Есть книги, греющие душу, которые осветили первые шаги, вплелись, словно шерстинки в ту пряжу из первых детских впечатлений о мире, радостных встреч, заботливых слов, радужных снов, из которых соткана самая близкая к телу рубашка, называемая «душегрейкой». Это Носов, Драгунский, Ларри. Но для того, чтобы жить в мире и защищать его потребуется более крепкая кольчуга, и вот к разряду таких, укрепляющих открытую миру душу, принадлежат книги Ефремова, а, в особенности, «Час Быка».

У меня есть в запасе связанная с нею история из жизни, которая могла бы показаться выдумкой, если бы не была истинной правдой. В 1970 году мне исполнилось 16 лет и я отправилась самостоятельно получать первый паспорт (тогда его давали в 16 лет). По какой-то причине паспортный стол оказался закрыт, но возвращаться не солоно хлебавши не хотелось, и в поисках места, где подождать, я наткнулась на библиотеку в соседнем доме. Она была пуста в этот тёплый сентябрьский день, а на журнальном столе я обнаружила комплект «Техники-молодёжи» с «Часом Быка» Ефремова и погрузилась в чтение. Так чуть сокращённый журнальный вариант романа стал для меня в буквальном смысле слова напутствием во взрослую жизнь, лучшего я и придумать не могла. Часа через два или три, встав из-за стола, я пошла и получила тот первый свой паспорт, во внутреннем восприятии навсегда связавшийся для меня с образом Фай Родис и пути, который необходимо пройти вовне и внутри, чтобы мир Эры Встретившихся Рук стал возможен.

Чтение этой книги, достаточно драматической событийно, сопровождается непрерывной работой по соотнесению нашего теперешнего состояния с тем, которое можно счесть достойным. Вероятно, для кого-то подобное восприятие покажется слишком серьёзным, но Ефремов действительно затронул вопросы, без решения которых нам дальше не сдвинуться.

Поэтому, если решитесь взять в руки эту книгу — она может вам понравиться или нет, но вряд ли оставит равнодушным.

В 1960-м году я услышала сказку Носова по радио, прочитала «Незнайку и его друзей» и пошла записываться в детскую районную библиотеку, специально чтобы взять «Незнайку в Солнечном городе». Но строгая библиотекарша спросила, в каком я классе и, узнав, что только в первом, назидательно заявила: «Девочка, эта книга для второго класса». Такие у неё были представления о соответствии уровня доступности, или же она просто любила чувствовать себя на месте перста указующего, потому что на следующую осень, поскольку книгу мне нигде больше не удалось прочесть, а желание сохранилось, и стало ещё более жгучим, я снова попросила мне её выдать, обладая законным правом, поскольку перешла во второй класс. Смерив меня взглядом, блюстительница возрастной стратификации заявила, что книга будет мне понятнее, когда я перейду в третий класс... После чего я отправилась в другую библиотеку, где наконец и прочла это замечательное произведение про путешествие Незнайки, Пачкули Пёстренького и Кнопочки в удивительный город, с домами, поворачивающимися за солнцем, неунывающим инженером Кубиком и массой других незабываемых героев.

Что интересно, многое вполне можно осуществить, было бы желание трудиться вместе, а не вкручиваться в теперешний капитализм.

Носов и Драгунский сумели передать непосредственность и искренность общения, что заставляет к ним тянуться и вспоминать душой.

А «сантики» за всё из Незнайки на Луне и синяки на лице, когда в него кидали мячиками — да много ещё такого, чего не забыть...

И обращение моё любимое к самым близким людям — братцы — оттуда

Если кто-то прошёл в детстве мимо этих книг — возьмите и прочитайте своим детям, и откройте их для себя, а они вам долго будут светить...

Пронзительная книжка. Не так, как «Белый бим Чёрное Ухо» Троепольского, но из книг об отношении с миром, который нас произвёл, прошивает с ним насквозь. И юмор тоже есть, но главное — в названии: ощутить всем своим существом, что мы одной крови. Настолько это было незабываемо, что захотелось познакомиться с автором. Фантлаба тогда не водилось, поэтому обратилась в издательство, дали телефон, позвонила, Ариадна Григорьевна согласилась на встречу. И оказалось, что из её окон виден московский зоопарк, откуда временами долетают крики разных животных. А самой ей, человеку уже пожилому и одинокому, не помешает помощь.

Жаль, что эту книгу давно не переиздавали.

До «Дюны» задолго, а чарующе загадочный мир пустыни передан так, что до сих пор, стоит закрыть глаза и настроиться на посвист ветра, — и образ девушки, поющей при луне в развалинах древнего храма, встаёт как живой. И её страстное желание мира без вражды, так щемяще переданное автором. «Подруга жизни должна быть товарищем в мечтах».

Там «живут «люди камней» — тиббу, потомки очень древнего народа гарамантов, не покорных никому волшебников и наездников, которых боялись и старательно истребляли древние римляне и арабы», — говорит о народе Афанеор Тирессуэн.

А насчёт «агитки» лучше ответит Ефремов: «Чепуха, что он подвергся пропаганде каких-то таинственных коммунистов в центре Сахары! Как ни мало еще он знает туарегов, бессмыслица очевидна. Может быть, у Тирессуэна есть возлюбленная, такая же необузданная фантазерка, как и он сам? Она говорит ему о загадочных странах севера, о самой таинственной для Сахары далекой и холодной России... просит поехать туда... Она готова на разлуку, на опасность, на долгое ожидание... Все может быть, и он поможет Тирессуэну не только из-за данного обещания, не в благодарность за спасение, но прежде всего как человек, знающий, что такое мечта!»

Прочтите, и для вас перестанет быть совершенно чужой Африка — огромный континент, который для большинства понятен не больше, чем чужая планета.

Весь роман питается неприятием науки и весьма специфическим взглядом на учёных как на самовлюблённых маньяков. Это, кстати, послужило причиной переписки Льюиса и Артура Кларка, придерживавшегося несколько более конструктивных взглядов на смысл научных исследований.

Открытость Рэнсома миру, куда он попадает помимо своей воли, вполне сродни «священному любопытству» Кларка, вполне можно было бы и героев Кларка представить на его месте. А вот Уэстон скорее сумасшедший учёный откуда-то из комиксов.

Марс в изображении Льюиса вышел оригинальным и запоминающимся. Он рисует своеобразный баланс трёх цивилизаций, строит свои картины странствий героя на представлениях о каналах того времени, но расцвечивает их феерическими красками, соперничая с Бэрроузом. Одни вогнутые скалы чего стоят!

Прочитать роман стоит также для исторического сопоставления с современниками 30-х, в это бурное время развития научной фантастики.

На мой взгляд, наиболее цельный роман из трилогии — все линии завершены, нет надуманных аллегорий, как в Переландре, оборванных концов, как в Мерзейшей мощи

Книга-магнит. Книга-витамин изобретательности и несгибаемой веры в то, что взаимопомощь выручит даже на краю света. Книга, раскрывающая глаза юным на удивительный мир вокруг, во всём многообразии притягательного, опасного и прекрасного.

Книга-горнило.

Недаром вулкан стал любимейшим образом для Жюля Верна: он и согревает в космических просторах («Гектор Сервадак»), и спасает в безвыходной ситуации («Дети капитана Гранта»), а в «Таинственном острове» даёт героям пристанище.

Образы настолько зримые, что Гранитный Дворец мне виделся в пещерном городе Чуфут-кале, расположенном в столовой горе в Крыму, откуда открывался вид на величественное ущелье, а потом и в американских каньонах.

Верн научил не падать духом и очень конкретно решать задачи. А то что, как пишут пытавшиеся изготовить нитроглицерин описанным образом. это не очень срабатывает — думаю, из соображений ТБ :cool:

Сайрес Смит — просто кладезь мысли. Причём у француза Верна американцы вышли куда оптимистичнее, чем у американца же Марка Твена в «Янки при дворе короля Артура».

