В художественных произведениях я всегда обращаю пристальное внимание на место действия и придаю особое значение качеству топографии (то есть дословно — «описанию места»). К рассказу Бруно Шульца «Крокодилья улица» понятие «место действия» не применимо, ибо действия (активного сюжета и героев) в нем вовсе нет. Здесь Место (именно с заглавной буквы) само является действием и героем рассказа. «Крокодилья улица» воспринята мной как анимированная картина, написанная в сюрреалистическом стиле, характерном для практически всего творчества Шульца. Посредством немыслимо затейливого языка, полного сложных метафор и экстравагантных речевых оборотов, автор живописует некую улицу (точнее, район) небольшого провинциального города. В «реальности» это торговый район, выделяющийся в организме старинного города своей новизной, унылостью, вульгарностью и безликостью. Передо мной как читателем предстал сюрреалистический образ этой улицы — образ многогранный, многомерный, многослойный, многозначительный (и «много чего еще»); образ причудливый и непредсказуемый, гротескный и призрачный; образ, в чем-то еще более отталкивающий, нежели прототип, а в чем-то, пожалуй, даже притягательный. И, самое главное, образ ни в малейшей степени не безликий.

«Школа тьмы» относится к тем рассказам, что наиболее ярко передают мировоззрение и философские взгляды Томаса Лиготти. В его творчестве Тьма (ввиду огромной значимости этого понятия я пишу его с заглавной буквы) являет собой, как я понимаю и воспринимаю, всеобъемлющую онтологическую бессмысленность. Можно добавить эпитеты — зловещая, ужасающая и т.п., ибо художественными средствами Тьма выражается во многих рассказах Лиготти (в том числе в «Школе») как деградация, дегенерация, отвратительный гротеск, трансцендентный хаос.

Сильное впечатление, которое произвела на меня «Школа тьмы», обусловило резкий эмоционально-интеллектуальный отклик в моем сознании. Оказались в этом отклике и согласие с такой философией, и возражение ей, причем эти противоположные друг другу реакции были вызваны одними и теми же вещами.

Необходимо также прокомментировать вышеуказанные художественные образы — уродливые люди, мерзкий антураж. По совокупности моего знакомства с литературой Лиготти я сделал вывод, что это его наиболее типичный прием. Мне, в общем-то, нравится этот мрачный стиль, но все же думаю, что автору не следует чрезмерно увлекаться им, ибо это выглядит слишком явным проявлением двойственности. А в силу двойственности напрашивающаяся полемика с выражаемым этим рассказом мировоззрением неизбежно будет апеллировать к тому, что в мире полно красивых успешных людей и великолепных благополучных мест.

По моему же убежденному мнению, если уродливые образы характерны для школы Тьмы, то Ее академия очень часто имеет фасад респектабельности.

Меня редко привлекает литературный жанр психологической драмы, и еще реже я встречаю в нем произведения, которые производят на меня глубокое впечатление (случаи отвращения не беру в расчет). Одним из таковых оказался рассказ Стефана Цвейга «Фантастическая ночь».

В вводной части повествуется о том, как барон Фридрих Михаэль фон Р. после нескольких лет сибаритского (в современной трактовке — в широком смысле потребительского) существования в высшем свете Вены утратил вкус ко всем мирским удовольствиям и радостям. Все теперь безразлично ему и воспринимается как пустое и фальшивое; наступило тотальное психологическое омертвение. Барон испытывает тоску по подлинности бытия и общения и оценивает себя как отброс жизни.

Эта идея не особо оригинальна, но заинтересовала меня тем, по какому пути пойдет развитие сюжета. Было ясно, что намечается какая-то радикальная пертурбация; именно ее определяет слово «Фантастическая», вынесенное Цвейгом в название. В принципе, я уже заранее понимал, что герою предстоит некий спасительный катарсис. Вопросов было два — какой именно, и будет ли он подлинным?

Этот странный и неожиданный психологический процесс составляет содержание событий Фантастической ночи (на самом деле временной период несколько больше, но образ Ночи служит сумрачной аллегорией, поэтому она вынесена в название). Отмечу, что на меня произвело огромное впечатление не столько это содержание, сколько то, с какой выразительностью и художественным богатством описано оно Стефаном Цвейгом; это признак несомненного таланта. Что касается событий Фантастической ночи, то их можно кратко охарактеризовать как следование по удивительному пути от бесчестья к экстраординарной щедрости и столь же экстраординарному дружелюбию к людям. На этом пути (побывав, в том числе, на социальном дне) главный герой приобщается к патологическим (на мой взгляд) страстям, главной и итоговой среди которых становится безудержное желание «отдавать». Так барон обретает доселе неведомое ему чувство полноты Бытия.

Приведу две важные для анализа рассказа цитаты, описывающие состояние главного героя после этого перехода к «просветлению» (специально беру в кавычки):

«Я стал вдруг на все обращать внимание, ничто мне не безразлично. Ежедневно, читая газету (в которой прежде просматривал только репертуар театров и объявления об аукционах), я нахожу множество причин для волнения, книги, казавшиеся мне скучными, теперь увлекают меня».

«А тот, кто постиг всеобъемлющую связь явлений, тот не судит, и гордость чужда ему. Перед ним я не стыжусь, потому что он понимает меня. Кто однажды обрел самого себя, тот уже ничего на этом свете утратить не может. И кто однажды понял человека в себе, тот понимает всех людей».

Но обрел ли барон самого себя — или это последняя и главная иллюзия его сознания? Не путает ли он понятия «отдавать» и «отдаваться»? Лично я никак не могу согласиться с тем, что экстатическое растворение в социуме есть «обретение самого себя». Кстати, это мнимое просветление барона фон Р. напомнило мне состояние Томаса де Квинси, описанное им в одной из глав знаменитой «Исповеди англичанина, употреблявшего опиум»:

«При всяком удобном случае, стараясь не показаться навязчивым, я по возможности присоединялся к ним, высказывал свое мнение о том, что они обсуждали, и они слушали меня снисходительно, даже когда мои суждения не отличались благоразумием. Если случалось, что заработки росли или хотя бы появлялась на то надежда, если немного снижались цены на хлеб или ожидалось падение цен на лук и масло, я радовался вместе со всеми; когда же происходило обратное, я искал утешения в опиуме».

Новеллу «Монах и дочь палача» Амброза Бирса я прочел несколько позже большой группы его классических рассказов, и меня удивила их явная непохожесть — по стилистике, по манере, по жанру, по времени и месту действия. «Монах и дочь палача» не содержит в себе никаких признаков хоррора и прочих разновидностей сверхъестественного. Впоследствии я стал считать, что причиной этой непохожести служит тот факт, что новелла написана в соавторстве с Адольфом де Кастро, слегка знакомым мне по литературной кооперации с Лавкрафтом. Однако в дальнейшем выяснилось, что истинная причина другая, хотя она тоже связана с другим писателем. В действительности повесть «Монах и дочь палача» была написана в 1891 году немецким драматургом и прозаиком Рихардом Фоссом (1851–1918); годом позже де Кастро (эмигрант из Германии, с настоящей фамилией Данцигер) перевел ее на английский язык и передал Бирсу на редактирование. Так этот англоязычный перевод/пересказ произведения, имеющего характерную для немецкой литературы романтическую выраженность (некоторые фрагменты несут на себе печать бидермейера), получил широкую известность. Кстати, на многих интернет-ресурсах повесть числится в авторстве трех писателей.

Не скажу, что «Монах и дочь палача» представляет собой шедевр, но мне это произведение неожиданно понравилось и читалось легко. Даже несмотря на затянутость и вопреки налету слащавой сентиментальности и присутствие сильных любовных страстей. Наверное, сказалась притягательная аура места действия — Баварско-Австрийские Альпы; описание величественных природных ландшафтов и колорита здешних народных особенностей произвело на меня благотворный эффект. Кроме того, для разнообразия литературных впечатлений было интересно почитать, как представил автор конца XIX века психологическую (можно даже сказать, психопатическую) драму и мировосприятие поддавшегося любовным страстям молодого монаха-францисканца в 1680 году.

Документальная автобиографическая книга француженки Александры Давид-Неэль «Путешествие парижанки в Лхасу» повествует о том, как она — первая европейская женщина в истории — посетила Тибет и его столицу, совершив зимой 1923–1924 гг. грандиозный пеший вояж из Китая. Стóит ли говорить о том, насколько выдающимся является это достижение, особенно учитывая ее возраст — 55 лет! Необходимо также отметить, что это путешествие было бы невозможным без сопровождения ее приемного сына — тибетского ламы Йонгдена. Помимо экстремальных природных условий и низкого уровня социально-экономического развития Тибета, препятствием было то обстоятельство, что под влиянием Великобритании доступ в эту страну был сильно ограничен, вследствие чего не имеющих пропуска иностранных путешественников оттуда выдворяли. Героине книги пришлось идти на много ухищрений, чтобы выдавать себя за уроженку местных народностей.

Несмотря на сложности, сопровождавшие мое чтение (о чем скажу ниже), я поставил книге почти максимальную оценку. Один балл я отнял за небольшую, но крайне неприятную для меня деталь в конце Предисловия. Александра Давид-Неэль сделала, на мой взгляд, нелепый и неуклюжий реверанс, заверив читателей в своем хорошем отношении к английскому народу и оговариваясь, что, дескать, это никак не связано с ее критикой влияния Соединенного Королевства на Тибет. Также автор пишет: «В их стране, как и в моей или любой другой, политика правящих кругов неизменно отражает далеко не лучшие стороны характера ее граждан» — такого подхода я не разделяю, ибо не верю в демагогическую дихотомию «плохой» власти и «хорошего» народа. А эту фразу из Предисловия я вообще не понял: «Я предполагаю, не опасаясь далеко уйти от истины, что власть имущие Великобритании и доминионов пребывают в том же неведении, что и подданные всех держав, судя по тому, как изворотливо ведутся за кулисами министерств дела колоний и далеких земель, находящихся под протекторатом». Получается, что ответственность за «плохую» политику несут не народы (электорат) демократических стран с всеобщим избирательным правом, и не избранные им власти, а вообще не поймешь какие «агенты».

Объективной трудностью для чтения служит, безусловно, обильный и очень сложный набор тибетских названий, имен и терминов, фиксировать которые в сознании проблематично. География маршрута осталась для меня по большей части неясной. Запоминать тибетские слова было тяжело, и порой я терял четкое детальное понимание сути происходящего. Разумеется, это никак нельзя назвать недостатком книги, но читатель должен быть готов к тому, что ему придется пробираться сквозь чащу сложных понятий, типа «ми дёсса» (груда камней, поддерживающих котелок на огне) или «мендонг» (низкая стена, сложенная из камней, на которых начертаны священные тексты либо мистические фразы). Что ж, это вполне логично — должен же читатель хоть в чем-то разделить тяжесть путешествия отважной француженки.

Главным достоинством книги я считаю то, что она написана в простой, в основном спокойной (можно даже сказать, флегматичной) манере. Здесь читатель почти не найдет красиво поданных романтики, авантюрности, драматизма — и это при том, что физические и психологические трудности путешествия очевидны и встречаются буквально на каждой странице. Лично для меня как раз именно эта безыскусная незатейливая манера оказалась ключевым фактором, сформировавшим восприятие экстраординарности и экзотичности природного ландшафта и социально-культурного рисунка Тибета. Очень кстати лишь в нескольких эпизодах (при описании пейзажей необъятных горных пустошей, а также большого церемониального шествия с участием Государя Далай-ламы в Лхасе в финале повести) автор позволяет себе сменить тональность повествования на восторженную.

Меня порадовало то, что, вопреки моему изначальному опасению, книга лишена признаков пафоса и экзальтации, которые могли бы быть следствием увлечения автора тибетским мистицизмом. Наоборот — украшением произведения служит юмор и добродушная ирония, с которой Александра Давид-Неэль описывает некоторые особенности тибетских традиций, быта и менталитета местных жителей: прежде всего их истовую веру (суеверие) в магию, гадания и предсказания. Кстати, источником этого юмора зачастую выступает именно ученый лама Йонгден.

Понравилось мне также то, что обычаи и нравы тибетцев описаны автором без глуповатого умиления и тем более без идеализации. Наглядно изображены как жестокость и интриги в тибетской элите (включая лхасский двор), так и грубость и невежество мелкого люда. Не раз путникам приходилось сталкиваться и с разбойниками. Странностям и чудесам в книге тоже отводится некоторое место: например, таковым является действо «тумо», то есть произвольное доведение температуры своего тела до столь высокой, что это позволяет быстро высушивать вымоченные в ледяной воде предметы. Но мне больше всего запомнились некоторые забавные этнографические детали: к примеру, высунутый язык у тибетцев является высшей степенью выражения приязни, а светлые глаза считаются признаком крайнего уродства.

В предельно кратком изложении суть романа «Улица Темных Лавок» современного французского писателя Патрика Дамиано такова: за 10 лет до описываемых событий главный герой потерял память; теперь он стремится восстановить свое прошлое. Понятно, что тема амнезии и ее преодоления в литературе далеко не нова и не уникальна, но познакомиться с художественной реализацией такого титулованного автора показалось мне интересной задачей.

Хочу сразу подчеркнуть, что к этой книге на самом деле не применим критерий «интересность». Действие малодинамичное («мало» — это еще мягко сказано) и представляет собой совокупность перемещений главного героя, его бесед с прочими персонажами, что перемежается размышлениями и воспоминаниями. Причем последовательные связи сюжета не всегда очевидны, равно как и порой вызывает сомнения хронология и достоверность воспоминаний (не только главного героя, но и его собеседников). Никакого острого драматизма здесь нет, что вполне логично — прошло слишком много лет, чтобы это восстановление прошлого вызвало какой-то бурный психологический эффект. Интриги, как в детективах, роман тоже не содержит.

С другой стороны — и это весьма удивительно — ни разу в процессе чтения мне не было скучно. Не интересно — и не скучно. Странное ощущение, которое я в итоге определил как завороженность. И первым фактором, что заворожил меня, стали имена некоторых персонажей. Начало им положил русский эмигрант Стёпа де Джагорьев (автор упоминает, что полным именем является Степан, но все время его называют Стёпой). И это диковинное (если не дикое, в данном случае) имя — вовсе не следствие незнания автора; в романе есть русские персонажи с вполне обычными именами. В том же ряду — грек Джимми Педро Стерн, Говард де Люц — аристократическое семейство выходцев с острова Маврикий, еще русские — Олег де Вреде и дама по фамилии Каган… Это какой-то причудливый художественный прием, смысла которого я, признаться, не понял, но он произвел на меня сильное впечатление сюрреальности и фантомности. И любопытно, насколько резко этот ономастический гротеск контрастирует с сухой, почти полицейской детальностью, с которой указываются посещаемые главным героем места, а также телефоны персонажей.

Обширно представленная тема переселенцев тут явно не случайна, ибо для многих из них в особой степени характерна утрата своего прошлого. Впрочем, разве то же самое не относится к целым странам вследствие бурных исторических событий?

Стóит также отметить короткие, но емкие и порой аллегоричные размышления главного героя. Они в основном неоригинальны, но в ткани этого романа воспринимаются гораздо резче, нежели в каком-то ином контексте.

«Улица Темных Лавок» описывает образ мира как оплетенный нитями судеб лабиринт, в котором эти нити скорее запутывают, нежели исполняют путеводную функцию для того, кто пытается восстановить свое прошлое и свое «я».

Другой символический образ, который упоминает главный герой, — мир как бильярдный стол, по которому в случайной мимолетной суете перекатываются шары-жизни, формирующие сеть траекторий немыслимо сложных конфигураций. Очевидно, что в таком мире никакого внятного конца расследования главного героя не может быть, и читатель должен быть к этому готов.

Несмотря на то, что в отзыве сосредоточусь в основном на критике романа «Робинзоны космоса», я никоим образом не хочу отвратить от него потенциальных читателей. Произведение написано прекрасным, легко воспринимаемым языком. И в своем жанре приключенческой фантастики оно вполне способно увлечь читателя, не желающего обременять себя сложными социальными, психологическими и философскими вопросами, а также углубляться в дебри научных и технических деталей.

Теперь выскажу свои претензии. Первое, что меня смутило — реакция персонажей на свое внезапное переселение на другую планету. Было удивление, была печаль по поводу гибели людей и безнадежной разлуки с оставшимися на Земле близкими. И, пожалуй, все (если не считать нескольких фраз-размышлений главного героя, высказанных постфактум, по прошествии примерно 40% действия книги). Я не претендую на большую правдоподобность в таких книгах, но полное отсутствие паники и хаоса выглядело странно и ненатурально. В реальности я не раз сталкивался с тем, как люди поддаются бурным неконтролируемым эмоциям во время каких-нибудь нештатных ситуаций гораздо меньшего масштаба (например, в туристических поездках). А тут несколько тысяч человек перенеслись на другую планету — и никаких признаков паники. Такого не может быть, как говорится, «по определению». Робинзон Крузо, кстати, испытал сильнейшее потрясение, и я хорошо помню описание его переживаний и терзаний. Здесь герои адаптируются к новой, абсолютно неведомой планете так легко, словно переехали всего лишь в другую страну. По-моему, одного только осознания полной отрезанности от человеческого мира было бы достаточно для глубочайшего шока, который далеко не для всех оказался бы преодолимым.

