Второй квартал был богат на громкие старты: в самом начале апреля начались официальные продажи нескольких книг, представленных до того на «Пырконе». В общем, апрель-июнь оказались куда как разнообразными и обильными.
И – размещаю авторов исключительно по мере их выхода во втором квартале.
1. ПРОТАСЮК Михал. «Ad Infinitum»
Михал Протасюк – автор, обласканный вниманием критиков и с интересом встречаемый читателями. Родился он в 1978 в Будгоще, учился и долгое время жил в Познани, с 2011 года перебрался в Варшаву. Был накрепко связан с познаньским клубом фантастики «Druga Era», пишет критику и публицистику в одно из приложений «Новой Фантастики», журнал «Czas Fantastyki» – своего рода приложение-для-критических-работ, начавшее выходить со времен, когда сама «NF» подсократила количество такого рода материалов.
Дебют Протасюка – рассказ «Проект «Голгофа» – состоялся в 2003, а через три года, в 2006, вышел первый его роман: «Точка «Омега» – эдакая славная смесь паропанка и горсти-другой идей нынешней философии науки, начиная с позднего Витгенштейна. Смесь получилась громкая, с авантюрной ноткой, но, по понятным причинам, массовым автором Протасюк не стал. Следующие его романы – «Структура» и «Праздник революции», чье действие происходило уже в настоящем или в ближайшем будущем, – были отмечены премиями им. Е. Жулавского (2010 и 2012 годов соответственно) и подтвердили мнение о Протасюке как об авторе серьезном, отыгрывающем как текст, так и контекст.
«Ad Infinitum» – четвертый роман Протасюка, и в нем, кроме, как всегда, хорошо отыгранных научных идей, автор усиливает нотку «триллера», вводя элементы, обычные для такого рода романов (тайные службы, разветвленные заговоры и пр.).
...добавлю еще, что роман – издан все тем же «Powergraph»’ом, о котором я с удовольствием говорю в каждой из своих заметок.
Но дадим слово автору и читателям.
Аннотация издательства
«Жизнь Томаша стоит на краю. Его брак переживает кризис, а дочка, больная аутизмом, оказалась похищена. Кто за этим стоит и чего хочет от семьи Томаша?
Действие сложносплетенного триллера Михала Протасюка катится от Варшавы через Лиссабон, штаб-квартиру ЦРУ в Лэнгли до самого Будапешта – и линия историческая, и линия современная. Чем является используемая в экспериментах тайных служб Троица Света, могущая нарушать вероятность событий? Что единит американского профессора физики, венгерскую полицейскую и бывшего сотрудника службы безопасности, а нынче человека тысячи имен и лиц? И отчего во все это оказывается замешан Томаш и его аутичный ребенок?
«Ad Infinitum» черпает как из литературной традиции шпионского романа Джона Ле Карре, так и из триллеров Дэна Брауна. Однако, на этот раз загадка, ведущая героев, связана не с историей, но с физикой частиц, строением вселенной и иудейской мистикой».
Отзывы читателей
«Четвертый роман в творчестве Михала Протасюка объединяет в себе элементы, уже известные по его предыдущему творчеству. Это – соединение триллера с «романом повседневности», обогащенное научным элементом, который не должен бы – хотя, тут все зависит от интерпретации – восприниматься как научная фантастика.
Проза Михала Протасюка известна интересной смесью приключенческой литературы с новейшими открытиями в социальных науках, физике – с добавлением научно-фантастического элемента. Что важнее, с каждым романом творчество автора становится более зрелым, улучшается: и вот после очень хорошего «Праздника революции» приходит «Ad Infinitum» – книга, как минимум, настолько же интригующая, хотя с совершенно по-другому расставленными акцентами.
Что может объединять похищение девочки-аутиста, спецотдел ЦРУ, теоретическую физику и иудейскую метафизику? Можно ли сплести воедино судьбы неверного мужа, престарелого раввина, агента коммунистической Венгрии и молодого ученого? Протасюк с самого начала разворачивает перед читателем череду героев, сюжетных линий и мест, а со временем добавляет и очередных. Действие романа начинается в современной Польше, но быстро переходит к многочисленным (и погружающимся в историю на десятки лет) ретроспекциям, а герои вдоль и поперек странствуют по миру: появляются они, кроме прочего, в США и Израиле, проведывают Лиссабон, Будапешт и Крым.
Роман удивляет, поскольку, хотя и содержит многочисленные сюжетные элементы, типичные для триллера, но конструкцией своей выламывается из схемы. Конечно, в «Ad Infinitum» есть умело закрученная интрига, есть тайна, не обошлось и без динамичного действия (хотя в этом-то отношении книга достаточно спокойна), но одновременно здесь часто меняется расстановка акцентов. Многочисленные герои и меняющиеся линии повествования приводят к тому, что сюжет, казавшийся дотоле главным, может через несколько десятков страниц отодвинутся в тень... порой, правда, лишь на время. И только хорошо за половину романа начинается проявляться контур той идеи, что вдохновляла автора, но и тогда нельзя быть уверенным ни в чем до конца. Это, несомненно, интересный прием, хотя для любителей традиционного развития сюжета он может оказаться определенным препятствием.
