянное на жгучей зависти и ревности, — прыгнуть выше, свистнуть круче, блеснуть ярче...

PPS Такой себе очень симпатичный, набросанный на скорую руку широкими штрихами, чёрно-белый скетч, — на мой взгляд, весьма самодостаточный, цельный и очень красивый.

... Лишь утратив всё до конца, мы обретаем свободу. (с)

Это одна из немногих вещей у Дика, где он заводится буквально с пол оборота. Сюжетная динамика автора как сжатая пружина выстреливает практически с первой страницы. И без авторских провисаний (отступлений) Дик полетел, — стремительно и молниеносно накручивая и накачивая градус (интригу) своего повествования.

Концепция допреступности и методика профилактики ещё не совершённых преступлений аналитического отдела, в котором создал своё детище комиссар полиции Джон Андертон. Он по-праву может гордиться своим новаторством и впечатляющим достижением; свято верить в его совершенный механизм, работающий на благо общества. К тому же очень удачно удалось пристроить безжизненными атрофированными растениями многих уродливых мутантов-ясновидцев, — искалеченных идиотов, которых государство самым оригинальным и великодушным образом взяло к себе на довольствие. Их жизнь превратилась в безликое бормотание: предсказание больших и малых преступлений, сопровождаемое методичным отщёлкиванием инфокарт, маркируемых и распределяемых на основе их ключевых слов и выражений. Это ли не идеальная база для ликования перфекционизма в без пяти минут счастливом обществе, — живущем без болей, угнетения и убийств?.. Однако Дик не был бы мега одарённым классиком, — если бы не полетел дальше темы пресловутой социалки.

Дик, искусно и стремительно вращает цветной калейдоскоп из молниеносно складывающихся / вновь перестраивающихся  пазлов / его фирменных авторских фишек: ещё незавершённого макета преступления; образа потенциального убийцы; государственного заговора с методичным вмешательством армейских; стервозного женского персонажа; вынужденной паранойи своего лирического героя... -На самом деле автор аккуратно подводит читателя к ацентуации вот этой тезы (которая по умолчанию держит на себе всю повесть) — мысли простой и гибкой, как всё гениальное: Знание о преступлении предотвращает само преступление...

И здесь не столько раскрывается проблематика поимки потенциального преступника-убийцы в контексте сегмента криминалистики, — учитывая Рапорт большинства / меньшинства (РМ, который часто именуют “особым мнением»). -Это только верхний слой «Особого мнения». Свобода выбора — вот что движет авторской мотивацией, когда Дик швыряет своего Андвертона из одной крайности в другую.

Безупречно отлаженная новая система противовесов и двойного контроля тоже оказывается может давать осечку. И она, несмотря ни на что, имеет свой главный Недостаток: ибо Как реально оценить тот факт, что к поимке привлекают того человека, который ничего еще реально не совершил?..

И за всем этим как всегда у Дика стометровая глубина чувств, переживаний, боли и мученического состояния вынужденного одиночества / тотального недоверия ко всему внешнему миру.

Метафизика ещё не совершённого преступления... Мультиварианты ближайшего будущего... Уникальный случай самого Андертона, имеющего доступ ко всей инфе своего отдела...

В определенном смысле очень здорово, что Дику согласно хронологии его биографии посчастливилось не увидеть одноимённое кинематографическое произведение Спилберга. И касательно последнего, — человеческую мудрость и прозорливый талант этого режиссёра трудно переоценить. Его в свою очередь украшает и тот факт: взяв за основу сценария роскошную сердцевину повести Дика, режиссёр на волне своего честолюбивого самолюбия позабыл поставить в начальных титрах скромное «По мотивам», — перед тем как накрутил в этой ленте под самую завязку мега талантливой отсебятины... Точно так же как, вероятно, он запамятовал к яркому фразеологизму «Особое мнение...» осторожно и методично приставить ещё вот это «...Стивена Спилберга». Чтобы уже в начальных титрах стало предельно ясно (в первую очередь всем истовым фанам мега одарённого культового НФ фантаста) что к Особому мнению ФКДика эта чудесная картина имеет малое отношение. -В том числе и по причине подробного размазывания манной каши чудесного хэппи-энда в контексте всех перипетий и мытарств главного персонажа Тома Круза. И низкий поклон этому режиссёру за его сентиментальную скромную приписку в конце: «Based upon short story by Philip К. Dick». -Безусловная его правда: ибо в 2054 году, коим датирует Спилберг свой экшн, книги в общем и ФКДика в частности будут читать только лишь такие перманентные и законченные идиоты, как спасённая и воскрешённая из пепла девочка Агата (прежний ясновидец-мутант), сюжетную линию которой до слезодавительных подробностей развернул в своей картине режиссёр. И, соб-но, нет смысла и особой необходимости сравнивать эти две работы. Замечу здесь лишь ненавязчиво и предельно ясно: Спилберг со своим виртуозным талантом успешного и культового Кассового режиссёра снял в 2002 году (здесь только моё и, вероятно, сотни раз ущербное индивидуальное ощущение от его работы) ещё один концепт «Приключений Электроника», — снял на свой новый и неповторимый лад. Безусловный шедевр в сегменте американского подросткового развлекательного экшна. Фоксы (20th Century Fox) определённо рулят в этом концепте и выдали от себя очередной блестящий продукт под знАком безусловного качества. — Детище Спилберга являет искушённому зрителю глянцевый лакмус модного увлекательного триллера в стиле Future Culture. И всё это имеет весьма отдалённое внешнее родство и сходство непоср-но с блестящей повестью Дика.

PS Повести глубокой, серьёзной, философски осмысленной, достойной золотой классики НФ, — и одной из самых лучших в многогранном творчестве этого блестящего фантаста.

PPS Живой, яркий, приблатнённый, намагниченный искромётными авторскими импульсами, местами хладнокровный и циничный, — Дик, на первоклассном драйве виртуозно раскручивая свой детективный сюжет, бьёт открытым финалом великолепное ёмкое троеточие:

... Если ты не тормоз,

Если ты не облом,

Держи хвост пистолетом,

А грудь держи колесом...

Честно признаться, не поняла, что познаёт этот великолепный автор конкретно в этом подробном эссе?..Что сопоставляет и сравнивает; чему «клеит» ярлыки долгожительства?.. Что отрицает и что возводит в доминанту?..

Эссе настолько сбивчивое в своём идейном построении, — что это сразу бросается в глаза буквально с первых абзацев. Ибо ни парапсихология, ни эзотерика, ни прочее модное «фиглярство» не заслуживают здесь такого пристального внимания. Даже с учётом того обстоятельства, что как признаётся этот талантливейший поляк, — он сам был не по наслышке знакОм со всем возможным на тот момент древним гнозисом и да, — было дело, — баловался картёжной символикой. Возможно, фанам твор-ва и такие откровения будут весьма полезны...

-С глубоким искренним уважением и восхищением отношусь ко всему его литературному художественному наследию. И, на мой взгляд, если зачитываться Лемом, — то только по-крупному. И базисом приятных безусловных открытий будет его неизменная межжанровая экзистенциалка в формате нашумевших титанов в контексте «Соляриса», «Эдема», «Фиаско», «Футурологического конгресса»...

А древние колоды, предпоссылки сверхчувственного, загадочные пазлы бытия и прочее отрицание отрицания... Да ещё нордические попытки противопоставить этому науку...

PS Пять заслуженных баллов только за эффектное и заманчивое, — как шоколадная обёртка, — вкусное название. Оно, соб-но, оправдывает собой идейное наполнение этого эссе. Кому интересна эта тема — лучше что ли двинуть в сторону зодиакальной астрологии. Как-то мелко это именно для Лема, честное слово...

Это не визитная карточка творчества Сапковского. Не венец его литературного наследия. И, соб-но, «Музыканты» — это тот рассказ, который находится вне рейтингового топа пана Анджея. Но, на мой субъективный взгляд, — не заслуженно не раскрученная вещь в формате малой прозы. Очень интересный, ни на что не похожий аскетичный и самобытный сказ с великолепным стилем и главами миниатюрами, — написанными яркими флэшами полу бредовых фантазий угасающего разума.

И как бы то ни было это не переписанная на иной лад история братьев Гримм с обиженными животными/бродячими музыкантам, что держат путь в поисках нового дома в немецкий город Бремен.

Сапковский  пошёл в своих фантазиях много дальше, вплетая золотую нить тонких аллюзий из образов Давних Времён.

Из под его пера вышла мрачная ода нечеловеческой боли и страданию вне всякой логики и здравого смысла. Все человеческое и предсказуемое здесь лишь разменная монета в фэнтезийной авторской игре. И в «Музыкантах» определённым образом едва уловимо скользит аллюзия на «Ночь в одиноком октябре» от Р. Желязны.

Концепт Открывающих и Закрывающих пан Анджей развил по своему, — самобытно и неповторимо. Там где Желязны в антураже кантри экшна на волне тонкого юмора ведёт своё фэнтези от главного персонажа обаятельного пса, — Сапковский в контексте городского фэнтези жёстко, хлёстко и мрачно выбрал своими ведунами кошек. И не случайно именно эти животные попали под «нож естествоиспытателя» его авторского воображения: в своей сакральной сущности они считаются проводниками в потусторонний мир и умеют видеть призраков и привидения. Образы Давних Времён на Долах, — месте обитания кошек, — и причина ненависти, по которой эти животные вынуждены бояться человека, — всё это недвусмысленной иронией скользит по главам «Музыкантов».

Витальность, ловкость и сила как противовес закостенелому и  балансирующему на краю гибели человечеству...

Locus terribilis... Лунные ясные ночи с видениями, доступными только кошачьему зрению. Смещенные во времени образы значимых событий с центральной фигурой чёрного человека, выкрикивающего слова и заклинания... Костры, кресты и виселицы... Пылающие дома с башнями... Мерцающие и туманные фрагменты изувеченных тел...

У природных стихий и сакральных ключей нет понятий хорошо или плохо; гуманно или бесчеловечно; нет позиции моралите или венца победителя. Есть лишь голос истязуемого зверя. Голос отчаяния, безысходности, страха и боли, превосходящей всё.

PS  Каждый читатель сам подберёт нужные ключи к этому тексту. Сапковский дал от себя достаточно аллюзий и подсказок для того, чтобы эти колкие фрагменты боли и отчаяния сложились в один пазл фундаментальных философских проблем нашего бытия.

PPS И почему-то в унисон финала  «Музыкантов» на ум приходит великолепная цитата-афоризм Х. Л. Борхеса: «...Нет ничего, что бы не оказалось отражением, блуждающим меж никогда не устающих зеркал. Ничто не случается однажды, ничто не ценно своей невозвратностью. Печаль, грусть, освящённая обычаями скорбь не властны над Бессмертными.»

«Если мы не осознаем, что происходит у нас внутри, то извне нам кажется, что это судьба»

Случайность или смысловое совпадение?.. Причинность либо трансцендентная функция?.. Можем ли мы рассматривать эмпирически синхронистичность в контексте постоянно и «навязчиво» дублирующих себя аналогов событий или это явление по природе своей не подчиняется анализу и сопоставлению?.. И какой критерий отбора здесь ставить наиболее корректно?.. Примерно такие вопросы выставляет Юнг в своей статье и что характерно для этого автора, — стиль его описания предельно взвешен и достаточно хладнокровен.

«Синхронистичность» была написана К. Юнгом в соавторстве со швейцарским физиком-теоретиком, работавшим в направлении  физики и квантовой механики В. Паули. И статья на первый взгляд выглядит весьма разрозненно и сумбурно: много противоречивых тезисов, примеров и заключений других авторов Юнг берёт за основу, чтобы от них идейно оттолкнуться и хладнокровно их впоследствии опровергнуть. И, соб-но, в ключе аналитической психологии и безусловной эрудиции этого талантливого немца (на протяжении своей карьеры он в том числе вдумчиво и серьёзно изучал орфизм)  многие мифологемы и сопутствующая им символика расцветают иначе. Синхронистичность Юнга (не путать с синхронностью — речь идёт не о протекающих одинаково во времени двух идентичных событиях) автор в контексте данной статьи объясняет на примерах своих пациентов и научных экспериментах того времени. Из расхожих прикладных примеров: когда вы случайно на особенно сильном инсайте подумали на улице о другом человеке, завернули за угол и неожиданно с ним столкнулись, — ни метафизика, ни парапсихология, ни причинно-следственные связи тут не при чём. (Базис подсознательного открыл миру З. Фрейд — К. Юнг позже в ключе своей практики его углубил и скорректировал) Так работает вечный маятник Вселенной. Причём этот точнейший «швейцарский механизм» Юнг «запатентовал» в своём времени на базисе бессознательного (личного и коллективного) и наличии определённых архетипов, которые «хранятся» в памяти («банке») нашего коллективного бессознательного. По причине своей яркой эмоциональной окраски эти характерные образы (паттерны поведения) способны в определённый момент на высоком градиенте войти из коллективного бессознательного в наше личное бессознательное, образуя своеобразные «перекрёстные» связи/ссылки с банком коллективного хранилища. Причём здесь ни самую последнюю роль играет заинтересованность субъекта в определенном событии, — то есть чем более ярко будет пульсировать подсознание, аккумулируя и притягивая ещё не случившееся событие, тем более чётко сформируется определенный архетип, готовый зайти и укорениться в личном подсознательном. На сегодняшний день есть определённые (адекватные) техники, с помощью которых можно попробовать покачать правополушарное мышление, — отвечающее в том числе за интуицию и «шестое чувство».

Но «фишки» статьи не совсем в этом. Предчувствие и притяжение одного и того же события или проживание его на удалённом расстоянии мы зачастую рассматриваем лишь в контексте суеверия, когда всё объясняется не так уж сложно. Среди прочего Юнг задаётся вопросом: почему такие вещи как собств-ная интуиция и тонкое чутьё на определённое событие нам кажутся трансцендентными, непостижимыми и постоянно включая своё неусыпное рацио и строгий дискрет, мы во всём привыкли видеть чудо, магию и эзотерику. Этот определённый идейный диссонанс в ключе аналитической психологии Юнг поясняет следующим.

Стало быть, нам сегодня отчасти «мешает» жить наше окостенелое дискретное мышление. СтОит предположить, что когда-то аналоговая картина мира была намного интересней и  богаче и давала больше разнообразных возможностей, — не технических, но трансцендентных, — которые тогда таковыми не являлись, ибо существовали как само собой разумеющееся самое обыкновенное «чудо». В этом контексте неожиданным инсайтом из золотого фонда НФ расцветает очень тонкая ирония Хайнлайна из его великолепного романа «Чужак в чужой стране»: «Парламент штата Тенеси рассмотрел закон о том, чтобы считать «пи» равным трём. Закон был внесён Комитетом народного образования и морали и благополучно прошёл нижнюю палату...»

В современном мире  психоаналитика стала неким суррогатом религии для утративших веру и выбитых из базисных ценностей европейцев и американцев (и мы постепенно приближаемся к этой модели поведения). Это некий культ, модная  «фишка» с неизменным эффектом плацебо и новый «Бодхисаттва», в присутствии которого исполняется всё самое сокровенное. К тому же чрезмерная тяга, вновь истово привитая в 20 веке, к оккультизму, эзотерикам и прочим «плодам просвещения» (подробным объяснениям астральной сущности человека в том числе) недвусмысленно указывает на пустоту, которая, подменив собой всё, заняла прочное место в душе статичного обывателя. На гребне волны разнообразные направления позитивной психологии с механическим перечнем всех мыслимых удовольствий и наслаждений, к коим по искусному щелчку пальцев терапевта должен неизменно прийти пациент. Именно в этом свете, — вернее полном его отсутствии, — такие авторы как К. Г. Юнг с его пусть даже несколько сомнительными выводами выглядят мастадонтами и твёрдым базисом наработанных в ключе долгосрочной практики прочных и серьёзных знаний.

PS И соб-но конкретно эта статья у Юнга не самая сильная (универсальная в плане подачи для читателя) в первую очередь по причине отсутствия её цельности и специфики, больше рассчитанной всё-таки на узкий профиль психоаналитиков. В данном контексте его великолепное эссе «Борьба с тенью» / 1946, ориентированное на большую аудиторию, о постепенной трансформации сознания немцев накануне Второй мировой заслуживает искреннего восхищения, определённого осмысления и скорее всего будет доступна и полезна практически всякому читателю. Изучая психопатологию отдельных немецких пациентов, Юнг ещё в 1918 году обратил пристальное внимание на специфическое состояние ума, преобладающего на тот момент в Германии. И это, на его взгляд, нельзя было оправдать только лишь известным Тефтонским феноменом. Среди прочего Юнг объяснил причины возникновения первобытно-настроенной невротической толпы и притяжения в неё соответств-го лидера, лишённого какой-либо этической ответственности. Согласно Архетипам Юнга Гитлер представлял собой драму, разворачивающуюся в душе Германии, её боль и стыд, вытесненные на задворки после Первой мировой, мятеж бессилия и ненасытное стремление к тому что «нельзя» — проекцию их Тени из низших слоёв бессознательного. Осознать свою тень и научиться управляться с ней — вот участь всех людей. В противном случае процесс болезненного и неизбежного вырождения проявит себя не только в нацистской Германии. Этот «эмбрион» по умолчанию есть в каждой нации.

PPS Такие авторы как Юнг учат Думать, — а не искусно подкачивая самооценку в виду своей исключительной «уникальности / инаковости» дружно маршировать строем, — а Это уже очень много в контексте того, что именно предлагают нам зачастую пропитанная коммерцией наука и философия конкретно на сегодняшний день.

Центральное Управление Безопасности, множественные аномалии, телекинез и трансперсональные возможности мутантов — любимые фишки Дика в кач-ве мега одарённого автора. И любимые аллюзии моего индивидуального восприятия в ключе бесконечной нежной любви ко всему его многослойному твор-ву. В «Золотом человеке» искусно сплелись необъяснимые таланты и возможности особого вида Homo superior и ревностная травля их теми, кто банален и  зауряден в исполнении своего чувства долга по спасению человечества от этих «тварей», не поддающихся анализу и строгому дискрету.

Последствия множественных мутаций от войны и связанной с ней катастрофы; едва уловимые ассоциации с великолепными Стругацкими / их мрачным «Пикником на обочине». Адекватность как банальный синоним посредственности; мутация (какая бы она не была в своих множественных обличьях) как единственная возможность приспособиться и выжить во враждебном мире. Причём враждебность эта носит отнюдь не радиоактивный хар-р. Как всегда фантасмагорией всех преступлений, казней и необходимого возмездия выступает непоср-но сам человек. И как всегда у Дика этот человек непременно представитель власти и всех возможных управленческих структур. В контексте данного рассказа страх быть вытесненным и осознание своей посредственности диктуют свои мотивации и особый регламент поведения. -С безусловным и единственно верным суждением «обезвредить и уничтожить» по принципу генератора случайных чисел на волне увлекательного эксперимента в подобную уникальную особь можно палить из всех стволов сразу. В определенном смысле Дик здесь весьма хладнокровен и беспристрастен в оценке действий своих персонажей. Рассматривал ли он какую-либо мораль в контексте данной повести?. Анализировал ли при этом тёмную часть человеческого естества?.. Скорее всего нет.

И похоже, что у этого талантливого американца, — учитывая всё его разноплановое твор-во, — донельзя разогнано латеральное мышление: из всех возможных вариантов он выберет самый нестандартный и смещённый. И здесь как бы невзначай черно-белым негативом вновь отчётливо проступает его авторская риторика. -Вопрос, который ставит меня в тупик: сумасшедший ли я или все вокруг меня?.. И да, такие авторы как Дик, — как и его великолепный персонаж Восемьдесят Восьмой из этого рассказа, — едва ли поддаются подробному разбору и  детальному анализу. Разве что глубокому и чуткому осмыслению, личным тонким ассоциациям и адекватному читательскому восторгу.

Что касается центральной сюжетной завязки, — практически последний уцелевший из Homo superior проявлен здесь не как банальный трафарет на супер героев. Это скорее очень тонкая аллюзия на аутистов. В том смысле что аутизм у Дика, — это скорее особое, альтернативное состояние выжить и не быть впойманным, нежели тяжёлая и в том числе генетически обусловленная болезнь.

Дивы с их безразличным бесстрастным равнодушием к этому миру. Невероятно талантливые и абсолютно закрытые в своих эмоциях и проживанием в своём, только им понятном мире, наглухо заколоченном и явственно видимом только для них самих. Априори музейный экспонат и особь к тотальному истреблению. Ну или на крайняк, — объект, по умолчанию предназначенный на свалку бытовых отходов всего человечества. Гордость или горечь?...-Повелители пространства и мульти вариантов ещё не случившегося... Прекрасны и неуязвимы как боги...Тихая грусть от такого Дика разливается ощутимой волной по всему детективному срезу «Золотого человека».

«Золотой человек» читается легко, текст особо ничем не перегружен. Разве что местами кажется излишне навязчивой банальная любовная интрига, которой автор словно иронично расчертил нон-фикшн своей реальности. И Хотя, на Первый взгляд для такого серьёзного подтекста она здесь не вполне уместна, — вероятнее всего она Умышленно слегка пережата Диком в контексте едкого узнаваемого сарказма: бестолковое упрямство разведки с их однобоким предсказуемым суждением выгодно тонировано авторским акцентом в ключе инфантильной глупости её штатных сотрудников в том числе и в ключе женского типажа.

Наши якобы обширные и упорядоченные знания, которые влекут собой предсказуемую беспомощность и перманентные тупики, что это на самом деле: парадокс или губительная атрофия всех рецепторов сознания?. И здесь отчётливо проскакивает ключевая мысль Дика о том, что чел-во в основной своей животной массе с упрямством известного твердолобого животного не желает быть спасённым. Из всех возможных вариантов оно непременно выберет логику, рационализм и... перманентную дикость, — при которой адекватной реакцией на всё происходящее будет тотальная травля и истребление исключительных и совершенных особей. (В ключе ЗЧ по мнению ЦБУ они представляют особую опасность даже существуя в единственных уникальных экземплярах.) И словно мастерски тасуя эти карты Дик сразу всё покрывает цветным джокером. -Заурядность против уникального дара; глухая оборона чёткой стратегии против уязвимости безоружного существа. Всё как всегда... Вновь отыгранный сценарий собств-го тотального истребления: уничтожая более слабого, — ни на каком мониторе точного сканирования невозможно определить, насколько сильными и волевыми перспективами обладало то, чему вынесли вердикт: стереть с лица земли.

Дик в «Золотом человеке» очень крут в кач-ве ёмкого и сильного автора: он здесь многослойный и разноплановый. И, на мой взгляд, авторский концепт здесь таков, что в этом рассказе он и философ, и мистик и проективный техник.

PS Золотой Дик из золотого фонда НФ, — с отлично стилизованной многослойной историей и изящной аллюзией на его «Особое мнение». -С предельно ощутимой семантической разницей/смысловой составляющей: предугадывать события с риском для соб-ной жизни, безопасности и адекватной защищённости именно в «Золотом человеке» — это единственный способ мутанта уцелеть и уйти невредимым.

PPS Будущее не как проекция, а просто как суть углубленного и расширенного настоящего. Всё это рождает дополнительные сенсоры восприятия любого мира, — в том числе и того, который ещё не случился. В расширенном варианте настоящего и в бесконечном лабиринте человеческих возможностей горит и пульсирует голограмма человека, которому дано выбраться из любой ловушки и расшатать собой геометрию изломанных пространств любых канонов, «ортодоксов» и чёткого регламента.

Шик, блеск и восторг! Причём полные! Любимый Дик растрогал и рассмешил до глубины души. Пожалуй, не типичная вещь именно для этого талантливого автора, — но типичный пример того как в две скромные странички короткого рассказа можно вместить столько иронии, едких подколок и... ёмкого стеба над всем учёным и а-ля заумным миром. (это как один из возможных вариантов трактовки «Неутомимой лягушки»)

В центре этой изящной интриги — изначальный спор двух непримиримых профессоров: Харди и Гроута. Физика пошла «крёстным ходом» на логику; мат исчисления  — на пыльные максимы, — древнегреческий Зенон с его знаменитым парадоксом двухтысячелетней давности «застыл» в удивлении, раздираемый по обе стороны этих ревностных баталий. Причём физик Харди осанисто выступает здесь как гарант того, что каждый последующий прыжок лягушки  будет  меньше  предыдущего, — и она-таки не доберётся до конца трубы.

Два умудрённых опытом джентльмена с ревнивой обидой и рвением, достойным лучшего применения, — вместо того, чтобы прилежно читать лекции на факультете, — они пытаются эмпирическим путём друг другу прояснить суть древней детской загадки...

Безусловен тот факт, что Зенон был великим философом — но ведь никак не практиком... И здесь стОит отдельно упомянуть: суть его знаменитых апорИй (ἀπορία — трудность, безысходность, безвыходное положение) в том числе состоит в том, что апорийное суждение фиксирует несоответствие эмпирического факта и описывающей его теории.

Ровно такой безысходностью на тонком авторском стёбе заканчивает Дик свой великолепный сказ и поучительную притчу. На ум почему-то приходит Высоцкий, — здесь только личная ассоциация, — с его

«Товарищи учёные! Доценты с кандидатами!

Замучились вы с иксами, запутались в нулях!

(...) Ох, вы там добалуетесь! Ох, вы доизвлекаетесь!..

На мой взгляд, на поверхности «Неутомимой лягушки» лежит мастерски преподнесённый сарказм на весь учёный мир с его бесконечными конференциями, семинарами, академическими сборами... Сарказм, так здорово и со вкусом обыгранный автором на свой неповторимый ироничный лад.

PS Великолепная вещь! Читала два раза — подряд. И оба — в «лолы» и перманентное веселье. Дик — умница! Изумительный НФ автор, который в своё время показал своё непревзойдённое мастерство: он умудрился искусно увязать чёрный юмор с НФ антуражем, заслуженно получив при этом свой именной титул «разрушителя реальности».

... По дороге смутных побуждений,

Там, где ветер яростен и свеж,

Долог путь моих перерождений

В дальних край несбывшихся надежд...

Буду тысячу раз не права, но не ложится у меня Donovan Leitch с его Atlantis, — будь этот сингл трижды хорош и безупречно красив, — в авторский концепт именно этой повести. По моим личным ощущениям эпиграф «Воскресения» более точно определяет динамику и настроение «Сердец» Кинга. Автор буквально с первых глав настойчиво предлагает Atlantis неким посылом и лейтмотивом на волне своего романтического ностальжи, — тем самым ломая изначальный стиль своего текста. И тем не менее «Сердца в Атлантиде» по многим причинам (пусть и с некоторыми оговорками) одна из самых любимых вещей. Кинг здесь инфантильный и нежный; заводной и драйвовый; ироничный и стебовый одновр-но. Весьма самобытная, оригинальная и соб-но не характЕрная вещь для известного Короля Хоррора. И он здесь вообще не король, — во всяком случае того, что ему зачастую приписывают. Скорее очаровательный разгильдяй, раздолбай и олух из обычного студенческого городка, в котором подобных ему было завидное большинство. — Карты на деньги; ЛСД для экстази; девушка на одну ночь; мода на битлов; учёба как невыносимая повинность. Проваленные контрольные как неприятный пролог к будущей катастрофе отчисления ещё не повзрослевших до конца мальчишек с «путёвкой» во Вьетнам. Завиральные идеи непременно вместо «охоты на стерву», — с первобытным восторгом и тотальной зависимостью от этой карточной игры, — сесть наконец за ненавистную «учебку»...