Ну да ладно, это я не стану признавать большим недостатком книги. Может быть, что-то осталось «за скобками» повествования. И, в конце концов, лучше уж так, чем читать бесконечное нытье героев насчет того, что «во всем виновата власть» (что я как раз массово вижу в реальности) — власть не позаботилась, власть не обеспечила, власть не дала и т.п.

Несколько больше меня задело другое обстоятельство. То, что герои попали на планету с пригодными для людей составом воздуха и воды, гравитацией, метеорологическими параметрами — понятно; будь это не так, книги бы не было. Но фауну (флору в расчет не беру) Карсак придумал сильно отличающейся от земной. Это отличие является одним из основных факторов интереса. И тут у меня снова возникает соблазн и основание для придирки. Ибо более чем за полвека до «Робинзонов космоса» был написан фундаментальный роман о попытке переселения с одной планеты на другую — великая «Война миров» Уэллса. И если в романе Карсака у людей были возможности бороться с представителями крупной фауны (типа летающих гидр), то как их организмы (как и прочих выходцев с Земли) могли бы сопротивляться местным микробами и вирусам? Уэллс показал, что никак (хотя у него это выглядело странно, так как трудно поверить в то, что наука такого колоссального уровня развития, способная создать технологии межпланетных перелетов, не учла бы фактор биологии, в том числе на микро-уровне). Естественно, в романе Карсака такой литературный ход не имел бы смысла (это сюжетный тупик), но совсем (если не считать одной фразы о болезни главного героя, приведенной вскользь в последней главе) игнорировать оное обстоятельство было довольно заметным упущением.

Как бы там ни было, но первые две придирки я не считаю «отягчающими обстоятельствами» для своего прочтения «Робинзонов космоса». С третьей дело обстоит хуже. Речь о том, что в весьма скором времени после переноса на другую планету среди двух обособленных групп землян разгорается война — натуральная война с использованием ружей, автоматов, пулеметов, самодельных ракет, окопов и катапульт. Причем столь сильный антагонизм возник по ничтожному поводу — одному злодею приспичило похитить несколько девушек. Это совершенно нелепо, учитывая, мягко говоря, экстраординарные обстоятельства новой жизни. Вообще же антигерои показаны так, что у меня возникло стойкое ощущение неудачного фарса: богатый швейцарец с замашками феодала (сочетание «швейцарец-феодал» само по себе вызывает усмешку), который по совместительству является лидером фашистской организации; его похотливый сын; вдохновитель — журналист-ницшеанец, почему-то исповедующийся перед смертной казнью у католического священника. Контрастирует с ними только «социально правильная» дочь главного злодея; по-моему, использовать замшелый романтический штамп «голубка из коршунового гнезда» в произведении 1950-х годов — откровенный архаизм. Эта абсурдная война стала сюжетным эпизодом, который бросил заметную тень на мое дальнейшее восприятие книги. Не будь его, моя оценка была бы гораздо ближе к «десятке».

Подводя итог, добавлю также еще одно соображение. То, что Карсак дал волю фантазии в описании планеты Теллус, прекрасно. Но зачем было впадать в некоторые очень сомнительные фантазии относительно землян? Простой пример: жена главного героя — деятельная, наверняка амбициозная женщина с высшим астрономическим образованием. И эта женщина рожает 11 (!!!) детей, чему автор дает обоснование, которое вызвало у меня одновременно смех и чувство неловкости: а именно, что на Теллусе было много пищи. Похоже, где-то на заднем плане авторской мысли вырисовывалась идея о необходимости, так сказать, форсировать демографическую ситуацию в колонии землян. Хорошо, что это было написано в конце романа, иначе я бы просто бросил его читать.

Намерение прочитать рассказ «Барин» (также как «Тени недавнего») Антония Оссендовского возникло у меня в связи с желанием немного расширить познания о российском Приморье в начале XX века. Надо подчеркнуть, что автор показывает жизнь и нравы этого региона таким образом, что возникает сильная ассоциация с Диким Западом США; с поправкой на этнические особенности и отличия природы: там — бескрайние прерии, здесь — море, сопки и тайга.

Начало рассказа обозначает его главную тему — вольницу и то, что можно определить современным термином «дауншифтинг». Тема интересная, да и у многих читателей в том числе меня) наверняка вызовет симпатию к главному герою (яркому представителю образованного класса). Он бросает службу в банке и жизнь в городе с его жесткими социальными устоями для того, чтобы уйти на волю. Кстати, так он поступал каждые пару лет — уходил и возвращался, и так далее. Да, симпатия у меня возникла, но почти сразу она осеклась о фразу героя насчет того, что если он не уйдет, то убьет либо себя, либо кого-нибудь другого, кто будет ему препятствовать. Фраза очень серьезная, а произнесена как будто бы легко (легкомысленно). И дальнейшие события показывают цену этой легкости.

Столь же легко главный герой вступает в сексуальную связь с проживавшей в лесу китайской девушкой (тогда в Приморье было много таких китайских обитателей? называемых «манзы», которые жили маленькими группками). И ему безразлично, что, уйдя (то есть бросая), он наносит ей сильный психологический удар; я уж не говорю о том, что в рамках тогдашней общественной морали последствия такой связи для нее, скорее всего, стали бы тяжелыми, если не фатальными.

Это еще можно было бы худо-бедно списать на своеобразную романтику вольной жизни (герой, во всяком случае, оправдывает это взаимным согласием). Но в дальнейшем иллюзия романтики полностью рассеивается. Итогом обращения к вольной жизни (на самом деле — ярко выраженной безответственности) становится приговор за пиратство, грабеж и убийство, а финальной точкой — петля виселицы.

Не могу отнести роман «Зеленый туман» Джона Фландерса (более известного под другим псевдонимом — Жан Рэй) к шедеврам приключенческого жанра, но в целом произведение получилось вполне добротным. Автору определенно удалось большинство образов героев, которые вышли колоритными и запоминающимися. Следует особо отметить легкость языка, которым написано произведение, так как именно он позволяет более или менее сгладить некоторые сюжетные недостатки.

Особый интерес чтению «Зеленого тумана» придает то, что в качестве основы Фландерс использовал легенды о путешествиях святого Брандана (раннее Средневековье) в северо-восточной части Атлантического океана. Таким образом, Север со своей одновременно сакральностью и инфернальностью стал основным местом действия романа, а Сверхъестественное пронизывает его сюжет. Не скажу, что все моменты присутствия Сверхъестественного в книге получились литературно удачными, но то, что получилось, несомненно, обогатило это произведение.

Отрадно, что в «Зеленом тумане» Джон Фландерс обошелся без банальной «клюквы» — в отличие от, например, его повести «Черное болото», где фигурируют намеревающиеся съесть человека крупной комплекции австралийские змеи (и тем более банальна 15 [или длиннее!!!]-метровая анаконда в повести «Сокровище подземелья»). Однако не могу не посетовать на один небольшой, но неприятный штрих. В начале VIII главы автор пишет, что в Исландии чаще, чем на Фарерских островах, бывает теплая погода, так как она находится «гораздо южнее» (эти два слова я цитирую в точности). Я не буду вдаваться в климатологические детали, но достаточно взглянуть на карту, чтобы понять, что Исландия не только не находится «гораздо южнее» Фарерских островов, но даже ее самая южная точка расположена примерно на градус севернее самой северной точки Фарер. И эта ошибка не столь безобидна, как кажется на первый взгляд. Ведь если считать, что Исландия находится южнее Фарерских островов, тогда зачем автор отправляет идущий на север (из Бельгии в Гренландию) корабль сначала на Фареры, потом в Исландию? Как раз общий ход действия романа четко соответствует географической логике, а вышеупомянутое рассуждение в контексте погоды выглядит весьма досадным ляпом автора.

Рассказ The Clown Puppet стал для меня определяющим при оценке таланта писателя Томаса Лиготти. До того я прочитал около дюжины его произведений, и что-то мне понравилось, а что-то не особо; но в любом случае не возникло ясного понимания, считаю ли я Лиготти тем писателем, чей творческий талант действительно соответствует моему интересу и вкусу.

«Бледный клоун» я выделил не за сюжет (который, как в большинстве произведений Лиготти, не является сильной стороной) и даже не за выразительную психоделическую атмосферу. Выделил я его фактически всего за одну фразу из первого абзаца, часть которой я приведу в отзыве:

«Давно уже кажется, будто все мое существование представляет собой сплошной — и надо сказать, нелепейший — бред. Сколько себя помню, каждое событие, каждое стремление в моей жизни оказывалось на поверку лишь очередной, ярко выраженной бессмыслицей, совершенной в своей бессмысленности.»

Есть поговорка про то, как ложка дегтя портит бочку меда. Здесь же эта фраза в моем восприятии сыграла противоположную роль — она оказалась той ложкой меда, что спасла бочку дегтя (насчет бочки дегтя я, конечно, утрирую — рассказ в общем вполне сносный).

На основании своего достаточно богатого читательского опыта я могу уверенно утверждать, что если фраза такого содержания не произвела в моем восприятии ни тени впечатления фальши, пошлости и пустой претенциозности, то автор ее — воистину талантливый писатель. И это мое мнение не изменилось, даже несмотря на невысокое мнение о некоторых других книгах Лиготти, что я прочитал после «Бледного клоуна».

В процессе чтения романа «Ромовый дневник» Хантера Томпсона у меня время от времени возникало чувство замешательства. Было непонятно, почему и зачем я это читаю. Бóльшая часть содержания этой книги (которая, кстати говоря, стала классикой весьма специфического жанра гонзо-журналистики) представляет собой череду алкогольных возлияний, сексуальных связей, страстей, драк, буйных веселий и не претендующих на глубокомысленность разговоров; все это периодически перемежается какими-то неуклюжими и нелепыми потугами профессиональной журналистской деятельности.

Более или менее явными достоинствами для меня были два обстоятельства. Во-первых, иногда озаряющие роман наблюдения-размышления главного героя (альтер-эго автора) об окружающем мире, которые своей оригинальностью и проницательностью стократ превосходят любые умозаключения профессиональных социологов и психологов. Во-вторых, было любопытно познакомиться с Пуэрто-Рико конца 1950-х годов; пожалуй, в этой экзотической стране я еще ни разу не был в своих литературных скитаниях.

И вот что меня удивляло и озадачивало. При таком содержании, которое в других случаях наверняка вызвало бы у меня быстрое раздражение и отторжение, именно это произведение я прослушал полностью, и воспринимал его если не как захватывающее (такая оценка была бы перебором), то уж точно как увлекательное. Скорее всего, дело просто в магии таланта (да и вообще личности как таковой) Хантера Томпсона, который неведомым иррациональным образом оказался комплиментарен моему сознанию.

Рассказ Томаса Лиготти «Эта тень, эта тьма» я оценил высоко не за его художественные достоинства. Таковых тут мало (назову умело созданную гнетущую психологическую атмосферу и образ депрессивной локации), да и назвать это произведение художественным можно лишь с большой натяжкой. Но это обстоятельство в моих глазах является как раз положительным аспектом, так как в результате достаточно глубокого знакомства с творчеством Лиготти я убедился в том, что в большинстве случаев, чем больше этот автор вносит художественных элементов (в особенности активного действия и диалогов), тем хуже для моего восприятия.

«Эта тень, эта тьма» — по сути своеобразное философское эссе, в котором в более или менее компактной форме выражены некоторые ключевые моменты мировоззрения Томаса Лиготти. О компактности я говорю не просто так; дело в том, что Лиготти написал философский трактат «Заговор против человека», который имеет объем раз в 7-8 больше, чем «Эта тень», и при этом читается тяжело и нудно. Кстати, забавно то, что в рассказе «Эта тень, эта тьма» Лиготти иронично ввел в качестве одного из второстепенных персонажей самого себя как автора книги «Исследование заговора против человечества» — прием, мне весьма понравившийся.

На самом деле, философия (или мировоззрение) едва ли подлежит объективной оценке; ее можно понимать и, возможно, разделять. В этом случае она может произвести сильное и глубокое впечатление — собственно, в этом причина того, что я оценил рассказ высоко. Описывать подробно это мировоззрение я, конечно, не стану. Скажу лишь, что оно выражено здесь посредством прозрения, или просветления, главного героя, которое можно совершенно четко определить и противоположным термином — помрачение. Главный герой избавляется (во всяком случае, так он считает) от иллюзий в понимании и восприятии мира. И его понимание декларируется следующей фразой-манифестом:

«Наши тела ведь всего лишь одно из проявлений энергии той активизирующей силы, которая приводит в движение все предметы, все тела в этом мире и позволяющей им существовать так, как они существуют. Эта активизирующая сила несколько подобна тени, находящейся снаружи всех тел этого мира, но внутри, пронизывая их все насквозь, — вседвижущая тьма, которая сама по себе не имеет субстанции, однако движет все предметы в этом мире, включая и предметы, которые мы называем нашими телами».

Возьму на себя смелость назвать эту философию «черным даосизмом».

Первое, что заинтересовало меня в рассказе «Niemandswasser» ранее неизвестного мне английского писателя Роберта Эйкмана — немецкое название, что показалось довольно необычным. Означает оно буквально «Ничья вода», но стóит обратить внимание на тот факт, что в немецком языке имеется эвфемизм der böse Niemand, означающий дьявола.

С первых же страниц рассказа я погрузился в увлекательное чтение, по итогам которого выставил безусловную оценку «10». Для меня в этом небольшом по объему произведении есть все слагающие литературного успеха. Действие происходит в меланхолическом антураже, представленном Берлином и (преимущественно) Боденским озером, расположенном на стыке Швейцарии, Германской и Австро-Венгерской империй. «Ничьи воды» находятся именно в нем, хотя, разумеется, речь идет об озере не в его «реалистическом» аспекте. Экстравагантный главный герой — молодой немецкий аристократ, напоминающий романтических персонажей XIX века — фокусирует в себе сюжетную фантасмагорию, погруженную в мрачную психологическую атмосферу. Психология вообще является основой рассказа, и для меня большую ценность имеют проницательные и весьма нетривиальные рассуждения о двух личностях в человеке, схождение / расхождение которых обусловливает его судьбу. Сюжет также содержит, если можно так выразиться, «сущностную» интригу, которая выражается в некоей загадочной твари, обитающей в ничейных водах. Очевидно, это аллегория той самой судьбы. Финал не дает (и не должен давать) конкретного ясного ответа на эту интригу, и это самое сильное достижение автора, ибо позволяет читателю самому делать умозаключения насчет конца главного героя в связи с вышеупомянутыми психологическими сентенциями.

Роман Клода Фаррера «Дом Людей Живых», написанный в 1911 году, не вошел в золотой фонд европейской фантастики начала XX века и в настоящее время малоизвестен. Но впечатление, какое он произвел на меня, побудило написать отзыв, целью которого является обратить внимание публики на эту книгу.

В художественном отношении роман в самом деле довольно посредственный, хотя у него есть несколько существенных достоинств. Он написан прекрасным живым языком и в легко воспринимаемой манере изложения. Кроме того, Фарреру удалось придать глубокую искреннюю эмоциональность, которая играет важную роль для понимания психологии рассказчика и драмы в его судьбе. С другой стороны, сюжет явно страдает от дефицита динамики, а персонажи получились чересчур упрошенными и схематичными. Будучи по жанру фантастическим, роман во многом выглядит слишком наивно и даже примитивно. Автор не утруждал себя подробным и глубоким продумыванием того, как технически реализуется главная фантастическая идея — продление человеческой жизни людей за счет других. Разумеется, не путем первобытного людоедства или мифологического вампиризма. И речь не о каких-то однократных процедурах типа переливания крови или даже пересадки органов. К сожалению, способ описан довольно невнятно (впрочем, надо отметить, что в такой классике фантастического жанра, как «Машина времени» Уэллса, оный аппарат описан еще более невразумительно); сто лет назад его могли принимать всерьез разве что в силу тогдашней околонаучной веры во всякие излучения, смешанной с модным спиритизмом. Суть способа такова: клетки (или атомы, или иные частицы) из тела донора переносятся в тело реципиента, тем самым обеспечивая ему долголетие — кстати, одному из персонажей около 175 лет. Этот регулярный систематический отъем живых клеток происходит на протяжении многих лет; причем интересно то, что в какой-то мере добровольно со стороны донора (на самом деле — из-за гипнотического внушения). Трагедия главного героя иная — из его клеток формируется двойник, что приводит к одномоментному старению.

Но все это не отменяет сильного впечатления, которое производит центральная идея — жизнь одних людей за счет других в буквальном биологическим смысле.

Насколько фантастична эта идея в физическом (или биологическом) аспекте — покажет будущее. Полагаю, это вероятность этого выше нуля. Но тут есть еще аспект психологический, который делает ситуацию намного шире, проецируя ее на социальные отношения. При нынешнем демографическом положении в развитом мире просто неизбежно появление идеи того, что старые живут за счет молодых. И не важно, насколько она правомерна — важно, что это наверняка будет приводить к социальному разладу и конфликтам. И в этом плане идея романа «Дом Людей Живых», на мой взгляд, сейчас гораздо более актуальна, чем многие социальные модели будущего, представленные в фантастике конца XIX — начала XX века.

И есть также фундаментальная символичность в аномальном старении человека при формировании его двойника, нужного другим людям для их целей. Это точная аллегорическая иллюстрация жизни многих людей.