Среди героев, по сути, выделяется лишь один; большинство персонажей с точки зрения психологии не слишком интересны. Томаш же – отец похищенного ребенка – изменяет своей жене с молодой содержанкой и не слишком-то заботится о своей жизни. Когда исчезает дочь, он делает все, чтобы ее найти... по крайней мере, так сперва кажется. Прекрасно передано его внутреннее противостояние между желаниями и необходимостями, путь к пониманию самого себя. Это не тот персонаж – впрочем, как и все остальные в романе – кого можно полюбить, но представленная на страницах книги вивисекция его характера привлекает внимание. В сюжетной линии Томаша Протасюк вводит и элементы повседневности, что положительно влияет на восприятие целого.
Но если это роман, по большому счету, без героев из плоти и крови, то кто в нем протагонист? Кандидат лишь один: наука, а точнее Теории Великого Объединения. Является она сутью каждого из сюжетных поворотов; и тут дело вовсе не в непосредственном присутствии ее в любой момент повествования. Есть здесь, конечно, разнообразные рассуждения, касающиеся теории вероятности, теории струн и квантовой физики, но более важны ее философские импликации, те, что соединяются с иудаистской линией романа. Здесь множество подробностей и вкусностей, оттого роман стоит читать внимательно.
Как уже сказано ранее, «Ad Infinitum» это прежде всего триллер, но не избавлен он и фантастических элементов. Не все из них существенны для сюжета. Например, группа телепатов на службе разведки США, которая может нарушать вероятностность событий, представляет лишь мелкий элемент, помогающий сложиться большому образу. С другой стороны, одна из возможных интерпретаций романа, а конкретно последних нескольких десятков его страниц, указывает на то, что он – хорошо продуманная научная фантастика, в которой научный элемент не просто украшательство, но глубоко зашитая внутри романа часть сюжета. Протасюк прекрасно показывает, что фантастический инструментарий можно использовать неочевидным способом.
«Ad Infinitum» в целом – интригующий, хотя, с некоторой точки зрения, и нетипичный триллер, который должен удовлетворить любителей несколько более сложных сюжетов, чем те, которые создает упоминаемый на обложке Дэн Браун. Одновременно, не стоит ожидать большого количества погонь, стрельбы и трупов: это другой род прозы, сконцентрированный на идее и неторопливом раскрытии сюжетного замысла. В своей категории роман Протасюка обладает совершенством».
Фрагмент
«– Господа, а мы не требуем от этого молодого человека слишком многого? Давид, сколько тебе, двадцать шесть? – почтенный старец заглянул в бумаги и поправил очки на сморщенном носу. – Ненасытность – привилегия молодости, оттого давайте и воспринимать все именно таким образом. На главный путь и на выгораживание территории для исследований время еще наступит. Я «за». Как остальная комиссия?
Все подняли руки.
Так-то Давид Катцер получил лиссабонскую стипендию. Была сотая годовщина публикации Эйнштейном развернутой теории относительности, и португальцы носились с амбициозными планами привлечь к себе на семестр молодых звезд теоретической физики, работающих над различными аспектами Теории Великого Объединения. В планах была также серия семинаров, открытых лекций, дискуссионных панелей, прекрасных моментов для конфронтации.
Нечто серьезное висело в воздухе. Вроде бы парни из Пекина готовили бомбу, но не намеревались преждевременно похваляться своими результатами и продолжали вести расчеты. Так-то должны были исполниться сновидческие фантазии деканов физики всего мира: наконец будет написано уравнение Теории Всего. Лиссабон именно на это и рассчитывал и мог инвестировать немалые деньги, чтобы это видение претворить в жизнь. Если бы китайцы огласили о своем открытии именно здесь – это был бы немалый престиж.
Шефом китайцев был Кун Вэнь Хуань – болезненно амбициозная тридцатишестилетняя икона китайской науки. Чудо-ребенок, заговоривший в шесть месяцев, освоивший дифференциальные исчисления в пять и пятнадцатилетним написавший докторскую по Т-дуальности отношения струн типа ІІА с типом ІІВ. Кун в своей стране был героем, персонажем из детских букварей, телевизионным экспертом по всему подряд, газетным комментатором нарасхват. Если он и вправду первым поймет проблемы окончательной теории и получит международное признание сообщества физиков, то на следующий год, осенью, отправится в Стокгольм за Нобелем, а полтора миллиарда узкоглазых станут пыжиться от гордости, что сын именно их народа совершил величайшее открытие в истории физики, тигриным прыжком опередив Галилея, Ньютона и Эйнштейна. Было за что сражаться.
В чем состояло переломное значение работ Куна?
Теория Великого Объединения была Святым Граалем физиков. В мире существует четыре взаимодействия: гравитация, электромагнетизм и две силы на уровне атомных ядер – слабое и сильное воздействие. Гравитация действует в больших масштабах, касается галактик, звезд, черных дыр; остальные – в микромире, на квантовом уровне, где единицей расстояния служит атомное ядро. Три силы субатомного уровня уже дождались своего описания в виде математической модели. Однако до сегодняшнего дня не удалось добавить в него еще и гравитацию. Никто не сумел перебросить мостик между мирами шкалы макро и микро. Соединить в одно квантовую физику и релятивистскую механику Эйнштейна. Каждая из двух великих теорий была истинна, протестирована в миллионах экспериментах и никто до сегодняшнего дня не выявил их ложность. Но при попытках соединить их в одно целое, ничего друг с другом не состыковывалось. Появлялись бесконечности, которые было невозможно исключить. Истина плюс истина в результате давали ложь.
