«Собачье сердце»: Разное прочтение классики

От Севильи до Гренады в тихом сумраке ночей…

Блистательный профессор Преображенский, в исполнении Евгения Евстигнеева, проживает в шикарном особняке в Обуховском переулке, — это довольно респектабельный, талантливый, умудренный жизненным опытом и со всех сторон гармоничный человек. По утрам он с упоением фанатичного хирурга режет кроликов, а вечером, вооружившись презентабельной тростью и облаченный в шубу а-ля Шаляпина, вразвалку идёт слушать «Аиду».

И бедное несчастное Существо, как назвал его сам Булгаков, ростом с искусственно созданного карлика; обладатель самого паршивого человеческого сердца убийцы и алкоголика Клима Чугункина. Гомункулус, стоящий только на первой ступени человеческого развития.

Что между этими двумя персонажами может быть общего?..

К великому недоразумению сюжета (хитросплетениям его поворотов) и к убийственному сумасшествию профессора, который чуть не натворил своим экспериментом неописуемых бед, — но между ними целая повесть.

Повесть великого мирового классика, на протяжении которой со страшным звоном бьётся дорогая посуда, по квартире бегает маленькое коротконогое создание с претензией на человека, а упомянутый выше Преображенский систематически прикладывается головой о стену от осознания своей неправоты.

Всё вышеизложенное, — это на самом деле яркая и прочная «суперобложка» повести и талантливо снятого по ней телефильма. Потому что на «тканевой» части двойных смыслов прозы Булгакова при вдумчивом прочтении проступают несколько другие типажи и совсем неоднозначные (множественные) концепты.

Нужно отметить: Бортко, бережно перенося в 1988 году на экран эту повесть, на самом деле поступил очень гибко и мудро. В своей экранизации он, как талантливый классик, работает на сплошных троеточиях, — картина (включая основные типажи её героев) создана так виртуозно, что каждый зритель при вдумчивом просмотре найдёт для себя нужные акценты и переживёт на протяжении всей истории необходимую рефлексию.

В своей экранизации Бортко вскрыл особый нерв повести и «считал» особый пульс своего времени. Но на самом деле талантливо поданная история от великого киевлянина в исполнении Бортко — это лишь красивая верхушка айсберга. Что скрыто под водой, — это режиссёр (в качестве умного драматурга) оставляет каждому зрителю на откуп.

Я с большим обожанием отношусь к творчеству Михаила Афанасьевича Булгакова. И поэтому очень ревностно и близко к сердцу воспринимаю многие режиссерские выпады в его сторону. Многие, но только не выпады Владимира Бортко.

Потому что в честном состязании сошлись два драматурга Булгаков и Бортко; и это тот редкий момент, когда я опешила: а что лучше книга или фильм?..

Их честный поединок, который состоялся в 1988 году в контексте великолепной экранизации повести «Собачье сердце», я бы оценила со счётом 1:1 — ибо оба джентльмена оказались не лишь бы какими незаурядными классиками.

Нужно сказать, что повесть написана такой необычной подачей, — когда буквально всё «человеческое» словно преломляется восприятием и мышлением именно собаки. К слову сказать, сей пёс весьма смышлённое и умное животное.

И среди прочего все типажи героев, — во всяком случае дооперационного периода этого пса Шарика, — как бы «смазаны» и размыты для читателя именно в контексте выразительной внешности определённого образа. Собственно, именно здесь открывается роскошная база для фэнтезийного мышления, как это можно подать зрителю именно «глазами человека».

Безусловно, Владимир Бортко изумительный хитрец, потому что весь актерский состав, задействованный в фильме, не мог не произвести должного фурора и не влюбить в себя потенциального зрителя. И разговаривать со зрителем на протяжении всей картины талантливый режиссёр будет не только на языке подстрочника повести, — кстати, ничего критичного не вижу в таком бережном отношении к первоисточнику, — а и на ярком колоритном обаянии всех своих ключевых персонажей.

Евгений Евстигнеев навсегда останется у меня в памяти в образе ироничного и вальяжного интеллигента, сидящим нога за ногу в шёлковом халате и бесстыдно высмеивающий красный террор. Он актер с большой буквы и никто лучше него не передал атмосферу хаоса тех лет, когда всё перевернулось вверх дном и вышло наружу лозунгами и памфлетами идей нового времени.