Желание прочесть произведение французского писателя и путешественника Клода Фаррера «Прогулка по Дальнему Востоку» возникло у меня по двум причинам. Во-первых, Дальний Восток — одно из самых интересных и привлекательных для меня мест в мире. Во-вторых, ранее я был в высшей степени поражен и очарован сборником новелл Фаррера «Во власти дыма [опиума]» (который, кстати, тоже в значительной мере навеян дальневосточной темой). Хотелось познакомиться с взглядом этого автора, посетившим Дальний Восток почти сто лет назад и даже в какой-то степени сравнить со своими скромными впечатлениями от Китая.

Первая глава книги вызвала разочарование, тем более сильное, что она занимает около пятой части произведения. Эта глава посвящена морскому пути из Франции к Дальнему Востоку и написана крайне поверхностно и скучно, даже несмотря на живой язык. К концу прочтения первой главы я испытывал большое сомнение насчет того, буду ли продолжать.

Однако последующие главы в корне отличаются от начала книги, и моя общая оценка их — увлекательно. Здесь я сперва погрузился в удивительные и загадочные страны, слагавшие то, что сейчас является Вьетнамом — Кохинхину, Аннам и Тонкин; затем перенесся в великую и чудесную Срединную Державу (моя любимая зарубежная часть Азиатского мира); наконец, оказался в восхитительной и прекрасной (это личное впечатление Клода Фаррера, которое он многократно подчеркивает) Стране Восходящего Солнца.

При общей высокой оценке я, конечно, не склонен идеализировать «Прогулку по Дальнему Востоку». Не стóит придавать большого значения авторским экскурсам в историю и религию Востока — они временами неоправданно затянуты (особенно в отношении Японии, где составляют не менее половины содержания) и порой могут привести читателя к большим заблуждениям. Например, Фаррер считал, что в Тибете и на Цейлоне исповедуют буддизм одной школы — Великой Колесницы (Махаяны), что совершенно неверно. По меньшей мере странно выглядит его утверждение, что «вина» за многочисленные китайские суеверия лежит на учении Лао-цзы — и это при том, что книгу этого великого легендарного мудреца Фаррер, как он сам признается, не читал (тогда еще не было мало-мальски адекватного перевода «Дао Дэ Цзин» на европейские языки). Но все это можно объяснить слабыми познаниями тогдашней западной ориентологии (книга написана в 1924 году). Впрочем, и эти устаревшие представления по-своему любопытны.

Не обошлось, конечно, без «клюквы»; но она не оскорбительна и воспринимается лишь как пикантный курьез. Например, упоминается «живущий» у побережья Вьетнама Морской Змей 60-метровой длины.

И не могу также назвать главной ценностью книги описание посещенных автором достопримечательностей. Оно, как правило, выполнено намеренно кратко; да и понятно, что визуальный образ лучше видеть, чем читать его словесное описание (хотя, безусловно, фотографий той эпохи можно найти не так уж много).

Первой ценностью являются эмоциональные ощущения и впечатления Клода Фаррера от экзотики Дальнего Востока — от древних храмов, странных обычаев, причудливых преданий и великолепных пейзажей. Именно эти ощущения писатель великолепно передает читателю изысканными художественными приемами.

Вторая ценность — тонкие и меткие наблюдения и выводы Фаррера относительно, скажем так, актуального этнокультурного профиля дальневосточных стран. Мне было особенно интересно читать его мнение о китайцах. Некоторые моменты вполне очевидны — скажем, общеизвестны невероятное почтение (культ) китайцев к письменному слову, а также гигантская работоспособность и предприимчивость этого народа, в доказательство чему автор приводит эпизоды почти анекдотические. Но вот пример необычный — Клод Фаррер утверждает, что слово китайца значит больше, чем любой европейский документ.

А главное, что подчеркивает писатель — фантастическое сочетание монументальных гениальных достижений китайской цивилизации с крайне наивными верованиями и откровенно дикими архаизмами. В большой степени это сохраняется по сей день, и, видимо, так будет всегда.

Поразительно звучат некоторые пророчества Клода Фаррера. И если предсказание военного конфликта Японии с США, в принципе, в 1920-е годы уже напрашивалось, то нельзя не признать исключительно смелой идею о том, что наступит время, когда Китай станет сверхдержавой. Повторю — книга написана почти сто лет назад, когда эта страна пребывала в упадке и раздробленности, и в мире ее воспринимали не солиднее Португалии. Но, уверен, также прав будет тот, кто сейчас предречет упадок Поднебесной, ибо ее взлеты и падения есть фундаментальное свойство этой цивилизации, соответствующее китайскому менталитету.

Любопытной структурной особенностью небольшого рассказа Жана Рэя «Человек, который осмелился» является почти полное отсутствие активной (деятельной) части. Основной объем (по сути — фабулу) составляет то, что можно условно определить как завязку. В ней автором преимущественно посредством диалога рассказчика с главным героем (тем, кто «осмелился») великолепно выстраивается интрига произведения. В этом конструировании есть место и повествованиям о весьма странных и ужасных обстоятельствах (в сразу полюбившемся мне антураже мрачного заболоченного ландшафта Фландрийского приморья — причем именно море имеет ключевое значение для понимания развязки), и загадочным недомолвкам, и гротескным суждениям, и едва ли не теологическому дискурсу.

Но ценность рассказа «Человек, который осмелился» для меня определяется не интригой и не развязкой. Есть произведения (во всяком случае, маленькие), которые стóит прочесть хотя бы ради одной емкой колоритной фразы. Здесь ее изрекает «осмелившийся» главный герой:

«Невероятные вещи объясняются только еще более невероятными вещами».

По-моему, это превосходно описывает мой любимый литературный жанр — weird fiction.

Моими первыми эмоциями при знакомстве (именно знакомстве, а не чтении) романа Жана Рэя «Святой Иуда Ночной» были удивление и радость. Удивление — потому что, несмотря на определение «роман» это произведение имеет объем меньше 80 страниц. Радость — потому что я люблю компактность и лаконичность.

Но собственно процесс чтения быстро показал, что этот маленький объем означает существенную сложность. Ибо в такое малое количество страниц Жан Рэй «втиснул» большую нагрузку действия и смыслов, что создало колоссальную плотность, так сказать, «литературного вещества», продвигаться в которой мне как читателю было весьма непросто.

Эпизоды романа быстро сменяют локации, а дополнительную трудность создает излюбленная Жаном Рэем манера, которую классификатор на Фантлабе определяет как «сюжет линейный с экскурсами» и «сюжет линейно-параллельный» и которую многие читатели воспринимают как сумбур. Героев в романе тоже довольно много; практически все играют важную роль, и при этом их образы прописаны хотя и яркими, но редкими мазками.

Таким образом, в моем сознании «Святой Иуда Ночной» поначалу предстал как малопонятный паззл из множества фрагментов. Многие части книги пришлось читать и перечитывать по нескольку раз; я даже попытался начертить что-то вроде схемы-синопсиса произведения.

И вот когда все фрагменты улеглись в общую целостную картину, стало ясно, что передо мной шедевр Жана Рэя, в центре которого находится гримуар — Книга Знаний и Власти Ночи, являющейся в романе (как и вообще часто в творчестве бельгийского мастера weird fiction) сестрой Света.

Главным достоинством романа лорда Дансени «Дочь короля Страны Эльфов» я считаю его литературный язык произведения — как почти всегда у этого автора, очень живой и художественно богатый. Для меня это чрезвычайно важный фактор ценности литературы. Следовать перипетиям жизней персонажей романа было довольно увлекательно на протяжении большей части действия.

Правда, надо отметить, что описание Страны Эльфов получилось скудноватым, и из него мне как читателю оказалось затруднительно составить для себя образ Мира, гораздо более прекрасного и удивительного, чем наш (как раз наш Мир описан куда как роскошнее). Это тем более странно, что в творчестве лорда Дансени нет никакого дефицита искрометной фантазии. Но, полагаю, в данном произведении Дансени ставил иную задачу — не описывать в подробностях Мир Чудес, а показать его контакт с нашим Миром.

Но именно в контексте этого контакта, при чтении романа, начиная с VI главы, в глубине моего сознания поселились недоумение и сомнение, которые к концу книги стали доминирующим чувством.

В творчестве лорда Дансени контакты между Миром людей (нашей реальности) и Миром эльфов (точнее говоря, волшебства и чудес; или, в более широком смысле, той сферы, что описывается английским словом weird) фигурируют постоянно, и многие примеры их реализации вызывали у меня четкое ощущение «естественности», если здесь уместно это слово. Тут можно найти и эпическую драму (рассказ «Каркассон»), и гротеск («Любитель гашиша»), и сюрреализм с элементами юмора («Старое коричневое пальто»), и печаль на грани личностной трагедии («Чудесное окно»). Есть масса других удачных примеров. Но в отношении романа «Дочь короля Страны эльфов» мое мнение иное. На мой взгляд, тот образ Страны эльфов, что создал Дансени, плохо вяжется с возможностью контакта с нашим Миром — контакта в той форме, которую выбрал писатель. Процитирую важнейшую характеристику этой страны:

{{ Это правда, что в Стране Эльфов время никуда не движется, но сама последовательность событий служит вполне определенным его проявлением. В вечной красоте Страны Эльфов, дремлющей в напоенном медом воздухе, ничто не движется, не блекнет и не умирает, ничто не ищет счастья в движении или в изменении. Там живет наслаждение вечным созерцанием всегда существующей красоты, которая сияет над лужайками и лугами столь же ярко и свежо, как и в тот день, когда она была сотворена магическим заклинанием или песней. Только в том случае, если бы вся мощь ума короля-мага восстала навстречу чему-нибудь новому, тогда та же самая сила, что возложила на Страну Эльфов печать спокойствия и остановила время, ненадолго смутила бы ее спокойствие. }}

Таким образом, во главу сюжетного угла поставлена оппозиция Миров не с точки зрения чудесного / реального, а с точки зрения подвластности Времени; кстати, этот сложный философский аспект в книге еще более утяжелен какими-то невнятными рассуждениями о материи и тому подобном.

Разумеется, я ни в коей мере не отрицаю возможности контакта такого вневременного Мира с людьми — но не так, как это сформулировано лордом Дансени. А именно: он ввел в наш мир дочь короля Страны эльфов, и не просто ввел, но и соединил брачным (любовным) союзом с человеком, плодом чего стал ребенок. Как это обитатель мира, в коем нет движения и изменения (а это неизбежно означает ПОЛНОЕ отсутствие желаний и чувств), мог бы сойтись в любви с человеком? Зачем?

С другой стороны, и человек никак бы не смог надолго сойтись с таким существом — наверное, он мог бы испытать кратковременное влечение, но итог такого контакта со 100% вероятностью был бы плохим.

И тем паче я не могу себе представить, как могли бы прижиться существа из Мира Времени в Мире Вне Времени. При этом мать принцессы Страны эльфов, насколько я понял, как раз происходила из нашего Мира, и ее пребывание в Мире чудес было сопряжено с неизбывной тоской по фундаментальному принципу нашего Бытия — постоянному изменению под воздействием Времени (в итоге она умерла, так как слишком часто возвращалась в нашу сферу).

Таким образом, на интересный сюжет произведения в моем восприятии наложилось стойкое ощущение того, что все это по сути неправдоподобно (неорганично, слишком искусственно). А сущностное правдоподобие должно быть даже у фэнтезийной литературы.

В последней главе произведения Страна эльфов приходит в земную долину Эрл (несколько странно, кстати, что речь идет только о какой-то избранной территории) и поглощает ее. И картина сего феномена такова, словно люди оказались в своего рода Раю, или, точнее, Стране бессмертных блаженных (ВСЕ волшебство Страны эльфов производит впечатление исключительно благостного для людей — и это лично мне тоже показалось «слабым звеном» романа), каковая хорошо известна по многочисленным примерам древних мифологий. Но то, что прекрасно для мифологии, по-моему, плохо подходит для творчества XX века.

Хотя я не являюсь большим поклонником творчества Кларка Эштона Смита, его рассказ The Dimension of Chance (в русском переводе Алексея Черепанова — «Пространство случайности») мне весьма понравился. Основная сюжетная идея — мир, в котором не имеется никаких устойчивых закономерностей в существовании живой и неживой материи, равно как и физических и прочих естественных принципов бытия (типа гравитации). Эта идея показалась мне довольно оригинальной; что касается ее художественного выражения, то фантазия Смита всегда отличалась богатством (если не сказать — буйностью). Описание видов этого мира и существующих на нем объектов воспринимается легко и органично; сразу чувствуется, что Смит представлял себе это без всякой натужности (в стиле «тяжелая работа»), как это порой бывает с фантастами.

Недостатками я посчитал два обстоятельства. Во-первых, совершенно никчемные военные действия, которые для сюжета никакой пользы не имеют, и выглядят чуждым элементом. Во-вторых, мне не понравилось внесение в рассказ неких Повелителей, которые своим выдающимся статусом слишком похожи на богов — а мне это представляется несоответствующим жанру, в котором написано The Dimension of Chance.

В любом случае, я уверен, что чтение рассказа The Dimension of Chance доставит удовольствие большинству любителей фантастики.

«Колокол в башне» вызвал у меня изначальный интерес в связи с тем, что он был написан Лином Картером на фундаменте короткого вступительного наброска под названием «Потомок», принадлежащего перу Говарда Филлипса Лавкрафта. Само собой, мне было любопытно, каким образом Картер решил развить начальный этюд Лавкрафта. Интерес подогревало то обстоятельство, что действие (точнее сказать, место жительство главных героев) «Потомка» происходило в Лондоне, а эта великая метрополия является исключительно плодородной почвой для моей любимой литературы weird fiction. Правда, потом оказалось, что события «Колокола» Картер перенес в некое неопределенное место в провинциальной Англии. Но это я не считаю существенным недостатком.

Если выразить мое мнение насчет «Колокола в башне» в наиболее сжатой форме, то его можно свести к следующему резюме: рассказ банальный, количество прочтений не более одного.

Лиин Картер поступил, как и многие другие продолжатели Лавкрафта — взял из творчества Мэтра основные мотивы-компоненты и «слепил» воедино. Тут и тема параллельных миров (но, несмотря на параллельность, все же где-то и когда-то пересекающихся), и всякие монструозности, и знаменитая эзотерическая библиотека, включая «Некрономикон», и родовая порочность. Все это соединено посредством колдовского ритуала, в котором обобщены оккультизм, шаманизм и даже крайне неудачно приплетенная сюда тибетская буддистская школа Красных шапок (официально известная как Ньингма). Получилось, в принципе, хотя и тривиально, но довольно складно.

Главный недостаток — ненатуральная экспрессивность (лексическая, эмоциональная и проч.), которая выглядит чрезмерной и порой откровенно утомляет. У Лавкрафта эта «ужасная» экспрессивность получалась, как правило, гармоничной (наверное, потому, что она рождалась свободной творческой фантазией и грезами), а вот у большинства последователей — явно натужной, искусственной.

А достоинством «Колокола в башне» я считаю то, что Лин Картер написал произведение хотя и заурядное, но, на мой взгляд, четко выдержанное в уважительном духе по отношению к стилю и менталитету Лавкрафта. Чего не скажу про многих других писателей в сфере Мифов Ктулху, начиная с Августа Дерлета, который в рассказе «Тень в мансарде» зачем-то устами главного героя сообщил о том, что у него были добрачные сексуальные отношения с невестой. Никогда бы Лавкрафт — истинный джентльмен — такого не написал в своих книгах.

За это уважительное отношение я поставил рассказу «Колокол в башне» оценку выше средней.

Конфуций сторонился темы духов (в широком смысле ее можно назвать мистикой), но и не воспрещал другим интересоваться ей. Трудно переоценить значение духов для китайского менталитета — это хорошо заметно даже сейчас, и тем более было характерно в старые времена. Китайская литература богата произведениями, которые составляют местную weird fiction. Много ли среди них шедевров, каждый читатель решает сам. Мне, например, не слишком понравился знаменитый сборник «Описание чудесного из кабинета Ляо» кисти (использую это слово вместо «пера», так как в Срединном царстве писатели пользовались именно кистями) Пу Сунлина, в котором явный переизбыток эротических сношений с оборотнями, а также довольно грубоватого дидактизма. Иное дело — великолепные «Записки о поисках духов», написанные в IV веке от Р.Х. Гань Бао.

«Записки о поисках духов» не являются беллетристикой с точки зрения современных канонов. Они представляют собой компиляцию коротких рассказов (общим числом 464) о всяких диковинах и сверхъестественных явлениях. Эти рассказы лаконичны, но исчерпывающи; написаны простым, но не примитивным языком; лишены вульгарности; не страдают от назойливой нравоучительности (при том, что есть несколько историй, написанные в конфуцианском духе — например, о сыновней почтительности и о человечности); а жестокость хотя и есть (что неизбежно), но подана без натурализма и акцентирования. Одной из ценнейших (и одновременно курьезных) особенностей «Записок» является то, что повествования в них ведутся в серьезной обстоятельной манере, то ли реально претендующей на достоверность документа, то ли превосходно имитирующей ее. Эта манера создает интересный художественный эффект.