Написать уравнение Теории Великого Объединения, квантировать гравитацию, создать единую теорию поля... Задание, на котором сломал зубы Эйнштейн, с которым не справился Фейнман, Дирак и Шрёдингер. А нынче, де, с этим совладает Кун Вэнь Хуан: результаты переломного открытия он должен был огласить сообществу ученых во время зимнего семестра в Лиссабоне.
Теория Великого Объединения несла в себе и серьезные философские вопросы. Останутся ли уравнения, написанные Куном, лишь технической забавой, понятной для кучки одержимцев от высшей математики и теоретической физики? Или модель китайца скажет нечто большее на тему основ реальности, как ранее сделали это теории Ньютона, Эйнштейна и квантовая физика? Даст однозначное объяснение причин Большого Взрыва, разберется с антропным принципом, объяснит дилемму случайности/необходимости существования вселенной, скажет, как выглядел мир, прежде чем начало двигаться время, уберет либо подтвердит существование высшей сущности? Охваченные энтузиазмом китайцы, а с недавнего времени также и журналисты других стран, полагали Куна первым человеком, который уразумеет мысль Бога. Очень удобная фраза, которая появлялась в медиа всякий раз, едва лишь кто-то вспоминал об эксперименте Лиссабонского университета.
Вот только можно ли доверять слухам?
Спроси кто об этом Давида в начале сентября, когда в родном Тель-Авиве он упаковывал чемоданы для путешествия в Лиссабон – он поставил бы все деньги на то, что Кун не справится. Нисколько он не верил в выбранный китайцем метод и за кружкой пива готов был спорить об этом хоть до рассветного часа.
Кун был сторонником теории струн. «Сторонником» – Давид любил иронизировать, используя это слово, поскольку над струнами работали более двадцати лет, а теория не дала даже малейших результатов, которые обещала. Чтобы нынче заниматься струнами, надлежало повесить на гвоздь рациональные аргументы и слепо уверовать, что мир состоит из миниобъектов, пребывающих в десяти измерениях. Или в одиннадцати, если ты предпочитал М-теорию. Если же ты более склонялся к F-теории, то должен был уверовать в двенадцатимерную вселенную. Истинным одержимцам оставалась S-теория и ее тринадцать измерений.
И именно тогда, как раз перед ожидаемым провозглашением окончательной теории всего, Давид Катцнер познакомился с Майером Хохбаумом».
2. ШОСТАК Вит. «Сто дней без солнца» («Sto dni bez słońca»)
Вит Шостак появляется в моих обзорах регулярно – оставаясь при этом автором, рядом с которым должно быть готовым к неожиданностям. Одновременно, творчество последних лет все дальше уводит его в сторону от привычных форм популярной фантастики: к печальным и лиричным «Оберкам с конца света», к «Краковской трилогии». И вот теперь – к «Ста дням без солнца». На авторской встрече во время «Пыркона», на которой мне довелось присутствовать, Шостак, рассказывая о романе, говорил о нем как о «романе об идиоте», но не в смысле клиническом, а в смысле персонажа, болезненно ограниченного горизонтом своего собственного существования и слабо воспринимающего/расшифровующего реалии мира вокруг. При этом – и это придает роману долю здоровой иронии – в нем, как по мне, чувствуются и нотки автобиографичности, поскольку действие его происходит в среде ученых, а академическая среда не чужда для автора. Ну и стоило бы сказать о «литературоцентричности» романа (ставлю тут это слово в кавычки, поскольку оно – тоже элемент авторской игры и относится не столько к миру романа, сколько к миру героя романа): литературоведение и ученый академизм странным образом переплетаются для героя с событиями повседневности – в чем он, впрочем, совсем не всегда, кажется, отдает себе отчет.
Как и роман Протасюка, книга выпущена издательством «Powergraph».
Аннотация издательства
«Это должен был оказаться обычный университетский обмен.
Леслав Сребронь попадает на Финнеганы, чтобы провести семестр как преподаватель тамошнего университета. Эти острова, скрытые за горизонтом, даже не фигурируют на картах, но для столь амбициозного исследователя – это лишь очередной вызов. У него нет сомнений, что удастся ему воплотить в жизнь проект спасения цивилизации Запада. Иначе и быть не может, если в качестве путеуказателя у него есть проза великого польского фантаста, Филиппа Влучника.
Однако на месте ничто не выглядит так, каким сперва кажется. Где проходит граница между выдумкой и реальностью? И является ли правда, которую мы узнаем о нас самих, объективным знанием – или же она лишь очередной конструкт?
Новейший роман Вита Шостака – это едкая академическая сатира, в которой достается и научным работникам, и системе образования, и польской фантастике (а также сексуальным обычаям дикарей). Однако это еще и захватывающая история о современном Дон Кихоте, который не в силах отказаться от иллюзий.