Радикалы шестидесятых, маршировавшие против войны во Вьетнаме. Узнаваемые значки на курточках «nuclear disarmament» и дутые акции с двусмысленной подложкой подстрекательства к новому террору. Гнев перед своим бессилием; крамольные пластинки с призывом «Больше я не марширую»; истеричные диспуты, — все как один бессмысленные, — о том кто кого на фоне войны во Вьетнаме должен убивать с правом на экспансию... — Цветастые и разухабистые подробности первого серьёзного взросления, которые так или иначе схожи по своей сути. Но всегда как отзеркалка определённой эпохи пестрят специфическими подробностями.

«Сердца» Кинга — лёгкое, живое непринуждённое и быстро набирающее ход повествование, насквозь пропитанное юношеским адреналином, ностальжи и авторской болью. Они сочатся буквально из каждого абзаца. Очень люблю Кинга и такого: когда основную нить повествования держит не леденящая душу сюжетная интрига, — её здесь нет; а просто ценю его в кач-ве обычного бытописателя и реалиста, который бесконечно хорош и в этом смысле тоже. И это, на мой взгляд, весьма разноплановая повесть. С одной стороны текст летит шальной стрелой, заставляя в полуулыбке беспечно листать страницы; а с другой — это самая стрела по ловкой наводке талантливого американца прицельно точно попадает в самое сердце читателя. В который раз великолепный Кинг удивил и поразил своей почти азиатской мудростью до глубины души. И, соб-но, даже не буду закрывать этот оригинальный афоризм Кинга в спойлер: каждый в контексте всей повести раскроет эту фразу именно на свой лад и ощутит что-то своё, индивидуальное и ни на что непохожее. «Думаю, мы практически всегда знаем, чего требуют наши интересы. Но иногда то, что мы знаем, бессильно перед тем, что мы чувствуем» . -У меня здесь практически сошлось с ощущениями главного лирического героя: почему-то болезненно сжалось сердце, — аж до физической боли, — и захотелось несколько раз (под всеми мыслимыми углами, а их тут бесчисленное множество) заново перечитать и услышать от себя суть этого абзаца. И да, Кинг здесь надрывает душу, — и свою, и читательскую одновр-но.

Вероятно, эта вещь для тех кому всегда восемнадцать, — в душе, — а это часто идёт в параллель с телесными ощущениями. И в определённом смысле «Сердца в Атлантиде» — это эпик про Настоящих студентов и про то как самая лучшая часть человеческого естества постепенно становится другой: прагматичной, жёсткой, мотивированной и непременно взрослой и всезнающей...

Одна из самых трогательных вещей у Кинга, хотя и во многом недокрученная. И теперь немного о том, что не зашло и вызвало отторжение до глубокого неприНятия концепта автора. Здесь всё индивидуально и соот-но восприятие от повести у каждого будет своё. Но меня лично в своё время озадачили концепты на титулах изданий с размашистым Lost и с толщей воды на арте обложке. -Понятие Юности достаточно объёмное и многогранное, чтобы запирать его в студенческие безбашенные будни определённой эпохи. Юность (в том числе, но не только!) — это не красочный глянец в семейном альбоме, хотя для кого-то быть может это и есть единственно точный ориентир; не «застарелый» список телефонов, за многими из которых по ленивой инерции многолетней связи уже непонятно что стоИт ... Это скорее всего по особу заритмиченное сердце, способное жадно ловить пульс жизни, — сердце полное надежд, тревог и ожиданий, не разучившееся рисковать, ошибаться, разочаровываться и вновь с не меньшей силой любить и опять всё разматывать до последнего цента. Состариться сердцем много печальнее и страшнее... — Под толщей воды ушедшего на дно континента, — у Кинга такой метафорой выступает эпоха хиппи 60хх, — остался затонувшим в том числе великолепный авторский стержень и замысел серьёзного автора. И в данном случае, как бы я не любила и не ценила Кинга, от себя скромно резюмирую: Перемудрил! И очень сильно! И почти во всём: в стилистике, в нагромождении тем, в заглавии и непоср-но в финале. Создалось особое впечатление, что Кинг отдал на суд широкой аудитории что-то очень личное, — похожее на дневники или черновые наброски; что-то местами отлично написанное, но очень неуклюжее на стыках повествования. Даже в контексте одной повести (весь сборник целиком увязывать воедино нет смысла — это скорее антология, но никак не цельная вещь) очень слышны неровности и шероховатости почти по всему тексту. — Начиная от не вполне удачной критики внешней политики США (из уст молодого 18-го летнего мальчика всё это звучит замылено и нелепо) и заканчивая сумбурными «темпоральными» скачками главных героев: там, где Кинг пытается втиснуть в одно предложение без малого пол жизни всех своих персонажей — все смысловые величины словно разъезжаются на глазах. Волевые процессы авторского безусловного таланта как бы работают здесь в пол силы. Зато ближе к финалу повести Кинг не скупится на них в подробной прорисовке своих героев: и те вчерашние законченные и удолбанные картёжники, которые продали бы всё за одну бессонную игру, вдруг на языке революционного манифеста все как один «с шашкой наголо» начинают опрокидывать авторитарность деканов и преподов, яростно вступаясь за того, кто был ими всеми стократно осмеян и оплёван... На мой взгляд, Кинг здесь не важно держит авторское равновесие и адекватное чувство меры. По моим ощущениям изначальная грандиозная задача авторского замысла так и осталась для него в определенном смысле неподъёмной. И то что для другого автора было бы прекрасно, именно для Кинга (учитывая серьёзность всей его прозы) показалось слабоватым. В моём случае от Кинга именно в финале «Сердец» хотелось большей и тонкой философии что ли.

... Слышу голоса, что вечно правы

И пугаюсь этой правоты.

Для того роса, чтоб лечь на траву,

По утру с росой растаешь ты....

И там где автор всё-таки изящно соскальзывает в финале повести в определённую конъюнктуру, так или иначе примеряя на себя «ярлык» плакальщика ушедшей эпохи (увы, не его Конёк) — у меня почему-то особенно ближе к развязке навязчиво просилась вот эта известная фраза / рефрейминг, — с ней немного по-другому играет и лучится суть кинговских «Сердец»:

PS «Если ты любишь кого-то, то этот человек в тебе. Если боишься терять, то ты ещё просто не нашел себя. Как найдешь — успокоишься, потому что устройство жизни таково, что нам не принадлежит ничего, что можно потерять. Жизнь проста и прекрасна — она не даёт никаких обязательств и не имеет долгов.» Именно в финале мне не хватило от автора подобной толики эмоционального интеллекта, пластичной мудрости и верной своему сердцу молодости.

PPS У Кинга есть вещи, сделанные мощнее, круче и ярче. И соб-но не очень хочется здесь, что-то принижая, вдаваться в подробные сравнения. Его «Сердца» зацепили до самой пронзительной глубины, — меньше Восьмерки от себя не поставлю: роскошный авторский замысел и великолепный концепт, так или иначе раскрытый с душой и по-кинговски оригинально.

Очень сильная монография: яркая, хлёсткая, смелая и весьма актуальная даже на нынешний день. Хотя стиль написания этого автора не так уж прост и доступен для каждого читателя. И дело даже не в наличии специальной терминологии как таковой. Фрейд достаточно сложно крутит свои мысли, — он пишет на дуализме базовых понятий: отрицая одно устоявшее правило, он тут же ищет ему замену (особо не детализируя суть своей гипотезы) тем самым многое оставляя на откуп своему внимательному и вдумчивому читателю. И всё это в довольно увлекательном формате полемики двух враждебно настроенных оппонентов. Фрейд искусно привлёк в диспут воображаемого собеседника, — и ловить его мысли невероятно интересно, но достаточно сложно. С одной стороны авторский концепт нужно уметь читать ч/з определённый фильтр; а с другой Фрейд бесконечно прав в своей хлёсткой ироничной резкости когда утверждает и обобщает; по делу иронизирует, но совсем не утрирует: постоянное принуждение и навязывание религии (как со стороны гос-ва, так и в контексте различных сект/общин) неизбежно влечёт за собой оскудение чел-кого разума и неспособность здраво размышлять как таковую. И на самом деле Фрейд весьма умно и уместно обыгрывает то, что религия и Вера это не равнозначные понятия, — под каким бы красочным культом это не рассматривалось. Это мнимое равенство понятий — есть истинная ложь.

Его радикальное мышление не принимает признанные авторитеты и ортодоксальные утверждения за истину в последней инстанции. И, безусловно, в своём времени Фрейд выглядел Белой вороной в ключе своих глубоких размышлений, — но это всё же не столько провокация дешёвого безвкусного эпатажа, сколько искусно и терпеливо на протяжении всей его жизни и карьеры тиражирование вот этой тезы. -«Существует два способа оторваться от рутины (причём в данном контексте — это заезженная колея мышления социума): спастись от неё бегством или уйти в неё с головой и подорвать изнутри». Фрейд по видимому в аспекте своеобразного «террора» на протяжении всей своей успешной карьеры в психоанализе всё-таки осуществил последнее. И в этой монографии в том числе автор очень умён, талантлив, терпелив, основателен и весьма недоверчив к устоявшимся взглядам/авторитетам в своём эмпирическом познании и глубоком изучении психоанализа.

В свою очередь сравнивая здесь религию с детским неврозом, Фрейд скорее пытается обосновать инстинктивное поведение (потребности) индивида на заре чел-ва, нежели даёт подробное описание основных стадий взросления в контексте возрастной психологии. Автор измеряет на свой лад ту меру удовлетворения первичных потребностей человека, которая возможна при имеющихся в распоряжении земных благах, — иными словами: все наши так сказать культурологические ценности и морально-этические оценки напрямую зависят от нашего культа материального блага, иррациональных чувственных желаний, которые любой ценой просятся для своего воплощения во внешний мир. Сюда примешивается наша постоянная потребность быть за что-то стократно одаренными, — когда любая адекватная человеческая благотворительность в ключе сострадания неизбежно совершается под ярлыком «увеличение потенциала собственного статуса».

И в этом Фрейд ещё на заре психоанализа прошлого века оказался прозорлив, осмыслен и хладнокровно достоверен.

Таким образом аскетичные установки формируют определённое ядро культуры, — но несмотря на это иррациональные желания, с которыми приходит в этот мир любой ребёнок и на волне серийного потребления неизбежно застревает в них же, даже взрослея, — одолевают каждого из нас на протяжении всей жизни. По мнению Фрейда нелепо и неверно думать, что человеческая душа не прошла определённый путь развития на стадии антропологии и формирования разумного человека, — но зачатки той звериной сущности и первобытных желаний не искоренимы включительно по нынешний день. И древнее глубинное Ид, — на этом в том числе выстроена суть нынешнего языческого мышления, — сегодня превалирует как никогда. Вязкое, сбивающее с ног Желание, — неважно что за этим в самом деле стоИт: красивая женщина или красная Ferrari — изначально и с невероятной силой раскачивает всю суть ортодоксальных запретов. И здесь не имеет значения мещанин «ты» или интеллектуал; ментал или эмоционал, — психо устройство чел-ка таково, что каждый имеет свои индивидуальные искусы, — но тех, кто им абсолютно не подвержен (а, стало быть, здоров и защищён) попросту нет. Иными словами укрепление своего статуса и необходимых для этого базовых потребностей (как драгоценное психологическое достояние нашей культуры) в определённом смысле означает, что древняя инстинктивная суть и во взрослой жизни не оставляет нас в покое. Отрицать подобные очевидные вещи, — это всё равно что смотреть в большое вертикальное зеркало и спекулятивно не видеть полную картинку, с ловкой выгодой акцентируя и «выхватывая» лишь отдельные фрагменты. И, соб-но, глубинная прозорливая суть этой статьи состоит в том числе в следующем: непривычные думать соб-ным умом, мы стали так доверчивы ко всякого рода знанию, так легковесно в него веруем всей своей наивной душой и с таким же благодушным согласием отказываемся от него, безболезненно меняя одно на противоположно другое.

Очень меткое, ловкое и стратегически точное замечание. Этот талантливый австриец искусно свингует понятиями, — особенно в свете нынешнего дня, в котором вера обрела лицо религии, а психоанализ медленно но верно соскользнул в цветастый и ущербный контекст эзотерики. И ту профессиональную этику, которую, соб-но, изначально закладывал Фрейд в фундаменте своего гипноза (а затем углубил и скорректировал Юнг в контексте своего контрпереноса): максимально мягко вытянуть из подсознательного клиента/вывести на осознание его же соб-ные мысли, которые и являются ответом на его текущий вопрос. -Всё это именно сегодня в свете модных течений нэлперов и коучей носит скорее всего хар-р обоюдного вранья: беспечные обещания и ведение в счастливую (успешную) будущность без наличия на то какой-либо надёжной базы у клиента непоср-но. Опошлённость и запустение в этом вопросе вызывают ностальжи по серьёзным авторам и трудам основателей психоанализа, — и по многим весомым причинам «Будущее одной иллюзии» одним из них и является, подтверждая правоту и базис данного вопроса. Фрейд ироничный, смелый, последовательный. И в этой монографии он не столько пытается развенчать высочайшие интересы человечества, — скорее всего он проводит некую грань между религией и верой; между культом и Богом; между иррациональной потребностью во что-то верить и адекватной психо потребностью человека иметь эмоциональную и нравственную опору в жизни. Так или иначе, но Фрейд не обесценивает понятие Бога и веры, — вероятно, на момент написания этой статьи многие догмы обветшали, морально устарели и перестали себя подкреплять адекватным поведением светского общества. И в свою очередь автор не смешивает понятие Бога и чисто челов-кие предпосылки появления определённой культуры (различных религиозных направлений) в общ-ве со всеми принятыми и установленными предписаниями (запретами).

PS Гностики, деисты, агностики... По мнению Фрейда всё это по сути определённое интеллектуальное «озорство» и некий закостенелый религиозный догматизм, — бесцельный и ненадёжный базис развития чел-ва.

PPS Великолепная статья, — зачётная, умная, цельная, лаконичная, актуальная — в определённом смысле венец антологии «Сумерки богов».

... На моих глазах спорили огонь да лёд

Кто кому судья и кто кому прервёт полёт.

А над этим всем ветер поднимал свой флаг

Выше всех вершин! Вот так!

Самость Сапковского, — здесь трактовать только в глубоком аспекте психосинтеза, — в «Башне Ласточки» достигла своего творческого и авторского апогея. Автор целостен, вдумчив, осмыслен и гармоничен в изображении всех своих персонажей. И он не наделяет их сверх чертами якобы «всезнайства» и «всепобедительства», а скорее наоборот: их человеческая уязвимость делает авторский концепт (и по умолчанию посыл) беспредельно интересным, чистым, увлекательным, стильным и мощным. Этот предпоследний том саги  держит в таком сильном читательском напряжении и так сильно автор спрессовывает потенциальное предательство и двуличность своих ключевых персонажей... Накручивая плотно все мыслимые интриги одна на другую, постепенно сжимая их в тугую спираль замысловатого экшн детектива, — Сапковский буквально тянет магнитом своего верного читателя по всем последующим главам, предлагая ему разгадать очень болезненный и щемящий душу «сканворд»: на чьей же соб-но стороне стоИт автор и кому стремится отдать ключи сохранения своего мира. Накачивая каждый второй абзац этой книги вязкой и липкой плазмой интриг и предательства, — Сапковский очень сильно электризует этот высокотемпературный сгусток своего повествования именно в «Башне Ласточки». Что касается главных узнаваемых персонажей, — их поступков и мотиваций, — по моим личным ощущениям автор донельзя срезает прежние углы адекватных поступков и взвешенных окончательных выводов.

Геральт... Геральт... Геральт... Вот за него становится реально больно и страшно с того самого момента, когда Ведьмак начинает подозревать в двуличной измене самых надёжных и родных ему людей. Захлёбываясь в своей отчаянной холодной ярости и не в силах принять ни единого до конца осмысленного решения, — он вероятно пропал бы совсем, если б не его разношёрстная, дружная и крепко сбитая компания из простодушного Лютика; неожиданно искреннего в своих мотивациях Кагыра; брутальной и донельзя смышлённой Мильвы и всепонимающе мудрого вампира Региса. Которую (компанию) Ведьмак в силу своего авторитарного мышления, — и здесь, положа руку на сердце, стОит скромно заметить: долгосрочный стратег Геральт так себе, — ведёт бог его знает куда ещё со времён прежнего тома «Крещение огнём». Персонажа Геральта заносит из одной крайности в другую. Он отчаянно и любой ценой желает найти и спасти родную и любимую Цири, словно негласно подчёркивая свою зыбкую человеческую суть... Да только понятие этой самой  «любой цены» приобретает в его глазах весьма сомнительный «резус-фактор»: его брутальная ведьмачья кровь на определённый отрезок времени уже более ни с кем не совместима. Тотальная подозрительность и авторитарная жёсткость в словах и мыслях делают Геральта похожим на дикого зверя, по неосторожности угодившего в капкан. И пытаясь с болезненной силой из него выскочить, Ведьмак начинает рвать совсем не с той стороны... И всё чаще мелькает по главам этого тома весьма устойчивый фразеологизм «Геральт устыдился»... Сапковский сжимает ему горло сонмом мучений и подозрений, выбивает почву из-под ног, с силой раскачивая его модифицированную суть и магические таланты. И словно в тон некой аллегории теряя именно на страницах «Башни Ласточки» свой серебряный волчий амулет, — маловерный, измождённый и выпитый до самого пустого дна всеми прежними неудачами, — Ведьмак уже более ничего не умеет... Ну или почти ничего... Его мысли — отрава; подозрения — мелочны; поступки — сумбурны.

И в определённом смысле в «Башне Ласточки» пан Анджей искусно расширяет зону «некомфорта» для своего читателя, заставляя болеть, страдать и мучаться в сомнениях вместе с уже давно полюбившимися персонажами. И связь с тонким миром на уровне вещих снов и сакральных переживаний осталась здесь далеко не у всех. Как ни странно призрачную эстафету верных предчувствий перехватил у Ведьмака именно Кагыр, — вероятнее всего именно от того, что его прежде аскетичный персонаж нильфгаардца/чёрного рыцаря затеплился глубокой и взрослой любовью к давно разыскиваемой всеми Цири. -Которую читатель (ещё с самых первых глав «Башни Ласточки») находит истерзанной, искалеченной, ожесточённой и вовремя спасённой в заброшенной на болотах ветхой избушке отшельника Высоготы.

Изумительной аллегорией всего происходящего на сцену кровопролитных баталий эльфов, нильфгаардцев и всего прочего простого люда, — незримо, но осязаемо, — выходит древняя трёхликая богиня ключей и перекрёстков Геката. Ужас, страх и отчаяние; искус и соблазн громить/убивать/четвертовать; жгучее и неуёмное желание победить там, где победителей по умолчанию быть не может... По всем лесам, рудникам и постоялым дворам багровой рекой льётся кровь; задыхаются в пепле и в руинах искалеченные пилигримы; мучительно вздыхают предречением времён Хлада и Забвения маги и ортодоксы...

Отдельное уважение и некое идейное Переосмысление, — хотя на мою читательскую интуицию это легло уже сразу и буквально с первых томов этой саги, — вызвал персонаж Йеннифер. Жёстко замотивированная вырвать родную Цири из гибельных когтей падения мира, — она решительна и хладнокровна, но не сумасбродна; сильна и упряма, но не вероломна и отнюдь не эгоистична; свободна в выборе своих решений, но не мстительна; чиста перед своей совестью как единственным верным лекалом её тщательно обдуманных поступков и взвешенных тайных замыслов; способна на время унизиться и покориться воле обстоятельств, дабы позже выйти из оных победителем. В аллегории её распятия мега одарённый Сапковский словно вновь раскручивает и обыгрывает на новый лад бессмертный сакрал: «Сила наша в немощи нашей».

Яркие и эффектные флешбеки воспоминаний ключевых персонажей + стильные и ёмкие диалоги, в контексте которых ни один персонаж Сапковского не выглядит откровенно слабым, — всё это являет собой безупречно красивую и виртуозно выточенную архитектуру словесности одарённого поляка.

Tor Zireael... Врата Времён, врата Надежды и Возрождения, — и для непосвящённых — врата кошмара... Двери, которые нужно открыть не только мечом, но ещё верой, милосердием и вечной мудростью... Хрупкий, худенький и едва различимый силуэт в курточке из ондатровых шкурок... -Волевым усилием преодолев свои прежние обиды, Цири отчаянно, мужественно и решительно всё-таки пошла на помощь своим родным людям. И концепт мужественности мудрый и вдумчивый Сапковский безусловно не рассматривает именно здесь с позиции вероломной силы. А скорее на звонкой и красивой ноте расцвечивает финал «Башни Ласточки» вечной сакральной истиной:

PS ... А корень красоты — отвага,

И это тянет нас друг к другу. (c)

... Горько мутным держать ответ,

Там, где видишь себя в лицо.

Страшно вымолвить смерти: нет!

Коль на пальце ее кольцо.

Жозеф Бедье в кач-ве великолепного медиевиста собрал свой роман о Тристане и Изольде по маленьким осколкам различных сказаний, виртуозно сложив его множественными пазлами в искусную, искрящуюся всеми цветами радуги, мозаику своего авторского исполнения. Получилась очень красивая проза, написанная ровным и безупречным поэтичным слогом. Яркая, красочная, колоритная, столь увлекательная и захватывающая, — книга этого талантливого француза улетела буквально за два коротких вечера. Роман вышел настолько стилистически безупречным, выточенным и виртуозно переработанным, — его не испортила даже патетика и пафос этого легендарного сказания, — всё здесь оказалось уместным, продуманным и осмысленным. «Роман о Тристане и Изольде» в исполнении Ж. Бедье — это чудесный флёр красивейшей легенды, бережно собранный на задворках старины в венец терновых мучений её главных и ключевых персонажей.

Марк (король Тинтажеля) враг всякой гордыни и высокомерия, — великодушный и любвеобильный к своим поданным вассалам и одновр-но сострадательно-нежно любящий своего племянника Тристана, — по благородству своего сердца способный понять и простить то, что понять может далеко не каждый... Стенания Тристана по поводу его предательства родного человека, — которые разрывают его пополам невозможностью отказаться от любимой женщины, не давая при этом исполнить свой рыцарский долг. Светлая и благородная молодая королева, — златокудрая Изольда, — словно в каверзную насмешку судьбы невпопад полюбившая Тристана как убийцу своего ближайшего родственника (одиозного силача Морольда). Верная Бранжьена, — настолько преданная своей королеве, что буквально готовая идти за ней и в огонь, и в воду. Придворные и безустальные козни врагов, — завистливые сплетни, наветы и предательство, — увы составляющие суть и  червоточину человеческого естества...

Доблестный отчаянный Тристан и благородная нежная, дрожащая как лань в руках охотника, белокурая Изольда. Их бесконечные скитания по зимним и летним лесам, — изорванные в лохмотья влюблённые, но бесконечно счастливые обладанием друг друга. Словно принимающие эту кару из рук судьбы как бесконечную благодарность: все равно куда — лишь бы вместе. Да, это путь без возврата... Любовь, предательство, месть, вероломная расплата как искупление за все...

И словно стараясь чуть-чуть смягчить эти черные краски ночи, на красивейших сумрачных полутонах плетёт свои ажурные кружева Анджей Сапковский в чудесной вариации своей «Maladie». В исполнении Сапковского эта легенда получила своё новое рождение, — вернее глубинное философское Переосмысление. Его прекрасная атмосферная и очень настроенческая вещь достойна отдельного пристального внимания. Разменяв свой привычный экшн битв и сражений на ровный медитатив повествования, — пан Анджей неизменно вызвал очень тонкую и щемящую ностальжи-ассоциацию. -Словно впоймали маленького ребёнка, присели перед ним на корточки и бережно взяв его голову в руки, глаза в глаза на ровной неспешной модуляции голоса стали рассказывать эту легенду. Да, безусловно, в рассказе Сапковского изменились и оплавились в воске старинных свечей не только имена собственные главных персонажей... В совершенном неожиданном альянсе предстала чувственная связь Бранвен и Моргольта. Когда-то погибший в честном бою с Тристаном мрачный рыцарь Моргольт вместе с молодой утопленницей Бранвен вновь идут длинными, холодными и зыбкими коридорами наскального зАмка Карге. И словно пытаясь на своих плечах вытянуть иную суть этой легенды, — заново одолеть своим вздохом смерть, — они оба явились в этот раз негласными свидетелями страданий и мучений законной жены Тристана. Как бледная тень и угасающий отзвук чужого имени (Тристан так и не смог примириться с подобной подменой и забыть ту другую Изольт), — несмотря на калечащую ее мучительную болезнь Тристана, Изольт Белорукая уже на пороге трагической гибели, на тонком душевном порыве сумевшая покорить свою женскую гордыню, дарует Тристану надежду и прощение. Беря на свои хрупкие плечи бремя сладкой лжи, Изольт Белорукая несёт умирающему в горячечном бреду Тристану весть о том, что корабль всё-таки пришёл с парусами белыми и чистыми как снег, — как прощение и как забвение их личной выстраданной боли.

... Успокоится плачем страх,

растворится в любви вина,

И оттает душа в слезах,

понимая, что прощена.

В обеих вариациях двух знаменитых авторов это легендарное сказание, так или иначе робко, но настойчиво являет ответ на вечный вопрос: что же такое любовь... -Сладостная мука, томительные стенания души и тела или магический приворот?.. И то, и другое, и третье одновременно — с той лишь только разницей, что кровь отравляет жгучее желание обладать другим человеком и вероятно именно оно задаёт тон всему дальнейшему обоюдному безумию, а приворотное зелье служит лишь мифологемой и аллегорией происходящего.

Приверженцам ортодоксального христианства и ревностных церковных догмат не советую к прочтению эту легенду. Жозеф Бедье в кач-ве нарочито чувственного автора золотыми нитками шьёт этим двум влюбленным вердикт оправдания и всепрощения. В ключе его авторского концепта все вольности их неоднозначного поведения с избытком покрывает глубокая привязанность и крепко настоянная на сакральном вине любовь мужчины и женщины, — только она вершит правосудие и она же по умолчанию царь, бог и безусловный безупречно настроенный камертон Вселенной.

Как-то так случилось, что в 21-м веке легкомысленно разменяв шесть видов греческой любви на пустое чувство собственности, ревности и потенциального предательства, — мы всё же что-то позабыли, потеряли и расплескали. Всё, о чём вещает Ж. Бедье в своём романе, — вне всякой похоти и грязи, — сегодня уместно только в контексте светлой щемящей сказки. И словно в тон последней, — пронзительной и честной новизной разгорается Maladie Сапковского. Глубокое переосмысление легендарной истории с его авторским посылом (из диалога Моргольта и Тристана у его смертного ложа) : «Изольт уже была моей, как только взошла на тот корабль..» Вероятнее всего знаменитый поляк хотел этим сказать своему преданному читателю: для истинной и глубокой любви, которая выжжена калёным железом законного Предназначения и Божьего промысла, — физическое обладание не единственно важный аспект сосуществования. (А порой он совсем неважен, и любят на расстоянии часто лишь на духовной привязанности). Иначе всё это было бы слишком предсказуемо, тускло и обветшало, — если б всё только сводилось к греховной страсти и ущербно-чувственным мучениям.

... Мне не по силам эта роль,

Носить в душе такую боль,

Ведь твоя тайна измучила меня...

Тему воскрешения и перерождения души, — отчасти здесь есть аллюзия на Лавкрафта «Зло на пороге» (но лишь отчасти) , — авторы этого детектива изначально рассматривают скорее в контексте генетики: в потомственном сумасшествии четвертого поколения главного женского персонажа. Самоубийство прабабки главной героини Мадлен как ключевая интрига и завязка, — в данном аспекте все это выглядит более или менее логично, — идеально держит первую часть романа. И в контексте поведения своей дальней родственницы Мадлен представляет опасность прежде всего для самой себя...