И, кто знает, может знакомство с Гидеоном Спиллетом в юные годы предопределило в какой-то мере то, что я уже третий десяток лет преподаю на факультете журналистики МГУ, читая курс истории и перевода фантастики.

«Много, много непокою

Принесет оно с собою», — говорится о пере Жар-Птицы, но любознательность, живой ум, восхищение красотой — черты Ивана, неотъемлемые от его характера, которому открываешься с детства. Его дружба с мудрым, по-игрушечному близким ребенку Горбунком, который вместе с тем является средоточием всепобеждающих сил справедливости, входит в сердце на всю жизнь, строит оcнование отношений с людьми. Я бы даже сказала, что без этой сказки и не воспитать ощущение «русской души».

Несомненно, есть и более глубокое, фольклорное основание, но именно ершовский талант органично, через мгновенно встраиваемые простые языковые формулы, повествовать о волшебных возможностях мира вокруг, где высшей ценностью становится не банальное достижение богатства, а незашоренность взгляда, умение видеть за внешней формой суть вещей, а самой большой подлостью — предательство и желание выслужиться, сделал «Конька-Горбунка» основой лично моего восприятия фантастики.

Мартин создал феодальный мир без христианства. В фэнтези это бывает, и нередко. Однако, удивительно, что даже и в этом случае женщины оказываются существами второго сорта. Почему — никакого объяснения этому не обнаруживается. Причём сам Мартин, как дитя современного американского общества, не может не ввести активных героинь. Но кто же создал для них все эти препоны, как в наследовании, так и в ограничености выбора занятий между дворцовыми интригами и борделем, если они не считаются дочерьми Евы и носительницами первородного греха? Так что все злодеяния Серсеи исключительно на совести автора.

Грызня за престолы отчего-то нас должна сильно волновать. И, как видно по рецензиям, действительно не на шутку многих волнует.

Но я восприняла всю эту эпопею, по сравнению с миром, скажем, Земноморья, созданным Ле Гуин, как слишком, с одной стороны похожую на вполне земных «Проклятых королей» Дрюона, а с другой, фантастической стороны, недостаточно прописанной. Что за Иные? Никаких ссылок даже Сэму Смертоносному в пыльных фолиантах обнаружить не удалось. Почему они оживают? Жути Мартин напускает, но при степени прописанности всего остального явно не хватает хоть какого-то объяснения. Нелогично как-то. Утопленников на Железных островах, похоже, искусственным дыханием откачивают.

В последней опубликованной книге появляется весьма примечательная часть о Многоликом боге и послушничестве Арьи. Но она пока не завершена.

Запоминается многое из деталей чисто зрительно, но сказать, что всё сходится, соединяясь в единую картину мира — не возьмусь.

Истории Дейенерис, Джона Старка и Тириона наиболее прописаны и не вызывают противоречия при чтении.

Видимо, моё отношение критичнее, чем у поклонников фэнтези. Однако настроилась на самый высший уровень, но увидела произведение, где автор постоянно усложняет полосу препятствий для героев, отказывая им в радости жизни.

Одно слово — осень Средневековья.

Любая аннотация, конечно, отражает взгляд того, кто её составлял. Отзыв же оставят те, кого рассказ задел, и они тоже будут разные. Противоречивые чувства будит он, но парадоксальным образом все они попадают в гуманистический диапазон.

Мы выбрали его в качестве заглавного в своём первом номере — поэтому скажу несколько слов.

Кириньяга здесь не естественная, а искусственная планета, именно поэтому у мундумугу в доме припрятан компьютер — необходимо вносить коррективы в траекторию.

Перед нами длящийся эксперимент по реставрации традиции, во многом отжившей. По которой, в частности, женщинам положено работать в поле, а никак не учиться грамоте. И на мой взгляд, смышлёная девочка отличается извечной тягой к познанию мира, а не к запретным знаниям. В этом и трагедия рассказа — что приверженцы традиции часто губят возможности развития для своих культур, подавляя это естественное стремление молодого поколения, причём лучшей, подающей наибольшие надежды части.

Рассказ очень пронзительный. Мне многие читатели признавались, что давно ничто так, буквально до слёз, их не пронимало.

Возможно, «энтомологией» и не напугаешь, но «Триунгу-ули-и-ина-а!» — воинственно кричит Валя, защищая не увеличившегося ещё профессора от обступивших её с братом мальчишек на улице. А брат вторит ей «Микрога-а-а-стер немо-о-о-ру-ум!» Вполне угрожающе звучит, запомнилось до сих пор.

А если по существу — волшебное воздействие производила эта повесть, написанная несколько старомодно, когда в заголовке каждой главы давался краткий конспект описанных событий, и они выходили какими-то ожидаемыми, и в то же время неожиданными. Скажем, история той же триунгулины, особой личинки жука-майки, питающейся только мёдом, для чего она вцепляется в брюшко пчелы и та невольно перевозит её в улей — совершенно необыкновенна и увязана со следующим этапом путешествия героев.

Книга была долгое время конкретно настольной — голубая, с «Карабусом» на обложке, лежала она у меня на письменном столе класса до восьмого, и я её время от времени перечитывала. Не говоря уже о том. что её перечитали все знакомые, которым я её давала. Даже обложка стала мягкой, как тряпочка.

Ларри удалось передать и красоту микромира (чудесные диатомеи запомнились навсегда), и его вкусные дары, которыми потчует детей профессор Иван Гермогенович. То есть не только опасности, как это часто бывает в фильмах об уменьшившихся героях.

Книга Ларри и «В стране дремучих трав» В. Брагина, написанная уже после войны, — два источника неугасимого интереса к живому миру нашей планеты, которые подтолкнули на изучение биологии неисчислимых своих читателей.

Запомнилась с детства сцена расстрела, когда зрители становятся жертвами. Вот это действительно страшное предвидение. Конечно, история юных героев — бесстрашной Суок и наследника Тутти — увлекала тогда, и Гаспар Арнери не мог не вызвать симпатии, но как чёрное облако оставалась тень той сцены. А вот в 93-м она накрыла многих, кто уже не встал... Такая пророческая вещь получилась.

Давнно мне не попадалось книги, автор которой бы так напрямую увязывал сегодняшнее состояние общества и конкретику новостей с традицией отечественной фантастики, ставящей как планку обобщений, так и понимание перспективы, которая раскрывается с помощью фантастического допущения, столь высоко. Причём это делается на максимальном приближении к нам сегодняшним. Высоко-низко, далеко-близко. С чего начинается Родина?

Всё это изнутри, из букета перевязанных родственными и супружескими узами героев, для которых наука — не абстрактный звук, а способ и цель существования, либо та сфера, которая втянула их в свою область притяжения.

О чём говорит малое количество оценивших? О том ли, что насыщенность текста размышлениями на насущные для текущего момента темы недостаточно отрывает от него и не даёт забыться? Мало «боёвки»?

Хотя концентрация взаимно-перекрёстно женатого народа, только повышающаяся по мере развития сюжета, несколько напрягает, не думаю, чтобы это отпугивало. Видно — поотвыкли от столь настоятельного обязательства диалога с собственной совестью, который возникает при чтении рыбаковского текста.

Мне это, напротив, импонировало. Хотя и вызывало порой оторопь от того, как такой эрудированный автор временами ведётся на откровенные утки (в основном в отношении американских реалий, вроде избиения лесбиянками беременных женщин).

Основной тезис о том, кому может «даться» новый способ освоения мира, вызвал у меня совершенно естественное приятие. Сразу вспомнилось читанное о необходимости изменения науки с учётом законов этики у Донны Харауэй и Урсулы Ле Гуин, Ивана Ефремова и, совсем недавно, Виктора Булгакова, чей роман в сильно сокращённом виде мы опубликовали в № 43-44. О том, что если мы не искажаем законов природы, а постигаем, как следовать им, умножаются возможности совершенствования и счастья. Вот такие высокие категории совмещаются.