«Сто дней без солнца» это роман безумно веселый, ужасно грустный и опасно интеллигентный».
Отзывы читателей
«Вит Шостак с каждой очередной книгой отходит от фантастики; это не упрек, а лишь констатация факта. В его новейшем романе, вышедшем в серии «Контрапункты (по умолчанию представляющей книги с пограничья фантастики и мейнстрима) издательства «Powergraph», сверхъестественного не найти: правда, действие его происходит на несуществующем архипелаге Финнеганы, расположенном у побережья Ирландии, а академическим коньком рассказчика является несуществующий польский писатель-фантаст Филипп Влучник, но в целом это весьма реалистическая, касающаяся реальных проблем проза.
Героем и рассказчиком «Ста дней без солнца» является Леслав Сребронь PhD, филолог с берегов Вислы, который, благодаря стипендии, на полгода отправляется на гостевые лекции в колледж Св. Брендана, небольшой университет, расположенный на краю мира. Следя за его дневником – а именно такую форму имеет роман – мы узнаем о его первоначальных сомнениях и о последующем очаровании как Финнеганами, так и достойными членами – или, как предпочитает говорить сам Сребронь, fellows – академического братства (если кто ориентируется в этих реалиях, то беспроблемно найдет многочисленные сатирические элементы, касающиеся уровня и качества науки в Польше). Оказавшись в таких обстоятельствах, он быстро решает предложить прекрасный, обширный научный проект, результатом чего должно бы стать определение и решение социальных проблем современного мира. Ни больше, ни меньше.
Очень быстро оказывается, что Сребронь не является достойным доверия рассказчиком; Шостак даже не пытается создавать какое-то напряжение в этой точке. Повествователь – человек, который не в силах объективно считывать реальность (а впрочем – кто ж сумел бы?), интерпретируя события в собственную пользу и не допуская ни единой мысли из тех, что выставляли бы его действия в дурном свете. Одно это не было бы еще плохо, однако одновременно он является персоной, преисполненной изъянов, самолюбивой, склонной приврать и некомпетентной, хотя в своем отрыве от реальности не лишенной некоторого рода благородства... или, по крайней мере, добросердечия. Логический результат такого взгляда очевиден: читатель следит (совершенно понимая это) за очередными неудачами Среброня, переиначиваниями им действительности, рассказами, абсолютно расходящимися с реальным положением вещей. После каждой очередной его ошибки возникает вопрос, что же он придумает еще? В этом – номен омен – свете выбор названия выглядит совершенно прозрачным, однако во время прочтения романа можно обнаружить здесь еще несколько вариантов его истолкования.
Рассказчик не чувствует стыда или смущения; читатель – совершенно напротив. Шостак прекрасно пересказывает эмоции – до той степени, что мне приходилось на какое-то время откладывать книгу, поскольку я был не в состоянии терпеть очередных проблем героя. Может, отзывается здесь эхо собственных дурных отношений к Среброням из реальной жизни? Ведь наверняка всякому известен этот тип личности: человек самодостаточный, живущмй в собственном мире и не чувствительный к словесным кинжалам, которые в него втыкают знакомые. Из-за того что персонаж этот отнюдь не абсолютно зол, его невозможно возненавидеть, хотя он пробуждает отторжение и неприятие. Ошибки рассказчика сперва порождают смех. Однако чем ближе к концу, тем сильнее начинает доминировать печаль. Это горько-сладкая смесь эмоций.
Несколько отдельных слов надлежит посвятить коньку Среброня, то есть творчеству выдающегося польского фантаста Филиппа Влучника. В своей одержимости рассказчик излагает несколько сюжетов его величайших произведений вместе с необычайно проницательным – с его точки зрения, естественно, – их анализом. Не удивляет тот факт, что проза этого выдающегося прозаика полна уродств, дешевых приемчиков и предельно слабых сюжетных игр; это всяко дополняет образ нашего неустрашимого PhD. Большее смущение пробуждает диагноз фантастики от Шостака (и я не ограничивал бы тот фантастикой исключительно отечественной): не является ли нарисованная в романе карикатура слишком близкой к правде? И не гоняется ли и вправду этот жанр за собственным хвостом?
Те, кто был зачарован сложными языковыми приемами «Хохолов» или содержательным и аллюзийным языком «Фуги» при первом контакте со «Ста днями без солнца» может пережить разочарование: доминирует здесь простая конструкция фраз, дословность и (якобы) отсутствие языкового изящества. Автор целенаправленно (впрочем, в очередной раз) эластично реагирует на потребности наррации, а последствия этого упрощения компенсирует многочисленными вкусняшками: мелочами, изумительно играющими на уровне предложений (да и вся конструкция рассказа хорошо продумана).
Шостак написал роман, значительно отличающийся от его предыдущих достижений; а ведь он известен тем, что прекрасно прилаживает форму к содержанию. В «Ста днях без солнца» он касается реальности, пробуждает эмоции, смешит и печалит. Это замечательная книга, вызывающая восторг с первых слов и до самого конца. Пусть вас не обманет ее кажущаяся простота: она долго еще не уходит из памяти, беспокоит, заставляет сомневаться... а прежде всего беспокоит вопросом: сколько во мне от Среброня?».