Соб-но, это не дамский детектив с присущими ему слезодавительными элементами, — а достойная и добротная классика жанра, правда из-за витиеватых многослойных переплетений сложно однозначно определить какого именно. По моим индивидуальным ощущениям это скорее нуар или психологический триллер, с некой таинственной атмосферностью, где жертва (объект слежки) выступает в роли главного звена и подозреваемого, по цепочке которого плавно и без особого надрыва раскручивается вся дальнейшая интрига. И в этом романе среди прочего достаточно талантливо обыгрывается очень тонкая эмоция: Единственный способ сохранить тайну другого человека — это сделать её своей; близкой к сердцу и родной для души, расстаться с которой означает снять с себя «кожу» живьём.

Бывший полицейский инспектор в отставке Флавьер (по сюжету романа ныне весьма успешный практикующий адвокат), соглашаясь на просьбу своего товарища «присмотреть» за его женой, которую (и просьбу, и жену) тот подбрасывает Флавьеру как бы в шутку... -На самом деле персонаж Флавьера не до конца понимает, в какую именно авантюру, — в ключе многослойного обоюдного вранья, — он ввязывается. Флавьер наедине со своей совестью находит тысячи причин, чтобы согласиться на подобную каждодневную слежку; точно так же как и озвучивает тысячи увёрток для своего друга, чтобы транслировать ему это согласие с вальяжным равнодушием и прохладцей, разбавляя все это по ходу уместной в этом вопросе щепетильностью обоих. И соб-но, всё это можно назвать цинизмом лишь отчасти, — здесь не всё так просто, как кажется на первый взгляд. Если попробовать увязать эту тему на психоанализ, — теория З.Фрейда о соперничестве и чувстве собственности из разряда: Я заслуживаю этого в большей степени, нежели другой... Одна она не в силах до конца объяснить всё происходящее в романе. И с точки зрения этого практикующего адвоката, его «презумпция невиновности», вероятно, всё же правомочна: вместо того, чтобы «честно» исполнять порученное ему дело (если занятие частного детектива, подсматривающего в замочную скважину за жизнью другого, вообще предполагает честность как таковую), — Флавьер на волне иррационального влечения бездумно и безумно влюбляется в своего «клиента». Да, в этой хрупкой француженке с только ей свойственными причудами ожила его внезапно проснувшаяся любовь с робкой попыткой найти логику и... вторичную выгоду для себя. И здесь особенно ярким инсайтом и лейтмотивом романа разгорается вот эта теза от Буало-Нарсежак: Логика, доведённая до крайности, — это, возможно, и есть то, что зовётся безумием!

И вся эта дальнейшая авантюра постепенно напластовывается похожим поведением воображаемой «жертвы»: Флавьера искусно обманывают и любят одновременно. Причем ловкие манипуляции мужа Мадлен в свою очередь усугубляют и усложняют картину происходящего, притягивая неизбежный и безрадостный конец. -Авторская ловчая сеть искусных интриг и «подковёрного» вранья сплетена идеально. И соб-но изначально ввязываясь в эту головоломку, персонаж Флавьера даже не представляет, на какие нижние круги ада своего подсознания, ему предстоит постепенно опуститься...

... Жизнь протекает, как вино,

Я не живу уже давно,

Ведь твоя тайна измучила меня.

Разгадки нет, есть только миф,

Корабль мой нашел свой риф,

Ведь твоя тайна измучила меня...

Таинственный маятник, постоянно раскачивающийся в душе Флавьера, принуждающий его делать парадоксальные и нелепые поступки, — именно он будет задавать тон всей дальнейшей развязке романа...

Согласованность в шагах и в мыслях; ощущение радости именно от сиюминутного без пристального вглядывания в будущее; странное оцепенение от мысли потерять родного человека, когда сходят с ума то по одиночке, то одновременно... -Вероятно, это и есть очень размытые, но весьма очевидные контуры любви. Этот вечный маятник, — до конца не решённая дилемма, — растушёвывают понятие совести до едва уловимого пунктира. Безусловно, у этой «золотой монеты» есть свой невзрачный истертый, зашлифованный временем реверс: наши проекции, неоправданные ожидания и голословная уверенность в том, что любим мы человека именно за его естество; а не за те воображаемые красОты и фантазии, которыми мы его наделяем. И попадая в этот заколдованный круг, вряд ли кто-то способен так уж быстро и грамотно его разомкнуть.

Где-то на «заднике» повествования идёт война, — скорее всего речь идёт о французской кампании 1940 года, — и авторы так идеально тонко выстроили своё повествование в умышленных границах определенного жанра: тема войны не давлеет над переживаниями главного героя, — скорее грамотно их акцентирует и оттеняет. Хотя некая очень мощная склейка и спайка этого душевного смятения все же присутствует. Олицетворение с любимой женщиной, — с невыносимой болью и горечью её утраты, — сплетается в единую боль с падением Франции. Вместе с любимым женским образом угасает и духовно умирает сам персонаж Флавьера.

Вероятно, этот роман можно поставить в категорию классического психологического детектива, — в его золотой фонд. И, да, здесь надо иметь ввиду: это французы, — они нежны, сентиментальны, чувственны и очень эмоциональны — это с одной стороны. С другой — попытка закрутить триллер на очень тонкой психологической ноте / эмоциональной составляющей, — осознании ущербности своих поступков и тем не менее волевого воплощения их последствий в жизнь, — достойна если не восхищения, то уж точно уважения. В книге очень много борьбы, но не с потенциальным соперником, — а на уровне внутренних диалогов с самим собой. И в этих местах кажется, что роман очень сильно провисает — ведь не происходит никакого Активного действия. Местами это похоже на классический французский роман — но не бульварный! — здесь предельно мало неуместных патетических сцен с заламыванием рук и театральным падением в обморок. И, соб-но, весь роман у меня вызвал весьма смешанные чувства. Безупречно выстроенная первая часть: некая мистическая таинственность интриги (ожидание близкого конца главной героини) держит и вовлекает вглубь сюжета предельно сильно. Но во второй части почему-то складывается особое ощущение, будто авторы высасывают всю дальнейшую интригу из пальца и писать больше не о чем. Отчасти сглаживает эти «пробелы«и неровности великолепный авторский стиль: сочные, красивые, атмосферные предложения, которые написаны так талантливо, — что явственно слышно, как бьётся сердце Флавьера и как заливает его приливами ненависти, меланхолии и вновь подступающего радостного возбуждения в складках повествования романа.

PS Невольное сравнение с великолепной и ёмкой экранизацией Aльфреда Хичкока «Головокружение» увы идёт не на пользу этому роману. И очень сложно объективно оценивать книгу в том случае, когда знаешь всю интригу и разгадку наперед. Да, безусловно два этих произведения во многих местах самобытны и оригинальны, — и они не везде пересекаются в своей сюжетной канве. Поэтому сравнивать их в этом смысле не вполне корректно. Но в своё время экранизация Хичкока, — оригинальное прочтение этого романа именно режиссером, — захватило и ошеломило много больше, особенно своим двусмысленным и метафоричным финалом. В моём случае книга дочитывалась скорее по инерции уважения к этим двум авторам, чем на волне завлекательного интереса непосредственно к роману. И в определенном смысле «Из царства мёртвых» Буало-Нарсежака кажется вторичной по сравнению с «Головокружением» Хичкока. На волне адекватного обожания к фильму, — как развернутое и подробное «либретто» к этой экранизации, — прочитать хотя бы один раз наверное стОит. Но брать в перечитку в кач-ве любимой и настольной литературы нет смысла, — долгое послевкусие и пищу для размышлений оставляет именно психоанализ «Головокружения» Хичкока, нежели таинственные сюры от Буало-Нарсежака.

В раннем твор-ве по моим субъективным ощущениям Кинг великолепен: он не спекулирует, на мой взгляд, бессмысленными подробностями, — нелепая попытка развернуть сагу с продолжением из вполне самодостаточного «Сияния» длинною в «Доктор Сон»; не пытается повторить идею великолепного «Противостояния» в более чем скромном концепте «Мобильника»; не эпатирует, завёрнутым в увлекательную обёртку мифологического сканворда, весьма сомнительным по части своей достоверности эпиком о «Розе Марене».

И да, Кинг — это тот автор, который способен сделать шедевр из обычного (на первый взгляд) атмосферного явления. Соб-но, из всех возможных альтернатив перевода этой повести (The Mist) — ввиду того, что концепт повести многослоен и метафоричен, можно попытаться приложить под трафарет авторского текста каждый из трёх, — Туман, Мгла, Твари, — и все они в определённой мере отразят суть данного произведения.

«Туман» (моя личная ассоциация прочитанного) — как уместное предположение, что все большие катастрофы берут свои истоки с незначительных событий (явлений). И постоянно нагнетающий авторский нажим: «там в тумане что-то есть» ведь отчасти можно трактовать глубже: это «что-то» ежедневно и ежесекундно генерируем и транслируем мы сами. Туман как нечто оживленное и гнетущее, — продвигающееся с плавной гипнотизирующей и завораживающей быстротой, — наделённое разумом, в котором через призму смятения проступает истинная суть вещей. И неуютным шершавым холодком по коже, с мягким скользящим шорохом, леденит читателя тревожное ожидание чего-то неотвратимого...

...Жители маленького городка, по объективным обстоятельствам оказавшиеся запертыми в супермаркете, отчаянно сражающиеся за свое выживание и ещё не знающие, что по ту сторону витрины стекла их магазина человеческая жизнь остановилась...

«Мгла» — как возможный вариант трактовки происходящего, — это вероятно, изначально нагнетаемый, некий раздор в межличностных отношениях (вечная «книга» Кинга тяжб и препирательств с соседями в маленьких провинциальных городках). Как плотно накачанная и густо спрессованная в тугую спираль на уровне молекул энергия негативных мыслей. -Зло, туго закрученное в тысячи спиралей, — ожившее, осязаемое, вязкое, безобразное, неотвратимое, — с одной стороны. -Безразличное и безрассудное в своей гротесковой лавкрафтовской образности, — с другой. Всё это похоже на галюцегенный сюрр на грани сна и яви.

По атмосферности эта повесть (то, как я это уловила) это не жесткий хоррор, а скорее наркотический психоделик с ощутимым, отчётливо проступающим ч/з призму кошмара, медитативом происходящего, — Кинг не стал пережимать здесь тему философского подтекста (осмысления происходящего). И соб-но, Фрэнк Дарабонт в экранизации «Мглы» бесконечно талантливо и нордически жёстко докрутил «гайки» неопределённого финала повести. И там, где Кинг, явно колеблется и ставит своей авторской рукой вместе с троеточиями слово «Надежда».... Дарабонт словно отбивает финальной барабанной дробью вот этот знаменитый афоризм Кинга: «Чудовища и призраки существуют на самом деле. Они живут внутри нас. И иногда они побеждают.»

И касательно третьей версии перевода «Твари». Массовый (в том числе сектанский) плохо управляемый психоз; небывалый успех проповедника, вводящего в транс свою обезумевшую и постепенно отупевшую паству; нарочитый нажим на искупительную жертву, — в глазах миссис Кармонди (ещё одного активного посетителя этого магазина) этой жертвой видится и малый ребенок. -Это тот же «приказ» убивать, калечить и выворачивать внутренности, чем заняты доисторические монстры за окном. И ещё один вариант перевода «Твари» по моим личным ощущениям как нельзя лучше отражает суть происходящего по обе! стороны треснувшего стекла. Порочное зло всегда порождает себе подобных; в усиленном агрессивном противостоянии оно лишь только уплотняется/набирает силу/накачивает свой потенциал. Банально и тем не менее это очевидная истина, почему-то тысячи раз пренебрегаемая. И у меня «Туман» Кинга отчасти вызвал аллюзию на живописный сюрр от Франциска Гойя «Сон разума рождает чудовищ / El sueno de la razon produce monstruos». -Именно в кач-ве фрагмента бредового кошмарного сновидения очень талантливо, стилистически ровно и ёмко создана эта повесть.

Пустые глаза сектантов и Кинг, и Дарабонт очень талантливо увязали на бестолковую беспристрастность чудовищ-мутантов. В определённом смысле автор и режиссёр искусно отзеркаливают то, что происходит внутри магазина, и то что происходит снаружи: стенания и визги по обе стороны витрины треснувшего стекла.

...Пророк «на одной линии» с Богом; экзальт массовой медитации; заигрывание с прописными истинами (древними скрижалями); тотальное обесценивание сути вещей путём спекулятивного выворачивания этих изречений на современный и выгодный лад, — то бишь наизнанку. Дарабонт снял повесть Кинга не на подстрочнике (в том числе и этим интересна его экранизация). -И тему массового психоза толпы как удивительно подвижного стада (правда, движется оно всё же по направлению к пропасти); и тему манипуляций религией и политикой отупевшего социума режиссёр развернул несколько шире: он переписал отчасти Кинговские диалоги с нажимом на ключевые акценты, при этом ярче и шире развернув кинговский концепт проекта «Стрела».

PS Сюры Кинга это не ужас только лишь ради визуализации ужаса. Он не пишет ужас ради банального устрашения своего читателя, — традиция его жанра имеет больше философский базис, нежели бессмысленно кровожадный экшн.

PPS Раскаяние, искупление, надежда... -Это больше ничего не значащие истины, и они тоже едва проступают всего лишь на миг сквозь густую пелену этого тумана и тонут в нём навсегда. Всё обратилось в туман и завязло в этом белом семантическом шуме современного (мёртвого) тезауруса. И, честно признаться, по многим соображениям нельзя заканчивать на такой ноте... Дарабонту и Кингу заслуженная Десятка, — и пусть этот наивысший бал котирует не их рациональный пессимизм, а силу и мощь тех произведений, что они создали параллельно, каждый в своём жанре кино и литературы.

Кингу всего 22 года, но уже слышно по этому рассказу, — что он страшно талантлив, а быть может, даже одарён. И быть может, это и не рассказ вовсе, а просто черновые наброски хаотичного вдохновения молодого автора. Некий поток его одухотворённого сознания. (Здесь нет логически простроенного сюжета; ярко прописанных персонажей; навязчивого моралите.) И безусловен тот факт, — вне всякой канонической жанровой принадлежности, — что эта его ранняя вещь по своему осмыслению одна из лучших в формате откровений апокалипсиса. Просто пересказал Кинг эти предсказания и предостережения именно на свой лад и в более современной (отчасти даже ироничной) манере изложения. -Некогда цветущий / энергетически накачанный мир, — пульсирующий всеми мыслимыми удовольствиями и бесконечными радостями потребления. Мир, от которого постепенно не осталось больше никого, — кроме горстки отупевших и освирепевших на манер пещерного первобытного человека людей, стремящихся избавиться от слабейшего соплеменника любой ценой... Причем для них предать другого огню не одно и то же, что предать анафеме: заклание ради искупительной жертвы все же стоИт на следующей ступени и на порядок выше по уровню осознания. -В своём вынужденном мытарстве, изгнании и проклятии от неизлечимой эпидемии обезличенные персонажи Кинга уже мало что соображают и почти не отслеживают суть своих звериных поступков. И то, что раньше делалось на двух «лапах» , теперь делается на четырёх... Кто эти люди?.. Возможно, Вчерашние мы... А быть может, мы Завтрашние... -Кинг умудрился так искусно запустить триггер инверсии... Чёрное и белое у него предательски поменялись местами; закат и рассвет цивилизации сошлись в одной точке... Что невольно начинаешь думать (пытаться вспомнить на далёком откате генетической памяти), а что же было до всего?... Ну когда еще совсем ничего не было...

Да, прибою всё равно. И для Вселенной с ее законами термодинамики наша гибель отрезонирует не больше, чем отлетит резиновый детский мяч от товарного поезда. И у нас ведь на уровне имманентного начала есть свои законы Бытия, об которые мы каждодневно спотыкаемся и с упорством, достойным лучшего применения, методично их нарушаем, — делая растерянный вид что, мол, не заметили и не допоняли. И не важно, честное слово, в каких «богов» верит потенциальный читатель этого рассказа: в теорию дарвинизма, в языческий пантеон или во второе пришествие... Атмосферность и посыл у текста иные... В контексте рассказа Кинга вообще нигде и ни в чем не осталось больше никакого смысла, никакой морали и культа, никаких осмысленных поступков. Совсем ничего не осталось... Только эпидемия накрыла всё черным саваном. А у такой именно смерти ведь нет никакого достоинства. И нет особого смысла его проявлять... -Драться даже за своё выживание абсолютно бессмысленно, — всё предопределено, — и все так или иначе погибнут. И если мы ничего не можем сделать для Сохранения этого мира, — уже тысячи раз об этом на все лады предупреждённые, — произойдёт очередной закономерный оборот для дальнейшего его Обновления. -Назад в Будущее: к рептилиям и земноводным... Мрачен ли Кинг в этом рассказе?.. (Разумеется, здесь только мои индивидуальные ощущения) -Отнюдь... Скорее очень умён, прозорлив и задумчив.

PS Тем, кто не знаком с твор-вом знаменитого Короля Ужасов, — вероятно начинать с этого рассказа всё же не стОит; это не характерная для него вещь. И это много позже он подробно развернёт свою кровавую психофилософию в «Сиянии». На манер падшего Иерусалима автор подпалит в «Нужных вещах» погрязший в своих склоках и омерзительном паскудстве маленький провинциальный город... (Заламывать пальцы/перечислять подробно его высококлассные романы — не благодарное это дело — их достаточно много). А пока это проба пера, — но зато какая! С золотым оттиском огромного авторского потенциала и будущих художественных циклов очень высокого качества.

PPS «Ночной прибой» — один из любимейших рассказов у Кинга. Хотя местами складывается особое ощущение, что автору тесно именно в малой форме повествования: за великолепной идеей он не успевает выточить все детали своего текста. Хотя, быть может, в этот раз это и не нужно... И вероятно, буду не объективной, — здесь серьёзная осмысленная Десятка, — и в моём индивидуальном случае (восприятии) в раннем творчестве этот талантливый американец радует много чаще, нежели теперь.

«Искусство любить» Эриха Фромма – это отличный плотный текст известного немецкого аналитика и социолога; философа и мыслителя; психолога и неофрейдиста. И все его взвешенные и опорные тезисы актуальны по сей день.

В контексте этой монографии любовь — это личное переживание, которое каждый может пережить только сам и для себя. Это понятие (умение) нельзя тиражировать и здесь не может быть универсальных практик и «предписаний», на самом деле обесценивающих суть истинного глубокого чувства. Задача автора как раз в другом: на языке аналитики объяснить читателю, что любовь — это не чудесная забава, мимолётное увлечение или занятное хобби; а каждодневный вдумчивый и созерцательный труд.

Постоянно вслушиваясь в чувства и потребности другого человека, каждый в силах продлить и окрылить это чувство, если на то есть личностная мотивация и желание трудиться над самим собой непосредственно.

Порой перегружая обоюдную жизнь упрёками, претензиями и обидами, мы не в силах понять одну значимую вещь — дело в первую очередь в нас самих и тех проекциях, которые мы накладываем на внешний мир.

По словам Фромма любовь — это определенная дисциплина (сосредоточенность) всей нашей жизни. И очевиден тот факт, что наша современная культура неизбежно ведёт именно к ни с чем не сравнимой рассредоточенности (беспорядочному образу жизни).

Мы делаем много вещей сразу, часто на ходу и невпопад: читаем, слушаем, говорим, курим, едим, пьём. В каждодневной суете жадно поглощаем все подряд и без разбора: произведения, напитки, знания. И сложно отрицать очевидное отсутствие подобного созерцания, если вспомнить, как трудно нам оставаться наедине с собой, не отвлекаясь ни на что кроме собственных мыслей. А в контексте всего вышесказанного (как бы парадоксально это на первый взгляд не звучало): если мы не умеем слышать себя — как же мы тогда можем понять и услышать другого? И если мы держим возле себя человека только лишь от страха своего потенциального одиночества — Любовь ли это в самом деле?..

Научиться отличать свои мысли и потребности от регламентированных тезисов социума (вне паттерна привычного/навязанного поведения) — это по мнению автора одна из ступеней, ведущей вверх к овладению этим искусством для тех, кто хочет попробовать туда подняться и подольше задержаться на этой «площадке». И да, порой на это уходит вся жизнь.

Мы часто говорим штампами, мыслим штампами, живём штампами. Среди прочего Фромм искусно и талантливо нанизывает свои мысли и гипотезы попеременно на западную демократию и на тоталитарные системы в контексте попранной индивидуальности. Все покупается, продается, выгодно выменивается. Потребность в любви зачастую определяется лаконичной фразой: хочу быть любимым; а не хочу любить. В этом заключается узнаваемый закостенелый цинизм, ловко подогнанный под суть современных запросов/иерархию наших ценностей/пирамиду современных потребностей.

Фромм на свой лад (и довольно иронично) обыгрывает идею нашего равенства. Оно адекватно лишь в ключе психофизического единства и того, факта, что все мы уникальные. Каждый ведь сам по себе космос — малая его частичка. В своих способностях и потребностях мы одновременно равные в своей полезной значимости.

Но это понятие постепенно оказалось искаженным и опошлённым в ключе индустриального общества потребителей, где равенство автоматов определяет суть развития современного социума. И здесь среди прочих вопросов: Наше так называемое движение вперёд — это и есть очередной виток этого отлаженного механизма?..

Суетность, поспешность и успешность – вот главные козыри современного мира. И здесь отчетливо проступает еще один культ и фетиш мегаскоростной эпохи: любовь только лишь для сексуального наслаждения, которое в начале прошлого столетия в ключе инстинктивных потребностей смело «растиражировал» З. Фрейд. По словам Фромма — это замкнутая «сама на себя» изолированная система. Ведь фанатичный передоз эротических влечений ведёт к определённому торможению (фригидности) и не более того.

Фромм в качестве взвешенного в своих высказываниях аналитика размывает границы фрейдисткой теории, — по Фрейду разницы между иррациональным влечением и зрелым чувством не существует.

Подобный концепт — это всего лишь прототип счастья: поскольку эротика, поставленная в центр жизненных ценностей и безусловных ориентиров на самом деле прямой путь к депрессии.

Суть глубокого понятия любви как очевидной непреложной истины как раз в том, чтобы не растратить и не распылить бесцельно свою физическую/духовную энергию на многих, а суметь в безусловном слиянии (единении) «постичь тайну» другого человека. Максимально далеко зайти в его границы, не поломав целостной сущности изначально созданного природой уникального экземпляра.

И здесь тезисы Фромма можно попытаться подвести под бесценный афоризм Р. Брэдбери: Любовь — это когда кто-то может вернуть человеку самого себя».

Вне всякого сомнения практика искусства любви требует практики веры. Автор рассматривает понятие веры со всех возможных сторон: вера в себя как адекватное признание своей аутентичности; вера в любимого человека как ощущение его надёжности; вера в Бога как способность к созидательной эмоциональной / интеллектуальной деятельности.

И это одна из сильных глав (в сегменте психоанализа) об истинной природе любви к Богу. Фромм рассматривает понятие Бога как биологической сущности Вселенной, а не как предмет языческого поклонения / методичного исполнения ортодоксальных догм.

И если вначале своей монографии автор хладнокровен, беспристрастен и циничен в освещении вопроса современной веры, — и увы он очень актуален.

То ближе к финалу книги Фромм теплеет, постепенно переходя на язык доступного и понятного изложения непреложных истин / значимых нравственных основ

Ну вот, собственно, и все ключевые аспекты этой монографии. Разве что из вышесказанного еще раз хочет сделать значимый акцент: любви как абстракции, мифа и непостижимой фата-морганы не существует. Существует Акт любви и это процесс самообновления и самообогащения очень многогранен и гибок в своём материальном воплощении во внешнем мире.

Природа Любви всегда материальна: это поступки, мотивации, творческое созидание. Творчество без любви и вдохновения невозможно в принципе. А судя по тому наследию классиков, которые оставили после себя скульпторы, художники или архитекторы, сомневаться в материализации любви не приходится.

________________________

Эрих Фромм очень сильный, разноплановый и вполне доступный автор. Все его высказывания логически взвешены и безупречно выстроены. Манера изложения автора точна, стабильна и педантична. Безусловно, эта монография включена в рекомендуемую программу в изучении определенных практик и дисциплин. И читать подобную литературу наверное сложновато, если не владеть при этом хотя бы азами психологии. Но в любом случае это не «учебка» в том строгом сегменте, в котором писал свои труды Фрейд.

«Искусство любить» это скорее все же раздел научно-популярной литературы, ориентированной на массового читателя. Да, безусловно, текст пестрит такими терминами как предикаты, фрустрация, сублимация, нарциссизм, теистическая религия и др.

Но учитывая то, что данная терминология уже давно востребована в разных областях и знаниях, эта монография все же ориентирована на широкий круг читателя.

Стиль Фромма очень похож на нашего философа начала прошлого века И. Ильина с его более чем доступной манерой изложения подобной публицистики. И да, Эрих Фромм в своих книгах отчасти «страдает» самоповторами — многие его цитаты и тезисы перекликаются (повторяются) между разными главами и монографиями. То есть читать его можно абсолютно с любой книги.

PS Очень сильный интересный, эрудированный и прозорливый автор. Здесь только десятка, причем золотая и проверенная временем проба.

В обыгрывании на свой неповторимый оригинальный лад сказок Андерсона (не единственно, но в том числе), — с их двойным дном и тройной моралью, — Сапковский просто великолепен. «Меч Предназначения», — второй том саги о Ведьмаке (впрочем, как и первый), — это по сути некая антология мастерства и таланта знаменитого поляка. -Небольшие ёмкие рассказы лаконичны в своём повествовании и к строгой последовательности в общем и целом совсем не привязаны. В моём индивидуальном случае перечитываю эти два тома практически с любого места и всегда с неизменным удовольствием, наслаждением и погружением в текучую событийность любимых персонажей. И у меня почему-то всегда ощущение какого-то «дежавю» как обязательная формула подобной перечитки: все кажется забытым и призрачными как в летаргическом сне, но одновременно страшно близким и родным. То есть с возрастом в подобных вещах (и в этом, вероятно, суть хорошей серьёзной лит-ры) находишь для себя что-то новое; из-под якобы привычной толщи страниц/иллюстраций Д. Гордеева совершенно неожиданно проступают другие очертания персонажей/иные смыслы их поступков. И, соб-но, «Осколок льда», который в своё время «зашёл» очень милой и несколько печальной сказкой, теперь ощутился в совершенно ином кач-ве (особенно относительно уже прочитанных последующих томов.)

Маленький провинциальный городок Аэдд Гинваэль с его чудесной легендой об осколке льда, нечаянно угодившим в самое сердце (на манер известной датской сказки), — очередной вынужденный привал главных персонажей автора. -В котором так неуютно, мерзко, отвратно и душно Геральту. И в который с завидным постоянством привыкла возвращаться Йеннифер. У каждого здесь свои причины и резоны; свои маленькие тайны, нерасказанные секреты и неоправданные надежды; свои смыслы и определённые выводы из сложившейся ситуации. И, соб-но, положа руку на сердце, ничего ключевого в «Осколке льда» не происходит, — особенно когда знаешь наперёд все события последующих томов. Но какая-то удивительная магия хватает читателя цепкой холодной хищной хваткой и не отпускает до самого конца этой замечательной авантюрной интриги...