Герои в романе, даже эпизодические, обрисованы ярко. «Шестикрылая» Сима притягивает читательский, а не только мужские взгляды на пляже Эйлата с первых страниц, а потом пропадает едва не до конца книги. Но в ней явно заложен гораздо больший потенциал, и ожидания вознаграждаются вполне. История Катерины и троих её мужей составляют сущую энциклопедию российской жизни конца 90-х- 10х гг. Шпионская сеть показана тоже «по-домашнему», как почти неустранимый спутник современной науки. Хотя, мне она показалась ненужной — и без неё вполне сюжет полнокровно бы развивался.

Журанков вышел совсем родным.

В книге есть ещё приметы, приближавшие описываемое действие к местам, где я сама выросла — около площади Индиры Ганди в Москве, и вокруг пруда перед китайским посольством не один год гуляла школьницей, а потом, когда уже родился сын — с коляской.

А литературных примет и не счесть, самые явные — Эпсилон Тукана и Наиль-Дар, не говоря уже о Полдне.

Словом — книга, чтение которой не будет зряшным делом, а герои вспомнятся не раз.

Обычно сопоставляю прочитанное в большей степени с произведениями англоязычных авторов, поскольку элементарно больше их читаю. И отечественная фантастика мне интересна в той мере, в какой отражает наш опыт в соотнесении с остальным миром. Потому обычно сочинения о «превосходящей» роли России оставляют меня равнодушной, да чаще всего они никаких новых наблюдений и не содержат. Не говоря уж об убедительных образах. С Рыбаковым вышло не так.

Я начала читать дилогию «Наши звёзды» (интересно — будет ли третья книга?) со второй книги. Оттого у меня не возникало вопроса — где тут фантастика: упомянутая в «Звезде Полыни» мельком нуль-транспортировка престаёт быть лишь научно-фантастической аллюзией, а играет куда боле существенную роль дальше. И вообще такой способ прочтения сделал более внимательной к мелочам, «сыгравшим» дальше, таким как встреча Вовки и Симы, как разговор с майором на лавочке в Байконуре о мечте, как странности в поведении Фомичёва.

Яростное — а может, просто искреннее, без лжи перед собой — отношение к миру Кархового, Наташи, даже Бабцова — наиболее общее свойство героев романа. И поскольку автор пишет о том, что по-настоящему важно для этих людей в их занятиях в жизни, он не может вилять и в выражении своих мыслей. И каждый новый герой делается одновременно и рупором различных позиций, которые, вероятно, выражаются боле артикулированно и концнтрированно, чем различные персонажи могли бы выразить это в жизни. Но ведь на то и роман, чтобы не вываливать на читателя необработанную груду, выдавая её за очередной неповторимый поток сознания.

И поэтому, видя нарочитые для меня витки «шпионских» линий, я наблюдала с растущим интересом биение авторской мысли, достигающей в романе кульминации напряжения в казалось бы логичном и спокойном объяснении возвращающегося на родину бывшего националиста Шигабутдинова, отчего он принял православие. И суть тут вовсе не в православии как таковом, а в той цели, которая начинает проглядывать явственнее сквозь жизненный путь ищущего этого человека. При всём том внутренняя логика характеров Рыбаковым везде соблюдается. Поэтому не совсем ясны упрёки с этой точки зрения.

Журанков, главный герой второй книги, пока только намечен, хотя его решение продать почку, а не закопанные чертежи, выказывет его меру честности.

О честности как о качестве мечты, той внутренней среде, без которой ей нечем дышать, эта книга оказалась для меня.

У Урсулы Ле Гуин есть повесть «Соло души» о планете, где взрослые люди почти не взаимодействют друг с другом, не говоря уже о том, чтобы пригласить к себе в дом, чтобы не быть «околдованными», вовлеченными в чужой круг чувств, желаний и планов. Каждый растит свою душу, постигая смысл свободы решений. И дочь наблюдательницы Лиги Миров делает выбор в пользу не материнского, а нового мира, ставшего для неё родным.

В отличие от Ле Гуин, где эксперимент со свободой выбора ставится в максимально чистом виде, у Дяченок герои погружены в мир, почти не отличающийся от повседневной реальности. Отсюда и больше вопросов, возникающих к ним — откуда у его героев такие особые способности, порождающие узы, кто их настоящие родители, которых так и не удалось отыскать даже сверхспособному сыщику? Однако, как справедливо замечено, для авторов важнее вопрос не откуда способность создавать узы, а как герои ею распоряжаются. То есть — выбор.

Думаю. создав напряжённый тандем Влад-Анжела, они сделали, с одной стороны, очень удачный ход, обостряющий разышления о возможностях выбора, а с другой — устранили невольно возникающую у читателя ассоциацию с позицией Влада как с единственно возможной. Ведь, как замечали внимательные читатели, Анжела — отнюдь не полностью беспринципная стерва, какой её видит, скажем, Фрол. Она — сирота из глубинки, современная Золушка без доброй феи, хлебнувшая притеснений сызмала, вынужденная пробиваться и изворачиваться. Поэтому и понимание истинной значимости своих способностей приходит к ней в далёких от домашнего комфорта условиях. Встреча с художником Самсоном Ведриком, для которого она стала настоящей музой, пробудила в Анжеле душевные свойства, о которых она и не подозревала, но — и тут авторы не допускают никакой идеализации — самому Сонику, избалованному с детства вниманием брата, который пестовал в нем представление об исключительности, не под силу оказалось принять особенность жены. Вместо дальнейшего воспитания чувств — очередной обрыв. Тем не менее, мечты Анжелы о возможности использовать узы для того, чтобы повлиять на мир во благо другим людям — отголосок той любви. Больше ей неоткуда было бы взяться. А желание всё же жить не заёмной жизнью, а стать кем-то в ней пересиливает шаткие представления о порядочности, когда она во второй раз опаивает Влада.

Пожалуй, отчасти соглашусь с критиками насчёт слабости прорисовки линии Анны. Она, как Прекрасная Дама средневековья, важна прежде всего как воплощение представления героя о чистоте своих помыслов, нежелания навязать свои чувства, чем конкретный живой персонаж. И поэтому неминуемо проигрывает тем, кто вышел более натурально.

Можно проводить и иные литературные и историко-культурные соответствия, скажем, с Крошкой Цахесом Гофмана, которому приписывали все достижения окружающих — вот уж кто был чудовищем. куда большим, чем страдающий от невольного дара Влад. Или с целым букетом историй о супергероях, которые вынуждены решать, как им быть со своими сверхсилами в человеческм мире, чудовища ли они или улучшенные люди. Бывают там и варианты с сознательным отказом от применения во зло доставшихся возможностей (последний пример — американский сериал 2010 года «No Ordinary Family»). Тем самым, «Долина совести» — психологический роман, вписанный в богатую традицию.

Как любой интересный роман, «Долина совести» тревожит душу, ставит больше вопросов, чем даёт ответов.

Брэдбери называет себя выпускником библиотек. Это верно по факту — университетов не кончал, но гораздо существеннее по сути. Библиотека — то замечательное место, где можно приникнуть к животворным источникам чувств и мыслей множества поколений, увидеть осуществлёнными кошмары, которых лучше бы избежать на очередном повороте истории, убедиться, как многообразен мир. Неважно, где ты — в Америке, России, Китае или Кении.

Во времена маккартизма, когда писался роман «451 по Фаренгейту», некоторые книги действительно начали сжигать по постановлениям наиболее рьяных и фанатичных ревнителей традиций в отдельных штатах. Тому есть документальные свидетельства и Брэдбери об этом пишет. И роман родился как жгучий аргумент против такого покушения на убийство памяти и творчества поколений.