Фрагмент
О «Семи ночах без рассвета»
Работа очищает, работа облагораживает, работа исцеляет – все те золотые девизы вспоминались мне, когда в тот вечер я жаждал забыть о том, что произошло в доме профессора О’Салливан. Забыться в интеллектуальном усилии, вот что мне было нужно! А потому я взял с полки один из романов Филиппа Влучника и погрузился в чтение.
Выбор мой не случайно пал на «Семь ночей без рассвета». Счастливым стечением обстоятельств была это не просто книга, которой я в ближайшее время намеревался инициировать отношения моих студентов с творчеством польского фантаста, но и текст, в котором эротическая линия была обрисована лишь несколькими весьма мягкими мазками. Один из рецензентов резонно заметил, что это наиболее «отмытое от эротики» творение этого прозаика. То, что мне и нужно было.
Сперва я без передышки прочел первую главу. Знал я текст хорошо, и глаза мои с упоением скользили по любимым фразам. Потом, однако, я сходил на кухню – приготовить себе чай, чтоб разлепить опускающиеся веки. Вооружась чашечкой ароматного напитка, я вернулся к чтению. Проза Влучника как всегда меня захватила.
Роман разыгрывается в переходах краковского метро. Герои странствуют закрытыми линиями, происходящими из ХІХ века, спят на станциях, что не работают вот уже десятилетия. Польский фантаст восходит к вершинам ремесла, когда описывает чудесные сецессионные украшения станции «Ратуша», спроектированные Станиславом Выспяньским. Картинка встает перед читателем, словно живая; мы видим ажурные арки и опоры, подобные стволам деревьев колонны и прекрасную, несколько тронутую временем керамику, превращающую перрон в цветущий луг. В том огромном подземном лабиринте скрывается все модернистское представление о польскости, вереницы медных королей, пассажи с саркофагами. Новые и новые линии опускаются все глубже, ниже уровня Вислы, старые железнодорожные пути ведут в подземные залы и холлы. Краковское метро соединяется со штольнями Велички, герои многократно теряются и находятся, а их крепкий отряд переживает минуты печали и радости.
Сюжетная ось – миссия по спасению города. Итак, из нутра Земли в ХХ веке до краковян начинают доноситься зловещие ворчания. Городское правление созывает кризисный штаб, который приходит к выводу, что в глубинах пробудилось чудовище. Для многих сказка о вавельском драконе – это лишь легенда. Но не для Филиппа Влучника! Из мифологических нитей он сплетает переливающийся тысячью красок гобелен свого повествования, который вовлекает читателя без остатка. Городской совет сзывает отряд смельчаков, чье задание – найти победить изначального дракона.
Шесть дней наши славные герои перемещаются темными коридорами, положась лишь на власть интуиции и на сборник краковских легенд (который, впрочем, теряют уже на третий день). То и дело они слышат ворчания и взрывы, мир вокруг вздрагивает. Но они не сдаются!
Наконец, в последний день – который для них просто одна длинная ночь – они добираются до источника хтонических звуков. И когда уже готовятся к расправе над чудищем, глазам их предстает отряд престарелых партизан. Это ветераны времен Второй мировой, старики, которые не сложили оружия и до сих пор проводят диверсии и мечтают о свободной Польше. Это они провели в последние недели серию взрывов, подорвав заряды, оставленные еще Красной Армией под командованием маршала Конева. Зачем они это делают – тут я отсылаю заинтересовавшихся прямиком к роману. Достаточно сказать, что причина – важна: не только политически, но и, прежде всего, метафизически.
Герои передают партизанам новости, что на поверхности земли как раз пал коммунизм. Наступает душевное волнение и плач старых воинов. Полуослепшие, беспутные, ведомые несостоявшимися драконоубийцами, выходят они на поверхность. Краков как раз празднует присягу правительства Тадеуша Мазовецкого. После ночей без рассвета наступает день. Льются слезы, есть сцена коллективного спасения, есть большая литература.
У внимательного читателя наверняка зародятся определенные подозрения насчет оригинальности самой идеи. Но ни о какой вторичности не может быть и речи! Стоит указать, что Влучник издал свой роман в 1991 году – он сам хвастается этим достижением – на волне изменений в Польше, а стало быть – за четыре года до премьеры всемирно-известного фильма Эмира Кустурицы.
Я читал до рассвета, чай давно закончился. Но несмотря на всю мою увлеченность, несмотря на литературное совершенство прозы Влучника, мне не удалось позабыть то, что я увидал в доме профессора О’Салливан. Едва я прикрывал глаза, как тот образ настойчиво возвращался».
3. ДЕМБСКИЙ Рафал «Свет тени» («Światło cieni»)
Должно сразу предупредить: это второй из Дембских, известных как писатели-фантасты. Первый, Эугениуш, даже имеет свою страничку на Фантлабе. Этот же, Рафал, как принято в таких случаях говорить – «даже не однофамилец».