И когда Евстигнеев с неприкрытой ненавистью стучал костяшками пальцев по столу о том, что разруха в головах, а не в клозетах и что невозможно одновременно подметать трамвайные пути и устраивать судьбы каких-то заморских голодранцев…

У меня от силы его актерской игры в тот момент аж мурашки пошли по телу, и равно как еще не оперированному псу мне вдруг подумалось: «Первоклассный деляга! Ни дать ни взять — первоклассный!»

Доктор Борменталь тоже вышел весьма натурально. Борис Плотников воплотил на экране образ эдакого перепуганного и вечно сомневающегося интеллигента, который вроде бы «и вашим и нашим», однако горой стоит за повидавшего виды профессора, что делает честь его персонажу. Весьма странный, но достаточно интересный типаж: защитить обессилевшего профессора от направленного дула револьвера ему значительно безопаснее, чем познакомиться с хрупкой девушкой, единственная радость которой «синематограф». Здесь он робок, как исключительный трус, здесь «хвост его поджат». И, в общем за него это с невиданным бахвальством сделает его подопечный ещё недавешний пёс.

Шариков Полиграф Полиграфович собственной персоной — нелепый галстук, брюки на три размера больше и постоянные вши… Искрометная игра Владимира Толоконникова, — изумительно правдоподобный пёс, буквально ставший на две ноги. И хотя это единственная его колоритная роль в кинематографе — лучше редко, но метко. Исполосованный скальпелем пёс, который к концу фильма вовсю будет размахивать револьвером, — именно его заслуга и низкий поклон артисту от всех благодарных зрителей за эту роль. «Очеловеченный» Полиграф Полиграфович — это особый костяк фильма и особая квинтэссенция размышлений Булгакова: способность складывать буквы в слова, а слова в нагромождение отдельных конструкций, — это ли делает человека Человеком?..

К слову сказать, второстепенные персонажи (их узнаваемые типажи) даются Бортко в том числе удивительно хорошо, — режиссёр и здесь умеет ставить выразительные акценты; он способен дать такие яркие характеры, которые будут держать внимание зрителя даже в тех сценах, которые якобы придуманы только лишь для связки беглых слов.

Трогательная и в меру суетливая Зина (Ольга Мелихова) в накрахмаленном чепчике прислуги и эпатажно громогласная Нина Русланова (Дарья Петровна из первоисточника).

И её знаменитая фраза при стихийном наводнении профессорской квартиры: «Да куда ж ты гребёшь, дурак?! Ой дурак!!…» — мои знакомые используют её давно и успешно в качестве броского междометия.

Да и вообще весь фильм давно растащили на цитаты, чему я искренне рада, потому что пока у нас на устах «гуляет» Булгаков, пусть даже жаргонный и блатной, мы как нация самобытны и живы; и почва у нас под ногами довольно крепкая и плотная. И это наши «фирменные» акценты, — ни на что не разменная монета дорогого отношения к любимым произведениям, давно уже переложенных на язык размашистого фолка.

Здесь стОит дать ещё несколько штрихов касательно персонажей «второго плана».

Одиозная фигура Швондера, — так или иначе вобравшая в себя все «чаяния» пролетариата. С этой задачей, — воплощением своего возможного прототипа на экран, — виртуозно справился Роман Карцев. И это именно тот редкий случай: актёр в том числе цепко держит внимание зрителя просто находясь в кадре. В контексте своего прототипа он разговаривает мало и появляется в фильме не так уж часто.

Но послевкусие от подобной виртуозной подачи актёрского мастерства такое мощное, — словно Карцев именно солирует в кадре, а не просто является в составе этой знаменитой четвёрки выселить профессора из роскошной квартиры с его узнаваемым и сбивчивым акцентом, вызывающим особый сарказм у Преображенского и искреннюю улыбку у зрителя от обаяния самого актёра:

«На собрании жильцов нашего дома стоял вопрос об уплотнении жильцов нашего дома...»

И здесь в качестве смыслового «бУфера»: ниже скромно от себя попытаюсь ответить на вопрос «Кто на ком стоял..» именно в контексте бережного отношения к первоисточнику.

Далеко не все режиссёры работают в экранизациях сложных произведений именно на подстрочнике. Многие снимают свои киноленты именно по Мотивам известной классики. И, собственно, смелая попытка Альберто Латтуада 1976 года вызывает, признаться, смешанные чувства. Но ввиду того, что картина по-своему любопытна и оригинальна, — версия итальянского режиссёра заслуживает уважительного ознакомления хотя бы беглой манерой что называется по срезу экранизации.