Некоторые истории напоминают эпизоды из древних даосских трактатов «Ле-цзы» и «Чжуан-цзы»; другие вызывают ассоциации с книгами Чарльза Гая Форта — знаменитого американского исследователя паранормального, хотя и отличаются от его подхода архаичными наивно-причудливыми интерпретациями и объяснениями.

«Записки о поисках духов» лучше всего читать понемногу (на чтение одной истории может уходить от нескольких секунд до нескольких минут), растягивая удовольствие и не утомляясь: тогда этот процесс будет сродни релаксации от чаепития (а еще предпочтительнее совмещать их) — великой традиции великой древней цивилизации, полной чудес и тайн.

В китайской литературе устойчиво выделяются так называемые «Четыре классических романа» (или «Четыре Великих Творения»). Я прочитал их в следующем порядке (который выбрал совершенно произвольно, без каких-либо конкретных соображений):

1) Роман Ло Гуаньчжуна «Троецарствие» (XIV век), который произвел впечатление своим масштабным историческим контекстом и обилием значительных героев, включая знаменитого китайского воителя Гуань Юя.

2) Роман У Чэнъэня «Путешествие на Запад» (XVI век), понравившийся мне харизматичными героями, великолепно переданным духом волшебства, приключений, странствий и опасностей.

3) Роман Цао Сюэциня (с соавторами) «Сон в красном тереме» (XVIII век), который запомнился мне обилием сведений о быте китайской аристократии, причудливой философией (основанной на даосизме и буддизме) и красивыми стихами.

Наконец, я перешел к роману Ши Найаня «Речные заводи» (примерно XV век). И поскольку мое мнение об этом произведении сложилось отрицательным, то в шутку могу заметить, что, видимо, не зря в Китае число 4 считается несчастливым, поскольку является омофоном для слова «смерть» (как «сы»), да и пишутся они отчасти похожими иероглифами — 四 и 死. В романе «Речные заводи» тема смерти представлена в высшей степени обильно.

Изначально я был настроен на чтение этой книги с большим интересом, так как меня привлекало то обстоятельство, что она стала первой в китайском жанре «уся» — этот термин связан с боевыми искусствами (каковые происходят от умения соблюдавших буддистские заповеди монахов побеждать без убийства и вообще желательно без кровопролития). Необходимо также отметить, что слово «ся» по-китайски означает «рыцарь», но вовсе не сословно-феодальном смысле, а в моральном аспекте. В словаре китайского языка, изданном при Императоре Канси в 1710-1716 годах «ся» определяется так: это тот, кто своим влиянием и своей силой пользуется для помощи другим.

Перед началом чтения романа я знал, что в нем повествуется о разбойниках, и это вызывало особый интерес, так как я хорошо осведомлен о том, что в старые времена эта категория людей часто ассоциировалась с вольным людом, у которого могли быть в широком размахе и достоинства, и недостатки. История дает много примеров того, как вольный люд активно участвовал в национально-освободительной борьбе (Запорожская Сечь, или связанные с загадочным Обществом Белого Лотоса Красные повязки в том же Китае — все это были по сути разбойники), либо мог выступать в качестве первопроходцев земель (русское казачество). На худой конец можно назвать корсаров.

Существует множество примеров благородных разбойников в народных преданиях и художественной литературе — Робин Гуд, Хон Гильдон, Дубровский и несметное число других борцов с несправедливостью и произволом сильных мира сего. Все они были защитниками слабых и угнетенных, как и утверждает китайское понятие рыцаря «ся».

Итак, я ожидал интересной, украшенной беллетрическими средствами истории о китайских разбойниках — вольном люде. Но пролог (кстати говоря, в художественном отношении — наиболее ценная часть произведения) сразу встревожил меня. В нем рассказывается о том, как некий военачальник освобождает 108 духов созвездий из-под каменной черепахи в даосском центре Лунхушань. Этот ключевой начальный эпизод можно проиллюстрировать следующей цитатой:

<...> древний предок, небесный наставник Дун Сюань, оставил после себя завет, который гласил: «В этом храме заточены тридцать шесть духов Большой Медведицы и еще семьдесят два злых духа, всего сто восемь повелителей злых духов. Они придавлены каменной плитой, на которой старинными письменами вырезаны их прозвища. Если их выпустить на волю, много будет от них зла людям».

И моя надежда прочитать роман о благородных китайских разбойниках быстро испарилась. Наоборот — Ши Найань совершенно четко нарисовал образы этих 108 разбойников как людей патологически жестоких, мстительных и злых, ищущих удовлетворения в конфликтах и насилии. Что вполне соответствует прологу.

Интересно отметить, что в «Речных заводях» можно найти немало аналогий и аллюзий с разными реальными революционными событиями, которые неизменно эксплуатировали и эксплуатируют по сей день идеи «справедливости» и прочих «добродетелей».

Непонятно, зачем стоило писать такое большое произведение о злодеях (хотя для меня осталось загадкой, как оценивал своих персонажей сам автор). На мой взгляд, в художественном плане «Речные заводи» — роман довольно посредственный. Сюжет представляет собой скудный набор шаблонов; герои-разбойники в основном безлики и схематичны, и количество их таково, что постепенно начинаешь путать большинство из них. Заметно отличаются они только степенью одиозности своих поступков; особенно это относится к психопату Ли Кую по прозвищу Черный Вихрь, который, например, не моргнув глазом, убил ребенка только для того, чтобы нужный человек оказался в стане разбойников.

Конечно, более всего выдается из общего ряда разбойников главный герой — предводитель Сун Цзян, самый отвратительный для меня персонаж: убийца в маске, выражаясь современным языком, «интеллигента». В «Речных заводях» бесчисленное множество раз говорится о том, что он олицетворяет справедливость и долг. Но я увидел, что душа этого человека пропитана пороками тщеславия и властолюбия; хотя в стратегической смекалке ему не откажешь (хорошо знакомая по ряду исторических примеров ситуация). Кстати, преступная «карьера» Сун Цзяна началась с того, что он совершил убийство и был осужден — причем убил не какого-нибудь деспотичного вельможу или вороватого чиновника, а «всего лишь» свою неверную любовницу (или наложницу, я точно не припомню).

Скажу также на тему справедливости — о том, как ее понимали разбойники Ляншаньбо: устами одного из них ясно выражена мысль о том, что, когда Император избавится от плохих сановников, мы сами станем чиновниками (в Старом Китае чиновники были собственно знатью). И это тоже прекрасно известно по истории, разве что впоследствии под лживыми лозунгами «справедливости» и прочей преступной демагогии монархов устраняли вместе с аристократией. Психопат Ли Куй, в котором можно отметить единственное положительное свойство — отсутствие лицемерия, — и вовсе отрыто предлагал (хотя и неудачно) разбойникам захватить трон и провозгласить Сун Цзяна Императором.

Действие романа сильно отягощено многочисленными жестокостями (включая убийства женщин, детей и просто безвинных людей), совершаемыми разбойниками, и совсем уж чудовищными историями о злодеях, убивавших людей и торговавших их мясом (причем об этом рассказывается так легковесно, как мы сейчас говорим о каких-нибудь драках пьяных футбольных фанатов — со снисходительно-насмешливым осуждением). Кстати, эти детоубийцы и торговцы человеческим мясом также были в рядах «защитников справедливости» под водительством Сун Цзяна.

Еще один по меньшей мере странный тип разбойников — военачальники правительственной армии, потерпевшие поражение от банды Сун Цзяна и совершенно спокойно присоединившиеся к ней. Какая тут справедливость? Какая верность? Какой долг?

Описание батальных сцен показалось мне либо слишком примитивным, либо откровенно неправдоподобным: порой складывалось впечатление, что эпизод написан ребенком невысокого развития. Абсолютно бессмысленный литературный прием — сверхъестественные способности некоторых героев, а также применение магии в боевых целях: при том, что до 51 главы роман, за небольшим исключением в виде символического пролога да волшебных туфель-скороходов одного героя, придерживается реалистического жанра.

В конце Ши Найань фиксирует картину военно-коммунистической утопии, сложившейся в стане разбойников Ляншаньбо. По этому поводу мне приходит в голову переиначивание известной фразы: избави Бог от такой утопии, а от антиутопий общество как-нибудь само избавится.

Я не берусь судить, какой смысл вложил в роман Ши Найань, и почему это произведение столь популярно в Китае (тем более странно, что оно удостоилось статуса одного из четырех великих классических романов). Но могу назвать один положительный для себя аспект в прочтении «Речных заводей». Этот роман сыграл роль своего рода оппозиции всем замечательным чертам великой древней цивилизации Китая и тем самым нанес удар по чрезмерной привязанности (или почитанию) к культуре Срединного царства в моем сознании.

В сборнике рассказов Артура Мейчена The Cosy Room («Уютная комната»), несколько произведений из которого опубликовано на русском языке издательством «Энигма», на меня произвел впечатление только «Клуб исчезнувших». Кстати, в названии присутствует игра слов — The Lost Club можно перевести как «Исчезнувший клуб». Ценностью этого рассказа является не выдающийся сюжет, которого тут не могло быть в силу хотя бы миниатюрного размера — по сути, «Клуб исчезнувших» выглядит как своего рода текстовая виньетка, или вступительный орнамент к какому-то существенному произведению. Ценность заключается в интриге, которую я позволю себе обозначить в своем отзыве, не прибегая к спойлеру.

Итак, двое молодых богатых повесы встречаются в Лондоне на улице Пикадилли и от нечего делать отправляются в некий таинственный Клуб. Завязка напоминает знаменитый «Клуб самоубийц» Стивенсона. Следующий этап продолжает эту линию — члены клуба проходят жребий, который падает на одного из них, при этом испытывающего сильное потрясение.

Далее читатель, естественно, задается вопросом — каким образом Мейчен реализует отличие от сюжета Стивенсона? Ответ простой: здесь уделом жертвы жребия является не самоубийство. И вообще не смерть — а исчезновение.

На этом интрига рассказа достигает кульминации; концовка, в которой автор делает неясным «реальное» существование загадочного Клуба, представляется мне достаточно тривиальной.

Что же касается исчезновения членов Клуба, то его, скажем так, «технология» в рассказе никак не конкретизируется. Мейчен только замечает, что члены Клуба являются людьми состоятельными и преуспевающими, из чего можно сделать вывод о том, что это исчезновение представляет для них жизненную трагедию. Какую форму имеет исчезновение? — тут читатель волен строить свои собственные фантазии.

И еще добавлю одно маленькое соображение. По итогам прочтения «Клуба исчезнувших» я задался вопросом (на стыке психологии и социологии) — интересно, какова в обществе доля тех людей, которым, если представится возможность (финансовая и проч.) исчезнуть, сочтут это для себя благом?

В творчестве англо-валлийского писателя Артура Мейчена заметно выделяются две темы — черная мистика (фольклорно-мифологическая, смешанная с дьявольщиной) и весьма «плотная» (или «густая») религиозность (старое кельтское христианство). Роман «Холм грез» к моей читательской радости не впадает ни в одну из этих тем. Он написан в жанре, упрощенно формулируя, психологической драмы. Этот жанр всегда вызывает у меня настороженное отношение, но «Холм грез» считаю одним из лучших его образцов.

В этом романе Артуру Мейчену удалось главное — создать главного героя, которому я сочувствовал и сопереживал на всем протяжении книги. Этот герой — Луциан Тейлор (нарочито «говорящее» имя и банальная фамилия) — получился у Мейчена настолько выразительным и оригинальным, что я даже возьму на себя смелость поставить его (во всяком случае, в своем личном восприятии) в один ряд с такими выдающимися фигурами мировой литературы, как Гамлет и Печорин. И это при том, что Мейчен в образе Луциана не прибегает к каким-то экстраординарным художественным приемам: жизнь его героя внешне отнюдь не богата событиями.

Вообще, сюжет «Холма грез» (кстати говоря, прекрасно сконструированный, в отличие от некоторых других крупных произведений Мейчена) не отличается чрезмерной внешней экстравагантностью, но при этом совсем не прост. В нем есть место и низвержению мятущейся души в бездну, и полету элегической фантазии, и эросу (как возвышенному, так и макабрическому), и проницательным социальным наблюдениям, и острым антропологическим выводам. Здесь погруженная в дуализм Света и Тьмы творческая игра воображения (на грани и за гранью безумия) соседствует и неразрывно сплетается с т.н. «суровой правдой жизнью» (под этим термином на деле скрываются уродство и пошлость мира).

Сложность «Холма грез» усилена за счет использования Мейченом особого «шифра», который заключается, например, в символизме предметов и имен. О многом я понятия не имею, кое-что удалось узнать благодаря замечательному предисловию «Алхимическая тинктура Артура Мейчена» Ю.Н. Стефанова и А.В. Нестерова (в книге издательства «Энигма»). Яблоки, которыми угощает Луциана фермерская дочь Энни Морган — отсылка к яблокам Аваллона и Гесперид. Морган наводит на мысль о фее Моргане и ирландской богине Морриган (одной из ипостасей которой были сексуальность и плодовитость). Имя Энни — это богиня Анна из бретонских легенд, повелительница народа мертвых анаон (а у валлийцев потусторонний мир называется Аннон).

И еще хочу обратить внимание на значимость описаний природных и городских (лондонских) ландшафтов. Это не просто изобразительная удача Артура Мейчена (хотя и это тоже стóит высоко оценить), но принципиально важное сюжетное обстоятельство, один из ключей к восприятию читателем психологии главного героя.

Желание прочесть роман «Сон в красном тереме» возникло у меня по трем причинам. Во-первых, вызвало любопытство название, в котором фигурирует слово «сон», что для меня всегда предполагает нечто привлекательное. Во-вторых, этот роман называют энциклопедией старого Китая, а я имею большой интерес к культуре и цивилизации этой страны. И, в-третьих, некоторое время назад я посетил в Пекине парк Дагуаньюань («Сад роскошных зрелищ»), который является декорацией к телеэкранизации «Сна в красном тереме» и произвел на меня большое впечатление.

А в итоге от прочтения огромного (по грубой прикидке — порядка ста часов аудиозаписи) произведения я извлек для себя немного. Энциклопедией старого Китая этот роман действительно можно считать (тут только персонажей несколько сотен, причем весьма разнообразных, включая и аристократов, и Сына Неба, и монахов, и нищих), но «Сон в красном тереме» подчеркнуто сосредоточен преимущественно на показе бытовой стороны жизни. На мой взгляд, Цао Сюэцинь задумал свое произведение как своего рода полемику с предыдущей классической китайской литературой (например, с такими фундаментальными романами, как «Троецарствие», «Путешествие на Запад» и «Речные заводи»). Там героями были воины, государственные деятели, мудрецы, путешественники — и все сплошь мужчины. В «Соне в красном тереме» нет ни одного персонажа, которого можно было бы посчитать мало-мальски выдающейся личностью, и к тому же большинство главных действующих лиц — это женщины и девушки из аристократической семьи Цзя и их служанки. Все персонажи просто живут самой обыденной жизнью; причем, если говорить о мужчинах, то в основном жизнью непорядочной.

Что же касается главного персонажа по имени Баоюй, то он являет собой неприкрытую насмешку над понятием «герой». Хотя он родился с чудесной яшмой во рту, вся его дальнейшая жизнь есть то, что я бы определил как «выразительная ничтожность» (о чем постоянно сокрушается его отец — классический конфуцианский чиновник). Баоюй не прилежен в учебе, не настроен на карьеру чиновника, не интересуется основополагающими книгами, а увлечен только стихосложением да времяпровождением с девушками — при этом лишь в одном случае (еще в ранней части книги) открыто обозначена сексуальная связь Баоюя с его главной служанкой, а все остальные формы оного времяпровождения не конкретизируются. В конце романа авторы последней трети книги дают понять, что это времяпровождение Баоюя с девушками было по большей части именно сексуальным.

Кстати говоря, эротизм пронизывает роман «Сон в красном тереме», каламбурно выражаясь, красной нитью. Но мне не понравилось не это обстоятельство (в конце концов, эротика тут представлена хотя и вполне открыто, но очень деликатно, чего не скажешь о многих произведениях современной литературы, погрязшей в брутальном сексуальном натурализме). Мне не понравились странные спекуляции на тему отношения и соотношения полов; этой темы я всегда стараюсь избегать.

Для меня совершенно непонятной осталась идея, согласно которой в романе представлено что-то вроде противопоставления двух семей, олицетворяющих два жизненных пути — Цзя и Чжэнь. Эти слова фонетически соответствуют понятиям «ложь» и «истина». Но при этом семье Цзя уделено, по-моему, 99% объема романа. Зачем там введены Чжэни (один из которых стал даосским монахом-отшельником), я совсем не уловил. Самой странной была фигура другого Баоюя, из семьи Чжэнь, который является точной внешней копией главного героя — Баоюя из семьи Цзя. Но незадолго перед концом романа во время их первой и единственной очной встречи главный Баоюй убеждается в том, что «дубликат» совершенно не разделяет его мировоззрение. В чем смысл этого нескладного сюжетного хода, я не представляю.

Вообще надо отметить, что роман изобилует нестыковками, какими-то сюжетными изгибами и тупиковыми ветвями, да вдобавок еще и является компоновкой текстов, написанных разными людьми.