Рафал Дембский родился в 1969, по образованию и по профессии – психолог, работает по полученной специальности в гимназии. Дебютировал рассказом «Седьмое письмо» («Siódmy liść») в «Новой Фантастике», после сотрудничал с фэнзинами «Феникс» и «Магией и Мечом», с журналом «Science Fiction» (в дальнейшем ставшим «Science Fiction Fantasy i Horror»); в последнем из журналов был в 2009-2012 гг. главным редактором. Книжный дебют – роман «Слезы Немезиды» – состоялся в 2005 году, на сегодняшний день перу Дембского принадлежит с десяток романов, из которых к фантастике принадлежат лишь несколько. Активно издавался в «Фабрике Слов».
В целом – большая часть его романов суть чтение, скорее, легкое, а оттого новая книга несколько выделяется на этом фоне.
Аннотация издательства
«На планете далеко в космосе находится научная экспедиция. Это один из миров, предназначенных к исследованию с точки зрения природных ресурсов и возможностей заселения.
Планета прекрасно подходит для колонизации. Теоретически. Поскольку на практике люди сталкиваются здесь с явлениями, которые кажутся им пугающими и даже сверхъестественными – мир здесь населяют существа, вызывающие мысли о духах. Тени. Они появляются, исчезают, беспокоят исследователей. Людей начинают мучить кошмары, возвращаются дурные воспоминания.
Наконец дело доходит до настоящего вторжения духов на базу пришельцев – дело начинает напоминать осаду. Командир экспедиции решает прервать миссию, вернутся на корабль и с результатами исследований отправиться назад в Солнечную систему.
И это – лишь вступление к основной части романа. Во время обратного путешествия оказывается, что и на корабле начинают происходить странные вещи...».
Отзывы читателей
«Издательский Дом Рэбис» объявил начало серии польской фантастики «Горизонты событий» еще в начале 2013 года, однако первых книг, вышедших в ее рамках, пришлось ждать больше года. Открытие ее романом «Свет тени» Рафала Дембского можно считать удачным: возможно роману не хватает пробивной силы, но он компенсирует это клаустрофобным настроением.
Действие романа сначала происходит на далекой планете, где члены экспедиции переживают странные видения. Доходит до разделения на две противостоящие друг другу группы: ученых и пилотов. Когда конфликт усиливается, командор Вэйбар решается на возвращение на Землю. Однако это лишь начало проблем, потому как вместе с людьми на космический корабль попадает что-то еще... Уход с планеты нисколько не решил возникших проблем; наоборот – стал причиной возникновения проблем новых.
От этой книги не стоит ожидать динамического действия или кинематографических сцен. Повествование движется неспешно, а ударение сделано прежде всего на психологию героев и на описание отношений между ними. Литературный объектив направлен главным образом на уже упомянутого Вэйбара: командира экспедиции, на которого возложена ответственность за безопасность всех, но также и персонажа, который в своем разуме начинает слышать странные голоса, и даже вести с ними диалог. Беседующие начинают манипулировать друг другом, подбрасывают ложные следы и стараются – не открывая собственных карт – узнать об оппонентах как можно больше. Вместе с остальными событиями это создает картину нарастающей неуверенности и приближающейся угрозы, соединенной с душной, обессиливающей атмосферой.
В эту недлинную книжку автору удалось поместить удивительно много – содержательно. Есть в ней, например, контакт с неизвестным (и неназываемым), что дает возможность показывать базовые человеческие инстинкты перед лицом угрозы – но и клаустрофобию и боязнь потери собственного «Я»: цивилизации, культуры, сознания. Есть у Дембского и героизм, но не в издании, наполненном пафосом и известном нам по голливудской продукции. Это готовность к самопожертвованию, поддерживаемая, однако, вдумчивым анализом затрат и выгод. Наконец, это удивляющий роман, поскольку как герои здесь уступают манипуляциям, так и читатель может дать себя обмануть: здесь не все таково, каким выглядит на первый взгляд.
«Свет тени» пробуждает двойственные чувства и с вот какой еще точки зрения: длины и развития идей. С одной стороны, сюжетная структура и число сюжетных линий указывает, скорее, на форму рассказа или новеллы (наверняка идею можно было реализовать и в более короткой форме). Однако с другой стороны, в романе есть множество деталей, мимоходом обороненных подробностей или же чуть намеченных элементов созданного автором мира: они аж просятся развернуть и углубить этот набросанный фон. Реалии, созданные Дембским, обладают потенциалом неплохой космической оперы... но пойти в том направлении означало бы, что стала бы она совершенно другой книжкой. Может, однако, будет написан еще один роман в этом мире?
В эпоху, когда в фантастике ценится прежде всего внешний эффект, роман, который использует элементы НФ чтобы показать человека с его изъянами и сильными сторонами – редкость. И это радостный случай. Этот роман выходит далеко в будущее, но заставляет его говорить здесь и сейчас».
Фрагмент
«У Дэвина дрожал голос, когда он рапортовал, а командор не слишком понимал, результат ли это испуга или, может, вибрации «бродяги». А может – и то, и другое? Хотя кому-кому, а лейтенанту отваги было не занимать. Обладал он даже излишком ее, как на вкус командира. Слишком ревностные подчиненные хороши в случае опасности, но бывают куда как проблемны в повседневной жизни.
