Тимур Максютов. Чешуя ангела. По рукописи (номинировал Дмитрий Малков)
Как известно, всё новое – хорошо забытое старое.
В этом смысле за «Чешуёй ангела» тянется длинный драконий хвост (простите за глупый каламбур) традиции советской и ранней постсоветской философской фантастики. «Лачуга должника», «Поиск предназначения», «Эфиоп», «Посмотри в глаза чудовищ» (с последним этот роман, к сожалению, будут сравнивать особенно, что для разумного читателя не имеет ни малейшего смысла)…
С точки зрения сюжета и фабулы, разумеется, попытки расписать конспирологию Российской действительности от Чингизовой Великой Степи, через эзотерические экспедиции НКВД, Отечественную войну и т. д., предпринимались неоднократно. Однако выходила при этом либо развесистая залипуха, либо «это не фантастика, это другое, понимать надо».
Роман Максютова прекрасен тем, что впервые за долгое время возвращает фантастике право на глубину мысли в рамках жанра, не прикрываясь при этом фиговыми листочками «боллитры» (куда бы ни ставить ударение в характеристике маскирующей флоры).
Рассказывать, о чём именно «Чешуя ангела», бессмысленно. Иначе получится примитивный пересказ, в котором теряется вся поэзия и весь пафос (в лучшем, античном смысле этого слова) книги.
Поэтому…
Что есть бессмертие – дар или проклятие?
От древней памирской легенды до блокадного Ленинграда и наших дней лежит дорога Конрада, покуда бьётся изумрудное сердце. Когда выходишь в путь, не бери ничего лишнего. Если пусто в карманах, остается выворачивать душу.
И так выходит, что Ангел, устав от никчемных трудов, сжигает дочерна крылья, падает с небес и обрастает чешуей.
Неимоверные силы стремятся привести к победе Великую Пустоту. Но тянется к небу и свету в питерском дворе азиатский тополёк, тонкий, как светловолосый мальчишка…
Ольга Балла:
Тимур Максютов в своём романе старается выполнить сразу несколько задач, основная из которых – объяснить историю, прежде всего российскую и XX века, но и гораздо глубже, — объяснить всё в ней, что только можно, от Чингис-хана до афганской войны и социальных процессов в постсоветской России 1990-х, с особенным вниманием к ленинградской блокаде, — через самолично изобретённую мифологическую матрицу. Сводится эта матрица в конечном счёте — к противостоянию Добра и Зла, осложняясь, правда, тем, что в авторской версии это одно лицо, расколовшееся вследствие некоторой большой личной неудачи с возлюбленными им людьми на Ангела и Змея, каждый из которых ещё и вселяется в смертных людей, сообщая им бессмертие.
(Есть и вторая задача, на которой автор, правда, не слишком фокусируется: представить, как чувствует себя человек, будучи бессмертным, — смоделировать само- и мировосприятие бессмертного человека. Это действительно интересно, но, повторяю, фокусируется на этом автор не слишком, хотя тут как раз он предоставил сам себе большие возможности, обогатив их ещё и тем, что в двух его бессмертных героях уживается два сознания: смертного человека, вынесенного бессмертием за пределы своей биографии, и мифологического существа.)
Увы (совершенно независимо от того, что текст сделан уверенной профессиональной рукой, и сделан прекрасно), мысль, объясняющая историю через противостояние Добра и Зла, сама по себе и стара, и не слишком интересна и чего точно не открывает, так это новых горизонтов. Самое трогательное, живое и сильное в этом тексте – то, что не имеет к фантастике с её допущениями никакого отношения и относится просто к человеческой жизни без больших всеобъясняющих мифологических матриц (вообще складывается впечатление. что автор гораздо более чуток к малому и близкому, чем к глобальному). Таковы, например, в самом начале воспоминания — самого ли автора или кого-то из не названных здесь героев последующего длинного повествования, да это и неважно – о детстве в Башкирии, где в то время была ещё очень близка память об эвакуированных из блокадного Ленинграда. Это, кстати, текст совершенно самоценный и вполне мог бы существовать независимо от всего остального.
Природа настолько очистилась, что к нам вернулись рептилоиды.