Однако помимо этого — о чём говорится в большинстве отзывов здесь, сегодня поражает и ужасает точность соответствия людей, самозамкнутых, с «ракушками» в ушах, которым важнее выиграть в электронной «игрушке», чем поговорить с друзьями, тем, кого видишь на улице и в метро каждый день.

Отсюда и финал с людьми-книгами. Каждый из этих чудаков берёт на себя ответственность за мир человеческих чувств, заключённый в одном из шедевров. Любой скажет — слишком хрупкое это решение. Но ведь образ создан для нас, чтобы всё же не возникло необходимости скрываться в лесах от гламурной тиши-глади-благодати.

ST малопопулярен??? Соглашусь, что бездумно размахивать лазерным мечом намного проще, отчего чисто количественно людей, с детского возраста воспитанных на «Звёздных войнах» на порядок больше.

Однако если даже в приведённой на Фантлабе библиографии обратить внимание на количество книг, действие которых происходит в этом мире, известную цифру работников НАСА, называющих себе треккерами (70%), то даже этого достаточно, чтобы 700-серийный цикл признать достаточно популярным, мягко выражаясь.

Тут важнее другое — возникла эта идея во вполне капиталистических США. но речь идёт о неминуемой необходимости найти пути сотрудничества как для нас, на Земле,так и в Космосе. Поэтому приводимое выше имя Ефремова здесь — наиболее уместное для сопоставления. Утопией (в отрицательном смысле слова) это могут считать лишь записные пессимисты. А те, которым жить на этой Земле хочется — их пока большинство — такой мир как путеводная звезда.

Попаданец — он попаданец и есть. Жить-то в том мире, куда попал, как-то надо, вот и применяет все наличные возможности, да притом и тренируется-учится-книжки читает постоянно. Это в отличие от тех попаданцев, которые всех заранее превосходят. Можно счесть половиной плюса.

Показалась любопытной сама система техномагии, когда подробно выписываются принципы построения моделей того или иного действия и магии в целом. То есть, овладения энергией и перераспределения её в нужном направлении и в нужной форме.

Стиль автора не привлек совершенно — все на одно лицо, герои появляются и исчезают бесследно из сознания читателя. Изобретательны были только пейзажи, на мой взгляд.

Сказка рука об руку с научной фантастикой, как и в других гуслярских историях. Будь то желания, исполняемые золотой\ыми рыбкой\ами, или, как здесь, вовсе инопланетянином. Но желания людей конкретного, советского времени. Погружённого в провинциальную, но не менее столичной, полную событий историю.

И потому теперь, перечитывая эту историю, видишь, помимо подтрунивания над скопидомством завмага Ванды Казимировны, рапортолюбием редактора Малюжкина и начальника ремстройконторы Удалова, замечаешь иную, более свободную по сравнению с теперешней, манеру общения персонажей, а также убеждённость в необходимости своего дела даже Удалова. Сцена, когда он детскими ручонками упрямо кладет кирпичи, недаром устыдила «перекурщиков». И хоть вторая молодость оказалась ответственному Удалову без надобности, он вышел у автора отнюдь не жалким, а вполне решительным.

А история Вологодского края, предстающая в рассказе старика Алмаза, который из Ферапонтова моныстыря пытался привести Никона на подмогу Степану Разину, делает Гусляр поистине великим, одним из городов, не всегда приметно, но творящих историю.

Есть у Булычёва и более серьёзная вещь о ходе истории — «Река Хронос», где альтернативность разворачивается вовсю. Но эта повесть хранит хороший баланс лиризма, иронии и ярких деталей.

Чудесно-язвительные характеристики вечного соперничества англичан и французов, в особенности в сцене игры в шахматы офицеров Гибралтарской крепости. Верну претило самодовольство и чванство на национальной почве.

Вообще уютная книга — мчатся на комете в безжизненном космосе, уносясь с каждой секундой всё дальше от Земли, но не унывают. По пути мы получаем зримые уроки физики жидкого и твёрдого тела (скажем, когда одномоментно застывают все воды)- и тут же герои используют это для передвижения, делая буер. Под звёздами на коньках — красота. Милый вулкан, у которого греются, как у камелька.

Всё на грани вероятия, но читается вполне увлекательно.

В своё время как-то прошла мимо этого романа, прочла благодаря дочери, для которой в её 12 лет он оказался весьма даже интересным.

Собственно, сознательно Брэдбери не писал «Венерианских хроник», да и никогда не был «циклическим» автором, по желанию публики растягивающим полотно воображения на очередной мир. То есть, сначала марсианские, потом венерианские, кому-то ещё юпитерианские захотелось бы... Поэтому такое объединение целиком на совести издателей.

У него есть излюбленные образы, вокруг которых он сплетает свои повествования, легко узнаваемая ностальгическая интонация, но объединять по два рассказа только оттого, что действие происходит в одном месте, понятием «цикл» велеречиво и излишне.

Оценку поставила самим рассказам, пронзительным и незабываемым.

Кстати, когда стало известно, что Венера — раскалённая планета, это послужило одной из причин отхода от мира нескончаемого дождя. Для меня — это дополнительное доказательство, что Венера здесь, в общем-то, ни при чём. Это могла бы быть и совершенно иная планета. Главное — выявление внутренней силы или слабости героев, коренящейся в тёмных глубинах души презрения к «изгоям».

Солидарна с lena56 — рассказ, который воодушевляет на свершения. И вовсе не пустое дело, справляться с высшей математикой путём представления. Это у кого какие особенности... Многим очень даже помогает.

А данный конкретный рассказ вкупе с «Опаляющим разумом» Альтова ещё в школьные годы вдохновил меня написать сочинение о научных фантастах на тему «Безумству храбрых поём мы песню», каковое было из гуманных соображений оценено мудрым школьным учителем на «хорошо», дабы отвадить от занятий этим сомнительным видом литературы. Но не помогло, а лишь подогрело:yaya:

Книга о том, как зарождалась человеческая этика в борьбе с религиозными предрассудками — именно так можно резюмировать смысл романа.

Он написан в нарочито простой форме, но в очень искренней. Каждая мысль продумывается героями до конца и делается осознанный выбор, хотя в их душе зачастую борются весьма противоречивые чувства.

Жена вождя Ви по имени Аака ревнует его к другим советчикам — уродливому Пагу и найденной в лодке беглянке из южного племени Лалиле. Но она способна принять сторону Лалилы, когда ту хотят принести в жертву, чтобы якобы умилостивить «гнев богов» и вернуть солнце. Уважает её за то что та не требует от Ви нарушить клятву иметь только одну жену. И много ещё других моментов поведения этой неожиданно гордой и самостоятельной женщины остаётся в памяти.

А вот эпизод с Пагом, после того как он спасает племя от нападения огромной стаи волков:

«Я убил всех твоих родичей, Серая Мать, -- говорил Паг волчице. -- Почти всех. Но ты простила мне, ты пришла на мой зов, как прежде приходила. А ведь ты -- только зверь, а я -- человек. Если ты, зверь, можешь простить, то почему я, человек, должен ненавидеть того, кто причинил мне значительно меньше обид, чем я тебе? Почему должен я убивать Лалилу за то только, что она похитила у меня человека, которого я люблю? А ведь она мудрее меня и красавица! Серая Мать, ты -- хищный зверь, и ты простила меня и пришла на мой зов; потому что когда-то вскормила меня! А я человек!

Волчица поняла, что вскормленный ею человек чем-то взволнован. Она облизала ему лицо и прижалась к ногам того, кто уничтожил всех ее сородичей и воспользовался ее любовью в своих целях.

-- Я не убью Лалилу и не буду бунтовать народ, -- сказал, наконец, Паг. -- Я прощу, как Серая Мать простила меня. Если Аака хочет погубить Лалилу, пусть строит козни, но я предупрежу Морскую Колдунью. Да, я предупрежу ее и Ви. Спасибо тебе за урок, Серая Мать.»