– Зараза, шеф, тут от них аж роится! Такое впечатление, словно я в живой туман влез!
– У меня данные чистые, – сказал командор. Как обычно при таких докладах, не было и следа чужого вмешательства.
Картинка на экране, от лобовой камеры «бродяги», показывала широкую равнину. На горизонте маячил только здешний странноватый лес.
– Так перенастрой приборы, Ройбен! – рассердился Дэвин. – Я ведь не сбрендил! Клубятся вокруг машины так, что я почти ничего не вижу!
Командор стиснул зубы. Он был уже сыт по горло этим проклятым миром с его нежданными загадками, с тем чем-то, что не в силах были объяснить даже яйцеголовые экспедиции. А может – они особенно? Порой он подозревал, что чрезмерное использование мозгов превращает их в существ несколько недоразвитых.
– Расслабься. Я не стану ничего перенастраивать, верю тебе на слово, – он прекрасно знал, что увидит, если перейдет на уровень зрения, не доступного для человеческих глаз. Большое ничто, как и теперь. – Переключи управление на направляющий луч и закрой глаза!
Ответом ему было грубое слово, однако приказ Дэвин выполнил. Установилась тишина. Ройбен отдавал себе отчет в том, что переживает лейтенант, но ничего не мог с этим поделать. Тени – как их называли – появлялись внезапно, в наименее ожидаемых местах, словно выскакивая из-под земли. Впрочем, может так оно и было. А ведь сперва, когда они здесь приземлились и заложили базу, добрых два месяца стояла тишина. Планета казалась наиспокойнейшим местом если не во вселенной, то наверняка в этой части галактики. По крайней мере, такими были окрестности, в которых они встали. Никаких внезапных атмосферных явлений, сейсмической активности, угрожающей колонистам, решись правительство их сюда выслать. Содержание кислорода на приемлемом уровне, к тому же в меру химически чистая вода. Остальное было проблемой аккуратного терроморфирования. Ядовитые и нейроактивные газы в атмосфере было относительно легко нейтрализовать. Однако пастораль довольно быстро закончилась... Пилоты начали видеть тени. Если бы это касалось лишь одного-двух, можно было бы отнести это на счет психических расстройств. Но их видели все! Кроме командора, который по причине безопасности не имел права ездить в патрули.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил он.
Дэвин ответил не сразу.
– Глаза у меня закрыты, но кажется, вижу эту хрень даже сквозь веки. Проклятие, как я ненавижу эту сраную дыру!
– Успокойся, уже недалеко, – примирительно проговорил командор.
На самом-то деле ему стоило крепко обложить пилота за то, что он засоряет эфир ненужными замечаниями, а к тому же использует слова непарламентарные, однако он давно уже перестал жестко держаться устава. Пусть себе корпоративные и правительственные инспекторы прослушивают записи и просматривают документы. Пусть лишают его премии и ставят перед судом. У человека лишь одно здоровье и ограниченная выдержка, и порой надо бы ему расслабиться.
– Еще три минуты, Дэвин, – проинформировал он подчиненного. – Ты выдержишь.
– Сука, хуже всего, что я знаю: они ничего мне не сделают, но вынести этого не могу! – чуть не кричал пилот. – Просто боюсь, а знаешь, такое для меня в новинку! Ухреначил бы этих стерв из лазера...
Собственно, оттого Ройбен и приказал демонтировать на «бродягах» оружие, даже плазменные горелки. Двумя неделями ранее Эдвин Михаэльс, лейтенант-навигатор, открыл по призракам огонь. И не было бы в том ничего особо дурного, когда бы не факт, что сделал он это в непосредственной близости от базы, когда открылся проход в силовом поле. Луч лазера на волос разминулся с главным куполом, но зацепил посадочную плиту, оставив на ней паскудный след. Местные призраки не угрожали жизни – по крайней мере, так он надеялся – зато разрушали психическое здоровье.
– Минута, ты уже в поле зрения, – сказал командор. – Через пятьдесят секунд мы открываем силовое поле.
«Открываю силовое поле». Такая формулировка была семантически чрезмерной. Это мозг базы решал, какие действия и когда выполнять, открытие происходило автоматически. Но как-то оно установилось, что подобными командами обменивались точно как в замшелые времена, когда применялось ручное управление при поддержке машин – а не наоборот. И конечно, компьютер не снимал всю охранную оболочку, делал он лишь небольшую щель, сквозь которую мог протиснуться транспорт.
«Бродяга» гнал быстро... не слишком ли быстро? Ройбен с беспокойством поглядывал на цифры. Машина должна была уже притормозить до пятьдесяти в час, иначе слишком быстро доберется до края поля и сгорит в его энергетическом аду... Тем временем мозг вел себя так, словно внезапно потерял «бродягу» из поля зрения и неожиданно придержал процедуру открытия поля. Чертово проклятие! Что оно случилось?!
– Перейди на аварийное! – заорал командор. – Мозг, код семь-семь!
– Код семь-семь, – повторил бархатный голос машины. – Прошу подтверждения...