Перед нами – линейная история с отводными каналами-флэшбэками. Некий загадочный человек (а может, и не человек) приходит в фирму, занимающуюся поиском исторических корней, чтобы та помогла ему вспомнить кто он такой. При помощи симпатичного директора фирмы (а у него есть симпатичная секретарша и когда-то мимолетная любовница, а еще дочь о которой он не знает) он резво вспоминает прошлое – он блокадный питерский мальчишка, получивший силу и, возможно, бессмертие от найденного отцом в горах Памира заспиртованного детеныша ящера (возможно, он частично и есть этот самый ящер). Как неуязвимое бессмертное существо он выживает в самых безнадежных ситуациях и обретя силу, оказывается в самых горячих точек планеты на стороне света, участвуя в самых рискованных операциях (ничего не напоминает?). У него есть антагонист – тоже ящер, но стоящий на стороне мрака и вечной войны (одна из концепций – грядущее, полное и окончательное торжество Великой Степи над Народами моря, то есть Европой), для этого устраивается двойная провокация, долженствующая в результате привести ко взрыву атомной станции в Сосновом Бору (Владимир Ларионов, опять привет!) – и неизбежной «ответкой». Все срывается благодаря хорошему ящеру, хорошему человеку Игорю и его хорошей секретарше – хотя сначала, конечно, их поймали плохие люди и казалось бы, выхода нет… Игорь и в первую очередь его загадочный клиент Конрад (анаграмма Дракон) легко попадают в устроенную ловушку; после чего следует финальная схватка персонификации добра (Конрад стал фактически воплощенной совокупной душой блокадного Ленинграда) с победой добра, хотя, вероятно, и временной.
В романе много вставных эпизодов-флэшбэков (Афган, Блокадный Ленинград, Памир, Урал…). Я не историк и не военный специалист, потому не могу сказать, насколько соответствует реальности, скажем, афганский сюжет; или картины блокадного Питера; последняя тема только недавно стала осваиваться «жанровой литературой» в силу ее травматичности. Я отношусь к ее внедрению в масскульт с величайшей осторожностью, но понимаю, что это должно происходить – в том числе и для исцеления коллективной памяти. Но оценить достоверность нарисованных автором картин не рискну (мистика там, конечно, есть, но это неизбежно, блокадная тема вообще связана с мистикой, ткань реальности там страшна и тонка). Смущает меня другое – и это я могу оценить. Это реалии настоящего времени. Конрад, нечаянно (там многовато на мой взгляд таких совпадений, но такова структура текста, это, скорее, прием) встречает маленькую (восемь лет) дочку секретарши Елизаветы и Игоря, та жалуется, что они слишком бедные, чтобы выехать в отпуск, у нее нет смартфона, она ходит с маминым сломанным зонтиком и т.п. Елизавета, напомню, работает в фирме (по двенадцать часов, как она самом признается). Непонятно, под чьим присмотром находится девочка, раз уж она беспрепятственно приглашает в дом незнакомого мужчину, ну ладно, повезло, что все-таки ящер, а не насильник и не маниак, и уж совсем непонятно, с чего они так бедствуют – при том, что Елизавета втихую два года, что ли, копит своему возлюбленному на галстук Живанши (уж такая она плохая мать, что вместо планшета дочке покупает неблагодарному любимому дорогущий галстук? – да нет, вроде, она вообще хорошая тетка, пожалуй, самый симпатичный персонаж во всем романе). Уж зонтик-то вообще копейки стоит, да и планшет вроде бы секретарша процветающей фирмы может себе позволить дочке купить. Эта недостоверность царапает, и заставляет усомниться и в достоверности исторических флэшбэков, хотя, повторю, оснований для этого у меня нет. Притом, «гражданская позиция» автора мне вполне симпатична и понятна… Но… что мы имеем на выходе? С одной стороны битва светлого и темного ящеричного начала – это метафора исторического процесса и всего ХХ-ХХ1 века, с другой – сведение всего и вся к схватке двух сверхсущностей — все та же конспирология. В связи с этим, по понятным причинам вспоминается (и я уже намекала на это) уже культовый «Посмотри в глаза чудовищ» — который, в сущности о том же, но возогнан до плотности метафоры и более отвязан (отважен?) в плане фантдопущения и стилистических приемов. Роман Максютова мог бы стать предтечей «Чудовищ», но попытка, повторенная двадцать лет спустя на более, скажем так, традиционном в жанровом смысле уровне, безусловно заслуживает уважения, но результат будет подвергаться неизбежному сравнению, скажем так, с первоисточником, где конспирологическая история ХХ века, как ни парадоксально, кажется более достоверной именно за счет того, что она доведена до закономерного абсурда.