В общем, из всего показа китайской жизни той эпохи в романе мне понравились только два мотива — многочисленные поэтические упражнения и состязания (это есть только в первых 2/3 книги, написанной собственно Цао Сюэцинем) и игры. Все остальное проходило по моему сознанию в основном каким-то тягучим блеклым потоком, на котором сложно сосредоточиться. А решение автором последней трети романа активизировать события привело только к «взмучиванию» этого потока, но никак не к повышению степени интересности и драматизма. Даже уход Цзя Баоюя в хэшаны (так в Китае называли бродячих буддистских монахов) изображен невзрачно, едва ли не вскользь — при том, что это кульминация сюжета.

Однако в блеклом потоке все же есть несколько ярких вспышек, о двух из которых я вкратце поведаю.

Первая вспышка хотя и очень маленькая, но не могла не привлечь моего внимания. Поразительно то, что у Баоюя есть зимний плащ, сотканный из павлиньего пуха и расшитый золотыми нитями… в России, русским портным. Хотя это очень мелкая деталь, но нельзя не отметить того, что Россия является единственной страной за пределами Срединного царства, упомянутой в романе. Воистину, для иноземцев Россия была страной-загадкой, и беру на себя смелость домыслить, что автор «Сна в красном тереме» придал своему главному герою —человеку не от мира сего — вещь именно из этой загадочной северной страны, хотя это выглядит абсолютно нереальным.

Вторая вспышка более обстоятельна и имеет ярко выраженный аллегорический характер. Один из мужских персонажей третьего плана воспылал плотской страстью к одной из героинь-красавиц. Та обвела его вокруг пальца, в результате чего он оказался заперт на ночь в холодном помещении и заболел. К больному неудачнику позднее явился бродячий юродивый даос, который дал ему волшебное двустороннее зеркало. Смотря в одну сторону, человек видел скелета. В другую — объект своей страсти в самом соблазнительном виде. Этот персонаж не захотел смотреть на скелета, и в итоге, так сказать, сгорел от захлестнувшей его страсти. То есть умер от истощения. По-моему, хороший урок для нынешней цивилизации, помешавшейся на внешней привлекательности.

Стóит заметить, что красота героинь «Сна в красном тереме» стала классическим понятием в Китае, обозначаемым метафорой «Двенадцать шпилек из Цзиньлина». Для меня этот топоним остался не вполне ясным; в древности такое название носил Нанкин, но действие романа происходит не в этом городе (он в книге четко назван именно Нанкином), а в месте, обозначаемым только термином «столица» (которая, по-моему, комбинирует в себе черты разных столиц Китая — в основном Пекина). Я могу предположить, что Цзиньлин — это название фиктивного места происхождения семьи Цзя, которое имеет символическое значение: Цзиньлин (金陵) по-китайски «золотая гробница».

Резюме: роман «Сон в красном тереме» могу рекомендовать тем, кто интересуется Китаем и настроен на долгое неспешное чтение, не рассчитывая на выдающиеся литературные открытия. И советую в процессе чтения время от времени задумываться над смыслом фразы, написанной на большой каменной арке с заголовком «Беспредельная страна грез»:

Когда за правду выдается ложь, —

тогда за ложь и правда выдается,

Когда ничто трактуется как нечто —

тогда и нечто — то же, что ничто!

Рассказ «The Warder of Knowledge» (означает «Страж [Хранитель] знания») малоизвестного писателя Ричарда Сирайта для времени своего написания (1930-е годы), наверное, представлял читателям довольно свежую идею. Сейчас, под спудом гигантского объема накопившихся произведений в русле «Мифов Ктулху», в нем трудно разглядеть что-то оригинальное. Сюжет очень прост — в слое древней породы найдены таблички с текстами, написанными на неведомом древнем языке. Эти тексты, успешно переведенные главным героем, позволили ему вызвать некое могущественное существо, которое дает ему возможность созерцать историю Земли от зарождения планеты до ее гибели. Финал, конечно, полностью предсказуем, так как очевидна идея о том, что «за все надо платить».

Рассказ написан неплохо, хотя Сирайта никак не назовешь талантливым автором. Особых художественных изысков тут нет и в помине. В сюжете больше всего вызывает недоумение одно обстоятельство: как главный герой по иероглифам (которые автором зачем-то связаны с амхарским и арабским письмом, при том что эти письменности являются довольно молодыми даже по меркам известной нам истории человечества) мог хотя бы отдаленно распознать звучание слов языка, который не имел к людям никакого отношения, появившись на свет за многие миллионы лет до них?

Резюме: рассказ рассчитан на однократное прочтение в течение 10-15 минут; круг читателей — наиболее заинтересованные поклонники Мифов Ктулху, стремящиеся прочесть в этом жанре как можно больше. Кроме того, ценность рассказа можно усмотреть в том, что в нем присутствуют (но не впервые в творчестве Сирайта) «Эльтдаунские фрагменты» (Eltdown Shards), которые впоследствии позаимствовал переписывавшийся с Сирайтом Г.Ф. Лавкрафт — на русском языке в опубликованных переводах трактуются как «Эльтдаунские таблички».

Прочтение романа Итало Кальвино «Невидимые города» было для меня весьма увлекательным времяпровождением, хотя не могу сказать, что намерен обратиться к нему еще раз в скором будущем.

Мне очень нравятся такие бессюжетные, во многом абстрактные фантазии, представленные в форме отдельных маленьких повествований (можно назвать их заметками) с явным налетом сюрреализма. Причем, что я нахожу особенно ценным, фантазия Кальвино «укладывается» в гармоничный диапазон оригинальности — практически ни одна из заметок не опускается до уровня скучности, и ни одна не взлетает до чрезмерной эксцентричности.

Самым любимым городом я посчитал Теодору (один из последних в романе), жители которой на протяжении многих поколений боролись со всякой вредной живностью — крысами, змеями, мухами и т.п. И когда они добились окончательного успеха, полностью истребив все живые существа в своем городе, на них хлынула новая напасть — из книг и скульптур появились драконы, химеры, гидры и прочие мифологические бестии… Очень красивая фантазия!

К немногочисленным, но существенным недостаткам романа я отнесу, во-первых, тяжеловатый язык (может, это отчасти из-за перевода); во-вторых, мне показалось, что городам не вполне хватает «оживленности», вследствие чего эффект собственного присутствия в описываемых местах реализуется не на 100%. Возможно, стоило бы использовать каких-то персонажей. Таковые в романе есть, но только в качестве рассказчика и слушателя — это Марко Поло и монгольский Хан Хубилай (разумеется, это художественные фикции, что не только не отменяет, но усиливает ценность их присутствия в книге). Диалоги придуманных Итало Кальвино великого Путешественника и великого Государя великолепно украшают произведение, и мне думается, что было бы лучше придать им большее участие.

Вот и закончилось мое утомительное и интересное Путешествие на Запад, в связи с чем я испытал и облегчение, и грусть. А в качестве преамбулы к отзыву отмечу, что моя оценка «10» роману «Путешествие на Запад» чисто номинальная. Я поставил ее только для того, чтобы получить возможность поучаствовать в классификации книги. А оценка? — в данном случае она не имеет никакого значения. Есть грандиозные литературные произведения, определяющие то, что называется «культурным кодом» целой цивилизации на протяжении веков (например, «Илиада», «Дон Кихот», «Евгений Онегин»); применять к ним свои индивидуальные оценки, по-моему, просто бессмысленно.

Признаюсь, чтение «Путешествия на Запад» далось мне с немалым трудом. Причинами тому служат и специфические особенности китайского литературного стиля, и нюансы перевода (у меня есть ряд претензий к переводу, особенно слов, имеющих отношение к буддизму — я еще могу принять вариант «бодисаттва», а не «бодхисаттва», но написание имени первого патриарха чань-буддизма «Бодидарма» вместо устойчиво принятого «Бодхидхарма» меня порядком покоробило). Наконец, объем романа оказался для меня столь велик, что, к сожалению, восприятие текста местами заметно ухудшалось.

Начну собственно отзыв «Путешествии на Запад» с недостатков. В отзыве считаю нужным указать два таковых. Первый — очень неприятный — недостаток заключается в брутальном натурализме некоторых сцен насилия. Насилия тут вообще очень много, но по большей части в «умеренном» (точнее говоря, сказочном) исполнении; но есть эпизоды откровенно отвратительные — например, некто получает от героя сильный удар по голове, и у него (прошу прощения за подробности) вылетают зубы и мозги. Также меня раздражали фразы про «кровавые ошметки» и т.п. Во-вторых — и этот недостаток оказался для меня непривычен — в романе очень (!!) много рассказов-повторов. Поясню на примере: происходит некое событие, в котором участвует герой; затем он встречается с другими персонажами и весьма подробно рассказывает о происшедшем. Это еще можно понять, когда между событием и рассказом о нем проходит много времени; но порой это случается в одной главе и, более того, в соседних абзацах. Я не представляю, насколько этот странный литературный прием увеличил объем произведения. Его можно считать оправданным для традиции устного народного исполнения; но в переводе-тексте, по-моему, следовало бы сильно сократить такие повторы.

В отзыве хочу также упомянуть о том, что можно назвать несбывшимися ожиданиями (что, однако, не определю как недостаток). Не имея почти никакого предварительного представления о романе, я ожидал двух вещей.

Во-первых, углубленного внимания автора к географии путешествия (казалось бы, из названия это должно было логично следовать). География тут, конечно, есть, только по большей части вымышленная и довольно абстрактная. Из реальных географических объектов (помимо, конечно, Срединного государства) называются только тогдашняя столица Китая Чанъань (ныне Сиань) и страна Шравасти (на самом деле это не страна, а древности индийский город в пригималайской части долины реки Ганг; причем в эпоху реального путешествия монаха Сюаньцзана он пребывал в запустении, о чем уже сообщал двумя веками ранее путешествовавший из Китая в Индию монах Фасянь). Кроме того, по косвенному признаку (упоминание ламаистского монастыря) можно предположить, что речь идет о Тибете (в котором, кстати, реальный Сюаньцзан не был). Названия многих стран в русском тексте приведены с переводом и носят условный или говорящий характер: например, Страна Искоренения (впоследствии — Почитания) Учения Будды. Во-вторых, я весьма наивно ожидал раскрытия темы буддистского учения. Эта тема, конечно, присутствует (надо заметить, в довольно пространной форме). Но по итогам прочтения мне стало ясно, что малое присутствие собственно религиозной темы в романе — совершенно точно к лучшему. Видимо, художественная литература и религии плохо совместимы друг с другом. И концовка «Путешествия на Запад», в которой герои достигают религиозной благодати, в художественном плане не выглядит увлекательно.

И еще на тему религий и учений добавлю то любопытное обстоятельство, что в романе неоднократно встречаются удивившие меня выпады против даосизма. Представлены они, правда, не в прямой форме, а таким образом, что некоторые оборотни, с которыми борются главные герои, имеют вид даосов (а в главе 64 представлен даже небольшой диспут Сюаньцзана с оборотнями, излагающими явно даосские идеи). Я воспринял этот аспект, исходя из того, что ко времени У Чэнъэня даосизм далеко отошел от блестящей игры мысли Лао-цзы, Ле-цзы и Чжуан-цзы, скатившись к тяжеловесному культу и кропотливым сомнительного толка занятиям алхимией и магией.

Собственно говоря, именно тема исполненной волшебства и чудес борьбы с оборотнями является сквозной нитью Путешествия на Запад Сюаньцзана и трех его сверхъестественных учеников. Оборотней тут великое множество, и опирающаяся на китайский фольклор фантазия автора намного превосходит европейских вервольфов. Есть даже деревья-оборотни (якобы даосы), ну а самым удивительным для меня был оборотень Нефритовый заяц (юйту), который в китайской мифологии живет на Луне и толчет в ступе порошок для эликсира бессмертия. Большинство оборотней желает съесть Сюаньцзана, некоторые — соблазнить его: то есть, иначе говоря, хотят завладеть его телом, духом и силой Ян.

Тема оборотней наводит на мысль о том, что смыслом борьбы является отделение Истинного от Ложного. Но наиболее интересное в этой теме то, что ученики Сюаньцзана — сами, по сути, оборотни. И, значит, бороться с ложным им предстоит не только вовне, но и внутри. Эти ученики Сюаньцзана — существа в высшей степени примечательные: Сунь Укун — обезьяна-чародей; Чжу Бацзе — свино-человек с большим рылом и огромными ушами; Ша Сэн — верзила с темным лицом. Все главные герои (особенно Чжу Бацзе), включая самого Сюаньцзана, полны многих пороков, и, пожалуй, именно благодаря этому воспринимаются не только как живые, но и с симпатией.

Теперь скажу о существенных достоинствах романа «Путешествие на Запад». Для человека, увлекающегося китайской культурой (коим я являюсь) это произведение — бездонный кладезь интересных сведений. Меня больше всего заинтересовала китайская мифическая (с элементами даосизма и буддизма) картина Небесного мироустройства, которая представляет собой диковинную государственно-бюрократическую систему под властью Нефритового Императора. Показана эта картина, конечно, с глубоким почтением, но и не без юмора и иронии, что, на мой взгляд, является очень ценным мотивом в творчестве У Чэнъэня. Не откажу себе в удовольствии привести пример иронии над бюрократизмом: Нефритовый Император отдает приказ дракону пролить в некоей местности дождь определенного объема, а также еще 42 капли. Не больше, не меньше!

Отмечу также важную, на мой взгляд, идею о том, как добро может оборачиваться злом (она представлена в главах 96 и 97), что соответствует представлениям Восточных Учений.

И еще мне пришлись по душе многочисленные стихотворные описания природных пейзажей, храмов, городов, героев и героинь, пиров, битв и прочих атрибутов романа. Больше всего мне полюбился представленной в главе 10 диалог (в прозе и стихах) двух друзей — рыбака и дровосека, в котором излагается (кстати, без всяких религиозных умствований) простая и мудрая правда жизни. Приведу цитату (с чего начинается дружеский диалог-спор): «Дорогой брат Ли, — молвил Чжан Шао, — мне кажется, что люди, которые гонятся за славой и выгодой, только губят себя. Ведь получить высокий титул — все равно что с закрытыми глазами броситься в объятия тигра, а уж принять чьи либо благодеяния не лучше, чем положить змею в собственный рукав. Как вспомнишь обо всем этом, так и подумаешь, что лучше нашего с тобой привольного житья нет. Мы живем среди гор, на берегу реки, можем любоваться красотами природы и гулять, когда нам вздумается, мы довольствуемся своей скромной участью: чем богаты, тем и рады».

Рассказ Томаса Оуэна «Кладбище в Бернкастеле» подкупил меня не столько сюжетом (сам по себе он меня не особо заинтересовал, так как я всегда испытывал недоуменно-скептическое отношение к теме экзорцизма), сколько тем, что его главным героем является один из моих самых любимых писателей — великий мастер weird fiction Жан Рэй. Кстати, рассказ опубликован в мае 1964 года, а Рэй умер в сентябре — наверное, в этом есть какая-то связь. И определенно могу сказать, что для писателя нет лучшего способа выражения уважительных чувств к другу, чем сделать его героем пусть небольшого, но весьма яркого и увлекательного произведения. Каким уж был Жан Рэй в так называемой «реальности» — совершенно неважно; в рассказе «Кладбище в Бернкастеле» он показан в полном соответствии с его творчеством: авантюрист и эрудит, всегда одновременно невозмутимый и пытливый, чувствующий себя в своей тарелке и на кладбище подле могилы вампира, и в монастыре, свободно общающийся и с профессором математики, и с монахом-францисканцем. Человек, органично пребывающий и в нашем мире с его развлечениями (типа вина и виски), и в мире инфернальном.

Понравился мне также выбор локации для этого «атмосферного» рассказа — старинные немецкие города в долине Рейна и Мозель. Правда, не могу не посетовать на то, что в русском переводе Евгения Головина (при всем моем уважении к нему, позволю себе критику) название города Трира почему-то приведено в каком-то странном псевдолатинском варианте «Тревер».

Считаю рассказ «Кладбище в Бернкастеле» лучшим в сборнике «Дагиды» издательства «Гарфанг».

Рассказ Томаса Оуэна «Отец и дочь» по стилю и тональности резко выделяется в сборнике «Дагиды» издательства «Гарфанг». Стиль — жесткий, местами агрессивный; тональность — в высокой степени экспрессивная и эмоциональная. Конечно, как и все прочие произведения в этом сборнике, данный рассказ придерживается жанра мистики; но, в отличие от большинства других, он представляет собой не спокойное вечернее чтиво ради развлечения. Здесь читатель встречает ту самую Черную Метафору, которую великолепно сформулировал Евгений Головин. И хотя в рассказе Оуэна Метафора достаточно ясна и предсказуема, от этого ее пронзительность ничуть не меньше. Мы видим Черную Метафору чувства гнева и злобы и Черную Метафору слова (это слово «сука», которое в основном употребляется людьми в переносном смысле и в контексте оскорбительном и человеконенавистническом). Обе они, сплетаясь, преображаются в конфликт человека (отца) и собаки (дочери), который приводит, как нетрудно предсказать, к смерти одной из сторон. Тягостное впечатление усиливается присутствующим в рассказе социальным фоном.

Рассказ Томаса Оуэна «Сострадание к призракам», который идет под №5 в сборнике «Дагиды» издательства «Гарфанг», оказался первым, что пришелся мне по вкусу. Справедливости ради нельзя не отметить, что это маленькое и довольно бесхитростное произведение относится к категории одноразового чтива; но, тем не менее, хотя бы один раз оно вызвало интерес и доставило удовольствие. В необъятном море литературы это заслуживает внимания.