Сага неслышно набирает свой ход. Автор искусно вращает колесо своей фэнтезийной событийности. И все герои пока кажутся фривольными и беспечными. Йеннифер достаточно небрежна в своих жестах и поступках, — для Геральта она уже невероятно привлекательна, но еще пока не единственно любима. Он наблюдает за новым предметом своего обожания (а суть персонажа Ведьмака все же несколько иная — утилизировать чудовищ по пустырям и городским свалкам) с ленивой зевотой вальяжного кота. Пройдет ещё достаточно много времени — вернее сказать несколько многостраничных томов этой саги — прежде, чем он поймет, как сильно его одурачили и схалтурили в модификации чувств беспристрастного мутанта... Точнее сказать: сколь сильно жесток и циничен автор в прорисовке своих героев и характерных типажей... Нет, не так, — Сапковский на звонкой ноте и на тонкой материи своей души сочиняет удивительную песнь любви и плетёт сакральную нить сновидений и трансовых галлюцинаций. -В которых главному персонажу Геральта при всей его мнимой примитивности и банальности (что, соб-но, взять с платного убийцы с зацикленным интеллектом) одну, на первый взгляд статичную женщину, невозможно будет заменить никем. Поскольку то, что дорого его сердцу на множественное многоликое разнообразие без претензий и обещаний почему-то обменять не получиться. И этот осколок льда неслышной, но болезненной занозой, будет бередит незаживающую рану очень долго...

Сапковский, — и в этом рассказе в том числе просто изумительных сказочных дел Мастер, — он нежен и романтичен, но отнюдь не приторный; холоден и циничен, но не жестокосерден. Автор виртуозно плетёт свою интригу; спаивает векторы выдуманного «бермудского» треугольника; ладит между собой все грани этого «трио», зная наперёд что всё это весьма условно. Иначе зачем бы он так нарочито кидал читателю подсказки в монологе одиозного чародея Истредда (очередного любовника импульсивной Йеннифер) в абсолютно бесполезном споре двух мужских персонажей.

Неужто уже тут не понятно (честно говоря, слегка озадачили тезы в предыдущих отзывах о легкомыслии Йеннифер), — что комфорт, уют, счастье и нежность, в том расхожем смысле, в коем он часто трактуется, — это ничего не значащие слова именно для Йен. И что приласкали этого одичавшего кота не от перманентной скуки, а от жертвенной любви?... И ту ответственность, которую на себя берёт этот любящий женский персонаж, исчезая с горизонта сразу обоих спорщиков, — можно трактовать только в контексте серьёзного и тщательно осмысленного поступка. И да, безусловно, — любое знание умножает печаль и накладывает определённый груз обязательств.

Автор по-мальчишески ладит стороны этого мнимого бермудского треугольника, выставляя Ведьмаку якобы очень сильного противника и соперника в лице одиозного чародея Истредда, персонаж которого больше всего похож на коллегу по цеху, с которым иногда бывает интересно и познавательно общаться, нежели на любовника, от которого невозможно отказаться. И Сапковский знает толк в сильных женских и волевых мужских персонажах, — с безупречным мастерством одаренного прозаика он умудряется избегать банальных перегибов. И в безусловно мудрый славянский тезис: «Я его жалею — я его люблю» бесконечно талантливый поляк добавил еще от себя немного гремучей смеси и спеси: « Я выпью из него два стакана крови»... — Да, Йен именно такая, — и ей не в чем ни перед кем оправдываться. И Ведьмака совершенно незачем жалеть: его персонаж отнюдь не производит впечатление беззащитного дурачка, — скорее за обреченными вздохами и печалями искусно спрятан великолепно выточенный персонаж с мощной мотивацией настойчиво добиваться своего. И прелесть Сапковского в кач-ве оригинального автора как раз в том и состоит, что все его герои цельные, обаятельные и самодостаточные.

PS Автор в первых двух томах ещё пока чтит колорит и диковинную прелесть маленьких городов. И это много позже он развернёт в своей саге полотнища имперских битв и государственных интриг/переворотов. А пока он скромно и со вкусом обойдется камерными сражениями с чудовищами на большаках и драками Геральта с нахальными наёмниками в полу темных подворотнях.

И к Йен нельзя подходит с обычными мерками. -Там где у нее безответной тоской фонит в этом рассказе печальное «Не знаю..». — Геральт ведь тоже имеет очаровательную манеру сбегать вне слов и объяснений, как он это ловко сделал в Венгеберге. И у них одна Гордыня на двоих, доставшаяся им от Королевы Зимы, (ему как Белому Волку, ей как некоему предвестнику Дикого Гона), которую (Гордыню) автор будет на свой лад умышленно и долго топить и плавить в остальном своём подробном повествовании.

И этот рассказ ни в коем случае нельзя трактовать в отрыве от всей саги, — он написан бесконечно талантливо, но ведь не стоИт особняком в ключе последующей саги.

PPS Определённо красивый флёр и послевкусие оставляет после себя этот «Осколок льда», — и в голове почему-то настойчиво крутятся мысли ещё одного талантливого классика:

..Но кто мы и откуда, когда от всех тех лет

Остались пересуды, а нас на свете нет. (с)

Французы в литературе по-прежнему радуют. Их тематика не заезжена и обыграна с неподражаемым вкусом и шармом. Они новы и узнаваемы одновременно. И недавний роман Дельфин де Виган «Основано на реальных событиях» явное тому подтверждение. Из-под пера достаточно сильного автора вышел отличный, выточенный и взвешенно стильный текст. Автор вполне достойно держит высокую планку психологического триллера в том смысле, в котором это подразумевает тема диссоциации (раздвоения, расслоения) личности. Да, именно подобные аллегории и намеки вызвал лично у меня этот роман. Ф. К. Дик с первым томом ВАЛИСа просто сам собой всплыл в воображении неслышным фантомом. И хотя французская писательница во все трех частях романа умышленно ставит эпиграфом абзацы из «Мизери» / «Темной половины» Стивена Кинга… -Мне почему-то в персонажах психически уставшей от всего писательницы и некоего загадочного женского персонажа Л., внезапно появившегося в ее жизни, отчетливо увиделись Фил и Фэт в интерпретации знаменитого НФ фантаста Ф.К.Дика.

И здесь красным пунктиром пульсирует тема творческого выгорания и скатывания в вялотекущую депрессию. Дельфин де Вига великолепно раскручивает очень тонкую эмоцию: страх на грани щемящей тревожности, постепенно перерастающий и накатывающий лавиной бессилия и паники. Безусловно у каждой профессии свои страхи и риски. И для любого серьезного автора завершение своей книги это, наверное, в большей степени смерть и метафизический конец, — нежели ожидание признания, лавров и аплодисментов.

И, соб-но, этот роман на бессознательном уровне выставляет огромное количество ключевых вопросов не только по теме писательства / оригинального авторства. -Что значит дойти до своего предела и есть ли он в том числе в любимом деле (талантливо созданной работе)? Как сильно мы смываем свои границы в безраздельной дружбе и любви, неслышно становясь жертвой потенциальных манипуляций? СтОит ли считать (принимать) временное сумасшествие уставшего человека за чистую объективную правду его сбивчивого истерзанного воображения или это просто способ выжить, уцелеть и собрать себя по маленьким фрагментам, чтобы инициализировать цельную картинку заново уже в новом качестве и на другом витке? И наконец, безумно интересный (не единожды поднятый во многих жанрах мировой лит-ры) вопрос: А что же такое наша объективная Реальность?..

По главной авторской задумке основную фабулу сюжета держит на себе некая загадочная персона, — умышленное отзеркаливание автора, завершившего свою автобиографичную книгу, принесшей ей успешность и признание. Но на тысячи мелких осколков разлетится в одно прекрасное утро весь внешний мир обеих героинь и расслоится сознательное и подсознательное на уровне поступков, эмоций, переживаний. И в определенной мере внезапное появление этой роскошной, невероятно женственной и одновременно очень жесткой таинственной Л., — в экранизации «Основано на реальных событиях» Роман Полански талантливо и безошибочно отдал сольную партию великолепной и демонической Еве Грин, — этот персонаж на самом деле чувственная и крайне необходимая самозащита самого автора (от собственного разрушения). Это как бы проекция самого себя (текущих желаний, поступков, мотиваций) на самого себя… -И да, в данном аспекте спасительным аварийным выходом включается и горит бесценная теза Ф.М.Достоевского: Какой же я сумасшедший, если я Понимаю (и принимаю) себя сумасшедшим?!..

...Когда внутри автора что-то сломалось, утрачено, больше не функционирует. Когда процесс письма превращается в сражение с самим собой, — в испытание воли и силы, — и он уже не в силах держать этот вес… Именно тогда срабатывают нужные до определенного меры психологические защиты. И именно тогда что-то одно большое и цельное рассыпается / распадается на несколько частей; расслаивается на множественных персонажей — часто существующих лишь в голове (болезненном воображении) автора. И вероятно это та критическая точка, в которой сам автор становится для самого себя диктатичным врагом и безжалостным тираном.

Зашкаленная мнительность, опустошение и усталость, болезненные занозы и уколы по существу и без оного – это те штрихи, из которых будет состоять разбалансированный в своих эмоциях и отсутствии вдохновения автор. Потому что практически каждый из них — это никогда не взрослеющий ребенок, не защищенный от внешнего мира в силу своих тонких стенок инфантильной души. И здесь вероятно нужно иметь очень крепкий иммунитет (в том числе и общечеловеческий) чтобы адекватно сильно верить в то, что я Ценен просто потому что я Есть, — и здесь довольно всяческих достижений.

Что касается темы писательства, — безусловно, оно предполагает некие риски и делает серьезного автора уязвимым. Иначе оно ровным счетом ничего не стОит. Это самая интимная и самая уединенная территория, которая в идеале должна быть адекватно защищенной и грамотно отгороженной от внешнего мира.

...Кошмарные сновидения, пробуждения в холодном ознобе, учащённое сердцебиение, невозможность больше выдавить из себя ни строчки; взять в руки ручку; сесть перед пустым экраном монитора — это все отчётливый и горячий оттиск душевной (психологической) травматизации. Навязчивая рефлексия не с целью адекватного анализа и поиска конструктивных ответов, а в кач-ве каждодневного изнурительного самоистязания. Незакрытый гештальт застарелых болей, страхов и комплексов. Боль, отчаяние, щемящий страх перед внешним миром. Возможное исцеление...

Для французов судя по их современной лит-ре психоаналитика — это не прецедент для изучения определенной болезни. Это норма и культура воспитания и общения, — и вероятно таким вот своеобразным образом они заземляют свою природную впечатлительность, эмоции и фривольность.

И подробно о том, чего мне как очень требовательному читателю не хватило в этом романе / фильме режиссера. С одной стороны слог изложения романа прост и приятен; изысканный флёр изящной (не банальной) интриги затягивает и крепко держит примерно до середины романа. Но вот с другой, — очень сложно объективно оценивать этот роман и ставить ему наивысшую оценку: автор несколько раз спонтанно и сбивчиво тасует события и смещает все акценты. Нагнетание в последней трети романа выглядит искусственным и надуманным. Ближе к концу романа становится заметной путаница в построении сюжета, — вероятно для того чтобы умышленно подчеркнуть сумасшедшинку автора. Но все это похоже на неуместный гротеск, — изрядный передоз фактами, основанными лишь на болезненном воображении измотанного автора. Для адекватного и объективного восприятия этого романа нужно что ли включать все возможные сенсоры восприятия (чего-то одного будет крайне недостаточно): умственного, чувственного и эмоционального сосредоточения. Плюс еще нужно уметь спроецировать эту историю на что-то свое личное (дабы оправдать титул книги).

Французы пишут размашисто, с чувством эмоционального нажима и с только им присущим обаянием и шармом не проговаривать все до конца. Но что касается этого романа невольно начинаешь подмечать всяческие нестыковки и неуместные преувеличения (нелогичные склейки) с самого начала текста. Авторский вектор преодоления тяжелого душевного кризиса / затянувшейся депрессии главного персонажа Дельфины выведен ч/з экшн закрутку детектива весьма своеобразно, — но он, увы, не выглядит как цельная (живая) картинка. Автор в кач-ве безусловного аргумента с одной стороны выставляет принцип синхронности Юнга между двумя родными людьми (близкими партнерами): явственное тактильное ощущение физической боли на расстоянии. А с другой, — загадочный персонаж-двойник, которого толком никто не видел, не вызывает той ощутимой сложности и подлинности, которую в нее вероятно изначально закладывала автор книги. Попытка в последней трети романа написать роман в романе (руководствуясь дневниками и заметками автора) на мой взгляд, не очень удачна и выглядит весьма громоздкой именно в контексте триллера. И по моим личным ощущениям именно драмы (если таковая изначально задумывалась автором) не получилось. У Ф.К.Дика с его медикаментозной аналитикой подобный двойник в ВАЛИСе проявлял себя как некая склейка иррационального и рационального, как способ затереть нежеланную действительность и оставить для своей жизни лишь длинный пустой коридор, — прожить и дофантазировать ее заново, как некую интерпретацию определенных и уже случившихся событий.

У Дельфин де Виги этой самой интерпретации оказалось слишком много, — получился определенный жанровый перекос на пограничном стыке триллера, интимных дневников и объективной реальности.

Роман Полански с присущей этому режиссеру мудростью и хитростью аккуратно потянул себе в экранизацию именно начинку триллера и очень талантливо снял свою версию на метафорах и аллегориях. (Не единственно, но в том числе великолепно придуманный финальный эпизод с падение в яму / бездны творчества). В его версии бесконечно профессионально (и с камерой Павла Эдельмана) удалось искусно создать нагнетание сюжетной линии с медленным сползанием во все мыслимые бездны взвинченной и опустошенной Эммануэль Сенье (корневого персонажа романа). Ева Грин в роли навязчивого двойника невероятно притягательна: она со своим фантасмагорическим персонажем оставляет очень долгое послевкусие, — бесконечно долго остаются в памяти ее огромные глаза, магнетичный взгляд, истероидные жесты и повадки. Но все же что-то важное, значимое, — осязаемое именно в контексте подсознания обескровленного писателя режиссер все-таки расплескал и не додал своему зрителю. Возможно, этот знаменитый поляк тоже отдает предпочтение именно всякого рода недоговоренностям…

У французской писательницы на самом деле получился без пяти минут научный труд о ситуативном расслоении личности, увлекательно завёрнутый в яркую и манящую обёртку триллера. Идея великолепна, стилистически безупречно оформлена, но местами сильно затянута и пережата нагромождением синтетических подробностей. И данная история (подробная исповедь автора) может быть, наверное, интересной медикам, психологам и… театралам. Да, соб-но, они ведь тоже попадают в эту зону риска (добровольно оказываясь в этих лапах инфернального монстра) в силу своей профессии, каждодневно примеряя на себя множественные личины, статусы и роли.

...Тотальное подавление, искусное навязывание мнения как единственно верного, чудовищный эгоцентризм и фанатизм в продавливании своих идей, остро наточенные фразы, способные вывести надолго из равновесия — все это про персонаж Л.

Ужасное, на грани пограничного сумасшествия, навязчивое ощущение, словно тебя с кем-то перепутали и с методичным тщательным терпением пытаются подломить под свою экстра одинарную точку зрения; не способность выпутаться из ловко расставленных обманчивых аргументов, когда любой спор неизбежно скатывается в собственную истерику, — и априори неглупый человек не в силах объективно доказать другому очевидные истины, — это все про персонаж Дельфины.

«Основано на реальных событиях» — это не ободряющий сказ о том, как написать бестселлер и взорвать своими инициалами все мыслимые рейтинги. В данном напластовании нескольких жанров скорее проступает тема духовной реализации (отклике в душе своего потенциального читателя) к которому автор (вне всякого синдрома пресыщения) оказался просто не готов. И речь здесь идёт о более сложных вещах, чем вдохновение или отсутствие оного.

PS Французы в сущности очень интересные ребята: они фривольны, но не вульгарны; свободны от семейной рутины, но адекватно верно осознают свои ключевые обязанности; имеют определенный базис духовных ценностей и убеждений, — но никто не в силах заставить их жить «по привычке» с давно угасшей любовью/исчерпавшей себя дружбой, всячески искусственно подогревая подобное ностальжи статикой «так надо». Они не скачут беспечными воробушками по старинным парижским мостовым, — скорее искусно и умело готовят себе иную взлётную полосу, руководствуясь осмысленной необходимостью. –«Если выпитый стакан пуст, значит нужно его отставить и взять в руки полный». Не считая для себя возможным наступить на горло своей чувственной песне и постоянно находясь в поиске (нет, не дешёвых авантюр и одиозного эпатажа), а скорее богатой палитры чувственных переживаний, — они проживают свою жизнь в полноте жизненных водоворотов и цельного вдохновения. И, безусловно, их также нагоняет экзистенциальный кризис: осознание своего сакрального одиночества и вынужденного духовного опустошения. Если развернуть эту тему в отдельном спектре писательского мастерства, — лейтмотив этого романа примерно следующий: WRITE YOURSELF, YOU WILL SURVIVE (Пиши, и ты выживешь).

PPS Иногда случается так, что от книги (фильма) не ждёшь совсем ничего, а просто доверяешь по инерции известному имени знаменитого режиссера. Роман Полански и Дельфин де Вига удивили оба — растрогали и позитивно ошеломили новизной своего взгляда на эту тему.

... Если я рухну, — рухну как-то не так,

Нас у Бога много, — килограмм на пятак...

Сапковский в своей прозе преимущественно и зачастую достаточно жёсткий, резкий и циничный. И словно хладнокровно «просчитывая» этот том, — «Час Презрения» (если не считать «Сезон Гроз») из семи написанных ранее, он как бы случайно пришелся ровно на середину саги о Ведьмаке, — этот великолепный и очень сильный автор будто случайно наметил краеугольный макет ломки привычного для своего универсума порядка вещей. Потихоньку раскачивая старый каноничный мир одиозных магов и колдунов; иронично подшучивая в каждом томе над сладкоголосым Лютиком, безустально слагающим свои «мимо арии» и любовные рулады; мягко подтрунивая над примитивным в своей обязательной повинности избавить мир от монстров угрюмым Геральтом; обречённо вздыхая по поводу жестокосердной и крайне взрывоопасной полуфурии/полуженщины Йен... -Автор потихоньку смещает акценты и красным пунктиром явственно выводит иную тему.. -Много крови, предательства, одиночества, отчаяния, унижения и поражения... Да, безусловно, пан Анджей уже громил и сталкивал в прежних томах между собой Нильфгаард и Цинтру; топил в крови и пепле города и княжества, стирая их с лица земли включая всю геральдику и семейные реликвии... Но «Час Презрения», — великолепно оправдывая свое заглавие, — недвусмысленно (в достаточно подробных и несколько затянутых диалогах) являет читателю всю мерзость и гнусность двуличной политики, придворного лживого мракобесия, дешёвого прихлебательства и конъюнктурного либерализма заявленных мнимых ценностей. (Не единственно, но в том числе об этих потенциальных аферах даёт обзорное представление диалог Вильгефорца и Геральта, недвусмысленным соблазном являющий некий пакт Победителя в обмен на Нейтралитет Ведьмака.) И вновь полетят головы дворцовых исполнителей-стрелочников; с предсказуемым хладнокровным враньём и методичным нашёптыванием шпионов-перебежчиков под шумок сумбура и хаоса не вполне удачно провернут подмену Цириллы в империи двусмысленного и алчного Эмгыра...

А Львёнок из Цинтры тем временем незаметно подрос, чудесным образом обратившись в милую, привлекательную, искусно напичканную под завязку изящными манерами барышню-подростка. Цири виртуозно натаскалась в боевом искусстве и даже как следует вкусила/попробовал «на зуб» (в перерывах между ахами и вздохами мучительного взросления) гранит науки, магии и сакральных заклинаний. И это уже не тот дерзкий в силу своей королевской крови и одновременно страшно напуганный ребенок, которого укрыли от опасностей и с трудом отобрали у дриад в Брокилонском лесу, — как перстень в футляр спрятав это сокровище до времени в Каэр Морхене. Ее Время уже пришло и кони беспредела рвут удила и роют земли; и бешеный гон вновь расхлёстывает небо зловещими молниями дурных предзнаменований. А что это за Время, — грош цена ему копейка в самом деле, — если вынужденное взросление надолго отберёт и переполовинит у Цириллы самое дорогое и любимое, самое родное и самое надёжное. Но когда мир трещит по швам, — Надежда порой неожиданно являет себя в хищном зверином лике подлости и предательства; непроговорённых, но надолго засевших осколками глубоких обид и медленного душевного обледенения травмами и ранами. -А ей ведь в силу своего уникального королевского статуса нельзя надолго обижаться, злиться и уж тем более ненавидеть... Ибо Сапковский раскрывает в этом томе даже не козыри, нет.. Это белокурое Дитя Предназначения и Старшей Крови на самом деле явный джокер, способный подменить и обесценить собой любую карту с той лишь только оговоркой, что Цири нельзя быть Любой. -Все то, что в нее бережно и терпеливо заложили базисами древних знаний, все те соки земли-огня-воды-неба, которые далеко не каждому под силу взять чуткими фибрами/ресурсами своей души и тонкой ментальности, — все это она должна вернуть в первозданном виде и вновь вложить в ключи чистой энергии и природного естества. А судя по той древней зловещей «свастике», которую аллюзиями и намеками финально закрутил Сапковский в своем романе, — у этого мира не так много шансов на успех и призрачное обновление. И зловещий профиль беспощадной, леденящей душу Фальки уже недвусмысленно проступает сквозь основную ткань повествования «Часа Презрения», — но фабула ее легендарных кровавых преступлений будет развернута много позже...

А пока, расцвеченная всем мыслимым блеском красоты, лоска и сексапила величественно продефилирует на званом банкете/чародейском Сборе великолепная Йеннифэр, кокетливо ведя под руку своего Геральта, — от которого она то убегает в очередном истеричном всплеске переменчивого женского настроения, то вновь магнитом истосковавшейся кошки возвращает его себе. И в который раз, словно совершая виртуозно простроенное рондо всей саги, знающий истинную цену «Здесь и Сейчас», обречённо вздохнет Геральт в молчаливом смятении звёздной ночи:

Надолго разметав по белу свету друг от друга своих любящих главных персонажей и развернув в следующих томах лентами параллельно не пересекающихся дорОг их витиеватые судьбы, — Сапковский в самом деле не столько спекулирует на кол-ве исписанных страниц (все его авторские подробности уместны и оправданы). -Этот великолепный поляк скорее с особым нажимом акцентирует и транслирует философию и закономерность нашей жизни, абсолютно по-взрослому недвусмысленно намекая своему читателю: чтобы оставить свое навсегда своим, нужно суметь терпеливо отвоевать его у зыбкого времени и обманчивых внешних обстоятельств.

PS Час Презрения, вероятно, можно считать несколько затянутым и лишенным динамики и экшена предыдущих томов. И здесь все очень индивидуально и требует времени/особого вдумчивого осмысления. Но спорить (даже потенциально и наедине с самим собой) о том, что перекрой действительности в этом томе очень похож на событийность нашего мира, — увы не приходится. У меня эта книга постепенно стала одной из самых любимых, значимых и зачитанных до ключевых житейских афоризмов. -Великолепный посыл талантливого автора; виртуозный и вкусный в своей ироничной образности перевод Вайсброта, — в моем индивидуальном случае закономерно и последовательно определяют «Час Презрения» в разряд необходимой настольной литературы, достойной множественных перечиток и адекватного обожания.

PPS «Я путал небо со звёздами, отражёнными ночью в поверхности пруда», — эта великолепная авторская теза пройдет красным пунктиром по всем остальным томам саги, — с той лишь только оговоркой: разобраться в том хаосе и сумбуре, в который окунутся главные персонажи Сапковского очень-очень сложно, — тем более интересны их приключения и странствия; их преданные, временем проверенные чувства и мужественные порывы найти друг другу именно для того, чтобы суметь всеми фибрами своей души и сердца обратить Здесь и Сейчас в Навсегда.

…Черное на белом, все становится жестким, все становится плоским, как жесть.

Все становится резким, превращаясь в беду, меня пугает каждый новый твой жест,

Отход на север…

Есть такие авторы, которые (даже давно возведенные в статус горячо любимых; с очень плотной эмоциональной притиркой к их стилю изложения) способны поломать и вывернуть наизнанку своего читателя, как законченного наркомана. У меня подобные ощущения вызывает практически вся проза Паскаля Брюкнера. И что касается его подробного эссе «Парадокс Любви», — здесь особая история: и у Брюкнера в кач-ве великолепного эссеиста; и у меня в кач-ве экстра впечатлительного читателя. Сразу делаю адекватную оговорку: слепым приверженцам ортодоксальных ценностей, искренне и традиционно верящим, что любовь – есть долготерпение, это эссе категорически Не рекомендую. Точно так же Не советую эту вещь истовым поклонникам свободной любви, искренне верящих в горячие лозунги «детей цветов» хиппи. –И, вероятно, нужно немного знать и чувствовать ментальность «фривольных» французов, чтобы попытаться максимально верно раскрыть авторский посыл Брюкнера. Он искусно и грамотно выстраивает баланс своего повествования не на подчеркивании традиционной морали и нравственности в ключе постепенно утерянных наследственных традиций. И уж тем более он ни коим образом не спекулирует на закостенелом порицании ныне существующего, привычно устоявшегося и все собой захлестнувшего эмансипе. Все это было бы слишком скучно, постыло и предсказуемо. Подробно разбирая Природу Любви, Брюкнер не станет сильно пережимать и на фрейдистской идеологии, нарочито и на скорую руку пытаясь объяснить проблемы человечества только лишь в ключе бессознательных потребностей. В кач-ве очень эрудированного, аккуратного и педантичного автора он с особым изящным нажимом будет давить/раскатывать в асфальт вот эту тезу Шатобриана (успешно кочующую из века в век в контексте нашего каждодневного существования): Привычка свыше нам дана – замена счастию она / Si j’avais la folie de croire encore au bonheur, je le chercherais dans l’habitude. Для кого-то она (привычка) становится естественной потребностью, гарантирующей особую и обязательную безопасность; а кто-то с количеством времени очень сильно устает жить по указке узаконенных стереотипов, — без права на спонтанные эмоциональные всплески, яркие душевные порывы и адекватные сердечные привязанности. Вот как раз для последних адресатов Брюкнер и развернул свой подробный эпос о том, как именно он видит Любовь в рамках современного бешеного (и не всегда оправданного) ритма нашей жизни.

…Белое на черном расплывается маслом и не держится в рамках холста

Мои руки скользят, я не в силах сдержать, — слышен третий приказ «От винта!»