Не стану приводить больше примеров. Стилистика романа необычна тем, что герои нередко иронизируют друг над другом.

В 1920 году Хаггард написал роман «Древний Аллан», где описывает как после настоятельных просьб некоей госпожи Аллан вдыхает дым особого растения и в памяти у него пробуждаются воспоминания о прошлых жизнях, начиная с времён охотников на мамонтов. И в «Ледяных богах» Аллан вместе с приятелем по имени Гуд вдыхает тот же дым, видит себя своим далёким предком по имени Wi (можно было бы перевести скорее как Уай). Специально оговаривается, что способность к суждению современного человека остаётся у Аллана, но он чувствует всё то, что ощущал предок. В финале Гуд, который переносился вместе с ним, задаётся вопросом

"

То есть такой вопрос о слишком большой современности мыслей и поступков Ви, возникает и у героев. Для Хаггарда ответ один: люди в целом не слишком сильно изменились, и любознательность, участливость и забота о других всегда были и будут присущи лучшим.

В автобиографии «Дни моей жизни» (1926) Хаггард описывал, соприкосновение с миром непознанного на спиритических сеансах, а в гл. 19 классифицировал свои видения, которые приходили к нему в виде ярких картин между сном и бодрствованием, и триводил три их возможные причины: 1) память о некоем важном происшествии из предыдущего воплощения; 2) воспоминание из видовой памяти предков; 3) образы подсознания. Отвечая на, по-видимому, нередко звучавшие в письмах читателй вопросы о том, почему он чаще всего повествовал о Египте, Африке и Скандинавии, Хаггард писал: «….бесспорно, что некоторые люди питают неодолимое влечение к определенным странам и историческим эпохам. Разумеется, проще всего это объяснить тем, что предки их жили в этих странах в те самые эпохи. Я люблю норманнов тех времен, когда слагались саги, и еще болеё ранних. У меня достаточно оснований полагать, что предки мои были датчанами. Однако египетского предка я не разыскал в своей генеалогии ни одного. Если таковые и были, то очень давно. Как бы то ни было, мне одинаково близки и норманны, и египтяне. Мне легко проникнуться их мыслями и ощущениями. Я даже разбираюсь в их верованиях. Уважаю Тора и Одина, преклоняюсь перед Изидой и неизменно хочу пасть ниц перед луной».

Думаю, действительно стоило бы дополнить русский текст для следующих изданий.

Странно, что все меряют роман сравнением с первой книгой дилогии, и приходят к выводу — неудача.

Да, оптимизма значительно меньше, и новизна описанного там способа путешествия во времени, не так сказывается. Но ведь и период выбирается другой — более драматичный, мир накануне первой мировой войны, империалистической, как её называли в своё время, после чего разрушительные мощности стали только нарастать... Поэтому, думаю, автор вполне адекватно выбрал акценты. Герой по-прежнему борется за личное счастье, пытается уберечь сына от надвигающейся катастрофы. Но в одиночку сдвинувшиеся мировые силы остановить будет потруднее, чем «Титаник». В этом Финней намного реалистичнее однотипных сочинений про «попаданцев», которым знания элементов рукопашного боя хватает, чтобы менять ход истории с пол-пинка.

Атмосферности в романе тоже много. Довелось читать этот роман, купив книгу в Нью-Йорке и сидя в Центральном парке. Заходила и в треугольником стоящий «утюг» небоскрёба на 5-й авеню, описанный в нём (кстати, там расположена редакция известного издательства фантастики «Тор букс», а кабинет Догерти на самом носу этого «Титаника» Нью-Йорка, оттуда открывается прекрасный вид). Постоянно возникало ощущение «меж двух времён», особенно, когда пахло лошадьми со стоянки повозок для туристов возле входа в парк.

Должна сказать, что перевод «Рождённый править» настолько неверен, что ничего переведённое таким образом, читать не рекомендую. 'Birthright' — это неотъемлемое право, право по рождению, если угодно, но никак не некто, который рождён править. Всё равно как перевести «Война и мир» — «Военный мир».

Резник пишет интересно, поднимает противоречия, над которыми очень стоит подумать. Поэтому с ним, как с автором. очень стоит знакомиться, но не в книге с так переведённым названием.

Книга эта много сделала для сближения с Америкой. Меня, кстати, она заинтересовала сопоставлением. Автор бывал там, помогая обустраивать советский павильон на всемирной выставке, и уважал американцев за изобретательность.

Эта книга — о нас и американцах как союзниках.

В моей личной судьбе издание 1946 года стало тем произведением, с которого началась моя библиотека фантастики.

Прочла сразу вслед за романом Vita Nostra, поэтому воспринимала как ещё один вариант метаморфоза подростка. И, конечно, невольно сравнивала манеру письма, сюжет и композицию с первым романом. Но объединение в цикл это и предполагает.

Девушка и юноша, «гендерно специфичные» варианты — такое наблюдение лежит на поверхности. Однако если в первом романе мы идём за героиней, последовательно проживая с ней стадии метаморфоза, Арсен постоянно мечется, не в силах понять, что с ним происходит. И это при всей его самоуверенности. То есть, герои совсем не аналогичны, и ситуации, с которыми они сталкиваются, разного плана. Саша, изначально эмпатичная, расширяет сферу сочувствия, вбирая в себя самые различные формы материального мира, Арсен же, при всей декларируемой авторами его сверхординарности, обладает очень узким диапазоном сопереживания. Он — эгоцентричный геймер и современный предприниматель, умеющий выгодно продать виртуальных щенков. По-настоящему хорошо ему в виртуальном мире.

И тут мы начинаем сравнивать его с другими подростками, подвергнутыми искушением всесилием. Первым приходит на ум наиболее близкий вариант из повести Стивена Кинга «То,что надо», где некий деятель в галстуке с узором из мечей Эскалибур делает орудием убийства экстраординарного подростка, владеющего «знаками смерти», которые он пересылает указанным ему людям по электронной почте. Герой Кинга испытывает небывалый подъём и даже счастье от того, что у него всё получается — пока не узнаёт, что гибнут от его руки очень хорошие люди. И тогда взрослеет и начинает действовать сознательно.

Сверхчеловек — это не сверхспособный подросток, это существо иного уровня, которое способно, помимо прежних, решать этические уравнения высшего порядка. Сверхчеловек — это в романе «Цифровой» Максим\Иван, существо иной природы, которое постепенно, можно сказать — волей-неволей, постигает, чем живут люди. Для своих целей, чтобы вернуться куда-то к себе домой, воспользовавшись коллективной мощью человеческой «информационной машины». Недаром Арсен, а вместе с ним и читатель, так легко идёт на контакт с этим существом,и так легко привыкает к общению с ним. А вот к теориям о «двоичности» человеческой культуры привыкнуть невозможно. Тут Максим неправ. Но, думается, именно к такому выводу и подталкивают авторы.

Авторское определение жанра романа как «техно-фэнтези» представилось мне оправданным, поскольку снимает вопросы логического свойства о «переходе с мяса на цифру и наоборот» — сказано — перескакивает как блоха или прилипает как прилипала — и ладно. Хотя, будь это сделано менее условно — мне лично было бы интереснее. Мне одной мыши с отрезанным штекером не хватало для достоверности.

И ещё мне представилось, что «Цифровой» — некая миниатюра из прошлого Пандема.

Несмотря на некоторые уходящие безвозвратно в другие измерения линии, роман достаточно выдающийся, чтобы отметить его десяткой. По нескольким причинам.

На мой взгляд, основная тема — переход человека в другое качество, раскрытый и описанный так, чтобы нам, пока людям, это было бы понятно и воодушевляло.

Раздвигание границ, постижение смысла того, что кажется белибердой, как суть жизни. То есть — базовое свойство научной фантастики как хождения в незнаемое здесь использовано в полную силу.