Больше всего в рассказе мне понравилась красивая органичная связь между макабрическим антуражем, представленным склепом, и концовкой, исполненной романтической страсти и грусти. Кстати говоря, перейдя к описанию склепа, я поначалу насторожился, ибо достойными лучшего применения «усилиями» многочисленных подельщиков от хоррора этот объект оказался давно опошлен самым прискорбным образом. Но Оуэн выстроил описание склепа мастерски, изумительно и безупречно сочетая классический (можно сказать, джентльменский) художественный стиль с истинно жутковатым налетом.

К счастью, за описанием склепа не последовало никакой «мертвечины» и прочего дурновкусия. Развязка, конечно, вполне предсказуемая (по предыдущим рассказам сборника я уже понял, что надо готовиться к призракам во плоти), но здесь это меня полностью устроило. Финал получился по-настоящему проникновенным, пробуждающим сильное впечатление и глубокие эмоции.

Рассказ Томаса Оуэна «Девушка дождя» (им начинается сборник «Дагиды») вызвал у меня смешанные чувства и впечатления, которые можно упрощенно резюмировать словом «недоумение». Жанр произведения — классическая (я бы даже сказал — академическая) мистика, корнями отчетливо уходящая в школу (преимущественно английскую) второй половины XIX века. Здесь присутствует и великолепный отточенный стиль изложения (для меня это очень важно и ценно), и замечательный антураж в виде хмурого волнующегося моря, проливного дождя и заброшенного дома, на фоне которых главный герой встречает таинственную и весьма странную незнакомку. Концовка, в принципе, предсказуемая и с точки зрения читателя XXI столетия довольно тривиальная — что я в данном случае не считаю недостатком, так как мой читательский опыт давно показал, что в жанре мистики такого рода финал лучше нелепо-вычурных фантазий.

А вот чего тут нет — так это собственно сюжетного «тела», которое бы связывало интригующую завязку с концовкой; из-за чего, кстати, эта концовка воспринимается не особо интересной. Рассказ, увы, слишком короткий, и по этой причине степень его увлекательности невелика. Хотя есть примеры еще более коротких рассказов, которые воспринимаются шедеврами, но этот эффект возникает за счет глубоких экстраординарных идей, образов и эмоций. В «Девушке дождя» этого нет. Поэтому по итогам прочтения не ощущаешь, что «проникся» этим произведением.

Могу квалифицировать этот рассказ как однократное легкое чтиво в течение 15-20 минут. Оценка «7» с моей стороны несколько завышенная из уважения к дружбе Томаса Оуэна с одним из моих литературных кумиров — Жаном Рэем.

Начну с того, что я поставил «Троецарствию» оценку 5, то есть относительно низкую. Причин тому много. Во-первых, роман в значительной мере является нехудожественным, и смешение лапидарного стиля летописи с некоторыми (довольно слабыми) чертами художественности выглядит неорганично. Во-вторых, автор очень пристрастен, что неуместно для взгляда на конфликт между разными частями одной страны и одного народа, тем более спустя почти 11 веков. Эта пристрастность к тому же приводит к очень упрощенному представлению о тогдашних реалиях Китая. Например, полководец и политик Цао Цао — основатель царства Вэй — очернен автором романа; при этом Ло Гуаньчжун совершенно не упоминает о весьма толковой хозяйственной (и довольно гуманной по тогдашним меркам) деятельности Цао Цао, благодаря которой его царство являлось самым крепким государственным образованием эпохи Троецарствия и в итоге (уже при последователях Цао Цао) поглотило своих соперников. В-третьих, сюжет произведения очень скудный и представляет собой по большей части набор повторяющихся сцен битв (при том, кстати, что некоторое их число в прослушанном мной варианте перевода опущено). В-четвертых, брутальность действия временами утомляет и угнетает: чего стоят только сотни (я не преувеличиваю) раз встречающиеся речевые обороты про обезглавливание. В-пятых, крайне неудачным приемом является использование некоторых элементов мистики. Понятно, что китайцы (все, от нищего до Императора) очень склонны к архаичной вере в духов и гадание. Но, на мой взгляд, элементы мистики реализованы Ло Гуаньчжуном предельно слабо, не вызывают никакого интереса и воспринимаются удручающе.

Кроме того, недоумение вызывает то, что в «Троецарствии» автор легко оперирует армиями численностью в сотни тысяч человек, и даже упоминается число миллион (!!!). Конечно, это преувеличение, и очевидно, что в ту эпоху большинство «воинов» были наспех мобилизованным сбродом практически без вооружения; естественно, эти люди при первой же возможности сбегали. Реально сражались отряды профессиональных воинов числом максимум в несколько тысяч. А вообще многие битвы представляли всего лишь архаичный поединок командиров противоборствующих отрядов. Если командир одного из них побеждал, то весь отряд второго мог сразу покинуть поле боя.

Из интересного по существу я могу назвать то, что именно в «Троецарствии» описан полководец Гуань Юй — культовый персонаж китайской истории. Культовый в прямом смысле, ибо впоследствии он был официально обожествлен как бог войны под именем Гуань-ди, и его храмы и статуи можно в большом количестве встретить в Китае. Замечу, кстати, что в статье в русскоязычной Википедии Гуань Юя крайне неудачно сравнивают с Робин Гудом, для чего нет ни малейших оснований. Робин Гуда в Англии (и вообще в западной культуре) чтят за защиту слабых, благородство и справедливость, а Гуань Юя в Китае чтят за силу и верность. Последнее я хочу особо подчеркнуть, так как в Китае эта добродетель, хотя и почитается, конечно, но при этом, если судить по роману «Троецарствие», занимает, скажем так, боковое место в тамошнем менталитете. С этим следует сравнить то центральное место, которое занимало понятие Fides в римском менталитете (впоследствии перешедшее в европейский рыцарский кодекс). В «Троецарствии» огромное число персонажей совершенно спокойно переходит вражескую сторону (некоторые не по разу) — исходя из простого соображения, что враг сейчас сильнее, и надо спасать свою жизнь.

Также любопытна фигура Чжугэ Ляна, являвшегося военным советником правителя одного из Трех Царств (Шу) — Лю Бэя (который в пристрастной трактовке Ло Гуаньчжуна является одним из лучших персонажей эпохи). Он выступает как олицетворение мудрости, опыта, военной хитрости и изобретательности. Его реальные военные победы приукрашены и романтизированы, так как автором романа использовались не только исторические, но и фольклорно-легендарные источники. Особенно интересно многократное акцентирование Ло Гуаньчжуном внимания на том факте, что Чжугэ Лян был даосом (в романе даосы окружены буквально сверхчеловеческим ореолом мудрости, и некоторые совершают чудеса — что, как я уже говорил, выглядит неудачными вставками). Это обстоятельство хорошо иллюстрирует существенную эволюцию даосизма. Такие древние трактаты, как «Чжуан-цзы» и «Ле-цзы», содержат массу антисоциальных и антигосударственных пассажей (что касается «Дао Дэ цзин», то эта приписываемая Лао-цзы книга, на мой взгляд, вообще находится за пределом социума). Но уже во II веке от Р.Х. появляются школа и трактат «Хуайнань-цзы», которые представляют собой сплетение даосских, конфуцианских и легистских концепций. Так что нет ничего удивительно в том, что даос Чжугэ Лян, живший в конце II — начале III веков, служил советником государя.

Повесть Жерара де Нерваля «История халифа Хакима» с первых страниц покорила мое читательское сердце. Во-первых, она написана очень красивым языком, гармонично сочетающим в себе классический и романтический стили. Во-вторых, под стать языку (то есть форме) и содержание. В повести представлены (само собой, нет никакого смысла разбирать историческую достоверность этого представления) некоторые аспекты жизни Хакима, шестого халифа династии Фатимидов, правившего в Каире в конце X — начале XI века (в произведении речь идет о последнем периоде его царствования). Халиф Хаким был весьма примечательной эксцентричной личностью, занимался реформами и уж точно не был обычным ортодоксальным верующим — в частности, ему приписывают самообожествление, каковой «факт» присутствует и в повести Нерваля. Он особо почитаем у низаритов и друзов.

К чудесному колориту жизни Каира и (мягко говоря) «странностям» Хакима Нерваль примешивает тему гашиша, и он играет здесь не просто роль пикантного художественного средства. Это своего рода «мостик» от жизни Хакима к тем самым низаритам, которые через 69 лет после смерти (точнее, загадочного исчезновения) халифа основали в Персии свое государство и которые некоторое время спустя получили ставшее всемирно известным зловещее прозвище ассасинов…

Меня, как, полагаю, и многих других читателей этого романа, к прочтению подвиг знаменитый фильм Дэнни Бойла. Но я не буду сравнивать эти два произведения, представляющих разные сферы искусства. Скажу лишь, что книга и фильм очень отличаются — по содержанию, структуре, стилю, духу. Поэтому не стóит ждать от книги того же, что было получено от фильма. Хотя бы потому, что фильм по своему формату рассчитан на достаточно широкую аудиторию.

Приступив к чтению, я, признаться, на первых же страницах обомлел. Мне раньше никогда не доводилось встречать в литературе такого обилия сквернословия — обсценная лексика занимает тут очень заметную долю, не говоря уж о тональности текста. Впрочем, именно в силу этого обилия мат в скором времени перестал обращать на себя пристальное внимание. К тому же он исходит от людей, которые сами себя считают, по сути, социальным дном — и, напротив, очень странно и особенно гнусно сквернословие выглядит в устах людей, претендующих на «нормальное» или даже «элитное» положение в обществе, и к тому же тратящих много времени и сил на свое внешнее «самосовершенствование» (в фитнес-клубах и салонах красоты).

Содержание романа представляет собой набор не слишком тесно связанных частей (в основном довольно коротких). Сюжетным разнообразием оно не блещет; преимущественно все сводится к тем или иным формам грязи. Поначалу это производит впечатление, но оно быстро теряет остроту. Некоторый интерес представляют рассуждения Марка Рентона (главного героя) — во всяком случае, аналогия (и одновременно противопоставление) наркотической и социальной зависимостей показалась мне примечательной и, в принципе, верной. Впрочем, я не вижу смысла придавать большое значение этим умствованиям, «обосновывающим» (я специально заключил это слово в кавычки, поскольку, на мой взгляд, сам Рентон относился к этим своим рассуждениям без всякой серьезности) самоуничтожение человека [я придаю гораздо большее значение обоснованиям — тут уже без кавычек — массового социального насилия, а таких способов обоснования человечество придумало немало: культы, патриотизм, идеологии, etc].

Главным же, что вызвало у меня интерес при чтении этой довольно большой и мутной книги, был поиск ответа на вопрос — что кроется в ее названии. Я имею в виду оригинал, а не русский издательский вариант «На игле» (он вполне прозрачен — не только буквальной трактовкой про наркотики, но и в более широком аллегорическом смысле). О каком «наблюдении поездов» идет речь [кстати, можно усмотреть также игру слов, вольно интерпретируя значение слова trainspotting примерно как «череда позора»]?

Любопытно, что даже в главке, которая называется «Глазея на поезда на Центральном вокзале Лейта», нет никакого наблюдения за поездами — ее ключевое действие происходит на старом Центральном вокзале, который подготовлен к сносу и пустует. Может быть, поезд является метафорой некоей жизни в высоком смысле — жизни, которую герои не только не проживают, но даже не видят как реальность, а только лишь в своих фантазиях (в том числе галлюциногенных)?

И только ли к героям сего произведения относится это мнимое глазение на призрачные поезда-жизни?

Сразу оговорюсь, что оценку я поставил скорее снятому по этому произведению фильму (в котором тон задает гениальная игра Джонни Деппа и Бенисио дель Торо; два балла я отнял за излишнюю затянутость), нежели самому роману. Что касается книги, то в ее отношении у меня в сознании не сложилось четкой формулы, которая бы рассчитывала конкретное значение оценки. С одной (отрицательной) стороны — в ней обильно присутствует сквернословие (которое мне очень не по душе), а сюжет для моего восприятия слишком дикий и представляет собой хаотичный набор дерганых эпизодов, по большей части либо невнятных, либо непостижимо гротескных (что, впрочем, вполне соответствует тематике романа). С другой стороны — главной ценностью «Страха и отвращения» является фигура Рауля Дюка, то есть самого автора — Хантера Томпсона. Человека с огромной харизмой, выдающимся интеллектом, оригинальным мировоззрением и невероятной жизненной энергией. И если сюжет романа не произвел на меня особого впечатления, то тем более пристального внимания заслужили острые и замечательные наблюдения и размышления Томпсона об американской жизни той эпохи: я бы даже сформулировал — об Американском Бытии. Как ни относись к мировоззрению Томпсона, для меня является очевидным и непреложным тот факт, что он был Личностью. И присутствие в книге этой Личности, безусловно, является тем обстоятельством, которое сделало ее обязательным для моего прочтения и оставило в душе глубокий яркий след.

Роман Клода Фаррера «Дым опиума» произвел на меня грандиозное фантасмагорическое впечатление. Это произведение состоит из 17 новелл, которые связаны между собой только общей темой, которую можно, во-первых, (и довольно условно) определить собственно заголовком. А, во-вторых, можно определить по существу — все новеллы повествуют о «необычных» (этот термин, конечно, бездарно примитивен в данном контексте) состояниях сознания. Опиум здесь служит «техническим» средством, имеющим в большей степени художественное значение. Дело в том, что в те времена (XIX — начало XX века) к наркотикам отношение было совсем не таким, как сейчас. Понимание их тлетворности на человеческий организм и психику было давно, но наркотики все же не считались преступным и запредельно патологическим явлением. Это было порочное развлечение (по этому поводу приведу пример того, что Додэ в описании обстановки в доме Тартарена из Тараскона упоминает наличие трубок для курения опиума и гашиша).

В романе Фаррера меня поразило великое разнообразие — калейдоскопическое разнообразие мест, эпох, эмоций, сюжетов и идей (кстати, не все новеллы имеют действие как таковое — есть просто размышления и импрессии). Каждая новелла характеризуется безупречной выразительностью и оставила глубокий след в моем читательском сердце.

Также считаю важным подчеркнуть то исключительно ценное для меня обстоятельство, что роман Клода Фаррера лишен черт как социальности (этого «пунктика» большей части литературы XIX — начала XX столетия), так и ее обертки — антисоциальности, характерной для многих произведений соответствующей тематики, написанных после середины прошлого века. Клод Фаррер создал блестящее произведение, которое находится за гранью человеческой обыденности и суеты, что я считаю его выдающимся творческим достижением и даром читателям.

«Печальная участь Саула» — один из лучших рассказов М.Ф. Шила, что мне довелось прочитать. К достоинствам произведения отнесу прежде всего весьма интересный увлекательный сюжет, сочетающий жанры приключенческий и психологический (кстати, по духу напоминает такой более крупный по размеру литературный шедевр, как «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима» Эдгара По). Конечно, тут можно было бы вполне обоснованно придраться к несоответствию законам физики: главный герой в бочонке погружается в глубину моря, исчисляемую километрами! Но творчество Шила не принадлежит реализму, и в данном случае (как и в случае, например, еще более фантасмагорического «Необыкновенного приключения некоего Ганса Пфааля» все того же великого По) художественная ценность полностью искупает подобные «нереалистичные» условности.

Кстати, основная часть действия происходит где-то между Бермудскими и Виргинскими островами — случайное ли это совпадение, или Шил напророчил идею про Бермудский треугольник: термин, который появился только в 1946 году?

Не вызвала у меня никаких нареканий фантазия Шила, проявившаяся в описании некоего спрятанного под морским дном пространства, куда попал главный герой. Место это, поросшее странной растительностью и населенное еще более диковинными существами (среди которых особенно выделяется змееподобная тварь с кольцами каждое диаметром 200 метров — впрочем, ее «достоверность» вызывает сомнение, ибо есть основания считать галлюцинацией), выглядит загадочно и зловеще — как и подобает достойной для weird fiction локации.

Мне очень понравилось, что в этом рассказе М.Ф. Шил не злоупотребил своим витиеватым и часто сумбурным стилем изложения. Для моего восприятия стиль «Печальной участи Саула» (имеющий некоторые элементы архаизмов, ибо действие происходит в XVI веке) практически идеален.

Наконец, надо отметить пелену, нависающую над событиями и переживаниями главного героя — а именно регулярное употребление им вещества, сходного с мескалем, во время нахождения в таинственном месте. И кто знает — возможно, все описываемое надо прозревать именно через эту пелену?..

Моим первым резким (и на редкость удивительным) впечатлением от романа «Путешествие на край ночи» было восприятие языка этого произведения. Прежде, за несколько десятилетий моей читательской практики, мне редко приходилось читать книги, написанные таким грубым языком, включающим немало сквернословия. Обычно я сторонюсь грубости и дурных слов, и для меня их наличие всегда служило основанием отказываться от чтения. Но не в случае с «Путешествием на край ночи». Как ни странно, язык «Путешествия» вовсе не отвратил меня. Хотя я не считаю язык достоинством этой книги, но в контексте личности Селина и содержания романа принял сквернословие как «законный» атрибут. Впрочем, в современных реалиях общества РФ я категорически отрицаю сквернословие, в том числе в качестве противоречия социуму.