Пора на север…

Брюкнер не станет поднимать понятие Любви на щиты громогласно скандирующих площадей, — это очень умный и тонкий автор и он в курсе того, что Счастье любит тишину. Более того, он не единожды напишет и сакцентирует внимание своего читателя на том, что все требования завравшихся современных революционеров в контексте бесконечных реформаций и перемен «непонятно чего на непонятно что», — начиная примерно с 50хх годов прошлого века и заканчивая модными тенденциями изданий «Elle» из нулевых, — свидетельствуют лишь о том… что человечество очень сильно постарело и обесцветилось в своих потребностях, лишенное каких-либо внятных эмоций и переживаний. Причем все это явственно проступает в ключе того, как Брюкнер видит на свой вкус искушенного аналитика роль в социуме современной семьи и женщины. Что касается последней, — вот здесь у меня был в свое время некий идейный ступор и ярый антагонизм к его оригинальной авторской позиции. Потому что уравнять в единое тождество мать семейства, которая каждодневно принося себя в жертву, разменяла все свои нежные душевные привязанности на адекватное чувство долга и ответственности; и статичную офисную гранд-даму, которая периодически умышленно спекулирует на своем эклектичном эпатаже, — и возвести их обеих в единый статус эмоциональной проститутки, вынужденно продающей себя каждый день в контексте механических рефлекторных обязанностей… Ну, соб-но, Брюкнер со всеми его смелыми тезами вероятно будет не каждому читателю «по зубам»… В своих романах и очерках он местами брутальный, резкий и неприятный как наждачная бумага. И дабы не быть голословным и опираться на мировые авторитеты, он периодически яркими и выразительными цитатами/ремарками тянет в том числе из 19-го века ключевые (и порой стремные) мысли из личной переписки В.Гюго: «Вы любите не мужа, а другого мужчину? Так идите к нему! Для нелюбимого вы проститутка, а для любимого – супруга. В союзе двух полов закон вершит сердце. Любите и мыслите свободно. Остальное – дело Божие». И если кому непонятно, — это ни в коем случае не воспевание очередной холерической прихоти, — речь здесь идет о ярком сердечном желании, без реализации которого человеческая душа сгорает в адском пламени сомнений и трусости, навязанной сегодняшней путаницей марширующего под полковой оркестр феминизма. По мнению этого автора, — сексуальность, ранее сдерживаемая на цепи хладнокровной аскезы, сегодня предстала неким сказочным животным, которое всеми путями/способами (пусть даже тысячу раз скандальными) полагается «зачетно» освободить из этой мнимой неволи. И да, свобода (если вдумчиво и адекватно вникнуть в ее суть и здесь я с автором внутренне согласилась сразу) – ведь не есть равенство полов. Суть истинной Свободы, по мнению этого француза, как раз и состоит именно в Служении Любимому человеку. А опасность вездесущего ока эмансипе именно в том и являет свой звериный беспощадный лик, что за громкими визгами и слоганами зачастую притянутых за уши «синтетических и лубочных» обид, угроз и лозунгов в самом деле очень трудно разглядеть истинную беду окончательно запутавшегося в тотальном подавлении другой супружеской стороной человека, не способного даже самому себе признаться в собственной слабости и беспомощности, дабы не быть похожим на весь этот ужасный и не затихающий ор площадей и ТВ площадок. И соб-но, являясь истовым поклонником Гюго (я в свою очередь обожаю их обоих), Брюкнер виртуозно закручивает в красивейшую спираль космического естества (в авторских отступлениях романа «Отверженные» есть аллюзии на эту тему) нашу полноценную, — ментальную и физическую, — принадлежность к законам и процессам Мироздания.

Помнится, Ф. К. Дик со своим нежным финалом в «Вере наших отцов» очень искусно и талантливо обыграл и эту тему в своем оригинальном, неповторимом и узнаваемо самобытном ключе повествования.

…Иди, иди, я успею, — я буду прощаться с огнем.

Как жаль, что я не умею не думать, не плакать о нем.

Пора на север.

Данное эссе на самом деле — это весьма искусно и грамотно преподнесенный срез нашей реальности в ключе семьи, брака, любви и нежных душевных привязанностей (увы, порой напрочь отсутствующих). -Брачные контракты двух партнеров, суть которых любой ценой сохранить собственную независимость в контексте упорядоченных колонтитулов тщательно выверенных документов. -Весьма странное эго некой эфемерной самореализации, ревностно оспаривающей любую попытку внедрения в личное пространство: такие пары повсеместно с горделивой статикой являют себя в презентабельных кафе, когда оба уныло уткнувшись в свои девайсы, строчат необычайно важные послания и бездарно воруют тем самым время друг у дружки на полнокровные и цельные отношения. -Завравшиеся и постепенно увязшие в рутине семьи, где каждый с патетикой обманутой жертвы пытается навязать другому немыслимую значимость своего заклания ради каких-то непонятных ценностей, что уже давно обратились в прах... Одиозное чувство долга; перманентное положение обманутой жертвы; унылое и печальное сожительство вдвоем в вечном поиске взаимных выгод...

Все это в самом деле имеет малое отношение к Любви и тому аспекту, как видит ее Брюкнер: возможность искренне, спонтанно и без объяснений обнять родного человека; ухватить за шкирку и перейти на язык приятной околесицы любимого ребенка, даже когда ты очень устал и сосредоточенно работаешь на вынужденной инерции до глубокой ночи; в конце-то концов абсолютно бескорыстно и невпопад улыбнуться в метро незнакомому человеку напротив... Вот примерно те адекватные ориентиры и «сбитые прицелы» того, как выглядит полнота жизни и биение сердца этого чувства на французский манер. И Брюкнер уже виртуозно поднимал эту тему в своем великолепном эссе «Искушение невиновности/1995» (за что получил заслуженную премию Медичи), явственно нажимая на то, что человечество с вечным оспариванием одиозных прав на «то-то» и «то-то», в этом развороченном раю своих на медяки растраченных ценностей словно застряло в лимбе, — унылая серость и статика бездарного проживания остаются до сих не принятыми ни в одной из существующих «инстанций».

PS Каждый вправе выбирать себе такую реальность, которая будет ему ближе, привычнее и понятнее в контексте узаконенных жизненных ориентиров. И с первого прочтения не приняв/адекватно не оценив посыл автора, — эта вещь зашла не сразу и долгое время не укладывалась в систему моих личных индивидуальных ценностей, — именно теперь дочитав это эссе терпеливо до конца, от себя резюмирую.

PPS Не стОит гоняться за безопасным комфортом и разгильдяйски относиться к своим чувствам и порывам, каждодневно их замалчивая и втаптывая в пыль. И если переходить на тезу о Северном Сиянии Брюкнера: пульс Вселенной можно тактильно пощупать (а это ни с чем не сравнимое божественное наитие) только с родным и любимым человеком, сколь бы много трудностей не пришлось пережить и вынести для того, чтобы сохранить ему место в собственном сердце и в самых сокровенных мыслях. И подлинную истинную полноту жизни дает только то классическое чувство, — сотни и тысячи раз воспетое в мировой лит-ре, — в свою очередь ни в какой эпатажной новизне и вызывающем крике абсолютно не нуждающееся. Во всякий век Любовь была и будет самодостаточна и ей не нужно каждый раз на языке плакатных слоганов доказывать свое право на существование, одобрение и поощрение социума, выбравшего себе в последние десятилетия явственным ориентиром двуличный Ангелизм*, как особый наркотик и непременный концепт современного благополучного существования.

_____________

*Ангелизм – это новейшая фаза истории, или скорее пост-истории, приходящая после индустриализации, автоматизации, атомизации и прочих революционных технологических свершений эпохи модернизма. Телефоны, телевизоры, компьютеры, авиалайнеры, ракеты – ангеличны, в том смысле что они представляют инобытие разума в самодействующих физических телах. Именно предельная технологизация и деперсонализация всей культурной среды раскрывает в ней присутствие «иных духов», именуемых ангелами.

Возможно ли объять собой Бесконечность? Ликами каких мерцающих звезд улыбаются нам Ангелы? Носит ли Безвременье на своем запястье изящные встроенные часики, — или от века к веку непроглядным пыльным туманом клубятся все пути, направления и сроки событийности мнимого континуума Вселенной?.. А может быть, это всего лишь таинственный шорох и шелест Подсознательного, надежно спрятанного на задворках Истории (еще не случившегося, но по наитию ожидаемого).

Желязны, честное слово, не был бы так изящен и великолепен, если бы пытался в своей прозе дать четкие определения/наметить явные границы между мифом и космологией, между зыбкой античной панорамой уже случившегося и константой всегда существующего. И его великолепный роман «Порождение света и тьмы» не стал исключением, — все это по-прежнему живет и пульсирует где-то на задворках его вымышленных Срединных миров, разбросанных щедрой авторской рукой разноцветными бильярдными шарами между двумя домами Жизни и Смерти. Или быть, может, не вымышленных?... -И вновь оживает и ослепительно ярко восстает в его романе пантеон всемогущих и бессмертных богов, представленных автором в весьма неожиданном ракурсе.

Нервный панический лик Анубиса мечется в смертельном предчувствии, застигнутый в своих покоях фатальной тенью черной лошади... Гневливый и мстительный Озирис (а ведь классические легенды рисуют его в более выгодном свете) с механикой пресс-папье, встроенного в него нежно любимого ранее создания; с вплетенными в ткань роскошного ковра нервными окончаниями его прежде величественных и одиозных врагов-завистников, которые стеная и плача жаждут отмщения... Трогательная, и лишь наполовину вырванная из пустоты Нефтида, — уставшая жить между небом и землей и мечтающая окончательно рассыпаться в прах и умереть Навеки...

Алая Леди — и Вожделение, и Жестокость, и Мудрость, — и сама суть Любви. Великолепная, безрассудная и необузданная в своих поступках Изида (честно признаться, мой найлюбимейший женский персонаж седой древности). С сияющим пламенем Жизни на царственном лице, темными глубокими глазами, — она словно нервная величественная пульсация Бесконечности. Ее улыбку, если повезет, можно рассмотреть в ярких сполохах пламени костра... Как причудливы и витиеваты все ее пути. И как изящна, непостижима и неподсудна вся ее женская и материнская сущность. Считаю уместным в ключе фабулы этого романа сказать о ней чуть больше остальных. Эпическое противостояние двух Домов — Жизни и Смерти, — на самом деле умышленно очень сильно размытое Желязны в неясные полутона между привычными концептами добра и зла, — состоялось и по мановению ее изящной руки в том числе. Прекрасная Изида — Мать Праха и сакральный символ обновления. Неувядающий цветок зарождения новой жизни, энергий и живительных потоков — полу женщина, полу ведьма, полу богиня. Она способна соткать жизнь из пустоты, залатать дыры ткани бытия, вдохнуть жизнь там, где все давно иссякло и омертвело... Эта трижды загадочная леди (а ведь мифы рисуют более линейного персонажа), — в безумной авторской вариации так или иначе своим недвусмысленным магическим сексапилом провоцирует всю эту вселенскую бойню и бешеный гон во времени. И она ведь тоже уязвима, напугана и смята ожиданием неизбежного финала, который до конца романа весьма сложно предугадать. -Желязны виртуозно держит свою интригу до самого конца. И одновременно сыплет изящными авторскими намеками: Изида не может не думать о Сете (что бы она там в самом деле о нем не думала). -Об этом вспыльчивом кровавом Разрушителе истоков всего живого, носящего свою Вину с невероятной гордостью и апломбом. Хотя в ключе всякого канонического равновесия всех стихий и основ нравственности Изиде думать о нем никак нельзя, — так или иначе уважительно относясь к Озирису, (своему господину и законному супругу), и одновременно спасаясь от него бегством, — ее женское сознание словно раздробилось и зависло между двумя этими безднами. Ведь Сет был когда-то ее возлюбленным, а может быть и остается им по сию пору... И где проходит этот баланс у Желязны, — сказать предельно точно невозможно: его фэнтезийное авторское воображение раскачивает и швыряет эти стихии из стороны в сторону практически в каждой главе умело заритмиченного повествования. Причудливое переплетение белых азиатских стихов (отчасти китайских гексаграмм) грамотно переплетается с колоритной и сочной динамикой основного повествования и виртуозно увязывается с главами мини-зарисовками, — словно разводные мосты они перекинуты ч/з весь роман, вероятно, с целью умелых авторских нажимов и акцентов. А изумительный тонкий юмор Желязны с нотками иносказательной иронии, — местами изрядно приблатненный и частично уходящий в сарказм, — добавляет его прозе неповторимого шарма и элегантности.

По моим индивидуальным ощущениям получилась с одной стороны красивая, бойкая и чудесно заритмиченная Сказка (эдакий чувственный и колоритный фолк), а с другой — талантливый задачник от любимого автора: некий образчик латерального мышления в жанре фэнтези. Чего только стОит его краеугольная глава «Война и Стальной человек» о Князе Восставших и Мастере временной фуги. Это истинный бог мятежников и бунтарей, — которого сразить еще возможно, но вот победить — никогда, поскольку этот персонаж являет собой сам дух восстания. -Атаковать не только умением, но и числом: сотни преломленных проекций себя самого в зыбком удивленном зеркале Времени в поисках нужного Момента. Как наиболее грамотно и единственно верно принять на себя фокус фуги, — ведь при всем мнимом разнообразии вариантов должен же быть конечный исход любого события и состязания. Прикладывать к любой событийной скорости силу своего ума, увеличивая этот разгон тысячекратно. Как в этих искалеченных конвульсиях мультивариантов прошлого и будущего найти себя единственного цельного и живого? -И грамотно сложить из этого сплата мелких осколков и зеркальных фрагментов себя Настоящего? И что тогда есть наша истинная Жизнь, если не постоянный Квест и Процесс как таковой?.. В моем случае эта глава — полный читательский восторг и феерия красочных незабываемых впечатлений. Ставлю честно заслуженную десятку любимому автору и за нее в том числе.

У Желязны все пульсирует, взрывается, то и дело накатывая волнами цунами. С присущим его таланту эпическим размахом автор разваливает (словно детский конструктор Lego) шумные города; дробит континенты; перестраивает событийность; рвет и наспех латает зыбкую ткань бытия; ежесекундно жжет все до состояния горстки пепла, чтобы потом все отстроить (инициализировать) заново.

Лимонно-желтые мосты, кремовые морские побережья, ярко фиолетовые с малиново-красным шумные балаганы площадей: яркая, живая, пластичная плоть этого романа. Сгустки окровавленной плоти, вопли и стенания обугленных городов. Столкновение и перерождение всего на новый лад. Скрежет и шквал ломающихся городов; иссиня-черное месиво и крошиво старого порядка. Гомерический смех авторских персонажей при виде раздираемого на части мира. Временной шок чудом уцелевших городов... -Величественная литания Хаоса и Мрака совершает свой очередной необходимый круговорот...

PS Желязны в этом романе как бы умышленно смещает все мифологические акценты и что ли чувственно заземляет всех своих персонажей, предельно очеловечивая их желания и мотивации: в ключе сакральной эманации автор изящно увязывает гармонию истечения божественной сути к природе человека. И в кач-ве мега одаренного мифотворца, он словно дает своему читателю прикоснуться к легенде, провести ладонью по гладкому истертому временем металлу, в который раз насладиться авторской мелодикой и настроенческой новизной этих античных фресок.

PPS Мир трещит по швам, разлетаясь брызгами пыли и фрагментоми погибших городов. Умышленно затягивая битву за Срединные миры, Желязны тем самым умело держит свое красочное действо до самого финала. -Чудом уцелевший яркий Блис; окунувшийся в вечную пустынную ночь Уолдик; зыбко подрагивающий своим каменным остовом Марачек... Каков будет исход этой битвы и какого старого бога вновь изгонят за пределы Вселенной?. -Так ли важен здесь стройный сюжет и нарочито подытоженный финал, — когда нити этой истории все так же где-то плетутся в тонких мирах и сакральных мотивациях богини Мойры, — нити Судьбы и Предопределения человечества. Кроится заново ткань бытия, — и в тысячелетнем полусне ушедшего в забвение бога вновь мелькают осколки зеркальных отражений героики эпических битв. А где-то в анналах истории горит и пульсирует профиль Стального Генерала, медленно тлея и разгораясь углями очередного Мятежа. И точно так же как отдельные персонажи Желязны к финалу свихиваются от наркотиков. Сам читатель, — систематически попадая в эти мастерски расставленные автором ловушки времени, бездны и провалы, — пролетает все это яркое действо на бешеной скорости жадного и подробного чтения. -Роман по моим индивидуальным ощущениям улетает за два-три коротких вечера. И кроме оценки «Великолепно» мне, ей*богу здесь больше нечего добавить. Браво, Автору за подобную прозу и неувядающее буйство античных красок!

Перфекционизм, о котором пишет Паскаль Брюкнер в своем «Доме ангелов» — это тяжелейшая болезнь и нашего века в том числе. И на самом деле этот множественный прецедент имеет мало общего с блестяще выточенным образчиком чего-либо восхитительно красивого, качественного и первоклассного.

Выстроенный под модную дизайнерскую линейку безликий модерн, с непременно стильно отточенными и в масть подобранными деталями/аксессуарами. Яркая, доведённая до перманентной ухоженности, увы шаблонная и кукольная, но абсолютно безупречная внешность в качестве незыблемого (и порой единственного) довода быть востребованным во внешнем мире. Вульгарный и дешевый эпатаж в ключе единственного и весьма сомнительного аспекта оригинального таланта. Кокетливо подобранные по цвету корешки модных изданий, с претензией на определенный интеллект, как веский атрибут значимости своего хозяина. Отполированные до блеска модные гостиные, завораживающие своим сияющим и модным лоском. И... пустые глаза и сердца, которые уже давно многое по-скромнячку втихую экономят: чувства, эмоции, переживания... Вместо чистоты и глубины души — лишь тщательная гигиена тела. Все это плавно перетекает, показывая при этом свое истинное лицо, сначала в статично увядающую серость. Чуть позже она являет миру ревностную приверженность к установленным стереотипам.

Очередной замысловатый акроним модной экзотической специальности, — в данном аспекте пожалуй самое главное, чтобы сей гламурный специалист хотя бы сам предельно чётко представлял в ключе своей профессии, что же такое ценное он являет миру под бурное проявление щенячьего восторга и всенародного кайфа. Этот симптом всеобщего упадка, вероятно, отчасти можно подвести под узаконенную тезу тотального Успеха:

- бешеные скорости и спринт в никуда;

- трёп ни о чем;

- конкуренция ради статичного кулачного боя.

Брюкнер транслирует в этом романе недостаточность всего, — смысла, чувств, глубины и мотиваций в современном социуме. И через кальку этого безликого и страшно модного позёрства планомерно и отчетливо проступает мрачный профиль усердного снобизма и хладнокровно звериной жестокости. Примерно по такой схеме сценария ведёт автор своего персонажа, молодого красивого француза Антонена, начинающего риэлтора, перманентного чистоплюя и ревностного честолюбца. Он, фанатик и блюститель гигиены. И с той же тщательностью, с коей он терпеливо натирает по воскресеньям столовое серебро, доставшееся Антонену от бабушки, — с тем же фанатичным рвением, усердием и упорством он будет производить уборку Парижа, чуть не запинав бродягу насмерть из невозможности лицезреть столь мерзкую картину своей благородной и кристально вымытой душой. С олимпийским спокойствием он раздавит под колесами чужой машины своего пса на мостовой, — ведь нет более прекрасного любимца, чем тихий, смирный и послушный. Все это Брюкнер расскажет на виртуозной грани чёрного стеба в ключе того, что пёс-то по своим породистым замашкам жил много лучше, сытнее и утончённее, нежели оборванный нищий бродяга, коротающий летний период в картонной коробке известного лейбла (служащего ему последним домом и пристанищем) прямо напротив зеркальной презентабельной витрины столичного офиса. Умирающий от истощения, этот многоликий и на каждом углу встречаемый клошар безусловно вызывал всеобщую жалость, замешанную на плохо скрываемом презрении — жалость как-то издалека, украдкой и невпопад. Ибо как может вызывать искреннее участие тот, кто намеренно и с упорством дикого животного отравляет жизнь города-светоча, города-романтика и города-мечты. Такая вот незадача...

Калейдоскопически яркие панические атаки молодого Антонена автор умело разбавит, по мере развития своего сюжета, разнообразием фанатизма, рвения и усердия своего главного персонажа. С грандиозным замыслом на корню расправиться с крайним бесстыдством и смрадной нищетой своего любимого Парижа Антонен в самом деле готовил неизбежную (но в его глазах вполне заслуженную) кару этим нищим пропащим скитальцам промозглых подворотен. Совсем опустившимся паразитам этот чистоплюй предопределил особую участь... И он возродит Францию с присущим его идеализированному уму правосудием и справедливостью!.. Полный решимости, рьяной мужественности и бесконечного трудолюбия, он непременно избавит город от этих очисток (клошаров и бомжей всех возможных наций и вероисповеданий). Сей грандиозный проект по зачистке парижского дна этот вершитель чужих человеческих судеб на свой лад и по своему разумению будет пытаться произвести под слоганом ободряющего муниципального оправдания: It’s a dirty job but someone got to do it. И Брюкнер не был бы так прекрасен в своей прозе, если бы не оставлял на откуп своему читателю многослойные трактовки своего романа. И честно говоря, от подобных авторских цепких замечаний и наблюдений за нами сегодняшними, — именно то, как автор видит идеологию современного убийства, становится немного не по себе: страшно неуютно и очень горько всё это фиксировать в его тексте. Потому что в «Доме ангелов» по моим индивидуальным ощущениям особой люминесцентной фантасмагорией горят и пульсируют двусмысленные доктрины джихада, — среди прочего публично проецирующего себя как усердие правоверных. С немыслимой глубиной его великой миссии Антонен выстроит великий план по очистке Парижа от разномастного сброда. Малахольные и блаженные, хромые и безногие, просто шантрапа и дно столицы... Курды, греки, тамилы, болгары, албанцы, сирийцы и румыны — беженцы и нелегалы...

«Наш» герой никем особо не брезгует в своем зловещем кастинге тщательно разрабатываемой стратегии убийств. При этом двусмысленно попечительствуя нищим в ключе своей помпезной и вульгарной благотворительности, в отместку паразитирующей на них буржуазии, сей борец за справедливость искусно стравливает их друг с другом. Антонен так хотел очистить мир от скверны, — но ближе к финалу грязь сама засосала его в свою липкую илистую бездну...

И словно в горькую насмешку над всем этим идейным прагматизмом много позже полыхнет иной фанатизм (но с таким же звериным ликом и оскалом), трагически закольцовывая и отзеркаливая собой два одинаково уродливых отражения...

Принято считать, что гений автора заключён в его предвидении: преждевременном освещении еще не случившихся событий. С присущей Брюкнеру мрачной и прозорливой философией, он и в своем развернутом эссе «Тирания покаяния», написанного много позже, и в «Доме ангелов» в том числе, — на ментальном уровне своего многослойного повествования с горьким сарказмом и тяжёлым сердцем, словно даст предпосылки и предречёт своей любимой Франции их 7 января 2015, расписанное кровавыми шаржами «Charlie Hebdo». Разодранная надвое, расколотая с одной стороны американской мечтой заокеанской супердержавы, а с другой — исламским миром, горела и саднила в сводках таблоидов их кровоточащая рана...

Вялотекущие психические болезни нашего века, внезапно взрывая умы, проявляют себя периодически феерией взаимопомощи и братства в статичных палаточных городках очередного чуда патологической революции в ключе сенсаций от изголодавшегося любопытства, безделья и глупости. Но Брюкнер был бы слишком прост и предсказуем, чтобы закончить этим. Ближе к финалу его авторские акценты заметно смещаются. Он размывает все в полутона, комкая при этом сюжетную интригу и канву своего романа.

«Дом Ангелов» в чистом виде ни мелодрама, ни детектив, ни политический памфлет в формате культурно-политического еженедельника. Это не глумление над современным миром, — а скорее осмысленное желание и попытка сделать его чуточку ярче и теплее. И ближе к финалу по моим индивидуальным ощущениям неслышно включается аллюзия (не единственно, но в том числе) на Вима Вендерса с его великолепным философским эпиком «Небо над Берлином»:

PS Человек Мира — это блеф. Все мы нездешние, все мы беженцы. Все мы статисты... Прожилки на листьях, разноцветные камни, яркие неоновые огни чужих городов... Восхитительно горячая кружка ароматного кофе в озябших руках. Тишина воскресного утра... Мирные обычные вещи, равные по своей значимости. Мечта о доме...

PPS Неизменный и узнаваемый в своей оригинальной чёрной манере юмор Брюкнера, хлёсткий как отрезвляющая пощёчина, заглаживает все потенциальные неровности сюжета этого романа. И да, к таким авторам, на мой взгляд, нужна эмоциональная притирка, — ибо сюжет здесь вторичен. Брюкнер не был бы так прекрасен с его неповторимым теплым французским шармом, если бы отчаянно цеплялся за цельный сюжет и логичную фабулу. Он пишет размашисто и с нажимом, акцентируя ценные для него авторские вещи. «Дом Ангелов» — это скорее артхаус французской литературы, нежели классический образчик сюжетной прозы. Так или иначе, Брюкнер здесь больше эссеист, нежели классический рассказчик, с его абсолютно заслуженными премиями, мировым признанием и прозорливой философией.

Безусловно, Роман Полански со своей «Горькой луной» расцветил и популяризировал этот роман, — и Паскаль Брюкнер известен широкому кругу русскоязычного читателя именно благодаря кинематографическому таланту этого известного поляка. Книга много откровеннее, жестче и мрачнее, чем одноименный фильм. И в определенном смысле роман глубже и богаче по своей многогранной гамме эмоциональных переживаний. Автор выдает от себя очень сильный, яркий, смелый, взрослый текст без купюр и провисаний. Брюкнер здесь неофит и фанатик, эстет и восточный сказитель, эссеист, философ и даже антрополог, рассуждающий на стыке культур. Он утверждает, что истово влюбляясь, мы словно принимаем генетические истоки и культурное наследие того народа, к коему принадлежит предмет нашего обожания. К тому же это очень настроенческая и атмосферная история, в которой виртуозно переплетается горестная исповедь жалкого калеки и признание любимому городу с монохромным росчерком раритетной открытки «Paris, je t'aime». -Весь этот ночной романтИК, предрассветный флер лениво просыпающегося города.. Особая мрачная магия парижских подворотен из первых рук убежденного авантюриста и маргинала... И на самом деле Брюкнер на страницах «Горькой луны» виртуозно смешал райское блаженство и культ Содома. Из-под его пера вышла не история с явственным моралите на грани безумия и эпатажа. Это скорее многоцветье человеческих эмоций, — и яркое безапелляционное утверждение автора: Страсть — есть Любовь (Эрос в градации греков). Явление настолько сильное, чувственное, вероломное и самодостаточное, — что так или иначе оно абсолютно не нуждается в детальном анализе, тотальном осуждении или всенародном понимании. При всей иллюзии так называемого контроля, эта метафизическая величина абсолютно неуправляема: она хмелеет от самой себя, затмевает разум, плюет на результаты и множественные последствия своего фанатичного разрушения. Примерно такой условный посыл автора романа — верхний слой «Горькой луны». Но это лишь красивый изысканный аверс великолепно выточенного текста. Не стОит обольщаться, что этим все исчерпается, — и с романтичной поэтикой лирических измышлений изящно подтянется к финалу...

Брюкнер в своей прозе самобытный, изысканный, эрудированный и очень стильный автор. К тому же он пишет такими тягучими, густыми, вкусными предложениями, что невольно (с присущим этому процессу ощущением) вспоминаешь красное Château Margaux, — такую сочную образность хочется растягивать, наслаждаясь ею подольше. (И, на мой взгляд, подобных авторов нужно что ли уметь читать «кофейной ложечкой»)

Наряду с этим Брюкнер здесь в равной степени Художник-маринист, — когда размашисто нажимает на разгул ущербных стихий (мрачных глубин человеческого естества), — как и опытный аналитик. И по своей форме «Горькая луна» представляет собой виртуально закольцованный роман в романе в мастерской авторской озвучке сразу двух главных персонажей — Дидье и Франца. С одной стороны гнусная и одновр-но рафинированная исповедь жалкого увечного Франца (в мастерской подаче Питера Койота), — как бы ущербно это ни звучало и как ни стыдно в этом сознаваться, — тянет читателя невероятным магнитом: до какого предела нечеловеческого скотства можно дойти в этом сексуальном анархизме. -В поисках новых форм жестокости и злобы, затрагивая при этом самые интимные струны подлинной души своего визави. А с другой, — в обрывочных и витиеватых мыслях другого рассказчика Дидье (в исполнении трогательно-растерянного Хью Гранта), который все время пытается форсировать события, — этот детективный экшн с не меньшей силой затягивает и вовлекает в темный омут его нестройных доводов и ущербных фантазий. -Этот легкомысленный путешественник, словно муха в мармеладе, завяз в непростых отношениях между двумя женщинами: своей милой и разумной спутницей Беатрисой (с умелой подачи аристократично утонченной Кристин Скотт Томас) и роскошной нервной Ребеккой (в исполнении изумительной, намагниченной сотней опасных импульсов, Эммануэль Сенье), глядя на которую, пол уходит из под ног практически у всех участников этого действа. Затаенное ожидание милой интрижки, — на время позаимствовать Ребекку у мужа калеки, — обернется для Дидье настоящим кораблекрушением на всех уровнях его бытия. И слишком большую цену он заплатит за свою колдовскую увлеченность...