Березин В., мне тебя не хватает.
Ирина Епифанова:
Некоторые мастера магического реализма (Джонатан Кэрролл, например) начинают свои произведения как сугубо реалистические, а потом постепенно подсыпают фантасмагории, потихоньку, почти незаметно, пока ты в полном недоумении вдруг не приходишь в себя посреди странного, но убедительного мира.
Здесь, к сожалению (для меня как для читателя), я такого эффекта не испытала. Началось всё как прекрасная современная проза. Вот эти кусочки из воспоминаний Анатолия Горского и его отца: поезд с блокадниками на станции, война, мужские разговоры у костра в экспедиции, потрясающая бабушка — блестяще сделано. Но когда появляется фантастическое допущение, отдающее дэнбрауновщиной, все эти ангелы и демоны, некие вечные и перерождающиеся сущности среди нас, извечная борьба бобра с ослом... Думаешь: «ну нет, ну нет, ну зачем, ведь так хорошо всё было!»
Впрочем, несмотря на вышесказанное, это всё равно хороший, добротный текст. Я бы сказала, отличная проза, слегка ослабленная «попыткой в фантастику». Поймала себя на том, что хотела бы прочитать от Максютова какую-нибудь «безусловную боллитру», без «рептилоидов».
Вадим Нестеров:
Ужасно неровный роман, в котором плохо все – и стиль, и смысл. Автор очень любит сочные метафоры и сравнения, но не очень хорошо умеет их готовить, в итоге при чтении постоянно спотыкаешься на каких-нибудь «На крыльцо вышла девица: волосы разноцветные, словно умывалась радугой». Что касается смысла – можно, я не буду комментировать концепции автора о чумных крысах Великой Степи, терзающих просвещенную Европу? Дело не в том, что взгляды автора расходятся с моими. Глобальная проблема в том, что автор тащит в книгу политоту в худшем смысле этого термина – голословную и ничем не подкрепленную. Да, ровно такая же политота в «Rossija (reload game)», но там ситуацию спасает ернический стиль романа, Максютов же убийственно серьезен. Вообще, запредельная серьезность и неизбывное стремление автора «загрузить» читателя, ультимативные требования сострадания – главная проблема этого текста.
Екатерина Писарева:
А вот с текстами Тимура Максютова никогда раньше не сталкивалась – не знала его как писателя. Оказалось, что зря. На его счету уже шесть романов, сборники рассказов и четыре повести. Роман «Чешуя ангела» – это попытка пересмотреть и переосмыслить историю России XX века, пропустить ее сквозь фантастическую призму. Получилось очень нетривиально. Я оценила этот текст довольно высоко, отчасти даже авансом. Мне показалось, что у Максютова большой потенциал. А вставные эпизоды, флешбеки, так вообще написаны совершенно замечательно, хочется даже простить автору все огрехи (они, увы, здесь есть, но не стану на них останавливаться).
Не слишком хорошо, когда рецензент не может вспомнить сюжет прочитанного произведения всего через неделю после того, как закрыл его последнюю страницу. Однако со мной произошел именно такой казус, хотя особым склерозом и не отличаюсь. Бегло пересмотрел еще раз «Чешую ангела» Т. Максютова. Ведь очень профессионально сделанная книга – все на уровне, грамотный текст, вроде бы колоритные герои, альтернативная реальность и даже сверхидея присутствует. Та самая, о которой говаривал Джон Локк, один из ведущих персонажей сериала «Лост» (интересно, кто-нибудь о нем еще помнит?): «Классическая ситуация – два игрока: один – темный, другой – светлый».
Однако, сижу, набиваю этот кусок текста и прямо ощущаю, как тает в голове освеженное содержание книги и даже ее заглавие. Пока еще помню имя главного героя – Конрад, – но только по тому, что с ним связана нехитрая анаграмма, раскрывающая его сущность. Отчего этот приступ сложнонаведенного склероза возник? Не знаю точно, но могу высказать предположение: сделан роман слишком опытной рукой. И этот преизбыток профессионализма и породил обычность текста, его стандартность, заставляющую вспоминать литературу даже не девяностых годов ХХ века, а второй половины восьмидесятых. Книга получилась легко воспринимаемой. А потому – и легко забываемой. А еще роман Т.Максютова портят политическая ангажированность, которая (опять же) была приемлема в советской НФ времени ее излета, но выглядит крайне архаично здесь и сейчас.
цитировать
свернуть ветку