Весь этот нуар, которым пропитано произведение Селина, может иметь некое дидактическое значение (хотя я и не люблю нравоучительности в искусстве, но здесь имею в виду иное).

Во-первых, Селин совершенно гениальным образом не оставляет камня на камне от такого фетиша западного менталитета, как патриотизм (сейчас на Западе ударились в интернациональную толерантность, но это лишь обертка их былого патриотизма, бившего фонтаном во времена Селина). Особенно любопытными мне показались его наблюдения за женским милитаристским патриотизмом, перемешанным с извращенным (а может, и не извращенным?) эротизмом.

Во-вторых, чтение «Путешествия на край ночи» может быть полезно пафосным «жизнелюбам»: уподоблю это тому, как Будда Шакьямуни учил похотливых, указывая им на вид мертвого разлагающегося тела.

По поводу нуара в «Путешествии на край ночи» я приведу цитату из предисловия Теофиля Готье к посмертному изданию «Цветов зла» Шарля Бодлера: «...Иные цветы и не растут на черной и насыщенной гниющими веществами почве, какова почва кладбища старчески-хилых цивилизаций, где среди вредных миазмов разлагаются трупы прошлых веков».

Все действие романа (как внешнее, так и то, что происходит в сознании главного героя), которое есть Путешествие на край ночи, я воспринял как описание двух постоянных процессов.

Первый процесс — бегство главного героя: бегство от всех, всего и вся, в том числе от самого «себя» (я поставил здесь кавычки с важной целью); причем это бегство сопряжено с неизбывным желанием «послать всех и все к черту». Он все время словно ищет убежище, аллегорией которого является ночь. Но поскольку убежища в этой аллегорической ночи он не находит, остается идти дальше — на ее край.

Второй процесс — непрерывные потери: главный герой теряет признаки и свойства дневной, то есть «нормальной» жизни, коя суть лишь големическая суета — псевдобытие тех, кого в каббале называют «хабал гармин», то есть «дыхание костей». Под конец главный герой теряет главное, за что держится обычный человек — «самого себя», или так называемое «я» (ключевая иллюзия человека). То «я», к которому «прилипают» все иллюзии и омрачения, что и есть «нормальная жизнь».

У главного героя есть своего рода «альтер эго», или «двойник — персонаж по имени Леон Робинзон (эта фамилия как будто является символом изолированности и одиночества). По ходу действия произведения они скитаются и блуждают вместе, или один за другим, продвигаясь к краю ночи. Интересно то, что в их жизни есть только два периода, когда они оказываются в состоянии некоего «успокоения» (укорененности). Робинзон, переехав в Тулузу, обрел перспективу брака с безумно (это слово надо выделить) влюбленной в него девицей, а также легкую работенку — показывать туристам мумий (кстати, изумительно гениальная идея — извлекать доход, показывая тех, кто мертв, тем, кто как бы «жив»). И все это в состоянии слепоты (временного повреждения глаз) — в высшей степени откровенная аллегория. Прозрев, он все это бросает и снова уходит в ночь. Главный герой обрел спокойное доходное местечко, работая врачом в сумасшедшем доме под Парижем — и это тоже весьма прозрачная аллегория Бытия.

В конце романа Робинзон погибает. Дальше главному герою предстоит путешествие в неизвестность без этого странного (я бы сказал — иллюзорного) двойника. А тот, кто путешествует в одиночку, добирается дальше всех — по выражению одного из персонажей романа.

Потеря иллюзии своего «я» — это, наверное, форма безумия (в терминах «нормального» мира). Что ж, для человека, подошедшего к краю ночи, это естественно. Тут я процитирую эссе «Искушение существованием» французского мыслителя Эмиля Чорана: «Только сумасшедший обладает привилегией плавно переходить от ночного существования к дневному: нет никакой разницы между его снами и его бодрствованием». Дополню от себя: и привилегий плавно переходить от дневного существования к ночному.

В цикле «Звездные дневники Ийона Тихого» Одиннадцатое путешествие является единственным, которое я оценил максимально высоко. В своем отзыве я обращу внимание на один важный аспект, выделивший этот рассказ среди прочих.

Но для начала вкратце сформулирую свое мнение обо всем цикле. Я не внес его в список своего любимого чтения; и, кроме Одиннадцатого путешествия, нет ни одного рассказа, который хотелось бы в будущем перечитать заново (кроме, пожалуй, еще искрометной родословной Тихого в Двадцать восьмом путешествии). Сюжеты не показались мне увлекательными, а юмор Станислава Лема по чисто субъективным ощущениям воспринимался мной как что-то слишком чужое. Временами он, конечно, вызывал улыбку, но кроме Одиннадцатого путешествия — лишь эпизодически. Кроме того, я не считаю сильным художественным приемом и эффектом постоянный лемовский сарказм, направленный в адрес человечества. В принципе, этот сарказм я по большей части разделяю. Но в форме иронического абсурда, замешанного на буйной фантазии, он стал быстро вызывать утомление и даже порой раздражение. И юмор этому не только не препятствовал, но временами как раз способствовал.

Кстати, я могу назвать другой пример, где иронический абсурд на почве фантастики вызывал у меня совершенно иные эмоции — это фильм «Кин-дза-дза». А вызывал он их потому, что в нем чувствовалось то, чего почти нет в лемовских «Звездных дневниках» — скрытой (и оттого подлинной и проникновенной) человечности.

А теперь отойду от критики и вернусь к Одиннадцатому путешествию, чтобы пояснить причину моей высокой оценки. Сюжет тут тоже не произвел большого впечатления (несмотря на непредсказуемый лично для меня «вираж» в концовке). А произвел колоссальное (подчеркну это слово) впечатление использованный в рассказе языковый прием — курьезные псевдоархаизмы вкупе с придуманными Лемом пародирующими архаику словами типа «клеюшники» (то есть люди). Этот восхитительный языковый прием привел меня в сейчас уже редко достигаемое состояние читательского восторга.

Кстати, этот рассказ я не читал, а слушал в замечательном артистическом исполнении. И также считаю важным и необходимым добавить в своем отзыве благодарность и поклон переводчику Зинаиде Анатольевне Бобырь. Я обязан полученным фантастическим удовольствием и ее таланту.

Роман Олафа Стэплдона «Создатель звезд», как и другое его произведение — «Последние и первые люди» — я прочитал два раза. В обоих случаях первое впечатление было близким к восторженному (особенно в отношении «Создателя»); второе — куда более сдержанным по причине многочисленности поводов для критики.

Думаю, для 1937 года «Создатель звезд» — произведение достаточно смелое по использованным в нем идеям и необычное по содержанию многих авторских фантазий. Но для меня оно слишком завязано на популярные тогда (да и теперь некоторые из них сохраняют значительный вес) представления и концепции, которые вызывают у меня скепсис или даже отторжение. Это, конечно, не основание для того, чтобы отказываться от чтения. Но основание достаточное для того, чтобы не ставить оценку выше 6 баллов и тем более выделять в будущем время для третьего раза.

Сперва объясню, за что я поставил оценку «6» (то есть довольно высокую). Роман имеет то важное достоинство, что он стимулирует читателя на размышления. В моем случае эти размышления имели характер преимущественно критический (своего рода односторонний спор), но это тоже конструктивный аспект, интеллектуальное созидание.

Теперь о слабости содержания (кстати, я не беру в расчет весьма посредственный язык произведения, так как оно не является в полной мере художественным, и скудные литературные средства изложения могу признать простительными). Слабость (местами откровенно разочаровывающая) «Создателя звезд» в том, что в довольно экстравагантную форму Стэплдон вложил прискорбно тривиальное содержание.

Безусловно, надо отдать должное оригинальности его фантазии в сочинении рассеянных по Вселенной миров, их космогонии, географии, биологии. Но социальной составляющей я могу дать характеристику, пользуясь названием книги Ницше — «человеческое, слишком человеческое». Везде Стэплдон придает разумным мирам черты человеческой истории, только при этом вкладывает такие идеи, которые при их полноценном развитии (которого в человеческой истории нет и не может быть) приводят к далеко идущим результатам. Суть этих идей — эволюционизм, который на определенном этапе становится искусственным: целенаправленное «конструирование» живых существ и их социумов. Прогресс у Стэплдона имеет целью изменять не только условия жизни, но и саму СУЩНОСТЬ индивидов (для чего нужны культурный отбор и столь популярная на Западе в 1930-е годы идея евгеники). Это приводит, конечно, и к кардинальному изменению общества, на каковом пути, кстати, фигурируют такие чисто западные утопические типы социального устройства, как коммунизм и демократическая диктатура (NB!).

Любопытно, кстати, что Стэплдон, похоже, верил не только в то, что возможен изменяющий сущность прогресс, но и в обратный процесс. Некоторые из описанных им разумных рас в силу крайне неблагоприятных обстоятельств регрессировали до животного состояния. Я никак не могу согласиться с таким представлением. Человек может как угодно деградировать, но он не может потерять разум, который всегда сохраняется, пусть и в крайне ничтожной малости. При крайне неблагоприятных обстоятельства разумные существа просто исчезнут — но я не верю в то, что они станут животными.

Также обращаю особое внимание на то, что Стэплдон полагал совместимыми (и даже, вероятно, необходимо совместными) духовность и бурную материальную деятельность. Я не берусь спорить с этим, но скажу лишь, что не знаю в человеческой истории ни одной действительно глубокой концепции, которая бы это допускала. Разве что, возможно, протестантская этика? — но только на ранней стадии. Сейчас все это давно заброшено.

Любимым коньком Стэплдона является «коллективный разум». Его он «продвигает» на всех космологических уровнях существ. Этой «коллективной разумности» он придает то свойство, что все же отличает от человечества — телепатию. Правда, воспринимать его всерьез лично для меня непосильно.

Об этих уровнях надо сказать особо. Первые 2/3 книги посвящены существам простого «биологического» уровня, к каковым относятся и люди; тут Стэплдоном придумано много рас, подчас действительно экзотических. К сожалению, несмотря на экзотичность внешних форм, суть этих рас не особо разнообразна (и, еще раз подчеркну, слишком человечна), поэтому по прочтении этого объема книги испытываешь от нее усталость до степени надоедания.

В этот момент автор переходит на новый космологический уровень — и вводит в действие разумных звезд. Вот это действительно смело и экстраординарно! Но моя эйфория от этих новых персонажей длилась недолго. Ибо здесь опять появляются такие человеческие понятия, как грехи, партии и проч. Это касается и следующего уровня — разумных галактик. Они почему-то тоже наделяются религиозным сознанием и страстями (!), что выглядит в моих глазах уныло.

Очень жаль, что Стэплдон пошел по пути наделения разумных звезд какими-то добродетелями и грехами, вместо того, чтобы фантазировать как-то более оригинально. Например, можно было бы придумать в отношении погасших звезд нечто более интересное, чем просто использовать их в качестве утилитарных кусков мертвой материи. Ведь к 1937 году уже было знание о теоретической возможности существования «черных дыр» (пусть этот термин появился спустя 30 лет). По-моему, это плодородное поле для весьма необычных выдумок.

Теперь следует сказать о том, кто (или что) дал(о) название роману — Создателе звезд. До него повествование доходит по прошествии примерно 5/6 книги, хотя намеки и упоминания о нем рассеяны и раньше. Становится ясно, что вышеупомянутый эволюционизм, достигнув эпохи разрушения Космоса, подводит коллективный разум («биосуществ» + звезд), сфокусированный в сознании наблюдателя-рассказчика, к некоему Моменту Истины, или Просветлению.

Эта часть, что составляет (с последующим вычетом совершенно неинтересного сентиментально-пафосного эпилога) около 10% объема романа; и только она возымела ценность для меня как читателя. Даже несмотря на то, что я не придерживаюсь концепции креационизма. Во-первых, здесь Стэплдон наглядно показал образ Творца Миров (образ, по-моему, скорее деистический, чем теистический). Во-вторых, результаты творчества Создателя звезд описаны в безупречно точной форме — как небольшое число емких и красочных фраз, демонстрирующих фантазию самого Стэплдона, которой можно с восторгом поаплодировать.

Приведу три примера, которые мне более всего запали в сознание. Это космос, в котором субстанцией являются звуки; космос существ, проживающих в двух измерениях времени; и космос, [цитирую] «в котором вообще отсутствовала единая объективная физическая природа. Населявшие его существа не оказывали друг на друга никакого воздействия, но в результате непосредственной стимуляции со стороны Создателя звезд каждое из них создавало свой собственный иллюзорный, но достоверно и целесообразно организованный физический мир и населяло его созданиями, которые были плодом его собственного воображения. Эти субъективные миры математический гений Создателя звезд приводил в совершенное систематическое соответствие».

Если бы Стэплдон этим ограничился, я бы без колебаний поставил его труду «десятку» и внес в свой список избранной литературы. Но он написал произведение, по объему сопоставимое с таким шедевром, как «Машина времени», а по претенциозности — многократно его превышающее. И, к сожалению, в «Создателе звезд» оказалось немного того, что можно было бы сопоставить с уэллсовскими острыми социально-философскими идеями, увлекательным динамичным сюжетом и завораживающе-тягостной картиной конца Земли.

Роман Евгения Замятина «Мы» я прочитал позднее, чем две другие знаменитые «антиутопии» литературы XX века — «О дивный новый мир» и «1984» (а по времени написания книга Замятина имеет первенство, что, вероятно, обусловило ее некоторое влияние на Хаксли и Оруэлла. Но для моего мнения это не важно). При чтении, конечно, часто сравнивал эти произведения, и в отзыве сравнение будет присутствовать в двух аспектах.

Прежде всего, должен отметить, что единственным существенным достоинством романа я посчитал его литературный язык (за него я и выставил все скудные 3 балла). Он показался мне весьма оригинальным, выразительным, часто необычным (вплоть до вычурности, которую я не одобряю, но в данном случае принял). Чувствуется близкая генетическая с Золотым и Серебряным веками русской литературы.

Но содержание книги я оцениваю низко.

Во-первых, сюжет, несмотря на значительные усилия автора придать ему драматизм, не вызвал у меня особых эмоций. Я почти никому не сочувствовал, кроме О-90 — только эта героиня (второго плана) романа является тем «маленьким человеком» без «выдающихся» добродетелей, которому действительно сопереживаешь.

Многие места произведения воспринимались попросту скучными и нудными. Концовка, включая кульминацию бунта, написана невнятно.

Во-вторых, придуманный Замятиным антиутопический мир выглядит слишком ненатурально. Например, что за нелепая идея с заменами имен на нумера; и зачем всех обрядили в одинаковые одежды (юнифы); и почему всех обрили наголо? Кстати говоря, ментальный тоталитаризм вполне может существовать (и на современном Западе существует в самой искусной, прочной и изощренной форме) вместе с масштабным культом «индивидуальности», «свободы» и «прав человека».

Понятно, что антиутопия предполагает какое-то отличие от реальности, но она должна быть с ней органически связана. В произведениях Хаксли и Оруэлла эту органическую связь я видел повсеместно, а вот у Замятина — слишком мало.

На мой взгляд, антиутопия Замятина, построенная на одной из западных идей (тейлоризме — а эта идея, в отличие от идей, на которых зиждились миры Хаксли и Оруэлла, никогда не претендовала и не могла претендовать на роль фундаментальной идеологии), производит слишком абсурдное впечатление. И у него это не гениальная художественная форма (как у Франца Кафки), а путь, ложный в литературном плане.

В-третьих, Замятин совершил одну крайне тяжелую ошибку для моего восприятия книги — в своей антиутопии он противопоставляет не общество и человека, а бóльшую (так сказать, системную) часть общества и другую его же часть — неких бунтарей. В конфликте человека и общества я могу быть на стороне первого (конечно, в зависимости от его качеств). Но в конфликте разных частей социума я никогда не буду ни на чьей стороне. Я хорошо осведомлен о том, что представляли собой бунтарские секты и партии (Замятин, кстати, сам был революционером) — и также хорошо осведомлен о том, что на самом деле принесли обществу оные бунтари. Опыта одной только русской революции мне вполне достаточно для совершенно определенных и твердых выводов; а кроме нее в истории есть масса других одиозных политических и религиозных примеров.

В-четвертых, я не вижу никакого смысла в противопоставлении неких систем ценностей, показанных Замятиным. Все эти социальные дуальности типа свобода/подчинение, единственность/множественность (я/мы), анархия/диктатура, ересь/ортодоксия и т.д. и т.п. — есть лишь две стороны одной медали. У каждой — своя правда и своя ложь, которые диалектически наложены друг от друга и происходят друг от друга. Они существуют с разных сторон, но существуют неразрывно. Не может быть одной стороны без другой. И конфликт их подобен змею Уроборосу, кусающему за хвост самого себя.

Мне совершенно очевидно, что, победи те анархические бунтари из замятинского романа — что ж, через какое-то время в их «идиллическом» обществе появятся те, кто будут затевать планы по созданию порядка и жесткой структуры. История человечества показывала это бесчисленное множество раз.

В-пятых, мне очень не понравилась романтизация страсти главного героя. Автор устами этого персонажа и не скрывает, что эта страсть превращает его в раба, привязывает к объекту страсти до степени растворения личности — ну а чем же это лучше растворения в социуме? Ничем не лучше, по-моему.