Отправляясь в долгожданное, давно запланированное путешествие на Восток — Дидье на самом деле угодит в бурлеск чужих страстей и похоти, — с неприятным послевкусием мерзкого циничного розыгрыша. Он станет доверчивым заложником этой экстравагантной и крайне бесцеремонной исповеди. -В которой недвусмысленно проявят себя эксцентрика нервных выходок, пощечины, затрещины и пинки, уже мало похожие на прелюдию страстной любви, — именно здесь эта золотая монета разворачивает свой мрачный античный реверс в небезызвестной технике меццо-тинто. Подобные вещи запросто оборачиваются травлей прежде любимого человека. И Франц, неизменно зная и нащупывая глубины некогда родной ему души, — безусловный редкий и блестящий талант! — кроил и уродовал свою вчерашнюю королеву с немыслимой расчетливостью и потрясающим энтузиазмом. А раздавить при особом желании и рвении можно даже самого сильного, умного человека на том лишь зыбком основании, что он любит искренне, жертвенно и преданно. В конце концов насилие, возведенное самыми высокими степенями вульгарности, хамства, оскорблений с целью поддеть побольнее, причинить глубокую боль — все это становится обоюдным. И Брюкнер не был бы таким Мастером, если б не сумел показать читателю обратное движение этого маятника, — именно парадоксы (взаимоисключения) виртуозно держат равновесие в этом романе. И когда в финале повествования зловещие авторские качели совершат свой окончательный смертельный оборот, — совместный опыт жгучей мести и ненависти Франца и Ребекки станет тем самым омерзительно богаче и ухабистее...

В «Горькой луне» в чистом виде нет ни жертвы, ни узурпатора. В равной степени они оба страдали друг от друга: ведь в едином порыве сплелись эгоистичная и разнузданная ветреность, калечащая Ребекку. И чрезмерно чувственная сентиментальность, донельзя измучившая Франца. Эта тунисская еврейка с горячими арабскими корнями тоже ведь давала фору своему возлюбленному: хлесткие и обязательно публичные пощечины, гротескные пошлые сцены, жалкое грязное клеветничество и яркая запоминающая эксцентрика домашних спектаклей на всеуслышание удивленной публики... Вся эта насыщенная концертная деятельность неизбежно приближала их обоюдный безрадостный финал и печальную развязку. При этом в идеологии ветрености Франца, которого все время влечет на простор, все очень сильно перепутано и перевернуто с ног на голову. -Отсутствие вранья между двумя любящими людьми он на свой лад взрослого неглупого человека трактует и объясняет катастрофической нехваткой воображения. Самый дряной водевиль в его понятии лучше откровений стабильных отношений. Его болезненное воображение словно высекает фэнтезийные искры из множественных измен, расцвечивая во все цвета радуги скучную однодневность. И по причине своей банальной избалованности (уходящей корнями в самое детство) Франц просто не умел жить, не мучая другого — все время нуждаясь в жертве и в обслуге. Это сознательный и закоренелый подлец, — несчастье другого его донельзя намагничивает и электризует; чужие страдания добавляют его фантазиям пикантности, — с немыслимой скоростью летит под откос их болезненный тандем, приближая неминуемую и неизбежную катастрофу...

«Горькая луна» — безусловный шедевр и в определенной степени великолепный образчик Черной прозы. Брюкнер в кач-ве очень взрослого автора дает от себя такие оглушительно-болевые разряды электрошокера брутальных подробностей своей истории (так или иначе они рассредоточены почти по всему роману). -Их не так-то просто принять адекватной нервной системе неискушенного читателя, — и в моем индивидуальном случае это неизменно и подспудно влияет на объективную оценку данного романа. Примерно вот так раскладывается его великолепная «десятка»: 8+2, где двойку очень сильно тянет вниз грязь, низость, отвратное зверство, психический террор и эпатаж происходящего.

PS Роман Полански, — невероятная умница, (его версия более гибкая и лаконичная), — в кач-ве очень сильного режиссера с одной стороны он попал в самую жилу типажей и темпераментов, великолепно раскрыв посыл и атмосферность романа. А с другой, — с особым рациональным расчетом и взвешенным чувством меры он переработал первоисточник именно для широкой аудитории, — вероятно, среди прочего учитывая тот факт, что литература является более камерным искусством, чем кинематограф.

Так что если вы не поклонник Брюкнера, — книгу можно и не читать вовсе: экранизация предельно точно и полно отражает суть размышлений этого ироничного и мрачного французского эстета/философа.

PPS Угасающая страсть в непосредственной близости друг с другом (не успевшая подменить себя более глубоким и подлинным чувством), постепенно обрастающая рутиной, любовной повинностью и привычкой — на самом деле не что иное, как предвестие самой настоящей изматывающей войны с оскорбительными словесными баталиями, колкими шпильками и трафаретными издевками. -Утешением в ее фатальном исходе будет не победа, а лишь реванш сделать другому побольнее. И по известному афоризму нельзя заглядывать в эту бездну, иначе она заглянет в тебя. Кто хочет, поймет. (с)

Достаточно сильный, но очень неровный роман Дика. И дело здесь, на мой взгляд, не столько в том, что Дик страдает самоповторами из прежних своих сильных романов (их безусловное наличие можно все же так или иначе попытаться объяснить), — автор скорее дает от себя столько «ненужных» технических и медицинских подробностей, что ли явно недооценивая своего вдумчивого читателя. Опять экстраординарные «Шестые» (проступают, будто плоская фреска из великолепных «Андроидов»); вновь наркотики и допинги (словно ощутимая аллюзия из «Веры наших отцов»). Пластинки, гончарные круги, декоративная керамика.. В «Пролейтесь, слезы..» автор по моим личным ощущениям то и дело спотыкается и сбивается, периодически меняя темп романа; его местами заносит и шатает, словно главного героя Джейсона Тавернера под ударной дозой мескалина, обронившего и потерявшего самого себя на всех уровнях существования. И если вначале Дик дает от себя очень сильную сюжетную канву/идейную закрутку романа: он плотно накручивает гайки тоталитарной системы, в которой предательство – ежедневная норма существования и выживания; параллельно с нажимом акцентируя тему синтетической жизни, в которую автор виртуозно вплетает двойные личины сильных этого мира… (По сути великолепный и очень сильный замысел, а вот его реализация…) -То ближе к финалу романа сюжет неизбежно скатывается в необыкновенное приключение «попаданца», по воле злого рока застрявшего между двумя вселенными.

На мой вкус, избалованный прежними романами этого сильного самобытного автора, практически все здесь вяло, предсказуемо и печально. Не тяжеловесно и депрессивно (как в его великолепном «Помутнении»), — а именно печально, задумчиво и местами сильно затянуто: совсем не в манере моего любимого Дика. Автор то дает от себя монологи о сложной личности кролика в лучших традициях Ричарда Адамса из «Обитателей холмов»: и то, что для последнего чудесно и самобытно – именно для Дика кажется нелепым и абсурдным. То ударяется в подробные разъяснения о ключевых принципах термодинамики в плане переживания любовных отношений главного персонажа. А его диспут о завершенном цикле любви и скорби, нанизанный на философию смерти, боли и отчаяния как будто выпал чужеродным сегментом прикладной мудрости из текста абсолютно другого автора. И словно постоянно проваливаешься вместе с Диком в эту «кроличью нору», неизменно подхваченный буреломным потоком его холерического авторского сознания. А ведь в прежних своих лучших романах он умел сказать то же самое метафорично: яркими и крупными мазками в лучших традициях своей экспрессии, драйва и динамики.

И, соб-но из существенных «огрехов» романа: мне не хватило здесь именно недоговоренности и троеточия открытого финала. Подробные авторские разъяснения происходящего ближе к финалу начинают существенно утомлять. Когда автор, словно маленькому ребенку, присев перед ним на корточки, пытается своему читателю объяснять «что/да как» о сути параллельных вселенных и действии засекреченного наркотика... Подобные «поддавки», на мой взгляд, неинтересны. И в таких местах текст очень сильно просаживается под двойными/тройными пластами изначально задуманного сильного сюжета: Дик словно неумышленно обесценивает этим свой роман. Если в лучших своих вещах (Убик, Помутнение, Мы вас построим…) автор был яркий, эксцентричный, мощный — то здесь местами подробности носят весьма неуместный именно хрестоматийный характер. И, на мой взгляд, чего-то реально депрессивного, давящего, эмоционально-напряженного в этом романе все же не получилось.

Но как бы то ни было, «Пролейтесь, слезы…» — это не проходной, а именно пограничный роман. Он все же стоИт неким особняком, он краеугольный в твор-ве Дика. Отчетливо слышно (и автор сам доверчиво говорит об этом в каждом втором абзаце) как Дик вместе со своим главным персонажем очень-очень устал, — он опустошен и одинок. И параллельно создается некое ощущение, что классическая художественная форма НФ Дика уже не особо волнует. Он еще напишет на инерции своего уникального таланта великолепное «Помутнение»… -И, пожалуй, все… -Словно лопнул и отскочил завод его пружины, отвечающий за драйв и эксцентрику узнаваемого автора... Дик здесь сбавляет скорости, гасит свои габаритные огни, отчасти отождествляя себя с ключевыми персонажами романа. По сути, везде по тексту он метафорично делает красивое уместное Рондо к себе раннему.

И словно некая реверсия в начало его творческого пути, — будто его авторское сознание все время разыгрывает и переигрывает латентный жизненный сценарий, — везде по тексту отчетливо проступает:

PS «Время собираться»…

... В тугих проводах, как будто в огне,

И ты отойди, и ты подожди, и ты не мешай мне...

... Пить электричество, — с такой феерией первобытного наслаждения, с плавным скольжением в дискретных цепях магистральных маршрутизаторов, искусно распределяя свое сознание между модемными передачами, — научил Роджера Желязны в контексте их совместных «Витков» вероятнее всего именно Фред Саберхаген (отчетливо слышна из цикла «Берсеркер» первородная идея этого великолепного технаря). И да, обыкновенную историю похищения любимой девушки коварными злодеями, которые по совместительству твои вчерашние друзья, — можно вероятно представить на суд искушенного читателя по-разному. Вдвойне приятно, когда в жанре киберпанка, отлично стилизованного под индивидуальное творческое «я», таким самобытным рассказчиком выступает именно Желязны. И, соб-но, отчасти слышны «Истинные Имена» Вернора Винджа, словно написанные в большую притирку с «Витками» Желязны. И это, разумеется, ни в коем случае не плагиат, — а скорее некий макет, лекало и что ли джаз шаблон: великолепная платформа для создания потенциального шедевра.

Желязны в «Витках» выточил свой текст с таким завидным виртуозным умением, так мастерски загладил/закруглил блоки, яркими разномастными пластами представляющие собой определенный стилистический калейдоскоп, — по моим личным ощущениям, тот же великолепный Ф.Дик с «Убиком» периодически проступает блочной мозаикой лоскутного пэчворка на стыках своего основного текста. К тому же Желязны весьма грамотно, самобытно и ярко раскрыл основной посыл романа, — «эффект витков», — по всем его пластам. Основная тема «Витков», так или иначе, изначально закольцована автором лабиринтами памяти главного героя: вернее, непоср-но ее утерей. Здесь и тема имплантации, насильственно вживленной памяти; и белый семантический шум беглых воспоминаний. И метания между двумя пространствами бесплотной потерянной души. И эманация разума главных персонажей в ключе их врожденных уникальных талантов. Желязны защищает концы, передергивает провода; искусно тасует образы и понятия. Автор то искрит коротким замыканием и бросает эти разноцветные спирали на исследовательский отдел мировой корпорации «Ангро энерджи». То плетет на подсознании главного героя фантасмагорические кружева «вампиров-узурпаторов» в завязке своего увлекательного приключения. Все это сделано с любовью к читателю в мягких переходах между причудливым нагромождением тем и образов. Сомнамбулический танец демонов и фурий (на подсознании главного героя) в фэнтезийном представлении Желязны пластично увязывается с лукавыми играми технократов; — и далее искусно транспонируется в захватывающее приключение с элементами отличного, грамотно закрученного детектива. При всем при этом тема технократии мягко, но настойчиво перетекает в концепт луддизма, — на смену которого неизменно приходит слияние/обмен сознания с искусственным (иным) разумом. А последний с мягким свечением, мерцанием и ломким металлическим шелестом растекается по всей мировой сети отправителей/получателей. И замыкает Желязны этот «эффект витков» в лучших традициях своего фэнтезийного твор-ва аллюзиями на античное, неизведанное и давно ушедшее, — но неизменно существующее где-то в глубинах нашей генетической памяти и подсознания. Чудесным мягким психоделиком и «зашитыми» закодированными ощущениями Желязны расчерчивает свои разноцветные спирали/винтовые лестницы подобными великолепными авторскими кликами

Параллельно четким пунктирным акцентом проходит линия Малыша Уилли Мэтьюса (прежнего коллеги «по цеху» главного персонажа Дона) – искусного телепата с большим стажем лубочного проповедника на ТВ. -С едкой плотоядной улыбкой и особым даром намагничивания предстанет этот чудесный талант, — в подобном амплуа долгожданных, скорых на руку чудес и завлекательных предложений на перспективу выступает в мировой лит-ре мистер Гонт из «Нужных вещей» Стивена Кинга. Желязны искусно увяжет иррациональное и логичное; иллюзорность и мир электричества; свет и тьму. Психология, телекинез, философия… -И даже двери в…ноэтику (темой зарождения и обмена иного Сознания) искусно приоткроет этот талантливый автор. Такой текст, на мой взгляд, не может морально устареть в силу только лишь технологических анахронизмов. И до крайности нелепы даже потенциальные сравнения с «Нейромантом» У.Гибсона со всей его экзотической мишурой, брутальным драйвом и навороченным девайсом.

Желязны дает от себя столько закольцованных размышлений о жизни нашей бесплотной души; его электрические импульсы столь поэтичны; его море тьмы и света так виртуозно перемежается с вечными темами… Чего стОит только подробный экшн с промежуточной остановкой товарного поезда, которую Дон сделал просчитано и умышленно, виртуозно зачищая все «концы», следствия и причины. – Это ведь, по сути, метафоричная философия жизни и судьбы; — вернее умелого и своевременного использования всех ее скрытых ресурсов.

PS Проза Р.Желязны уже давно стала образчиком хорошего вкуса. В «Витках» он среди прочего элегантный, стильный, эклектичный. И если более позднее соавторство Желязны не дает четких представлений об истинном глубоком потенциале этого автора… -«Господь Гнева», дописанный за Ф.Диком в 1975 году, по моим субъективным ощущениям предательски рассыпается нарочитой сказочностью; а «Взрыв» в тандеме с Т.Томасом, тщательно смоделированный в 1991 году под «твердую» НФ на мой личный вкус оказался статичным и сухим… То очень пластичный, изящный и плотный текст «Витков» по своему стилю и наполнению заслуживает самых высоких оценок и восхищенных искренних аплодисментов.

Честно признаться, не помню, сколько раз перечитывала этот роман. И каждый раз, как в хорошем классическом произведении, находишь в нем что-то новое. И почему-то в моем именно случае вновь и вновь включается сравнение-аналогия с другим не менее знаменитым и таким же недопонятым (недооцененным) в свое время Blade Runner от Ридли Скотта. И уж тем более, являясь преданным фаном твор-ва Дика, мне всегда очень сложно удержаться от критики, — пусть даже конструктивной, — в адрес этой прекрасно стилизованной, великолепной в своих визуальных планах и очень… вольной экранизации (идейного прочтения режиссером/сценаристами) этого романа. Здесь вероятно стОит отдельно отметить, что изначальный сценарий, — а его правок было бесчисленное множество, и он до самого конца съемок кочевал из рук в руки, — Дику абсолютно не понравился; и он, как мог, очень защищал свой роман. Дик ведь в своем творчестве очень разноплановый и сложный. Невероятно трудно понимать (трактовать) таких авторов, когда они сами себя порой не понимают, сочиняя свои лучшие вещи на подсознании. И несмотря на то, что к проработке материала отнеслись предельно серьезно, у Х.Фэнчера (великолепного сценариста) изначально вышел весьма романтический и предсказуемый сюжет. -Бюрократ гоняется за андроидами (в их последующей версии: репликантами). Охотник влюбляется в свою жертву. Параллельной темой проходит сакраментальная теза экологической катастрофы, перенаселения и вымирания планеты… И даже в последующей версии с механизмами, вдохновленной комиксами (в фильме прекрасно развернута тема клонирования/генетических экспериментов), с подробной графической прорисовкой сценария, — на мой взгляд, и эта версия проходит косым лучом заходящего солнца мимо основной темы романа Дика: Что такое человек и что делает нас людьми? -Андроиды Филипа Дика оказались что ли зажаты с обеих сторон. С одной стороны, подробно разложив в сценарии только лишь детективный экшн книги, создатели фильма во многом обесценили авторский посыл романа. А с другой, — в какой-то момент, вероятно, все же включилась определенная конъюнктура на финальном этапе создания ленты: хроническое (необходимое в аспекте киноиндустрии) желание угодить и спонсору, и дистрибьютеру, и потенциальному зрителю. Ридли Скотт на протяжении тяжелейших, изматывающих съемок донельзя устал и оказался заложником своих обязательств. Он так долго вычищал и монтировал картину; так тщательно запутал сюжет (без первичного прочтения книги очень трудно догадаться, что же в самом деле происходит на экране); — что стал в своих авторских версиях раскручивать/подбрасывать примитивные логические подсказки с единорогами/оригами. И, соб-но, ни в одной из этих версий от глубокой (узнаваемой) философии Дика не осталось практически ничего. И ведь совсем не тот вопрос (среди прочих вопросов) выставляется Диком в романе: Репликант ли Декарт или нет?..

В конце-то концов искусно изворачиваясь, и пытаясь одновр-но угодить и мечтательному американскому зрителю 80хх, и серьезному читателю, — Ридли Скотт на тот момент оказался непонятым никем. Желая создать что-то мрачное в жанре урбанистично-футуристического фильма в стиле нуар, — в своей безусловно узнаваемой талантливой манере изложения, — Скотт неизбежно скатился в лирику и гуманизм. И там где у Дика в контексте многослойного повествования везде стоИт хладнокровная аскеза: стервозный шизоидный персонаж Рэйчел; чудовищно амбициозное и до жути отталкивающее поведение Батти с клише свихнувшегося фанатичного лидера; потребность Декарта каждый день убивать, загнанная в угол его профессией; шаткая в своих витиеватых домыслах аномальность Изидора … У Скотта на экране очень магнетично и завлекательно растекается сладкая патока: прекрасная, но абсолютно безжизненная в своих эмоциях, Шон Янг; невероятно талантливая эксцентрика Рутгера Хауэра с безусловными теплыми инфантильными нотками; емкий, лаконичный и до предельной чувственности человечный Харрисон Форд; а персонаж Изидора (для Дика он ключевой и краеугольный в аспекте его авторской философии) вообще оказался размыт, смазан и подведен под бесцветный концепт кукольника Себастьяна.

Так или иначе, но режиссерская версия без яркой и четкой эмоциональной окраски не вскрывает лейтмотив романа по всем срезам и направлениям, а дает лишь едва уловимые аллюзии на первоисточник. И частично утеряна именно философско-аналитическая составляющая книги. Дик ведь пишет на округлых истинах и силлогизмах. Его риторика жива, актуальна и невероятно многослойна. — Какова цена этому миру? Если повсюду фальшак, подделка и обветшание на уровне имманентного/перманентного. Вместо любви и веры — суровая конструкция эмантоскопа и размытые принципы мерсеризма. Вместо чувственных удовольствий, наслаждений и полноты жизни – статичный переключатель настроений. Вместо человечности, сострадания и необходимого катарсиса — каждодневная потребность убивать и уничтожать ради увесистых премиальных. Причем согласно двусмысленно закольцованным авторским намекам Дика из разговора Рика Декарда и его начальника получается, что…

…андроиды с блоком Нексус-6, во многом интеллектуально превосходящие человеческие возможности, в том числе в контексте мега одаренной оперной дивы Любы Люфт, проступают в этом романе с подачи Дика в весьма интересном социальном контексте. -Андроидов (от себя в том числе читаю: как гениев-бунтарей) истребляют согласно букве закона по цене «тысяча баксов за штуку» в линейке серийной штампованной продукции. Тема уязвимости и выживания уникальных личностей, так или иначе, затрагивается Диком в каждом втором произведении. Он уже разворачивал ее в своем «Особом мнении» 1956г. с присущим Дику энтузиазмом на время вычеркнуть своего персонажа Д. Андертона из внешнего мира; и недвусмысленно опять нажал на нее в позднем твор-ве в романе «Пролейтесь, слезы…», талантливо стирая ластиком все следы неестественно яркого и красивого Д. Тавернера.

Безусловно Дик, создавая свою маленькую Вселенную, многое оставляет на откуп читателю. И каждый увидит/осмыслит что-то свое. Для меня ярким акцентом отчетливо проступает вот этот кричащий, кровью расписанный, тезис Дика: Лучший способ спрятаться – это самому стать Blade runner. И да, для полного осмысления стилистической манеры/ключевых концептов Дика, нужно вспомнить Эдварда Мунка с его «Криком», — Дик дает в романе тематическую ссылку на эту картину: в оранжевых сполохах «взорвавшейся» Природы, обхватив голову руками, человек захлебнулся в своем бесконечном отчаянии, — абсолютно отрезанный от всего остального мира...

В случае Скотта и Дика адекватное сравнение уместно лишь в контексте двух самостоятельных самобытных произведений. В моем индивидуальном восприятии все неточности, нестыковки, вольности перевешивает собой финальный монолог «Слезы под дождем» нежно любимого мною Р.Хауэра (переписанный заново с подачи самого актера). И вот здесь, на мой взгляд, нужно было давать титры. Эта реприза самодостаточна, красива, чувственна и философски осмыслена. Хауэр безусловно привнес в книжный персонаж Р.Батти свою частичку души с нотками поэтики, романтизма и адекватной мужественности. И может потому иногда вызывают искреннюю полуулыбку, — в контексте летнего сезона, — татуировки в метро с миниатюрными оригами, подробно расписанные: All these moments will be lost in time like tears in rain.

Считаю по праву Андроидов одним из самых сильных, взвешенных, стилистически ровных романов Дика. И очень странная (хотя и в чем-то закономерная) история Бегущего состоит в том, что ни критики, ни зрители его в свое время по достоинству не оценили. Точно так же как и многие нынешние читатели (истовые фаны Дика) не в силах вовремя абстрагироваться от книги. И принять параллельным самостоятельным произведением этот Арт фильм с ярлыком мрачной, утопической, философской истории.

PS Но как бы то ни было в моей личной системе координат Ридли Скотт/Филип Дик в категориях x/y выкладываются исключительно по такой оси своих врожденных исключительных талантов — 10/10. С особой нежностью и адекватной любовью уважаю эти два произведения; две самобытные истории; два вИдения нашего будущего со всей его некрасивой подложкой и эфемерными надеждами на лучшее.

PPS Вся инфа по фильму Скотта взята из док-ленты «Опасные дни: Как создавался «Бегущий по лезвию» 2007». Все домыслы/фантазии статичного читателя написаны под слоганом «предположительно» и на истину в последней инстанции ни в коем случае не претендуют.

В моем случае знакомство с «Венерой в мехах» — это скорее визуальное подстрекательство от Романа Полански с одноименной экранизацией, нежели преданная любовь к прозе Леопольда фон Захер-Мазоха.

Хотя кино, на мой взгляд, значительно проигрывает первоисточнику. Именно по той богатой чувственной энергетике и великодушному благородству влюбленной, добровольно порабощенной души, которую, вероятно, умышленно и в тон нашему времени, не дал от себя Роман Полански в концепте своей театральной камерной драмы с ее главными персонажами от Э. Сенье и М. Амальрика.

Возможно, в этом и есть его сила прозорливого и талантливого режиссера, тонко чувствующего свое время (с этой экранизацией стоит ознакомиться тем, кто ценит самобытность, оригинальность и смелость в искусстве). И несмотря на то, что цельной истории, на мой взгляд, все же не вышло, Роман Полански предложил зрителю посмотреть на многие вещи под несколько иным углом. От этой красивой метафизической бабочки, которую великолепно изобразил и развернул под всеми мыслимыми ракурсами автор повести, Полански оставил только контуры. Он все смешал, размыл и ушел в монохром от богатейшей чувственной палитры австрийского прозаика.

По сути режиссер от себя показал главные остро заточенные и не вполне лицеприятные углы нашего времени: модный скандальный эпатаж, дёшевую отталкивающую вульгарность в подаче любви и секса, унылое запустение и бедность в проявлении чувств (в том числе и вербальных) — во всём отсутствие элементарного вкуса, стиля и какого бы то ни было умения. Экранизация являет собой скорее вызывающий и кричащий кич с нажимом на гротеск, нежели богатую гамму переживаний персонажей повести.

И в режиссерской версии это не та Венера (Ванда), которая изящной, жестокосердной кошкой, кокетливо кутаясь в свои меха, с чувством высокомерного пренебрежения являет Северину (главному рассказчику этой исповеди) свою любовь.

Из-под пера этого одаренного автора вышел весьма сложный и обтекаемый женский персонаж: полу женщина и полу богиня, Ванда одновременно нежная, хрупкая, чувственная, зовущая и столь непредсказуемая в своих ярких эмоциональных всплесках. В одноименной экранизации с подачи Э.Сенье (со всеми её не в меру эксцентричными выходками и монологами) получилась скорее смесь уличной торговки и театральной, статично бездарной, фаворитки. Полански, многое изменив и по-своему переиначив, так или иначе, в контексте тяжеловесного брутального стёба показал в своей экранизации всё фальшивое, наносное и гламурное. И там, где у Л. фон Захер-Мазоха завязка действия происходит в курортной живописи Карпат; режиссерская версия представляет собой камерную театральную историю проб актрисы на главную роль.

В ленте Романа Полански (по моим личным ощущениям) отчетливо слышны аллюзии на К.Баркера с его отвлеченной философией из «Секс, смерть и сияние звёзд». А вот автор повести многогранен и разнообразен в подаче своих оригинальных фантазий. Везде по тексту виртуозно встроен тонкий чувственный ироничный флёр на пределе обманчивых иллюзорных ожиданий главного персонажа Северина. И эта вечно звенящая, обращающая на себя повышенное внимание тема (не насилия — нет!) скорее доминанта и добровольного порабощения в любви. Этот текст столь сильно разнообразен своими эмоциональными настроениями, что не успевает завязнуть в приторной патетике двухсолетней давности: автор с упоением шутит и вплетает комичные экзальтированные сценки в стилистике того же Достоевского. Здесь и решительное коварство, и беспредельный деспотизм, и пристыженные извинения-объяснения, и безумие страсти, и единственно сильный (на грани истеричного лихорадочного бреда) страх потерять свое божество. С неподражаемым мастерством Л. фон Захер-Мазох в этих видЕниях на тонкой грани клинического сумасшествия то утопает в крови, то купается в розовом зареве своих фантасмагорий. И, вероятно, нагнетание сюжета (интриги) в полной мере реализовано подобной метафорой: «Венера... Из камня...»

Стало быть, она (против своей воли) просто не в силах быть человечной, сострадательной и постижимой. А может лишь внушать своему потенциальному обожателю истовое поклонение, благоговейную любовь и рабскую преданность на грани фанатичного восхищения. И здесь нужно вдвойне акцентировать: это столь сильный автор, сколь он способен на подобную самоиронию, когда недвусмысленно являет читателю «свои ослиные уши».