Безусловно, когда помнишь «назубок» и Булгакова, и Бортко, очень сложно абстрагироваться именно от банальных сравнений. И я, собственно, могу понять от себя следующее: посыл, который закладывал Латтуада в свою экранизацию, в принципе другой. И всё же, — даже щепетильно держа в голове «По мотивам», — многие вещи мне показались какими-то уж очень непривычно новаторскими и неоправданно смелыми именно в подаче сценарного материала любимой повести.

И если первая половина фильма, — кстати то обстоятельство, что лента цветная её совсем не портит, — смотрится вполне гармонично... Есть здесь много узнаваемых деталей, с любовью перенесённых режиссёром на экран: это и сова, которую нужно «непременно разъяснить»; и достаточно симпатично созданный антураж тех лет...

Правда, это не вязкий монохром разрухи и нищеты, которые создал Бортко на экране, — в том числе используя элементы документальных хроник.

У Латтуада всё выглядит немного примитивно и причёсано в том числе в ярких декорациях картины; и это чем-то похоже на подачу другого совместного проекта «Доктор Живаго» 2002 года по манере съёмок в красивых павильонах лубочного оформления уличного фона.

То вторая половина фильма, — собственно, уже послеоперационный период этого пса, — выглядит очень громоздкой и местами преподнесена зрителю без особого чувства меры и многогранного понимания того, о чём пишет Булгаков в своей повести.

Среди прочего скажу, что у Латтуада в картине очень много гротесковой чувственности на грани эксцентричного вызова и эпатажа. Возможно, здесь нужно учитывать этнические и ментальные особенности итальянцев как таковых, — но к такой версии прочтения повести я, признаться, отнеслась весьма осторожно, хотя и предельно внимательно.

И вероятно, у режиссёра свои понятия о достоинстве и природе человека...

Но сделать из персонажа Зины вкрадчивую подружку Полиграфа Полиграфовича, постоянно трогательно заглядывающей ему в глаза и всячески готовой угодить в дружеской помощи (практически опекающей его по-матерински смело и чутко), — это на мой взгляд, весьма легкомысленный концепт.

Судя по тому, как подробно в повести была описана роскошь профессорской квартиры, — персонал, который ему служил, транслировал от себя оправданную преданность. Ибо потерять такого обеспеченного барина в то тяжёлое время, — время действия в повести это 20е годы прежнего века: суровая политика НЭП*а, когда страна буквально умирала от голода и холода, — было бы для обеих (Зины и Дарьи Петровны) верхом легкомыслия и глупости.

И вряд ли «вчерашний» пёс, найденный на помойке и прикормленный краковской колбасой, — впоследствии ведущий себя как исключительный хам и мерзавец, — мог вызвать у девушки столь бурную рефлексию из слёз, стенаний, бесконечных обниманий и глубоких «ахов и вздохов».

Как минимум они все побаивались Шарикова (включая одиозного профессора), — не зная, какой фортель этот индивид выкинет в следующий раз. И как максимум, — и Зина, и Дарья Петровна были слишком привязаны к профессору, чтобы оправдывать и местами даже поощрять поведение Шарикова.

Кстати, насчёт имён собственных. Возможно, это тонкости перевода, — но почему-то (и это мне реально «ударило» по ушам) наш этнический Шарик стал Бобиком. И соответственно, любимый фолковый афоризм — «Шариков Полиграф Полиграфович», которым часто дразнятся в определённых обстоятельствах, — как-то неоправданно поломался и рассыпался именно в моём мироощущении. И всю дальнейшую историю от Латтуада я уже смотрела с определённой долей предвзятости и недоверия.

Его адаптация мировой классики на детский манер, — это ещё и определённо весёлое музыкальное сопровождение, похожее на озвучку какого-то хорошего советского мульта. И местами складывается такое интуитивное ощущение, словно смотришь не экранизацию Булгакова, а картину с рабочим названием «Увлекательные приключения Шарикова... pardonne... Бобикова... по Москве того времени. -Настолько не уместен этот перебор гротеска именно в контексте талантливого первоисточника.