Кроме того, как я уже говорил по поводу дуальности, апология страсти неизбежно сопряжена с апологией разума/рациональности. Обе этих апологии я считаю бессмысленными и неприемлемыми.

Наконец, в-шестых, я не могу не посетовать на то, что Замятин так «пристегнул» к своей антиутопии математику, что мне стало за нее обидно. Можно подумать, что именно математика делает людей механизмами, винтиками изображенной в романе социальной машины. А ведь царица наук, при всей ее грациозной логичности и строгости, отнюдь не исключает парадоксов и полета воображения — напротив, она может сделать этот полет поистине запредельным и увлекательным. Чего в романе «Мы» я не нашел.

Рассказ «Повелитель иллюзий», написанный Э. Хоффманом Прайсом, послужил черновой основой для более крупного и содержательного произведения «Врата Серебряного ключа», вышедшего из-под пера Г.Ф. Лавкрафта.

В «Повелителе иллюзий» довольно мало действия (сюжет вообще очень простой), но я не посчитал это недостатком. Недостаток, на мой взгляд (за него минус 1 балл) — невразумительная концовка, в литературном плане плохо увязанная с предыдущим содержанием.

Прочитавшие «Врата Серебряного ключа» найдут в «Повелителе» немного того, что не вошло в них: по большому счету, это лишь краткие сведения о Джеффри Картере, предке Рэндольфа Картера — главного героя «сновидческого цикла». Мне показался весьма интересным тот факт, что оный Джеффри имел отношение к исмаилитской крепости Аламут, которой владела секта низаритов (асассинов) и которую (вымысел Прайса) разрушил Тамерлан.

Я высоко оцениваю идею Прайса о представлении всех пространственных фигур как сечений более многомерных тел, а также иллюзорности времени. Эта идея, по моему мнению, смелая, оригинальная (в 1930-е годы) и, главное — эффектная.

Также мне понравилось то, что Прайс «избавил» Властителей Древности от свойства зловредности (нелепо и смешно выглядят истории, как эти могучие запредельные Сущности вредят людям, находящимся неизмеримо ниже их), придав им гордый и подобающий статус Повелителей Иллюзий — Сновидцев Бытия.

Дэн Симмонс в романе «Террор», на мой взгляд, хорошо справился с задачей создать увлекательное и довольно легко читаемое произведение в сочетании жанров приключения и хоррора. Первый жанровый компонент имеет бóльшую степень, и получился у автора лучше. Хоррор — в общем, тоже реализован неплохо, хотя местами хромает по причине того, что Симмонс слишком далеко уходит от него.

Роман будет очень интересен тем, кто хочет расширить свой кругозор касаемо полярных экспедиций 1840-х годов, среди которых арктический поход кораблей «Эребус» и «Террор» занимает особое место.

В произведении можно выявить немало «технических» ошибок, но я не вижу резона сильно придираться к ним. Таких ошибок полно во всех крупных произведениях; но их ценность или неценность определяется вовсе не обилием или отсутствием этих ошибок.

Существенными недостатками романа я назову два аспекта.

Во-первых, он чрезмерно затянут. И не только за счет многочисленных повторений ранее сообщенных фактов (как и когда погибли члены экипажей, например), а также излишне частого употребления всевозможных «усиливающих» эпитетов и оборотов, типа «невыносимый холод», «мучительный голод» и т.п. Это же и так ясно, что там постоянно было холодно и голодно. Зачем это повторять сотни раз? Но еще хуже никчемные экскурсы в прошлое и какие-то видения капитана Крозье, включая целую главу (!), описывающую его безуспешное любовное предприятие на острове Тасмания (а при чем тут Арктика?). Что касается этих видений и снов, то с ними у Симмонса, по-моему, вышла полная творческая неудача. Они ничего не дают сюжету, а только отвлекают от его восприятия.

Во-вторых, роман подводит неубедительная концовка. В последних главах напряженный, подлинно драматический, временами ужасный и кровавый ход действия вдруг низвергается в плоское, местами недопустимо сентиментальное и чуть ли не слащавое повествование. Оно никак не ассоциировалось в моем сознании с названием романа — «Террор», комбинирующим как имя судна, так и прямое семантическое значение этого слова. Очень слабо выглядят вставки, посвященные эскимосской мифологии и этнографии — безликие, бесцветные, скучные. Очевидно, потому, что мифы и фольклор — просто не стезя Симмонса (достаточно сравнить с тем, как искусно писал Лафкадио Хирн на основе дальневосточных сказаний). Особенно портит эти вставки временами слишком явно проглядывающий и неуместный пиетет автора перед туземной культурой (типичный признак части современной интеллектуально элиты Запада).

Финал романа мне совсем не понравился, ибо ему Дэн Симмонс отвел провальную роль картины сжигания «Террора» его бывшим капитаном Крозье (кстати, Крозье — тоже бывшим). В этой картине совершенно нелепа какая-то загадочная (нет никаких версий объяснения) муфицированная фигура, которая представляется трупом, но в некий момент почему-то вдруг тянет руку (бред?). Неприятное впечатление произвел также неэтичный саркастический выпад автора в сторону Диккенса и Теннисона (только за одного его я отнял 1 балл) — и это в контексте сцены, которой Симмонс пытался придать пафос и драматизм. Вот только оказалось, что в 2016 году хорошо сохранившийся корпус «Террора» был найден арктической экспедицией. И, зная об этом до чтения книги, я не почувствовал никакого благоговения перед пафосом финала — лишь наоборот.

Тем не менее, в завершение своего отзыва я похвалю роман «Террор» за один главный фактор — Арктику. Именно этот полярный край является не просто антуражем, но главным героем произведения и главным источником Террора. Ибо даже опосредованно, через книжные страницы, хотя бы чуть-чуть чувствуешь подлинный Ужас от этих безмолвных белых пустынь, убийственного мороза, беспощадных ветров, жутких метелей, грохочущих цепких льдов. И где-то в подсознании чувствуешь, что именно здесь действительно может бродить сверхъестественное Нечто…

P.S. Наверное, отзыв — не лучшее место для рекомендаций, но я все же воспользуюсь им, чтобы посоветовать переводчикам конвертировать значения температур из шкалы Фаренгейта в Цельсий (хотя бы в скобках). Мне, давно приобщившемуся к англо-саксонской литературе, несложно в уме переводить в привычные показатели длины и весов, но с температурой все намного проблематичнее. И это часто сбивает с толку в тех произведениях, где температура имеет большое значение.

Роман Олафа Стэплдона «Последние и первые люди: история близлежащего и далеёкого будущего» я прочитал два раза. Первое прочтение было довольно поверхностным, и к тому же его сильно затуманивала предвзятая восторженность, вызванная ожиданием «смелой фантастики». Второй заход был избавлен от этого флера, поэтому впечатление сложилось гораздо более внятное и продуманное.

Роман по характеру восприятия можно разделить на три части.

Первая — самая неинтересная. Эта часть повествует об истории Первых Людей (всего Стэплдон придумал 18 видов), начиная с времени написания произведения. Она представляет собой набор спекуляций (не побоюсь резкого слова), слишком явно и, что хуже, примитивно проистекающих из предшествующей истории. Многие из этих спекуляций (я не могу назвать их фантазиями, ибо это слово для меня имеет слишком высокий смысл) весьма пространны, иные — обескураживающее наивны. На мой взгляд, пропуск этой части романа ничего не отнимет у читателя; таким образом, потеря трети объема — тяжелый недостаток для произведения.

Вторая часть показалась мне наиболее интересной и в чем-то оригинальной. В ней изображена история человеческих видов от № 2 до № 17, которая протекала на Земле, Венере и, в конце, Нептуне. Кроме того, в эту историю вклинилось вторжение на Землю марсиан.

Пожалуй, в этой части я действительно могу признать фантастику Стэплдона смелой и во многом солидной. Хотя… есть такие моменты, при чтении которых остается только разводить руками от недоумения. Например: земляне (это уже Пятый вид) намереваются переселиться на Венеру. Автор подчеркивает любознательность и высокое развитие Пятых Людей — и тут оказывается, что они до сих пор не освоили космические полеты. Более того — уже переселившись на Венеру, они обнаруживают там разумную жизнь. Это просто невероятно!!! Венеру обследовали спустя несколько десятков лет после жизни Стэплдона, а его земляне за миллионы лет вроде как кропотливых исследований всего и вся не знали, что на Венере обитают разумные существа.

Тем не менее, несмотря на такие «огрехи», я нашел эту часть романа интересной. Нашел благодаря тому, что здесь содержатся примечательные и очень показательные идеи, которые базируются на таких ключевых концепциях определенного направления Западной мысли, как эволюционизм и креационизм. Здесь они тесно сплетены (кстати, не случайно автор легко оперирует такими временными периодами, как миллионы — а, в конечном счете, 2 миллиарда лет), и реализуются в настойчивом стремлении менять природу Человека, которая постоянно считается несовершенной.

Приведу две чрезвычайно важных цитаты:

«Подобно Первым Людям и еще многим естественным человеческим видам, Четырнадцатые Люди еще не вполне могли считаться людьми».

«Именно этот вид [Пятнадцатые Люди — прим. Rovdyr] впервые на Нептуне осознал как бессметную расовую цель желание переделать природу человека по жесткой мерке».

Третья часть романа вызвала у меня разочарование. От нее следовало ожидать каких-то кульминационных открытий и откровений: все-таки она посвящена Последнему Человеческому виду. Но я таковых не увидел. Было стойкое ощущение, что автор попросту устал. Поэтому он (устами рассказчика, представляющего Восемнадцатых Людей) излишне часто прибегал к выражениям о том, что, дескать, вам, Первым Людям, того или этого не понять.

Мне действительно было непонятно, зачем нужно было придумывать для этих людей обычай посмертного каннибализма (умершего поедали его друзья)? Вообще-то сей ритуал был характерен для самых архаичных племен.

Непонятно, зачем у Восемнадцатых Людей имелись какие-то «сексуальные группы»? Моногамия и моноандрия — атрибуты отнюдь не всех обществ даже в наше время. В чем тут «высокое достижение» Последних Людей?

И особенно непонятно, зачем нужно было добиваться какого-то коллективного разума? Я могу понять, когда во время медитативной практики в состоянии самадхи в сознании исчезает субъектно-объектное разделение. Но коллективный разум — в чем его великое достоинство? Кстати, несмотря на свое вроде бы огромное интеллектуальное и психологическое развитие, Восемнадцатые Люди оказались неспособны выдержать полет за пределы Солнечной системы — одни космонавты умерли, другие сошли с ума, третьи превратились в ментально раздавленных ничтожеств...

Впрочем, больше всего меня поразило то, что желанием Восемнадцатого вида было вообще избавиться от смерти, придя к обществу некоего количества вечно существующих молодых людей. От этой идеи просто жуть берет. Но автор все же не решился на это запредельное извращение и обрек сей вид на исчезновение, подведя черту под историей Человечества.

Прежде всего надо отметить, что рассказ написан в 1935 году, когда известные политические обстоятельства в Германии придали теме немецкой экспансии в Польше новую, пока еще потенциальную актуальность. Отсюда явно выраженная резкая анти-прусская направленность сюжета. Что, однако, вовсе не является оправданием художественной слабости рассказа. Я не думаю, что имеет смысл придавать большое значение таким деталям, как отсутствие в прусской армии таких званий, как маршал и сержант (это аберрация английского происхождения). Гораздо важнее то, что Честертон создал такую картину нравов в прусских войсках, что только диву даешься. «Маршал» отдает приказ «сержанту» тайно убить посланного в другой город офицера из своей же части — так, словно босс мафии отдает распоряжение своему подручному киллеру. Но на самом деле этого офицера уже убил другой офицер (той же части) — убил из-за совершенно несуразного соображения, и притом без всякого приказа. Все это выглядит нелепо и неправдоподобно.

Пожалуй, это один из худших детективных рассказов Честертона, что мне довелось прочесть.

Рассказ Эверса «Мамалои» произвел на меня сильное впечатление не за счет глубокой интриги (сюжет довольно простой, и линия его развития предсказуема — что никоим образом не служит недостатком. Напротив, слишком изощренные «завихрения» были бы здесь неуместны и пагубны для восприятия). Впечатление производит, во-первых, жесткая экспрессивность излагаемых событий (для этого рассказа маркировка «только для взрослых» полностью оправданна). Во-вторых, безупречно реализованный автором драматизм (и это несмотря на, повторюсь, простоту сюжета). В-третьих, тематика вуду в принципе весьма интересна, и в рассказе автор сообщает множество примечательных сведений об этом странном культе.

В «Мамалои» больше всего мое внимание привлекло поведение главного героя — удачливого немецкого коммерсанта (и мошенника), десятилетия прожившего на Гаити. Богатый, властный, циничный, по-европейски образованный человек — воплощение понятия «белый господин» — удивительным (хотя на самом деле ничего удивительного, а как раз естественно и закономерно для такого типа людей) образом легко приобщается к вудуистской кровавой и сексуальной оргии. Это ключевая точка действия. У меня было предположение, что с этого момента главный герой станет (быстро или постепенно) рабом культа, но этого не произошло. Однако произошло принципиальное изменение — он утратил статус неприкосновенного господина в глазах негров. Эта утрата неизбежно должна была привести к трагическим последствиям — для него самого или кого-то из близких ему людей…

Этот рассказ Стивена Кинга относится к числу тех произведений, которым я не могу поставить оценку. С одной стороны, написан он, безусловно, талантливо, проникновенно; и сюжет действительно увлекательный. С другой — в рассказе есть вещи, которые вызвали у меня сильное недоумение и, что хуже, отторжение. «Осреднять» эти два крайне полярных ощущения я не стану. Вместо этого брошу критическую стрелу (а хвалебных отзывов до меня накопилось уже изрядно).

Кинг просто и изящно (без всякой псевдонаучной зауми) реализует в рассказе классическую идею искривления геометрии пространства — что оказывается сопряженным с изменением (инверсией) времени для двух главных героев. Но в этой реализации есть нечто странное — не в смысле главного свойства weird fiction, а в смысле внутренней противоречивости.

Поначалу, в процессе искривления пространства, герои попадают в таинственное жуткое место, где растут чрезмерно активные растения и обитают уродливые твари — например, какая-то «помесь» сурка с горностаем, обладающая длинными острыми зубами, вероятно ядовитыми. Классическая (хотя и несколько банальная) хоррор-форма, располагающая к, казалось бы, какой-нибудь вполне традиционной ужасной развязке.

Но странность в том, что пребывание в этом мире оказывается для героев не только безвредным (потери кепки и пряди волос не в счет), но в итоге полезным — приводит к омоложению (причем только до определенного возраста, хотя я поначалу полагал, что этот мир омолодит их вообще до исчезновения) и совместному счастью за пределами мира нормального и человеческого. Как-то это «не вяжется»… Не логично. Да и не интересно.

А уж рассуждения о том, что женщины хотят быть богинями и хотят сами «вести»… Здесь, в рассказе, это не идейный феминизм, а какой-то наивный примитивный «психологизм», который вдобавок апеллирует к грубому архаичному язычеству. Да, кстати, и многократное упоминание богини Дианы (ассоциация с ней как раз объясняет итоговую вечную молодость героини) тут — в контексте любовных отношений — выглядело несколько странно, учитывая, что оная богиня (греческая Артемида) была девственницей, убийственной для претендовавших на нее мужчин.

«Крестьянин, покупающий косу» — маленький (на несколько минут чтения) рассказ замечательного венгерского писателя Кальмана Миксата, входящий в состав блестящей плеяды зарисовок сельской глубинки Венгрии и Словакии (в современных границах последней). Именно с чтения рассказов Миксата зародилась моя глубокая симпатия к традиционной культуре и быту этого региона.

Сюжет рассказа предельно прост — описание процесса покупки венгерским крестьянином косы. Это великолепное описание выполнено в стиле благодушного юмора и превращает сие нехитрое и тривиальное (казалось бы) действо в священное. Скупость, простодушные уловки, недоверчивость покупателя вызывают, конечно, смех, но это смех добрый и веселый, без тени издевки. А чуть пристальнее вдумываясь, понимаешь, что все эти черты обусловлены тем, что коса для крестьянина жизненно важна, и он знает цену своим деньгам, которые даются тяжелым трудом. На этом фоне несколько курьезно (мягко выражаясь) выглядит процесс современного «шопинга», когда многие люди бездумно отдают большие деньги за вещи, нужность которых они не могут убедительно объяснить даже самим себе.

Первая половина рассказа весьма понравилась мне. Автор успешно создал плодородную основу в форме сочетания психопатии и живописи — персонификацией чего явился голландский художник ван Дорн. Далее у Моррелла столь же удачно получилось навеять тревожную зловещую атмосферу и увлекательное действие, заключающееся в исследовании творчества ван Дорна. Понятное дело, что это исследование ведет к ужасным открытиям и обусловливает печальную участь тех, кто этим занимался.

К середине рассказа у меня сложилось убеждение в том, что произведение имеет высокий шанс заслужить «десятку». Но увы, вторая половина и особенно развязка разбили эту надежду. Ибо под конец автор посчитал необходимым дать слишком ясное объяснение происходящему, и вот тут ему фатально изменило чувство меры. И он добавил к теме психологического безумия совершенно неорганичные ей элементы, а именно:

Не могу назвать свое ощущение в конце полным разочарованием, но уж точно — досадой.