И порой это преподнесено с особым шармом классиков 19-го столетия, являя собой великолепный образчик бытописательной литературы.

Параллельной аллюзией здесь виртуозно вплетена тема вампиризма и тема высасывания в любви энергии того, кто любит. С присущей автору небрежной и фривольной манерой, Л. фон Захер-Мазох в своих смелых фантазиях размашистыми крупными штрихами изображает прелесть олимпийской любви, а всю мыслимую свободу наслаждений античного мира, с явным намеком на гетер и их обожателей-покровителей со всей вытекающей отсюда языческой философией.

А если сам автор в качестве древнего философа выставляет женщину явным первостепенным божеством — то отчего же нет? Спорить с этим ярким самобытным австрийским прозаиком на этот счёт ведь очевидный нонсенс. И, честное слово, довольно сложно воспринимать «Венеру в мехах» в качестве автобиографии и рассматривать эту версию как единственно верную и объективную.

На мой взгляд, это мастерски завуалированная проза-предостережение. Ведь когда в сознании Северина перемешивается фантазия и действительность, для меня лично здесь видится метафора не Буквального порабощения через хлыст. Это скорее очень тонкие и многогранные эмоциональные переживания, душевные страдания на грани боли и отчаяния, нежели физическое избиение и проявление жестокости.

И да, разжигать в женщине подобное любопытство (именно такие витиеватые наклонности) — на самом деле это столь опасная штука, как и очевидные игры с огнем. Вне всякого сомнения, каждый читатель увидит и раскроет что-то своё в этом произведении. Мне же почудился скорее прекрасный дивный сон, длинною в Вечность с Богиней гречанкой в главном действии, нежели строгое моралите или безжалостное садомазо. На мой взгляд, автор повести здесь больше схоласт, когда виртуозно увязывает в одно целое обожание-поклонение греческим богиням и мученичество первых христиан, нежели сладострастный романтик на грани изврата или убежденного садизма.

И несмотря на «кричащую» аннотацию и скандальную репутацию автора, эта повесть достаточно взвешена и целомудренна. Всё преподнесено читателю с большим вкусом, чувством меры и непременными авторскими изюминками в контексте данной исповеди. Тем более что авторское послесловие представляет собой скорее откровение истового художника-творца, нежели исповедь обманутого мужа. От себя почему-то очень хочется размыть и загладить домыслы по поводу исключительной автобиографичности этой повести с ее главной интригой. Весь этот, виртуозно представленный, немыслимый накал страстей с абсолютно потрясающим выводом-развязкой, все собой сметающим в контексте данного повествования, на самом деле как все гениальное можно просто разложить вот этой тезой.

PS Несмотря на то, что текст перенасыщен патетикой XIX века, повесть читается легко, и под соответствующее настроение просто улетает. У автора одни сплошные, честно заслуженные, проверенные временем, великолепные десятки.

Виртуозно выточенный, проработанный стиль. Яркий, и порой отрезвляющий, незамутнённый временем, посыл-предупреждение внимательному читателю. Ключевая интрига, которая виртуозно держит до самого конца. Бесценный кладезь мудрости и афоризмов. Здесь все на очень достойной высоте — 10/10/10/10. Классика на все времена. И мои искренние восторженные аплодисменты подобной самобытной и яркой смелости в мировой литературе.

Писать отзывы на такие, с позволения сказать, книги (и само ощущение от их чтива весьма на это схоже) — все равно что заходить в море с илистого, топкого, пустынного и крайне неприветливого берега. -Страшно неуютно, боязно и муторно... Но как сильно пленит волшебная магия близкой воды, — столь сильно давит на потенциального читателя/покупателя эта трилогия, главной изюминкой которой стал неуклюжий стиль, нарочитый плагиат персонажей С. Майер (которую в свою очередь невозможно назвать оригинальной) и скандальная репутация этой писанины из рубрики «проза в стол» в дебатах журналистов и сексологов.

Сия бесконечная сага начинается со столь милых сердцу автора подробностей... -Автора одиозного, обласканного благожелательной критикой и умиленного слезами скорого признания... -Это множественные благодарности (далее слегка утрирую на свое усмотрение) «...внимательному боссу, маме, папе, котику Мурзику, собачке Тоббику из далекого и славного детства, кои меня вдохновили на это со всех сторон стремное мероприятие. Причем, я аж так сильно увлеклась — что как-то сама собой вышла целая Трилогия, — каждый том по 500 страниц очень смелых, но увы отнюдь не оригинальных фантазий...»

И здесь, по праву адекватной аналогии (по своей лит-ценности/посылу для читателя), очень хочется поставить условным скрином/фрагментом песнь о Любви С. Шнурова, которая по моим личным ощущениям как нельзя ярче отражает концепт этого английского автора-графомана. «...Напишу припев попроще, чтобы пели даже тёщи (Оппа!): Ты моя, ты моя самая любимая! Ты моя, ты моя самая любимая! Ты моя, ты моя самая любимая!..» -Вот эта непритязательная теза бежит очередной неоновой рекламной строкой по всем трем частям, изящно закольцовывая эту сагу в одно целое. Ибо как еще можно трактовать эту душещипательную историю двух влюбленных разного темперамента и соц-статуса. Одна — неуверенная в себе до перманетного отторжения закомплексованного подростка, юная «журналистка» из студенческой газеты (вынужденная замещать подругу дабы познакомиться по воле буйной фантазии автора со своей Мечтой) . Другой — крайне оригинальный, холеный и окончательно заевшийся промышленный магнат, — красавец эстра класса, — с неподражаемым апломбом сидящий на верху своей мега успешной финансовой пирамиды (любезно согласившийся эту самую Мечту воплотить в реалиях). И да, их пара слишком оригинальна в своих изощренных стремлениях/эротических фантазиях сабмиссива и доминанта, чтобы статично быть похожими на других. А страсть так сильна и велика, что нужно непременно бросить претензионный вызов всем и вся... Финал которого (то бишь вызова!) можно в ключе адекватного спойлера, — Не читайте! Не покупайте! Не тратьте свое время, не поддавайтесь на провокации! — свести к следующему. Потихоньку остыв и устав от своих брутальных, пленительных любовных забав в роскошных апартаментах Мистера Мечты, юная мадемуазель аж к концу третьего тома, под Alter ego своего неусыпного «Аааах!» вдруг совершенно внезапно понимает, как она сильно и по-Настоящему влюблена!.. Настолько сильно, что спасти своего не вполне психически здорового возлюбленного представляется ей делом первостепенной важности. Примерно таким же, как автору этого безумного текста видятся нескончаемые перспективы всех оттенков Серого. И под чудесным лейблом «To be continued» являют себя миру «На 50 оттенков темнее», «50 оттенков свободы»... С замиранием сердца и неподдельным любопытством жду очередные 500стр. «Серый, только серый и ничего кроме Серого»... Возможно, только Им можно адекватно верно подчеркнуть значимость этой прозы/бесконечных талантов автора. И да, не скрою: многие диалоги/раздумья персонажей выписаны таким безрассудным ребяческим стилем, что читать подобные вещи можно только на грани ироничной улыбки/неизбежного стёба.

После таких очаровательных предложений (а это еще далеко не финал нелепицы и абсурда) потихоньку начинаешь жалеть автора; потом сильнее — себя; а потом в мучительном желании пролистать пол книги, все же кое-как добиваешь эту вещщщь до конца. Хотя справедливости ради здесь нужно отметить: автор то тут/то там блещет знанием в области классики британской лит-ры, латыни, античных богов... -Все это она, правда, применяет по тексту с грацией восторженного неуклюжего щенка, — но в ключе данной прозы и это можно счесть за диво эрудиции.

Здесь все мои рекомендации весьма условны. Социологам, журналистам, аналитикам, — дабы в ключе своих профессий объективно понимать устройство современного мира, — увы и ах этот эпик придется читать обязательно. В эту категорию еще бы от себя добавила PR менеджеров и маркетологов, — на примере этого коммерческого продукта английской писательницы/ультра фантазерки весьма наглядно и недвусмысленно можно отследить: как взорвать все рейтинги/топы мега успешных продаж. Остальным категорически не советую! И соб-но даже не по той причине, что данная книга не поможет вернуть яркость и свежесть угасающей страсти, — это то, что совершенно неправдоподобным и нелепым лейблом завлекательно обещает аннотация... А скорее по той банальной причине, — и здесь уже отчетливо прослеживается вредительство автора, — что к концу третьего тома можно просто окончательно отупеть и отчасти разучиться читать серьезные вещи из сегмента классической литературы. Смею предположить, что британским/европейским женщинам до смерти надоело их Эмансипе, — которое они с бестолковой глупостью обжористого ребенка пытались навязать всему миру под забористую патетику очередной марсельезы. -И вероятно в неустанных поисках новой роскошной гламурной игрушки как раз и сочиняются такие сумбурные, сбивчивые и крайне нелепые книги, — целиком и полностью оторванные от действительности, здравого смысла и адекватных жизненных ориентиров.

Еще немного конструктивной критики по поводу одноименной нашумевшей экранизации, — в частности того смелого заявления-претензии к режиссеру, что мол не дораскрыл психологию/переживания персонажей... -Отчасти советую эту ленту тем, кто любит смазливые личики/слезливые истории из категории «Б». Ибо как можно пропустить мимо себя такое очаровательное создание с подачи Дакоты Джонсон, — вечно спотыкающееся/заикающееся и одновр-но соблазнительно-бессовестное (как и ее знаменитая мама Мелани Гриффит). И ее обольстительного бойфренда «по контракту» в исполнении Джейми Дорнана, — чудесного мастера на все руки: он и профессионально пилотирует вертолет; и великолепно наигрывает классику на рояле при свете звездной ночи; и все такое остальное-прочее, — о чем ни в коем случае не говорят, а лишь томно вздыхают с подружками в задушевных беседах...

PS А по поводу претензии к одноименной ленте, — каюсь: стоически одолела все три части, — скажу кратко/внятно/по существу (и здесь такая же оценка книге/фильму): Пустоту пустотой не испортишь...

Честно говоря, крайне удивляет и озадачивает такой изысканно высокий рейтинг Н.Геймана, — и его «Свадебного подарка» в том числе. Доверяю этому ресурсу безмерно: перво-наперво читаю те вещи, которые выше «шестерки/семерки», дабы не тратить зря время на «дежурное» и любительское ознакомление с новым автором. (От последнего что ли хочется потенциально тянуть одни лишь «козыри».) Только вот искренне жаль, что новизна эта заключается в моем относительном/временном незнании текстов Геймана; а не в том, как он подает свое авторское «я». И, да, в случае с Нилом Гейманом среди прочего меня крайне заинтриговало очередное интервью Стивена Кинга, о том что он являет всему литературному/культурному сообществу своего преемника (коллегу по творческому верстаку). Возможно, среди прочего, я неверно трактую термин преемственности... Но кроме изящного заимствования уже набивших оскомину идей/трансцендентных аллюзий на бытописательные темы, именно оригинальность и самобытность Геймана просмотреть лично у меня пока не получается. По моим личным ощущениям теплая и трогательная история «Свадебного подарка» (не единственно, но в том числе) атмосферно похожа на Сияние С.Кинга с медленным нагнетанием замысловатых сюрров из рубрики «Что могло бы произойти, если б это — а не то». Правда, там где Кинг мастерски давит на аналитику/психологию в поведении/мотивации своих персонажей — Гейман ловко подбрасывает своему читателю вот такую незатейливую пищу для размышлений в своей вымышленной истории:

И преподносится это автором в более скромном/щадящем для читателя варианте: некое трансцендентное начало — «Они» — снова и снова, доводя счастливую семейную пару до панического исступления и дрожи в коленках «переписывает» их судьбу, отзеркаливая ее с точностью до наоборот. Чудесная интрига! Весьма завораживающий процесс! Только вот создается некое иллюзорное ощущение, что Гейман в конце концов и сам запутывается с этой своей мистикой/эзотерикой: и причудливая колода с картами Таро к финалу бесцельно рассыпается без четкой и ясной формулировки внятного вопроса. -Все дело в том, что вот эта его изощренная риторика, по оси которой автор терпеливо накручивает свою ключевую сюжетную интригу...

...вызывает у меня, как у взрослого читателя, некий идейный ступор/мысленный передоз и в свою очередь рикошетит иным вопросом, — на мой взгляд, более важным, философски прозорливым, весьма уместным в том числе и в жанре магического реализма (тем более, что сам Кинг часто именно оный и задавал/оставлял на откуп своему читателю): А может быть хуже (и во сто крат тяжелее) подлинно любить именно того, который есть?..

PS Можно конечно, расценивать прозу Нила Геймана (дабы не преуменьшать ее значение и посыл) в специфическом жанре, который называется kidult (kid – ребенок, adult – взрослый). -К этому жанру относятся произведения как для рано повзрослевших детей, так и для не повзрослевших взрослых... -Тогда у меня твердая «Десятка» по «Свадебному подарку» и буря искренних оваций! Прекрасное воображение автора+обаятельный литературный стиль, мастерски закольцованные в одухотворенный романтИк ал-я крещенских гаданий...

PPS Но в кач-ве очень взрослого читателя, предпочитающего в семейной тематике харизматичную иронию С.Кинга в «Сиянии»; едкую сатиру Ф.Дика в «Исповеди Недоумка»; жертвенную самоотдачу О.Генри в «Дары Волхвов», — пожалуй резонно переделю/переполовиню эту оценку: ведь жанрово-тематический классификатор на ФЛ показывает несколько иную принадлежность этой прозы.

Писать отзыв на таких двух великолепных и нежно мною любимых авторов, — Ф.К.Дика и Р.Желязны, — очень непросто. Еще сложнее – быть предельно объективным в оценке этого романа. И совсем уж непостижимо – «судить» их совместное литературное детище «Господь Гнева»… Увы и ах, но «десятки» по моим личным ощущениям все же не выходит. Возможно, это отчасти краеугольный вопрос соавторства, ключевые аспекты которого трактовать грамотно невероятно тяжело. Ибо если рассматривать оное, как просто раздельное произведение, состоящее из самостоятельных, но виртуозно увязанных между собой текстовых блоков, — то Желязны справился с поставленной задачей великолепно: везде по тексту он изящно вплел свою излюбленную мифологию в контексте Кассандры, греческих жриц и дельфийских оракулов. Но если оценивать это произведение как неразрывное целое (напр-р, романы братьев Стругацких) – то «Господь Гнева», мастерски шитый золотыми нитками Желязны, все же монолитом (в основной своей концепции) не выглядит. Мало того, что получился весьма неровный по стилю текст (если читать с любовью и предельно внимательно, слышны характерные особенности Дика и Желязны). Но изначальный замысел Дика, — отчетливо слышу его очень сильное самобытное вступление, — Желязны где-то к середине романа все же не донес и расплескал.

Тотально изношенный, ослабленный неверием, переживший постапокалипсис мир, состоящий из множества островков цивилизации… Мир, с перерванными связями и разломленный надвое враждующими религиозными конфессиями… — Его каждый из авторов, так или иначе, покажет по-своему. Там где Дик в своей характерной манере начнет рассказывать читателю про плазменные сгустки мудрости и целительной энергии; древних строителях; сакральном знании обычного глиняного горшочка О-хо; галлюциногенных наркотических трипах (божественных видениях) Пита Сэндза (одного из горстки уцелевших христиан) и потенциально небезопасном Странствии некоего Богомаза Тибора Макмастерса (приверженце враждующей конфессии Господа Гнева)… У Желязны где-то к середине романа случится неожиданный трансформ Богомаза-Странника (Иконописца) в просто Художника-Путешественника-Фотографа. Все это слегка озадачивает, удивляет и настораживает. И не беспричинно: чем дальше вглубь текста и путешествия, — тем более слышны аллюзии на персонажей… сказки А.М Волкова «Волшебник изумрудного города» со всеми вытекающими моралите. И печальную историю о том, как все кругом ветшает, ржавеет и ломается, — Желязны доскажет на свой лад. На языке квази птиц, багсов, мутантов, недочеловеков, заводов-шизоидов. Он вплетет по ходу действа витиеватую софистику и казуистику на тему чести, веры и доблести; гордыни и тщеславия; силы власти над умами… Честно говоря, мне как фану твор-ва Дика такую середину предательски хотелось перелистать, — и хуже всего, что это нелепое приключение искалеченного странника дотянулось до самого конца.

PS Ну как бы то ни было, в целом этот роман заслуживает пристального внимания со стороны поклонников и Дика, и Желязны. –Им читать обязательно. Причем Р.Желязны я очень благодарна за качественно доработанные черновики моего любимого Ф.Дика. Думаю, что если бы это в свое время не вышло цельным романом, — отдельными «рабочими» блоками ни в одном даже самом полном собрании сочинений их бы печатать не стали. А прикоснуться еще раз к сокровенным мыслям такого неоднозначного автора на тему Вечности и Веры – это дорогого стОит.

Очень странное ощущение от этого рассказа: какое-то не комфортное оцепенение что ли — некоторые отзывы этой ветки много сильнее и ярче, нежели профессиональная лит-деятельность данного автора. И учитывая высокий рейтинг «В поисках девушки» относительно других его рассказов — далее читать Геймана романами, видимо, не имеет лично для меня особого смысла.

Вероятно среди прочего в своих рассказах Нил Гейман поклонник той тезы, что краткость это сестра таланта, — пытаясь уместить в одном абзаце наспех пересказанные события нескольких лет. Но по какой-то иронии получилось очень скомканное, сбивчивое, ухабистое повествование. -Словно текст писался наспех рваными холерическими абзацами между перелистыванием очередного издания «Пентхауза», со страниц которого, улыбаясь всеми мыслимыми соблазнами, некая эфемерная девушка-мечта, спорадически портила жизнь лирическому персонажу Нила Геймана. По сути эта тема совсем не нова — глянец (со всей ему свойственной атрибутикой) уже давно стал сексуальным фетишом не одной эпохи. И обыграть это «священнодейство», при наличии достойного лит-инструментария, можно было бы более изысканно, живо и колоритно. Но в данном случае разгильдяйская стилистика автора, — достойная интимных дневников школьника восьмиклассника, вкупе с таким же поведением главного героя, который меняет работы, женщин, место жительства с разнообразием, достойным лучшего применения, — будет ценной разве что для истовых фанов. Причем ключевая тема на мой взгляд абсолютно не раскрыта. И кстати, кому таковая интересна настоятельно и очень искренне рекомендую из прозы 80хх «Горькую Луну» Паскаля Брюкнера (возможно, французы в этих вопросах бОльшие доки, нежели англичане). У Брюкнера темы поиска обожаемого божества; восторженного влечения; страха упустить это дорогое сердцу создание и любой ценой увидеть его вновь...Темы внезапного обретения по воле Случая и фатальных окончательных потерь пронзительно звенят оборванной струной наболевшего, несбывшегося и перманетно печального. То, что попытался изобразить Гейман в чистом виде не похоже ни на что: ни на романтику, ни на психологию, ни на сумасшествие.

В общем и целом вышла чудесная статья, достойная очередного выпуска соблазнительного глянца, дабы оный слегка облагородить чувственно-витиеватыми романтическими завитушками. И у подобных авторов есть одно весомое преимущество: начинаешь предельно нежно относиться к серьезной лит-ре. -К тому же Кингу, с которым Геймана часто сравнивают. И здесь сравнение явно не в пользу последнего: даже так называемый проходняк написан у Кинга круче, ярче, самобытнее. Бедный, лишенный всякого настроения, текст Геймана не спасают ни фантасмагорические вставки подобного плана/скорее наоборот они еще больше зазубривают и подчеркивают шероховатости неровной стилистики автора в контекте повествования о завлекательных прелестях порноиндустрии

По сути у Геймана была достаточно неплохая задумка, но вышло крайне смазанное ее воплощение. В моем индивидуальном восприятии эта история без изюминки, атмосферности и особого смысла. Разве что тронул бесконечно печальный финал

Соб-но, я в кач-ве предельно внимательного и впечатлительного читателя тоже не нахожу на это однозначного ответа... Отчего такой волнующий, чувственный и теплый финал предательски выпадает из основного текста?.. -Ведь по своему посылу могло бы получиться отличное яркое и самобытное эссе в стиле того же Паскаля Брюкнера («Вечная эйфория. Эссе о принудительном счастье»). А вышла из-под пера этого прозаика по моим личным ощущениям довольно вялая, лишенная оригинальных и ярких настроенческих переливов, проза подросткового посыла.

PS Мои личные рекомендации: если кому в силу экстра ординарной впечатлительной натуры необходимо влюбляться в эфемерное божество с очередной глянцевой обложки, — влюбляйтесь! Это в самом деле вопрос лишь нашей амбивалентности, — не более того: ничего постыдного, зазорного и скандального здесь нет.

PPS И по поводу иных рекомендаций: тем, кто ценит в лит-ре стиль, глубину, самобытность — не советую однозначно. Для предельно ясного понимания, как пишет этот автор (мое/не мое, читать/не читать), в ключе непритязательного чтива может и стОИт ознакомиться. Но выдавать подобную прозу в ключе нежных романтических излияний, учитывая всю характерную лексику автора, от которой приходится краснеть/бледнеть/бежать глазами по диагонали... Честное слово, я отказываюсь выставлять этому рассказу какую-либо оценку. — Здесь вероятно, как всегда, дело вкуса, личностных предпочтений и читательских ожиданий.

Эффектные, красочные и сочные потреты ганстеров, насыщенные ребяческой романтикой и раскрашенные во все цвета радуги мальчишеской дружбой и обожанием своего лидера, даются Гарри Грею необыкновенно хорошо. Вероятно, по той веской причине сопричастности автора к этой бандитской тематике, автоматом определяющей этот роман в жанр автобиографии. Написанный живым и теплым стилем, — и в целом не лишенным своего обаяния, — этот авторский текст все же отчасти хромает и страдает засильем таких определяющих/доминирующих междометий как «я» /«мы». И зачастую, — в раздумьях главного героя, — эта книга являет читателю эдакий без пяти минут претензионный соц-памфлет с весьма оригинальной и до крайности нелепой философией. Честно говоря, подобные тезы сначала удивляют, потом озадачивают, — а потом к ним просто привыкаешь в режиме непритязательного лайт-чтива на несколько коротких вечеров.

Все это похоже на цветник и рассадник мудрых тезисов и цитат, примененных в весьма своеобразном контексте, — вероятно, выгодном непоср-но автору этого романа. Соб-но говоря, Грей в большей степени раскрывает и обыгрывает темпераменты и мотивации двух своих главных персонажей. Умный, способный и начитанный еврейский мальчик Лапша, — от лица которого ведется повествование, — нежно и без ума влюбленный в свою недостижимую танцовщицу Долорес, — страстно мечтающий стать по-настоящему крутым. И его друг Макси, — шальной лидер и перфекционист, — каждодневно проживающий и прожигающий свои непомерные амбиции ограбить банк и стать полубогом.

В каком-то смысле эта проза — робкий посыл и аллюзия на мировую классику в жанре веселых, задиристых, оборванных, холодных и голодных гаменов В. Гюго из «Отверженных», с той ощутимой разницей: там где Гюго скорбит, сопереживает и оплакивает вынужденную нищету и грязь; у Грея гордо реет знамя чудесных и приблатненных героев завоевателей. И если в начале романа его персонажи ловко, по делу и с ощутимым ребяческим драйвом в ритм расхристанных пьяных подворотен щелкают автоматическими ножами; недвусмысленно заигрывают с хорошенькими девочками; балуются джанком — грабят, гуляют, рулят и отвязно развлекаются... То непоср-но к развитию сюжета этот замысловатый преступный картель в масштабах всей страны под визг тормозов проворачивает очередное свое звонкое дело, провоцируя весь мир упасть перед ними на колени.

На волне адекватной симпатии к одноименной ленте этот роман наверное хотя бы раз прочитать стОит. Тем более что книга Грея по моим личным ощущениям впечатление от великолепной режиссуры Серджио Леоне совсем не портит, — да здесь от фильма, соб-но, всего предельно мало. У романа иная подача: там где Гарри Грей в подробном автобиографическом эпике вместе со своими персонажами пребывает под очередным опиумным кайфом Чайнатауна; Серджио Леоне с присущей ленте тяжеловесной циничностью заставляет зрителя отворачиваться в каждом втором кадре до отталкивающего неприятия и вязкой удушливой тошноты.

PS Честно говоря, затрудняюсь с дифференцированной оценкой этому роману... Если котировать в режиме лайт-чтива, — автор без амбиций/текст без претензий, — моя личная оценка предельно высокая. А если в контексте классики (тем более мировой)... Пожалуй, все-таки воздержусь от категоричных суждений... — Очень симпатичный эпик с размахом, где всего понемножку. Достаточно приятный и легковесный сегмент литературы: роман, по сути ни к чему не обязывающий и оставляющий приятное ностальжи по ярким и колоритным актерам одноименной ленты.

…Расскажи мне ночь сказку-судьбу, кто меня тянул в скрежет и страх,

Кто меня поднял да бросил во тьму, а кто потом весь путь нес на руках…

Похоже, Сапковский в качестве талантливого рассказчика (не единственно, но в том числе) на свой лад и очень красиво обыгрывает народный фолк про афганского «птаха». Фолк тысячу раз пересказанный, легкомысленно приукрашенный, измененный до неузнаваемости. Это была в чем-то инфантильная и тёплая, а в чем-то пронзительно-щемящая исповедь очевидца о тоске по дому, ожидании скорого дембеля и, словно предчувствующего горечь возвращения на родину, история обретения… любимцев на чужой стороне. Славянский и тёплый сказ о том, как этот юный боец выкормил, подливая им молока в скорлупу, двух маленьких змеек и как потом в его полу бредовом кошмаре, их мать обвив и не пустив его к душманам, спасла ему жизнь. Но только не чудом, а болью звенит в холодном горном воздухе эта история, перемежаясь с протяжным Аллах-у акба-а-ар! Звенит болью, которая ничем не лечится и для которой не находится ни лекарств, ни слов…

…У Сапковского, этого одаренного и разнопланового поляка, нашлись такие слова. Бережный космополит в прорисовке соцреалий некогда великой державы, он нигде особо не пережал и не передавил навязшей идеологией. Стилистически великолепен, несмотря на отборную ругань, его удивительно гибкий текст, – он весь словно пружинит и переливается многослойными метафорами и аллюзиями легенд и сказаний. Кто ищет в этой повести одни лишь только документальные записки военкора с фронта – тысячи раз обманется. Сапковский в этот раз виртуозно держит равновесие своего эклектичного и межжанрового повествования. По сути получился отличный сплав мистики и документальной драмы. И стилистически подгоняя и округляя свой текст вот такими предложениями, аккуратно стачивая границы между явью и сном, автор словно постепенно подводит читателя к своим фэнтезийным эпикам, щедро рассыпанным по всему тексту

Да, это достаточная смелая идея — увязать быль и фэнтези. И вполне достойное её воплощение. Здесь нет героев и моралите, мотиваций поведения персонажей и нарочитого вывода их действий. Сапковский жёстко и недвусмысленно будет закольцовывать и сжимать всю суть происходящего банальной фразой «как обычно». Как обычно полетит БТР с трассы, словно детская игрушка, получившая пинок. Как обычно прежде, чем догорит ракета, заплачет, судорожно сжимая АКМ, молодой мальчик из вновь прибывшего пополнения. Как обычно из расстёгнутого кармана убитого вытащат надломленную фотографию любимой девушки и плоский крестик на плетёном шнурке. Как обычно, жители миролюбивой деревни, которая была совершенно не причем, похоронят убитых родных и знакомых. И, как обычно, вновь начнут отстраиваться. Обычные люди на обычной войне… И, словно, возвратной пружиной отлетит этот смертельный механизм с расстрелом мирного автобуса – не всякая психика может адекватно принять такое «как обычно». Кровь требует крови — просто, аскетично и без купюр. Автор этого военного фэнтези в ключе своего повествования одной рукой вешает на грудь своему главному персонажу Леварту медаль за «бэ-зэ»; а другой — стальным обручем еще крепче сжимает ему горло. Ведь все тропинки в Баграме неминуемо ведут на аэродром, с которого на родину улетают его вчерашние друзья под маркировкой груза «двести». И все чаще ему хочется идти без цели, — лишь бы вперёд и лишь бы подальше…

…Покажи мне ночь братьев судьбы, что в боях за блеск остались без глаз.