И там, где у Булгакова и у Бортко отчётливо проступала боль социальной драмы; у Латтуада (ни в коем случае не хочу умалять его талантов) в общем и целом получился концепт в жанре определённого качественного водевиля «Здравствуйте, я Ваша тётя». С не менее талантливой актёрской подачей от хороших артистов, — но это не тот Булгаков, которого я знаю наизусть и люблю практически с подросткового (школьного) знакомства.

И, собственно, картина сама по себе не носит характер цельного произведения. Вдвойне настораживают слишком вольные монологи (и диалоги) ключевых героев.

Местами режиссёра так лихо несёт на разворотах, что он вкладывает своему Бобикову вот такой вот тезис: «Воевать не пойду. Я пацифист».

А местами, — и вероятно, он ненавидит пролетариат в разы больше, чем непосредственно профессор, — режиссёр заявляет словами Швондера: «Вяземской сегодня не будет. Она пошла с кем-то перепихнуться...» Вот эту фразу уже списать на тонкости перевода трудновато, потому что дальше идёт уточнение из уст того же пролетариата, наблюдающего как Бобиков в обнимку танцует с каким-то второстепенным персонажем мужского пола: «Бобиков гомик?..»

Вероятно, среди прочего режиссёр от себя хотел сказать, — что все эти планёрки, маёвки и прочие «культурные» мероприятия — это по сути в большинстве своём сборище бездельников и тунеядцев. Но сказать это можно было несколько иначе, аккуратнее и не так нарочито «в лоб» что ли.

Хотя, — и здесь опять терпеливо делаю поправку на этнический темперамент итальянцев, — возможно для их менталитета эти вещи более приемлемы, нежели те диалоги и песнопения

Суровые годы уходят

Борьбы за свободу страны

За ними другие приходят

Они будут тоже трудны...

которые с идейным атмосферным нажимом поставили от себя Бортко и Булгаков.

И в общем по сюжету картины (эти авторские повороты просто «высосаны из пальца» в контексте серьёзного и глубокого первоисточника) не поняла, зачем так подробно разворачивать те вещи, — весьма стрёмные в своей оригинальной подаче, — которых вообще не было в повести.

Сцена, где Зина после тяжёлой операции по пересадке гипофиза в ванне с большой любовью и лаской трёт спину уставшему, но счастливому своей большой удачей, профессору... Здесь — nessun commento.

Так же как и та сцена, в которой не в меру эксцентричный «итальянский» доктор Борметаль с типажом агрессивного флибустьера, демонстрирует свою преданность профессору Преображенскому, — непременно целуя его жарко в губы.

Всё это от себя лично оставляю на откуп излишне чувственному южному темпераменту итальянцев и западному менталитету как таковому, — ибо здесь им, честное слово, виднее, как корректно обходиться с такими вещами. И как сделать так, чтобы экранизация «зазвенела» и картина успешно ушла в массы.

Среди прочего вдвойне показалось странной и неуместно подробно развёрнутой линия машинистки Васнецовой (скромного второстепенного персонажа, который в финале повести появляется один раз в доме профессора), — Бобиков заботливо катает её на лодочке в красивых видах ухоженного парка и с трогательным признанием нежных любовных истин и буквально со слезами на глазах надевает ей заветное колечко на палец. Этот особый твист режиссёра, — который, собственно, был в том числе сценаристом картины, — остался для меня удивительной загадкой на грани полнейшего абсурда.

Бегло и ёмко касательно последнего «концепта» Латтуада о том, что Бобиков по умолчанию пацифист. Касательно этой позиции, — да, у актёра как-то удивительно красиво заблестели глаза, словно у хиппи новой волны, когда он проговаривал свою реплику, — на мой взгляд, здесь такая терминология совсем не уместна хотя бы потому...

Собака, которая по воле фатальных обстоятельств зависит от профессора буквально на квоте каждого куска хлеба, — вряд ли может кидать от себя такие красивые и восторженные высказывания.

И соб-но, когда наш Толоконников давал от себя в кадре тяжеловесную сатиру, он говорил это с омерзительным нажимом реального хама, который нуждается в жёстком отпоре (и отборе), — и говорил он это в силу банального самосохранения ввиду своего многоступенчатого и трудного антропологического развития.

