Этот материал размещается здесь по достаточно прискорбному поводу. Давайте все снимем шляпы по безвременно покинувшим нас журналу Питерbook и премии "Фанткритик". Выскажу робкую надежду на то, что когда-нибудь, как-нибудь, они могли бы и воскреснуть... Но то пока покрыто мраком.
А на сегодняшний момент вот. Да, это был я
Локализация Burning man для семейного круга.
Ш.Врочек, Ю.Некрасов "Золотая пуля"
ЭКСМО Серия: Сломанный миф 2019
“Золотая пуля” — важная и остро насущная книга, павшая смертью храбрых в ходе авторского эксперимента с формой подачи. Строго говоря, это обалденный, прорывной в истории жанра комикс, который авторы зачем-то написали словами. Хочется надеяться, что для такого необычного решения были не только финансовые соображения. (Просто вообразите себе, сколько стоит год-полтора работы художника, выполнившего обложку. Как говорится, эх!)
Принципиальное отличие комикса от литературного произведения — это передача настроения через оформление визуального ряда, а не через внутренние монологи или авторские языковые решения. Читатель смотрит на ряд изображений, делает по нему выводы и получает сырые впечатления, и из этих выводов и впечатлений уже компонует свое понимание сюжета. Нарратив текста, наоборот, предполагает, что визуальный ряд переработан рассказчиком. Сырой внутренний монолог Красавчика из “Хороший, плохой, злой” вряд ли можно было слушать весь фильм, полтора часа подряд: “задницу натерло. Жарко. Как мне надоел этот придурок. Может, все-таки повесить его? Лошадь хромает? Показалось. Курево кончается.”
Прямоточное, без преобразования героем и\или автором, описание картинки, “которая должна была тут быть” разрушает художественное воздействие. И добро бы речь шла о простой перегруженности текста образами, проблема глубже.
Пример. Один из важных обитателей бойни, (очаровательного зомби-парка, в котором маленький Джек начинает становиться Джеком Мормо), мерзкий писклявый людоед, обозначается героем как горлум. Горлум? Почему не мистер Коллинз? Что за неожиданное знакомство посткультурного подростка с британской литературой? То есть абсолютно понятно, имей мы дело с раскладкой для комикса, “вот тут из темноты появляется этакий горлум, дальше так его и рисуй, имя давать не будем, поймешь о ком речь — ну и хватает героя за ногу...”
В книге, да еще работая от первого лица, автор обязан соотносить прямой визуальный поток с тем, как оное первое лицо этот поток обрабатывает. Авторы же “Золотой пули” подают _вроде_бы_внутренним_монологом героя сырую визуалку, в результате чего герой отмечает, скажем, “черные арабские потеки крови”. Подождите-подождите, там замочили чернокровного араба? Но, позвольте, во всей книге нет ни одного араба, ни живого, ни мертвого, что происходит? И только с помощью мысли о том, что это — указания для художника — можно сообразить, что потеки крови напоминали арабскую вязь. Которой герой, конечно, тоже никогда не видел и опознать бы не смог.
С настроением героя та же петрушка. В кино или комиксе мы не то, что имеем право — обязаны следить за тем, чтобы заданное настроение героя акцентировалось при изображении. В тексте мы настроение задаем — а дальше либо ведем фоновый подбор лексики и действий героя, либо показываем, когда и как оно меняется.
Авторы “Золотой пули” добросовестно напоминают несуществующему художнику о том, что героя происходящее должно таращить. В результате где-то к середине текста, когда вдруг сообщается: ”Вот теперь отчаяние захватило меня целиком”, то это прям превосходит рекорд индейца по прозвищу Острый Глаз: “Я, конечно, зомби уже полсотни страниц, но до сих пор было терпимо”.
В последней трети текста нагромождение визуальной составляющей слегка ослабляется, и акцент смещается с картинки на действия. Смещается, вроде бы, не так уж сильно, но степень читабельности происходящего подскакивает почти по экспоненте. Все так же блещут синие очки, все так же завешено волосами лицо безногого индейца, все так же ярко текут струйки крови по ногам висящей в глухой ночи девочки — но хоть что-то начинает происходить по законам текста. В начале ни Роб, ни Медведь никак не обращают внимания на то, что Аэлита — метиска (голая нога из красного платья куда важнее), а в конце этот момент подан точно и без какой-либо избыточности.