Дай поводыря читать их следы, я приму, как есть. Вот и весь сказ.

В три финальных аккорда Сапковский завершает свои истории о воинах-освободителях, по горло захлебнувшихся в крови, после которых еще долго будет остывать земля. Завершает мудро, эффектно, с эпическим размахом. Да, можно упрекнуть этого поляка, что, мол, оставил без явного ответа вопросы: Явь это было или сон?.. Ужасные трипы героина или очевидная расплата за вероломство?.. И что собой может представлять эта самая змея вне всяких мифов и легенд?... Быть может, израненная душа Афганистана?..

И словно, прикладывая эту голограмму горячего тиснения к иной памяти Вселенной, на оттиске которой сохраняются все фрагменты данных, Сапковский грустно и горько расскажет в финале, где еще стреляло всё, что могло стрелять; крушилось, плавилось и летело на дно грязных слепых страстей всё, что могло лететь; стлалось едким туманом и гарью пожаров, оставляя отметины и раны, там где могло оставить.

PS Спасибо, пан Анджей, за эту исповедь и покаяние; за великолепное позднее творчество; и за все очищающий собой, подлинный катарсис.

Должно быть, мы все тяжело больны, — с особой горечью резонно причисляю и себя в эту категорию, — но Клайв Баркер, на мой субъективный взгляд, в этой прелюдии к основному циклу Книги Крови великолепен, выразителен и непредсказуем. Красными сполохами горит и пульсирует на верхнем этаже всеми заброшенного здания его стена Плача, умело разрисованная авторским воображением. Чем-то напоминает игру в крестики и нолики между Жизнью и Смертью, в которой выбрана взвешенная грамотная стратегия талантливого прозаика с наилучшим результатом в Ничью: Баркер не ищет здесь истину, скорее приоткрывает двери иного плана, за которыми все смешивается в каком-то диком первобытном экстазе.

Очаровательный и милый шарлатан Саймон Макнил, возомнивший себя избранным посредником на развилке мертвых дорог, и его неусыпный наставник Мери Флорески, доктор парапсихологии, — долгое время и каждый в своем ключе они пытаются добиться ошеломительных и беспрецедентных открытий на зыбком поприще паранормального и трансцендентного. Мальчик, ловко заигрывая со своим враньем, видит себя без пяти минут звездой телевидения. А Саймон Макнил... Вне ее профессии — что может двигать этой женщиной, наделенной всеми тонкими и чувственными качествами взрослого человека, которые Баркер так бережно и поэтично нанизывает на это ужасное фэнтези?.. Быть может Баркер, лукаво улыбаясь читателю — уж он-то знает толк в таких вещах, — хочет в ключе своей профессии оставить на этой стене примерно такой неусыпный тезис древних эзотерик и практик: Единственное и неоспоримое доказательство существования дьявола — это наше жгучее болезненное любопытство увидеть его за работой... -Не стОит лишний раз придираться к Баркеру и укорять его в нелепом эротическом эпатаже, в его постоянном желании порвать в кровавые клочья лоскутные принты нашего бытия. Быть может, он в своих текстах берет на себя чувство тяжёлого груза ответственности и осознания того, что его слова не канут в равнодушную бездну, а смогут остановить людей от необдуманных шагов и поступков. Ведь он по сути строит костяк своего основного сюжета, виртуозно натягивая на него индивидуальное воображение своего читателя, на глубокой философии нашего первобытного «я». И это знакомство может быть как неприятно отталкивающим и мучительно болезненным; так и целебно полезным от явственного осознания природы нашего страха и удовольствий, — ведь грань между ними тоньше и острее, чем лезвие. И по принципу чувственной энтропии, словно открыв флакон духов, Баркер виртуозно перемешает в этой маленькой комнате на Толлингтон Плейс страсть и стыд; измученное долгим ожиданием любопытство и боль; сострадание и все собой покрывающую нежность; горечь утраты и острое ощущение неминуемой гибели и фатального конца.

И точно так же как в лучших традициях сплаттерпанка тысячью брызгами мелких осколков разлетится сознание главного героя — что-то панически ужасное вползёт тонкой холодной змейкой в чувственное осязание вдумчивого читателя. Кого-то этот яд исцелит; кто-то, недоуменно пожимая плечами, отметит про себя, что этот сказ не имеет к нему ни малейшего отношения... От себя резюмирую: Клайв Баркер прекрасен! При грамотном и порционном восприятии его эклектичных текстов в ключе метафор и абстрактного мышления, этот автор способен сказать очень много. Убедить? -Нет. Предостеречь? -Возможно. Вколоть несколькими кубиками особого наркотика новое вИдение нашего бытия? -Да! Читайте этот цикл и получайте удовольствие от экстраординарных фантазий Баркера, гарантирующего полное погружение в его опасные и холодящие сердце тоннели подсознания.

PS Да, этот рассказ, написанный таким великолепным, колоритным и красочным языком, словно вплетает тонкую красную нить и задает тон всему дальнейшему повествованию Книги Крови, уже давно достойно занявшей свой сегмент в эклектичном творчестве Баркера.

Короткий любящий взгляд, брошенный невпопад, вполне сойдет за искренний. Наскоро придуманные обезьяньи прыжки и ужимки полуживых актеров вполне заменят собой глубокую драматическую игру. Шаблонный вариант очередной мизансцены, наспех придуманный растерянным режиссером, измотанным до кромешной бездарности, будет в очередной раз принят непритязательной публикой с бесконечной благодарностью и несмолкающими овациями. В предсмертной агонии бьется сердце «Элизиума» — обреченного на гибель несчастного театра — и с жадной тоской голодных собак манит на его поминки тех, кто давно уже умер. Все обветшало, выцвело, истрепалось... Буйным цветом прорастает на этом поприще лишь иллюзия — ловкая подмена таланта, самобытности и живого слова актера. -А может быть Клайв Баркер снимает кальку с нашей жизни?..

Баркер одновременно колоритен и красочен в своей театральной зарисовке. И как всегда брутален, ироничен и двусмыслен. Его метафоры, изящно и образно разбросанные по всему тексту, можно раскрывать бесконечно. О чем он хотел сказать своему читателю в этом полумраке театральных гримерок и пыльных декораций, виртуозно перемешав живое и мертвое; глубокую классику и упадок современности. -Может быть о том, что за плоскими бутафориями мы не способны разглядеть настоящее и живое?.. Или о том, как мы искусно научились имитировать жизнь так, чтобы эта имитация не уступала, а даже в чем-то превосходила наши забытые чувства и настоящие страсти?.. Как бы то ни было, но меня практически до самого конца повествования не отпускало щемящее чувство, что Баркер вместе со всеми своими брошенными персонажами скорбит от горечи невосполнимых утрат... -Мертвые актеры справляют поминки по давно умершему театральному искусству. Финальная сцена. Занавес. Аплодисменты.

PS Одна из лучших и цельных вещей из Книги Крови — яркая, неспешная, медитативная. По сути Клайв Баркер в жанре философской притчи изобразил ужас без особого нажима на классический хоррор. В многослойном и неспешном повествовании каждый, вероятно, увидит что-то свое. А долгое послевкусие, — и быть может некое осмысление определенных вещей, — это знак особого качества и мастерства Баркера.

...Небо на цепи, да в ней порваны звенья;

Как пойдешь чинить — ты все поймешь сама...

В том числе и этим непростым делом словно в шутку предлагает заняться на страницах своего первого тома ВАЛИС великолепный и очень ироничный Филип Киндред Дик. Расколов себя на двух персонажей Фила и Фэта/он же -Толстяк (оригинальная фонетика перевода здесь будет более уместна), — личину каждого их которых очень трудно уловить до самого конца повествования, — автор этого тысячу раз спорного произведения предлагает своему читателю включить абстрактное мышление и... наложить по оси времени Калифорнию 1974 года на Древний Рим 70 года нашей эры. Попробуйте! -У вас получилось что-нибудь вразумительное?... Ну или хотя бы отчасти оригинальное?... Или на самый крайний вариант — что-нибудь нелепое, иррациональное и сумасшедшее?.. -А у Дика получилось. -И можно сколь угодно долго и много спорить о его лишенной здравого смысла философии; о его странных наркотических фантазиях и т.д. и т.п... Но факт остается фактом. Так блестяще, самобытно и красочно собирать в единый спектр одного произведения все существующие эзотерические практики и религии этого мира умеют немногие. И так радужно расцвечивать своим разогнанным до бешеной скорости интеллектом наши привычные ортодоксальные ценности — пожалуй, в этом Дик неподражаем. ВАЛИС — это его личные (порой очень трогательные и нежные; а порой до сарказма отталкивающие) многолетние дневники на тему поисков Бога. Дик по сути здесь ничего не опровергает — равно как ничего и не доказывает. Скорее очень искусно и весьма завуалированно рассказывает... Грустную и очень интригующую историю своей жизни о том, как он любил и хотел быть любимым; болел до разрушительного клинического сумасшествия и выздоравливал на руках родных и преданных ему людей. Мечтал навсегда сойти с ума, уйдя в свою альтернативную реальность и никогда оттуда больше не вернуться... Но перед тем как окончательно покинуть своего читателя — трилогия ВАЛИСа на радость фанов Дика в свое время все-таки увидела свет — автор определенным образом предлагает от себя смести абсолютно всё со стола наших тысячу раз затертых привычных ценностей до состояния Табула Раса и заново — по наитию своей души — попытаться восстановить смысл вот этого текста . -Его письменный «койне» выглядит весьма забавно: между словами нет пробелов GODISNOWHERE. -Что у вас получилось?..

God is no where — Бога нет Нигде

или

God is now here — Бог сейчас Здесь. -Пусть каждый ответит на это от себя сам — на языке привычной ему конкретики. Тем более, что по словам известных биографов Дик за этой точной доктриной оставил свое самое последнее слово. Очень рекомендую всем фанам Дика (и не только) теплую, сердечную и подробную книгу Эммануэль Каррер «Филип Дик: Я жив, это вы умерли» (перевод с фр. Е.С. Новожилова 2008г.) Вот некоторые цитаты из совсем не абстрактных размышлений Дика на излёте его жизни:

...Все, что нужно уметь в жизни, -повторяет Дик, — это починить свою собственную машину. Не какую-то ни было абстрактную машину, не машину вообще, машин вообще не существует, потому что ничто не существует вообще. Существуют только конкретные вещи, и нам вполне должно хватать тех, что встречаются на нашем пути. Все остальное опасно. Мы начинаем подмечать нелепые повторения, придумывать какие-то смехотворные связи, верить в то, что за всем этим стоит некий план, нам хочется раскрыть его, — короче, мы становимся параноиками. Молодые люди, остерегайтесь такой перспективы: достаточно сунуть палец в этот механизм. И я знаю, о чем говорю — это моя собственная история...

...Да — вздохнул Дик — я прошел мимо этой жизни...

Как управился Дик со своей «машиной» — учитывая подробные документальные хроники — нетрудно догадаться... Несколько раз, разогнав ее до бешеной неуправляемой скорости, он вылетел на встречную полосу — покалечился сам, покалечил других — в конце концов бросил ее на обочине до состояния коррозии и ушел... Дорожил ли он кем-то в эти моменты, кто по-настоящему его любил?.. -Не думаю... За всеми своими параллельными вселенными и многотомными экзегезами у него просто на это не оставалось ни сил, ни времени...

PS Но оставив после себя такой богатый, красиво расчерченный звездами Млечного пути, след в мировой литературе — Дик навсегда будет любим, почитаем и уважаем своими преданными фанами, к коим я себя здесь резонно и причисляю.

PPS Рекомендую к прочтению в том числе всем тем читателям, которые предпочитают литературу, заведомо не укладывающуюся ни в какие привычные стандарты.

...Благими намерениями вымощен Ад.

Установился взгляд,

Что если вымостить ими стихи,

Простятся все грехи...

Артур Шницлер в качестве очень талантливого и весьма самобытного прозаика вымостил этими самыми намерениями свою утонченную, аналитически взвешенную прозу. И, похоже, этот автор — Мастер всякого рода Искушений и Соблазнов: только в этот раз страстно желаемая и трепетно ожидаемая дама придет... из колоды игральных карт. Придет лишь шутки ради и как бы невзначай — многообещающим предвестником иной судьбы главного героя этой повести, — молодого и красивого лейтенанта пехотного полка, — который умудрился в считанные минуты предрассветного тумана испытать на вкус сотни возможностей и прожить всласть тысячу жизней. И полетят в бешеной заритмиченной пляске под тусклым электрическим светом зеленого абажура восьмерки и девятки, пики и трефы. И чья-то рука настойчиво сорвет ва-банк и лукаво придвинет недостающую ассигнацию растерянному лейтенанту. Радость... Надежда.... Стремительное падение в бездны... Еле-еле уловимый лучик вновь брезжущей надежды... Разочарование и пустота... И странно заблестят глаза у главного персонажа Вилли; и явственный холодок пробежит тонкой змейкой у завороженного читателя.

Нет, это не история амбициозного и фанатичного Германна из Пиковой Дамы. И не затянутая местами философия азартного Игрока Достоевского. Шницлер не будет жечь костров Люцифера для обличения совести бедного Вилли — автор не станет тратить время на скучное моралите. Он словно выйдет из фокуса читателя, — резонно отойдет в темный угол — и с неподражаемой немецкой холодной отстраненностью будет наблюдать бессмысленные метания своего героя. Этот талантливый австрийский прозаик ловкой и цепкой кошачьей грацией схватит своего Вилли за самое живое, тонкое и человечное... -Ну как можно предать товарища?.. И как же ему не терпелось помочь!.. И честное слово, лучше бы он и дальше крутил свои милые авантюры, — прогуливаясь тенистыми аллеями с приятными барышнями, — и мечтал о счастливой будущности.

Артур Шницлер на излёте своей литературной деятельности сдает сплошные козыри: роскошный плотный текст, не перегруженный завязшей в банальностях философией; великолепная динамика грамотно закрученного детектива; вовремя и блестяще угаданные краеугольные проблемы всего 20-го века в целом. И если всю свою литературную карьеру Шницлер был явственным поклонникам Зигмунда Фрейда, то в Игре на рассвете настойчиво проступает умный профиль Теодора Райка с его аналитическими тезисами о размытых контурах мазохизма современного общества. Много позже в 60-70 годах 20 века эту тему еще раз мастерски и с только присущей ему иронией поднимет Филип Киндред Дик в первой части загадочной трилогии ВАЛИСа с ее щемящими риторическими вопросами. -Кто мы в своей экзальтированной, энергичной и необдуманной помощи? -Спасители или вдохновители?.. Злые демоны или все высасывающие до звенящей пустоты безжалостные вампиры?.. И точно так же как за гранью угасающего разума не получает этого понимания персонаж Вилли; те же двусмысленные троеточия достались нам в наследие из талантливых текстов лучших прозаиков ушедшего столетия с их томительными загадками и по-прежнему успешно не решенными ребусами.

Стэнли Кубрик в моем случае самый чудесный провокатор на свете: очень цельная и очень сильная повесть Артура Шницлера «Новелла о Снах» (в поисках ответов на открытые финалы режиссера) в режиме закономерной случайности пришла в руки сразу после очередного просмотра Eyes Wide Shut. И здесь стоит отметить, что взяв за основу своего триллера такую роскошную сердцевину австрийского прозаика, Кубрик обыграл ее в своей привычной авторитарной манере очень самобытного режиссера. Хотя вполне возможно, что почерк и посыл каждого мастера напрямую зависит и отражает именно то время, в котором творил каждый из них — начало и конец 20-го века, видимо, прорисовывали и диктовали свои тонкости и особенности этой подачи. Для Кубрика, вероятно, этот фильм в свое время стал последним культовым весьма противоречивым отблеском его чувственных фэнтезийных сюрров на вечную тему Что есть наша жизнь — сон, видение, фантазия?.. -И режиссер в своих поисках ответов на эти призрачные, вечно ускользающие истины, весьма тяжеловесен и заземлен по сравнению с романтичной завуалированной чувственностью Шницлера. Диалоги главных персонажей Кидман и Круза порой нищие, резкие и весьма отталкивающие. И там где Шницлер пытается на подсознании главного героя вдумчиво проговаривать наболевшее, накипевшее и больно пульсирующее; Кубрик скорее занят в своей подаче лапидарным отбиванием, замалчиванием и демонстрацией застарелых обид. Та зыбкая и тонкая ниточка любви, по наитию которой Шницлер пытается вернуть своего заблудшего доктора Фридолина к теплу, свету и звонкому детскому смеху, — она постоянно перетирается и рвется именно в режиссерской подаче. -Но виноват ли в этом Кубрик?.. -Нет, скорее достоверен, точен и лаконичен. Возможно, режиссер крупными размашистыми штрихами на перекошенной стене наших душевных ценностей и Любви в том числе (со временем благополучно загнанных в темный угол) рисует примерно такое ироничное граффити:

Каждый хочет чужую,

Никто не хочет свою...

Краски Шницлера мягче и теплее, несмотря на его довольно мрачную прорисовку — на протяжении всей новеллы Артур не может переделить сознание своего героя между Полночью и Мраком. И призрачный таинственный бал, на который неумолимо манит Фридолина его болезненное отчаянное любопытство — это скорее холерическая попытка этого доктора докричаться до самого себя, нежели фэнтезийное приключение избалованного маргинала. Штрихи авторских размышлений более четкие и выразительные, словно он рисует на более гладком полотне человеческих эмоций: навязчивые мысли Фридолина о том, что он лишний для всех и главным образом для самого себя вероятно можно подвести под черту самоистязания, душевного мазохизма и стремительного скатывания в бездны разрушающего подсознания. А тревожные сновидения и эротические фантазии размыты и заглажены настолько искусно и умело: словно они придуманы лишь для того, чтобы попробовать склеить разбитые осколки того зеркала, в которое не может до конца просмотреть себя заблудшая душа этого героя. И практически весь текст этого выхолощенного, опытного и очень талантливого психоаналитика виртуозно пересыпан и расцвечен аллюзиями на наши... пирровы победы. Слишком высокую цену мы платим порой за ту иллюзорную реальность, — ущербно расколотую надвое с нашей неумелой подачи — призрачные правила которой мы так легкомысленно и добровольно принимаем за чистую монету...

PS В данном случае очень сложно сравнивать кино и книгу — оба этих шедевра заслуживают пристального внимания — и в качестве красивой и более подробной подложки для экранизации Кубрика лучше все же читать Шницлера.

«С высоты прожитых лет мне теперь отчётливо видно: я был слишком самонадеян, амбициозен и самовлюблён, работая над этим романом»

Такой щемящей струной для фанов книги, к которым я себя заведомо причисляю, звучит одно из предисловий «Сияния», написанное автором тридцатью годами позже выхода этого хоррора в свет. Честно говоря, такие откровения автора слегка озадачивают... И уж тем более ставят в некий идейный ступор нордические обвинения Кинга в адрес одной из самых лучших экранизаций Кубрика. Особенно после того как сам Кинг непосредственно в своей «Пляске Смерти» определил «Сияние» Кубрика в разряд наиболее значимых и выдающихся фильмов...

Можно ли починить перерванные звенья оборванной логической цепочки Стивена Кинга?.. И корректно ли сравнивать экранизацию Кубрика и роман Кинга, учитывая то обстоятельство, что каждый художник в данном случае рисует своими красками, используя при этом свой привычный творческий инструментарий.

История Стивена Кинга получилась до боли трогательная, теплая и душевная, — в чём-то философски прозорливая; а в чём-то сильно перегруженная паранормальным и трансцендентным, с трудом укладывающимся в цельную аналитику этого автора.

На мой взгляд, все дело в том, что тщательно и с любовью прорисовывая своих персонажей, Кинг слегка передавил и пережал своей аномальной образностью. И тем самым накренил в иную сторону именно основной посыл своего романа. Автор талантливо и подробно в ключе художественной литературы и психоанализа рассказывает весьма увлекательную историю.

О писателе-неудачнике Джеке Торрансе с его невероятно задранными пустыми амбициями и раздолбанным перманентным разгильдяйством под мотивацией вседозволенности и безнаказанности.

О его одновременно преданной и крайне нерешительной жене Венди с ее вечно мятущейся душой, не способной разорваться между любимым сыном и по-прежнему не менее любимым мужем, на которого она не в состоянии обидеться практически до самого конца.

И о их маленьком мегаталантливом сынишке Дэнни, который в контексте своего чуткого таланта предугадывать и считывать импульсы внешнего мира способен сканировать мысли горячо любимых ему родителей. И по иронии ситуации ребенок это делает во вред всему и всем...

По сюжету романа разомкнуть такое трогательное и болезненное триединство невозможно. И, вероятно, именно потому автор под эгидой своей буйной фантазии придумывает некий отель Оверлук — нехорошее и проклятое место, которое энергетически собой очень сильно «давит» собой случайных приезжих. И что хуже всего — оно проявляет лакмусом всю мрачную подложку наших тайных навязчивых мыслей, застарелых обид, не произнесенных пагубных слов, пронзительных ущербных фантазий, чудовищных амбиций и болезненных воспоминаний.

Может ли все это напугать и втянуть в свою губительную аномалию именно ребенка?.. -Вероятно, лишь в ключе той безграничной любви, которую этот мальчик нежно и преданно испытывает к двоим своим родителям. Своей детской неиспорченной душой и всеми врожденными талантами Дэнни изо всех сил препятствует этому скольжению в пропасть с последующей гибелью всего этого живого организма изначально крепкой семьи. И мне показалось, что невероятно талантливый Стивен Кинг где-то к середине романа своими сквозными цитатами метафорично выставляет один ключевой и очень важный вопрос. И автор очень красиво (на свой оригинальный лад) обыгрывает подобную риторику в своём жанре повествования:

Сможем ли мы вновь заставить это Солнце сиять, когда оно начнет стремительно стариться?!..

Здесь стоит отметить именно то обстоятельство, как отвечает на эту метафору Стэнли Кубрик на языке своей экранизации. Да, он аккуратно вынул из романа одушевлённые кусты, хладнокровно оставив их обезличенные и крайне опасные заснеженные лабиринты, в которых его герои по своему душевному наитию будут очень долго искать самих себя. А кто-то из них в этом лабиринте так навсегда и останется...

Безусловно, крайне лаконичный и взвешенный Кубрик порежет чувственные подробные диалоги Кинга в сторону иного красноречия. А закольцованная фраза «All Work And No Play makes jack a Dull Boy», напечатанная бесчисленное количество раз Джэком Торрансом, как нельзя лучше расставит нужные акценты между страстью этого героя ко всякого рода увеселениям и потенциальному (и в его случае окончательному) сумасшествие ключевого героя.

Кубрик не станет безосновательно лить кровь литрами, — достаточно одного знаменитого сюрра с лифтом и девочками-близнецами.

Можно еще выхолодить сердце внимательного зрителя старательно выведенным детской рукой Redrum (игра в подобные перевертыши — в том числе очень тонкая аллюзия на кричащие диалоги Кинга). И заморозить историю с ее открытым финалом после выразительной и очень знаменитой сцены с Николсоном «Here’s Johnny».

Собственно, я не стану от себя задаваться подобным вопросом: Чья история лучше — Кинга или Кубрика?.. Отмечу лишь, что очень благодарна Кингу за его тёплую и чувственную прорисовку человеческих отношений и эмоций; точно так же как я благодарна Кубрику за его выхолощенный анализ этой весьма запутанной истории. Очень люблю их обоих — от себя рекомендую смотреть фильм и читать книгу вне всяких сравнений и хронологии. У этих двух авторов получились весьма разные, но очень цельные и самобытные истории.

На самом деле Crap Artist на австралийском сленге означает болтун и сплетник. И эти два метких ироничных определения, на мой взгляд, более точно передают атмосферность и посыл романа ФКДика, на страницах которого мой любимый автор так сильно разоткровенничался, разбрёлся в своих героях и в бесконечных поисках, в том числе своей Музы.

Его alter ego здесь очень сложно уловить. Автор как будто везде и во всех персонажах сразу. Дик и динамичный, и выразительный, и стебовый, и едкий в своей не фантастической исповеди этого повествования. Он настолько стремительно и виртуозно тасует мысли своих героев, что начинает слегка кружится голова от этой живой карусели авторских рассуждений прикладной психологии и бесчисленных аллюзий на нашу жизнь. Но это головокружение весьма приятно — текст летит Шумахером. Этот автор талантлив не только в фантастике. Он великолепно транслирует читателю вполне линейные навыки бытописателя. Более того, Дик как будто с самого начала повествования желает периодически нежно и мягко, в очень тонкой ироничной манере, заглянуть в душу своему читателю со своими риторическими вопросами-метафорами.

А не тем ли мы в самом деле занимаемся всю нашу жизнь что выгоняем красивые стеклянные стены с видом... на пастбище?..

И может ли кто-то один, даже обладая эксцентричным и возведённым в кубические степени эгоизмом, нести на своих плечах груз ответственности сразу за всех и вся?.. -Нет, не может. Все наши проблемы многоперсональны. И, право, давайте в самом деле останемся судьями только самих себя. Ведь слабые нуждаются не в порицании, а в сочувствии. А слабы, инфантильны и беспомощны здесь практически все персонажи.

Любовь, сострадание и нежную отеческую улыбку автор справедливо и пропорционально делит на всех. И взбалмошная Фэй, и опрометчивый Натан, и трижды оплёванный всеми Чарли и, наконец, Джек Исидор (постоянно пульсирующий за кадром голос автора) — все они, как ни странно, достойны сожаления. И, честно говоря, не стоит путать персонажа Исидора с бесхитростным и нежным блюстителем семейного благополучия и нравственного порядка. На самом деле ироничный ярлык театрального и крайне нелепого комедианта (австралийским сленгом в заглавии романа разъяснить такое много проще) здесь будет более уместен. В этом по сути весь смак романа: текст вкусный и манящий, как игривая вишенка на торте, — свечи которого в финале метафорически (вне всяких спойлеров сюжета) не зажгутся для одного из главных героев этого едкого экшна.

И в этом весь Дик со всеми своими обтекаемыми героями: яркий, сочный, красочный, — виртуозно умеющий держать интригу до самого конца.

Мои личные рекомендации — читать всем! Вне зависимости от жанровых пристрастий. Именно такой Дик всеяден и потенциально будет понятен каждому. Да, это не кипербанк Убика; не технократия Андроидов и не тяжеловесные сюрры Помутнения. Но это отлично сбитые в жанре психофилософии откровения очень умного человека, который умудрялся практически всю свою жизнь связываться именно с такими женщинами. Что он искал?... — Вдохновения?.. Острых ощущений?.. Или просто обладал в этих деликатных вопросах прозорливостью трёхнедельного доверчивого котенка?..

А может именно в таких женщин в самом деле и влюбляются?.. Право, оставляю эти вопросы открытыми. Точно так же (вероятно, на откуп каждому читателю) как и автор оставил в свое время открытым свой финал, расцветив его множеством различных фантазий и вариаций на эти темы.

Браво, Дик! И отдельное спасибо любимому автору за то, что бережно донес и такие тексты на суд критиков и читателей.