Можно было бы пойти по пути соединения отдельных «сверхспособностей», как делали многие от Стейплдона и Уиндема до авторов, рисующих «команды супергероев» со взаимодополняющими членами. Кларк в «Конце детства» рисует финал человеческого этапа щемящими тонами. Но Дяченки изображают нам качественный скачок «присваивания» раздвигающим свои границы индивидом окружающего мира — это позволяет лучше ощутить и лучше понять, вобрать в себя опыт, краски, пространство и запахи, и стать иным, и в то же время невраждебным и не чужим этому миру. И результатом становится не скорбь по уходящему этапу и форме нас как людей, не холодный расчёт, а отвага любить, без страха. Потому любимое — часть не одного, а творится вместе.

Цикл Метаморфозы можно рассматривать как часть на пути к формированию Пандема, которому внимания хватает на всех людей.

Мало кто из писателей может устоять перед соблазном показать мир, творимый словом. Наверное, каждый давний любитель фантастики имеет свой список таких сотканных из невесомых словесных переплетений миров. Для меня — это прежде всего «Словотворцы» Кэролин Айвз Гилмен, где мир надо «начитывать» заново каждую ночь. Магия понимания Истинной Речи властвует в Земноморье Ле Гуин. И в романе Vita Brevis Речь, но мы становимся свидетелями осознания героями себя теми, кто речь творит и творит Речью.

Ещё интересна композиция. Казалось бы — сплошные переплетения слоёв восприятия, но достигается такой эффект за счёт совершенно линейного повествования. Теперь это не часто встретишь, но вполне работает.

Касательно жёсткости требований кураторов- неоднократно повторяется, что «ничего непосильного«не требуется.

Время сейчас такое: существование в тени бессмысленных бюрократических ограничений порождает теперь не лихое и радостное погружение в пересечения миров исследователей-сотрудников НИИЧАВО, а необходимость выдергивать из людской потребляющей массы единицы, способные на хоть какое-то творение. Оттого, видимо, и мрачная необходимость стращать и приструнивать возможными болезнями близких в случае пренебрежения святой необходимостью постоянно двигаться в своём постижении многослойной связности мира. Авторам замечательно удалось передать то ощущение понятности таких связей которые почти физически ощущаешь после хорошей порции безотрывных занятий где-то под утро, когда небо над крышами начинает светлеть. Это окрыляет метафорически, но может ведь — и физически, или метафизически:)

Образы героев «Волшебника», созданные Владимирским, помогали мне в детстве переживать класса до пятого все болезни — я срисовывала галантного Железного Дровосека и напряжённо думающего Страшилу, переносилась мыслями в волшебную страну — изумрудное мягкое сияние окутывало меня и я быстрее шла на поправку. Даже хотелось тогда дочку, буде она появится, назвать Элли.

А относительно плагиата-перевода скажу следующее: в США сказки Баума пользовались невиданной для начала века популярностью, которую потом сильно подкрепил успех фильма 1939 года с Джуди Гарланд о Дороти и её друзьях. Но и облик у них совершенно иной, и сама история, в общем, отличается. У волковской героини не только имя другое, она более инициативна и заботлива. Тотошка логично заговорил. А герои Баума, которых нет у Волкова , кажутся не столь органичными в «достоверном» переводе на русский. Примеров перевода-переложения, ставшего классикой детского чтения, совсем немного — волковский «Изумрудный город», толстовский «Буратино» и «Айболит» Чуковского.

Кстати, есть у нас общество друзей Изумрудного Города, где бывает и сам Владимирский — долгих ему лет.

Паганель:hb::love:

Тем, которые сомневаются, что это фантастика: Жюль Верн открывал людям планету на которой они живут. Очень многие даже не догадывались, что она такая.

Ничего, на мой взгляд, гармоничного в этой книге нет. Очень крутой мужской кризис «среднего возраста». Понятие о любви путается с чистой физиологией.

Кое-что интересное наблюдается лишь в самом финале, когда последний из наблюдаемых нами клонов идёт по поверхности планеты, а писатель начинает соотносить его чувства и мысли не с сугубо не захватывающими переживаниями Даниэля 1, а с более широкими вопросами основ жизни «неолюдей».

Рассуждения о природе смеха в современном обществе также показались не лишёнными глубины.

Данная книга — очень хороший пример обращения к приёмам фантастики нефантаста, «неподкованного» в данной области, ему не видны давно и тщательно проработанные линии и темы, он с ними не взаимодействует (хотя бы те же темы клонирования, бессмертия и т.п.). Поэтому и получилось по видимости нечто новое, а по сути — сырое, проваливающееся между бездумной порнографией и попыткой осмысления выхода из водоворота одиночества в современной западной культуре нечто. Типичный пример распада романа.

Схема «мильона приключений», на которую растрачивался порой, к сожалению, талант Булычёва, здесь используется для повествования о том, как Удалов с ответственностью выполняет очередное возложенное на него задание — представлять Землю на Съезде обыкновенных существ.

Юмор или сатира произрастают из столкновения бюрократизмов с романтическим пафосом. Местами на ум приходили сопоставления с «Автостопом по галактике» Адамса, местами лемовскими «Звездными дневниками Йиона Тихого». Поскольку складывалось всё из кусочков, своего смысла повесть не обрела.

Восемнадцать раз уничтожить свой мир — это ж надо! Печальная и гротескная история одновременно.

Самой прописанной, на мой взгляд, получилась линия мошенника кузнечика Тори. Особенно запомнился эпизод с продажей ненужных воспоминаний и трогательный рассказ о разворачивающихся на экране переживаниях Удалова.

История с таинственным племенем, обитающим на плоскогорье с отвесными склонами и поклоняющимся доисторическому Змею, на полтора десятка лет предшествует «Затерянному миру» Артура Конан Дойля.

Не скажу, что это лучший роман у Хаггарда, но обладает многими притягательными чертами.

Неподражаемая сцена спуска с ледника верхом на камнях, от которой захватывает дух.

Африка с ледяным плато — тоже не скоро забудется и не вдруг в голову придёт.

Сцена с «гнездом» работорговцев и освобождением рабов написана как готовый сценарий с раскадровкой. Это вообще свойственно стилю Хаггарда — писать так, чтобы изображаемое представало перед глазами в деталях всех четырёх стихий: воздуха, земли, воды и огня. Откуда веет ветер или несётся ураган, с какой высоты низвергается водопад, откуда подступает огонь подожжённых тростниковых плавней. Реалистичность одних деталей в сочетании с фееричностью выдумки других создаёт особую фэнтезийную атмосферу.

Спасаемая девица становится сама той, которая может единственно спасти своих спутников. Герой становится таковым поневоле, хотя вначале соглашается помочь за большое вознаграждение. Перипетий множество.

Из того, что представилось сейчас чрезмерным — методичность «принесения в жертву» жителями плоскогорья, к которым вряд ли на их заоблачные высоты многие чужеземцы добираются, одноплеменников толпами, да ещё несколько раз в год. Откуда им напастись столько народу? Поэтому именно сцены с «людьми тумана» не отнесу к лучшим.

По-английски роман читается нормально, но сильно не советую перевод А. Сергеева: и пропуски, иногда абзацами (что может быть вызвано редактурой, как у нас бывает, но тем не менее, досадно), и канцелярит («погонщики рабов ударили последних кожаными плётками», «сотнями воспитывал рогатый скот»), и просто нелепости вроде «катеров» у работорговцев вместо «canoes», и много чего ещё.

Пластика мира, пластика тела, пластика души — и утерянный в вихрях истории секрет древних мастеров, благодаря которому слоновая кость делалась пластичной. Соединение скупо переданных черт военного быта профессора и лейтенанта с постепенно проступающими через мучительно достигаемое сосредоточение чертами мира на берегах тёплого моря завораживает, помогает ощутить радость художника и силу его любви. При всем том очень достоверна естественно-научная часть, от диагностической характеристики типа нервной системы пациента («ваготоник»), до гипотетически-фантастического способа размягчения слоновой кости. В этом раннем рассказе заложены уже основные черты ефремовского психологизма, обнимающего многомерные пласты реальности, окружающей человека.