В последней трети и начинает, наконец, что-то постижимое происходить, частично объясняя предыдущую фантасмагорию. С переменой декораций авторы слегка теряют к ним интерес — ну зима, ну лес, что вы, леса зимнего не видели? Зато становится яснее, что герои считают отсчетом желательного, что нормой, а что — хорошим концом. Превращаются в метафоры густые эдипальные лавкрафтианства, типа невидимой веревки, связывающей Джека и Гнилого (“да, я очень привязан к папе”) или матери, рожающей черную нефтяную лягушку (“боже, кого они могут зачать в свои сорок?”). Ну и наконец становится можно поговорить о том, ради чего городился весь утомительный огород.
К сожалению, нельзя сказать, чтобы авторы, таща такую громоздкую преамбулу, были совсем уж неправы. Как говорил фронтмен, кажется, “Металлики” — перед тем, как спеть искреннюю и беззащитную песню, ты должен страшным голосом прорычать альбомов девять, иначе ни черта тебе никто не поверит.
Доказав себе и всем окружающим, что заподозрить их в мягкотелости и ванильности нельзя, авторы наконец говорят о том, что сепарирующийся подросток и даже взрослый самостоятельный дядька могут любить родителей. Что тот момент, когда твой отец впервые оказывается не суперменом — это большое горе. Что любовь матери к отцу может перехлестывать ее любовь к детям и это открытие тоже является большим ударом для детей. Что каждое действие любви, которое совершил человек, которого ты называешь папой, дает тебе ресурс силы на всю оставшуюся жизнь.
Тема Отца в отечественной литературе вообще, как мне кажется, не поднималась чуть ли не с лет Анатолия Алексина. Сыновняя позиция — ну что это, разве это достойно внимания, ты чо, сынок ваще. Включи Цоя, садись в седло и вали, их не догнать, их уже не догнать, нас не догоняяяяят.
Соответственно, при сепарации, толкуемой как обнуление прошлых привязанностей и детского опыта, никакие родители как значимые персонажи не существуют. Однако, человек, прошедший через бойни взросления, поймавший в себе то, как мгновения голубой чашки становятся могучим оружием, когда ты должен был уже сдаться — этот человек должен вернуться изменившимся и сказать родителям, чем он в результате стал, и во что их дары преобразовались внутри него. Это задача, которая абсолютно не стоит перед подростком. Это работа для взрослого, одна из составных частей взрослости — встретить своих родителей заново. Отделить токсичные паттерны от здоровых. Вспомнить моменты, когда родителям удавалось проглотить отдельные куски смерти и не передать детям “по идее, я должен сейчас тебя выпороть. Но...Иди уж”; сообразить, насколько тяжелая это была работа и принять как факт, что справлялись они не всегда. Заново построить границы и правила между собой и ними — уже из понимания, насколько эти люди (или воспоминания о них) вообще вменяемые. Бывает, что и нет.
Только по окончании этой работы старая магия подросткового апокалипсиса окончательно отменяется, сгорает со всеми распятыми мальчиками, хрипящими черепами одноглазой коровки (влезь мне в правое ушко, Хаврошечка) и прочей нажористой нефтью. В отечественной фантастике проблема выхода из пубертата не то, чтобы имеет какую-то популярность (“так далеко мы еще не заходили”), но когда-то ж надо начинать! Наши мальчики и девочки уже то и дело выходят на пенсию, а взрослеть мы так и не умеем. Многие, многие так и шляются по лабиринтам горящего подсознания, меняя роли с маленького братика на однорукого бандита, но так и не выползая во взрослые люди. А идея того, что надо вернуться домой — осталась где-то в литературе прошлого и позапрошлого века, без экскаватора и не откопаешь.
Комикс останавливается на взрыве. Ровно за секунду до того, как на очищенную землю сможет вернуться тот, кто споет “Все в порядке, мама”. Индейцы назвали нам его имя.
цитировать
свернуть ветку