Во многих сборниках булгаковеды от себя резонно замечают, — их метафоры и концепты немного суховаты, но в общем и целом у меня здесь очень близкое совпадение по ощущению того, что происходит в костяке «Собачьего сердца»:

«Тема повести — человек как существо социума, над которым общество и государство производят тоталитарный эксперимент, с хладнокровной жестокостью воплощая гениальные идеи вождей-теоретиков.

Рискованный хирургический эксперимент профессора — это намёк на смелый социальный эксперимент, происходящий в России.

Булгаков не склонен видеть в «народе» идеальное существо. Он уверен, что лишь трудный и долгий путь эволюции (просвещения масс), — а не революции, может привести к реальному улучшению жизни страны».

Чудесный же трансформ реактивного сознания новой личности и фантасмагория моментального превращения, которые с нажимом дал от себя итальянский режиссёр, — не вызвали у меня, признаться, особого доверия и желания вновь возвращаться к этой экранизации на уровне тех бесконечных и буквально «залатанных до дыр» просмотров картины, которую снял от себя Бортко.

Возможно, вся суть в верном определении жанра как такового. И Латтуада снял от себя именно фантастику с множественными вкраплениями мелодраматических элементов. Но, собственно, познакомиться с его экранизацией стОит хотя бы по той причине, — всегда ведь интересно, какими глазами в свете нашей классики смотрит на нас западный зритель. В том числе с их понятиями элитарного продукта и философского осмысления слишком вольной трактовки.

И в завершение немного аутентичных ноток именно о том, как от себя давал определение элитарности, достатка и обеспеченности именно Михаил Афанасьевич.

Забытая глава романа

«Мастер и Маргарита»

Михаила Булгакова

Глава 7

БОГАТЫЕ И БЕДНЫЕ

Мне нравятся богатые люди. Пишу это в здравом уме и твердой памяти. Смело пишу. Где-то даже дерзко пишу. И все же готов повторить опять и опять: да, мне нравятся богатые. Во-первых, богатые, вопреки распространенному мнению, значительно добрее, чем бедные. Во всяком случае, богатые – это практики доброты. У них значительно больше возможностей быть добрыми, чем у бедных. Богатым есть что давать. Во-вторых, богатство, мне кажется, как-то сопряжено с чувством ответственности. Богатым есть что терять. Богатство заставляет человека говорить и действовать осмотрительно. И в третьих, богатые мне нравятся своей определенностью. Они уже богаты, понимаете?! Я знаю, что примерно от них ожидать. Ну, я точно знаю, что богатый не стибрит у меня кошелек из кармана с моим последним червонцем. Не интересует его столь мелкая добыча. Особенно мне нравятся богатые, давно привыкшие к своему богатству. Как правило, это внуки богатых. Или еще более отдаленные потомки. Для них богатство это – тьфу! Они родились в нем. Они способны не замечать его. Они в силах размышлять о вещах возвышенных. Они спокойно могут сидеть в консерватории и не ёрзать на стуле по той причине, что им никак четвертак не отдают! Гори он огнем, этот четвертак!..

PS Практика доброты имеет два оборота одной и той же монеты. С одной стороны, богатство это движение и жизнь без рамок по сути этой самой свободы, открывающей многие горизонты. С другой, — каждая степень свободомыслия, на мой скромный взгляд, должна всё-таки иметь плотный бэкграунд цельной и взвешенной подачи определённых взглядов и знаний. Ибо богатство, грамотно увязанное на блестящий ум, по умолчанию подкупает и вызывает определённую квоту доверия. А свободомыслие, которое несёт в себе слабое знание предмета, — оно не в силах перебить те адекватные взгляды и человеческий опыт глубокого вдумчивого анализа, которые стоят на классическом базисе привычных понятий.

И как бы то ни было, — в экранизации Латтуада есть один жирный плюс, который закономерно перевешивает все слабости и недочёты этой картины (ни в коем случае не критикую этот продукт ибо видно, что вся съёмочная группа очень старалась подать первоисточник в более-менее смотрибельном варианте), — после версии Латтуада экранизация Бортко просто начинает играть разными красками и расцветает новыми смыслами.

И собственно, там где итальянский мастер сделал от себя смелую попытку прикоснуться к русской классике; Бортко её виртуозно увековечил. В конце-концов, радостно — что не наоборот. И спасибо двум режиссёрам за их определённый вклад в экранизацию того сегмента литературы, который по умолчанию настолько сложен и многогранен, что под силу далеко не каждому взрослому режиссеру, — по умолчанию талантливому художнику.