Без преувеличения можно сказать, что «ГиЗ» — одна их наиболее продуманных книг в истории мировой научной фантастики. Ведь с учётом всех вариантов Кларк возвращался к её основе на протяжени почти двадцати лет! Срок просто невероятный для теперешних темпов создания и выхода книг. Чутко уловив тенденции едва нарождавшейся кибернетики, он кардинально переработал «Против наступления ночи», дав весьма убедительную основу для существования «вечного» Диаспара и системы возрождения его жителей. Интересны параллели-отклики с психоисторией Азимова, тонкость и яркость описаний, юмор.

Величественность масштаба, унаследованная от Стейплдона, пожалуй, мало кому из писателей следующих волн оказалась по плечу.

Поистине, ещё одним эпиграфом к роману могли бы стать строки О'Шоннесси из оды «Мечтателям мира»:

«Каждый мир — это чья-то мечта на излёте

Или та, что стремится придти».

Мы способны в равной степени закрыть себе путь к звёздам и остановиться в развитии. или двинуться дальше. меняясь. Великая мысль! Двигаться дальше, не меняясь, гибельно и для человека, и для мира.

Гофман жил в раздробленной Германии, где творческому человеку неминуемо приходилось прибиваться ко двору какого-нибудь герцога или барона.

Вслед за WiNchiK и etoneyava хочется пожелать читателям вовремя распознать цахесов, подбирающихся к плодам их трудов.

И всем нам — создать верную вакцину от подобострастия и поклонения ничтожествам.

Произведение человека, разочаровавшегося в собственных идеалах и оттого не жалеющего дёгтя для всех.

Если рассматривать эту притчу в ряду других антиутопий — скажем, в оспоставлении с «Островом пингвинов» Франса, то заметим немало сходных поворотов, когда изначальная цель искажается и не особенно разбирающиеся в происходящих бурных событиях принимают руководство отнюдь не кристально чистых людей.

И в то же время есть люди, которые не могут смириться с несправедливостью и думают не только о себе. Им трудно выжить в мире, где на честных людей продолжают охоту, потому что они мешают присваивать всё подряд.

Пока писала этот, отнюдь не эпохальный отзыв, на второй строчке вошли и сообщили, что погибла моя студентка Настя Бабурова, писавшая материал об адвокате для «Новой газеты», когда на него напали. Ей было чуть больше 20 лет и она была многообещающей исследовательницей фантастики, мы обсуждали тему дипломной работы об альтерглобалистах и современной социальной фантастике... Её погубил теперешний скотский двор.

Непонятны в первую очередь метания автора. То герои чего-то знают, то представления не имеют...

Герои его совершенно условны и внешнее их жизнеподобие порой явно мешает автору, который тут же их «придушивает» , как ту песню из известного выражения, которой наступают на горло. Кстати, подобные сравнения, которыми буквально нашпигован текст, и словесная игра на грани стёба — единственная заметная черта данного произведения. Порой создаётся впечатление, что автор не может не любоваться самоценностью вывернутой фразы и любовно заворачивает её во всё новые слои упаковочной мишуры.

Главное — нажать побольше кнопочек и сделать вид, что тебя волнует судьба кого-то из марионеток. Но, по-моему, довольно подло заставлять читателя сочувствовать героям, а потом, ничтоже сумняшеся, пускать их под пулю, эксплуатируя нежность к детям... Собственно, претензий так много, что три балла ставлю исключительно за оригинальное использование предмета, имеющегося на станциях метро в виде бронированной камеры, в качестве ответной камеры промышленного телепортатора.

А метания, собственно, совершенно понятны с коммерческой точки зрения. Чем больше отрывков, а то и полных своих, уже выходивших ранее, рассказов уместить в «роман» — тем больше читателей познакомится с творчеством Овчинникова-Валерьева. У Евгения Петросяна в своё время, когда он был совсем молодой и только начинал, был такой номер-«представление»: «Вот, бывает, представляется артист, важно так: «Я, мол, Евгений Петросян». А я просто говорю: «Евгений. Петросян». А то — ишь, Евге-ений! Петрося-ян!» И так далее, в том же духе, раз десять. Промо-акция. Без содержания. В чистом виде. И назвать это сочинение правильнее было бы промо-том.

Играть словами не так уж трудно.

Для этого не надо писать фантастику.

«Тень минувшего» — хрестоматийный пример рассказа, который привёл конкретного учёного к конкретному решению записи и воспроизведения объёмного изображения — Денисюка к созданию голографии (сначала «Звёздные корабли», а потом этот рассказ закрепил возникшую идею). Интересно, что в архиве писателя есть также письма Дениса Габора, которые мы планируем опубликовать в «Сверхновой».

К тому же дар Ефремова-писателя, благодаря которому он умел создавать в воображении тех, кто читал его произведения, незабываемые зрительные образы, здесь проявился не менее сильно, чем научное прозрение. Поэтому, на мой взгляд, рассказ очень сбалансирован и не перестаёт воодушевлять.

В том-то и дело, что это не «зверолингвистика», а «теро», что близко и к «терра». Как всегда — ВСЕГДА — у Ле Гуин суть в многозначности слова, это специфика её подхода к языку вообще и стилистике написания произведений в частности. «Молвить слово» или «проявить смысл» могут и камни, горы, сама планета и весь космос. Причём, в отличие от мистиков, Ле Гуин не упивается этим фактом и не останавливается в благоговении, а ищет и находит слова, чтобы нацелить читателя на постижение таких смыслов.

В этом суть её творчества и сложность для переводчика.

Этот рассказ был среди первых её произведений, которые я переводила. Он научил меня быть очень бережной и вдумчивой, помнить, что Ле Гуин — не только прозаик, но и поэт.

Словом, загляните в этот рассказ, но если что-то покажется непонятным и не до конца связным — значит непроявлено при переводе.

ТА — эксперимент в литературе, шаг вперёд по пути представления, какими могут быть люди будущего. Именно поэтому они не такие, как мы, поскольку теперешнему человеку в его взвинченно-неуравновешенном состоянии не только ничего не построить, но и не разобраться толком в том, что ему самому необходимо. Одно слово — ЭРМ... А когда глубина чувств иная — то и понять таких людей сложнее.

Не хочу противопоставлять Стругацким, тем более, что они во многом вначале ему следовали, а он видел в них многообещающих авторов и всячески способствовал публикациям. Но принципы изображения героев как людей с иной дисциплиной чувств для него были крайне важны, в то время как для АБС после «Пикника» важнее было не создание основ строительства характера, а высвечивание противоречий.

В этом первом своем путешествии за пределы Франции Жюль Верн стал свидетелем знаменитого события, известного в области исследования магнитосферы Земли — т.н. События Каррингтона 1859 года, когда сильнейшая магнитная буря вызвала сияния по всей планете и нарушила работу телеграфа, наглядно продемонстрировав уязвимость новых на то время индустриальных технологий от воздействия космических факторов.

Да, тогда сам Верн писал пока для сцены, но расширение его кругозора начало увеличиваться, — в том числе, и благодаря такому впечатлению, описанному в книге «Случай, это капризное божество, покровительствующее бродягам и путешественникам, привел парижан на берег Клайда, к мосту Глазго. Множество торговых судов, парусных и пароходов, стояли на якоре возле моста, последнего перед слиянием реки с северным каналом. Глядя отсюда на город, друзья заметили на небе яркое красное зарево. Тщетно пытались они понять причину происходящего. Колоссальную часть неба занимала пылающая дуга, непрерывно пронзаемая молниями и озаряемая вспышками. Жонатан считал это заревом от большого пожара, Жак склонялся к индустриальному объяснению феномена. Он полагал, что наблюдается отсвет каких-то высоких печей в разгаре топки. И тот и другой ошибались. Лишь позже друзья узнали, что присутствовали при интереснейшем природном явлении — знаменитом северном сиянии 30 августа 1859 года. «

Недавно перечитала рассказ, посмотрев серию из «Театра Рэя Брэдбери» (1985-1992), где Чарльза Андерхилла играет Уильям Шатнер. Брэдбери переделал рассказ, приспосабливая к экрану. Из сценария пришлось убрать оказывающую такое психологическое давление волну запахов того детского кошмара, длившегося вечно, как казалось герою, которого не спасал собственный дом — родители были на работе, когда за ним очередной раз гнались с побоями мучители. Вместо этого — игра со светом, отчего площадка за сетчатым забором выглядит вольером для диких зверей, создание поворотами ракурса головокружительной перспективы, помогающей видеть происходящее то с детского, то с взрослого роста, плюс объявление красными буквами, призывающие с осторожностью отпускать туда детей.

По рассказу мы не можем судить, как произошёл обмен между отцом и мальчиком, а в телеверсии мальчик повторяет «Я -папа», Чарльз же называется Стивом (так тут зовут его сынишку),когда, превозмогая страх, поднимается на винтовую горку. А само изменение происходит где-то на повороте горки...

Словом, посмотреть вполне стоит. К тому же, по-моему,игра Шатнера позволяет увидеть в нём не просто чрезмерно стремящегося укрыть дитя от жизненных тревог родителя, а человека, в котором пробудилась отвага — ведь это настоящий подвиг, обречь себя снова на те мучения, через которые прошёл, которые остались позади. И он идёт на это, чтобы у зрителя зародилось чувство, что так быть не должно. Не тому должны учить детские площадки, не звери там должны расти...

И тут основная мысль Брэдбери, которую он не устаёт повторять снова и снова: уроков прошлого нельзя забывать, но они не должны застить пути для будущего. Детство — точка роста, росток нельзя оставлять без внимания, иначе всё пойдёт по смертельному кругу.

Декларации -«ради жизни»- не есть истина. А красочность деталей — не всегда обогащает смысл.

Нескончаемые подробности несвязных миров, в которых бессмертных, тем не менее, убивают, а вот шранки, похоже, из земли как грибы лезут, поскольку при их аппетитах они никак до взрослого состояния бы дожить не смогли. Маги то мгновенно куда-то переносятся, до долго месят ногами небо, никак не успевая добраться к решающему сражению.

Автор временами вызывает сочувствие к героям, у которых, скажем, Око Судии открывается, олицетворяющее совокупное знание о человеке, но лишь для того, чтобы «прозреваемого» очередным жутким способом умертвить.

Сочинение, написанное по рецептам Мартина. Совершенно предсказуемое: секс, насилие, шранки, туманные разговоры и опять секс и насилие. На кого-то, увы, они безотказно действуют.

Причисляю к династии Муровингов.

Радуйтесь, что вам не досталось это переводить.

То ли в «Королевский бал» нас окунули, то ли выпустили прогуляться в те края, где резвятся виртуальные щенки.

Суета мира без смысла, который тщатся постигнуть самые «продвинутые» персонажи. А их казнят, чтобы не мучились...

Как видно по отзывам большинству понравилось. Атмосферу некоего царства-государства передаёт, и тут же ставит в тупик знаками-артефактами — спадающими от ненависти окружающих перстнями-оберегами, знаниями о неведомых ДНК, растущей вместе с героиней рубашкой.

Что о создателях думают их персонажи, если они думают — если об этом, то не интересно, ибо надуманная жестокость.

Как упражнение по созданию мира — красиво... Но для авторов мелковато.

Очевидно, одно из первых фантастических произведений где прозревается огромная мощь энергии, выделяемой при радиоактивном распаде. Супруги Кюри лишь недавно — в 1896 году — описали некоторые из свойств радия, в 1903 получили Нобелевскую премию, а роман вышел в 1905-м. Думаю, сцена с «лучами» в этом по существу фантазийном романе, приближает его к научной фантастике по манере подачи (защитные костюмы из огнеупорного материала со светопоглощающими щитками и т.п).

Это помимо того, что в центре — весьма неординарная история трагической любви, которая соединяет сквозь тысячелетия.

Фигура Аиши (по-английски это имя произносится так, не Аэша и не Айша) — существа, сочетающего в себе мудрость в познании природы, силу управления могучими стихиями, преображение любви и лишенный гуманизма расчёт — выписана очень многосторонне. Её черты и суждения в сочетании со взглядами англичан конца ХIХ века — рассказчика Хораса Холли и его воспитанника Лео Винси — дают возможность объёмнее обрисовать, как изменились взгляды на смысл развития, на войну и мир за то время, которое Аиша провела на Земле.

В книге множество очень зримых описаний горных пейзажей, незабываемая картина схода горной лавины, сочетание величественности с реализмом вплоть до самых мелких деталей, делают роман Хаггарда достойным лучших образцов и весьма своеобразным. Думаю, в том была одна из причин притягательности его творчества для Ивана Ефремова, который высоко ценил мастерство английского писателя не только в юности, но вплоть до последних дней своей жизни.

Сам Хаггард считал лучшей сценой описание атаки Аиши на город Хании. Она, несомненно, впечатляет, однако для меня интерес представлял весь роман в целом, с контрастным душем мощных чувств, яркими пейзажами, любопытными отступлениями.

Если читать не в оригинале — лучше Ибрагимов. Гумберт показался совсем слабо воспринимаемым.

Вообще-то точнее было бы перевести название этого рассказа, действительно по многим меркам классического — и написан легендарным редактором, воспитавшим в своём журнале «Эстаундинг» целую когорту классиков, включая Азимова и Ван Вогта, и воплотившего цепенящий страх перед абсолютно чуждым инопланетным, ассимилирующим земное — «Кто там?», как в оригинале. В смысле — кто за ещё не открытой дверью. Да и вообще, стоит ли её открывать. Полезно помнить, что на эту стадию, когда непреодолимо страшит всё непохожее, приходящее извне, возвращает читателей «Жук в муравейнике» Стругацких.

При последнем прочтении возникла острая аналогия с современной жизнью — ощущение цели движения теряется на протяжении уже четвёртого поколения, если не находится достаточно мудрых людей, которые это предвидели и позаботились о том, как помочь осознать её снова...

Что, конечно, не отменяет необходимости решать задачи самим.

Польского не знаю, однако по мере чтения не один раз хотелось похвалить переводчика. На мой взгляд — блестящая работа. Жаль, что в библиографии не указан переводчик. — спасибо,что теперь добавили имена переводчиков — поклон библиографам.

Сам роман, несмотря на характерную для Лема вселенскую печаль в конце, пропитан массой интересных идей.

Тема эксплуатации уродства, выведенная Беляевым, продолжает волновать как читателей, так и писателей. У нас был опубликован любопытный рассказ Кэрри Ричерсон «Художественная вольность» о художнице, способной менять пластический облик людей, которая сама, тем не менее, предпочла вернуть свой отнюдь не совершенный образ, поскольку в ином себя не ощущала той же личностью.

А этот роман Беляева в сопоставлении с «Человеком, который смеётся» Гюго произвёл в детстве неизгладимое впечатление.

Есть там, кстати, и комичные сцены — порой фантастам не хватало чувства юмора, а тут всё было на месте.

А я бы посоветовала, если будет возможность, прочитать обе части, если вас захватит первая. То есть, если войдёте в эпоху. Тогда нью-йоркский Центральный парк станет восприниматься и вами как машина времени. Рубеж XIX-XX веков, время до всех мировых войн, и мечты людей того времени, которым не удалось осуществиться...

Могу порекомендовать прочесть «Век невинности» Эдит Уортон (это не фантастика, а роман малооценённой у нас писательницы, которой лучше многих удалось передать аромат того времени).