– Код семь-семь, подтверждаю! – рыкнул Ройбен.
– Перехожу на ручное, – голос Дэвина на этот раз был спокоен. Профессиональный пилот в критических ситуациях должен сохранять спокойствие. Нет времени на размышления и вопросы, все решает командир.
Командор не обратил внимания на слова подчиненного. Сорвал пломбу с рычага управления силовым полем, а потом потянул тот так сильно, что чуть не сорвал с направляющих. Датчики замигали и погасли, а Ройбен всматривался в аэромонтиор, передающий упрощенную картинку с ближайшего окружения. Едва только пятнышко «бродяги» пересекла зеленую линию границы, он толкнул рычаг назад. Раздалось характерное гудение, когда замкнулось силовое поле.
– Рапорт, – бросил он коротко.
– Все в норме, – ответил Дэвин. – Системы не показывают ни аварии, ни конфликта. Что, собственно, случилось?
– Оговорим на совещании, вместе с учеными. Жаль времени. Переоденься, отдохни. Встречаемся в семнадцать. Мне нужно еще проверить, почему мозг не начал рутинную процедуру перехода транспорта.
– Почему?! – Дэвин не обратил внимание на цыканье командира. Ведь каждое слово писалось, а инспекторы прежде всего сунут нос в записи подобных разговоров. – Почему?! Потому что, сука, этот мир настолько ухераченый, что...
– Лейтенант Густафссон! – рыкнул Ройбен. – Припарковать машину, сделать осмотр и доложить о результатах. Потом жду полный рапорт о патруле. Прошу переслать его мне самое позднее в шестнадцать тридцать.
– Но когда же мне... – попытался протестовать Дэвин.
– Я не выразился достаточно ясно, лейтенант? – резко оборвал его Ройбен. – Рапорт до шестнадцати тридцати! Исполнять!
– Так точно, командор Вэйбар! – в голосе Густафссона звучала глубокая обида.
Ладно, кретин, – подумалось командору. – Если уж тебе так охота подымить – коптись теперь.
Он отсоединился и начал проверять программы и интегральность систем мозга базы.
* * *
Скажи он, что удар его хватит от того, что происходит на базе – соврал бы, причем крепко.
Удар его не хватил – это случилось уже давным-давно. Нынче остались только злость и неприятие. С начала экспедиции ничего не указывало, что случится нечто подобное.
Но – случилось, а вся ответственность легла на него.
– Командор Вэйбар, в кают-компании – драка.
Казалось, что бесстрастный голос компьютера говорит о чем-то, что случилось за световые годы отсюда и не имело ничего общего с происшествиями на базе.
Он тотчас побежал. Сколько это заняло? Десять секунд? Двадцать? Когда добрался до кают-компании, пилоты стояли над побитыми учеными. Только Соланж Дэвинкурт и Миринда Гвельф стояли чуть в стороне, перепуганные, но без следов побоев. Он вздохнул с облегчением. Пилоты, может, и вели себя по отношению к научным кадрам – скажем мягко – дерзко, но, по крайней мере, не тронули слабейших.
Марла фон Хаарт потирала стесанные костяшки, а когда Ройбен ворвался в кают-компанию, глянула на него диким взглядом. Мужчины уже остыли, даже помогали подняться побежденным, но в ней все еще бушевал адреналин. Женщины в подобных ситуациях бывали куда яростней, чем мужчины.
Он понятия не имел, в чем тут было дело. Хуже, что ни ученые, ни пилоты не могли рационально объяснить, по какой причине возник конфликт.
Так было в тот первый раз. Потом уже не доходило до рукоприкладства, но, сказать по правде, он предпочел бы именно такое разрешение. Беспрестанные подколки, жалобы и вербальная агрессия было куда сложнее разруливать, чем непосредственное насилие.
Почти невозможно. Тогда он пригрозил установить на территории базы чрезвычайного положения, что сразу успокоило горячие головы. Чрезвычайное положение – по вине не внешних, а внутренних обстоятельств – означало бы лишение премий всех без исключения. Финансовое пугало – самое результативное мирное орудие власти. Действует лучше, чем вооруженный контроль.
Но бывали моменты, когда ему хотелось сбежать за это обидное для всего экипажа решение. Никто не желает быть ненавидимым, и командор – не исключение. Порой он задумывался, насколько хватит ему самоотверженности и терпения. Тем временем, ситуация ухудшалась. Поляризация экипажа приобретала кошмарное, больное измерение.
Сколько такое могло продолжаться? Правду говоря, он не видел желания заканчивать конфликт ни у одной, ни у другой из сторон. Люди, похоже, питали извращенную радость из-за того, что цапались. Все, кроме него. Хотя... бывали такие минуты, когда ему хотелось встать стеной за пилотов и устроить яйцеголовым порядок. Он контролировал это желание, но не знал, удается ли ему победить агрессию потому, что он командир и несет за все ответственность, или же действует здесь какой-то другой фактор.
Как бы оно ни выглядело, должен был с этим справляться, хотя с каждым днем это становилось все труднее и труднее, соединяясь, при том, со все большим отвращением. Хотел бы он, чтобы каждый его подчиненный хотя бы на один день – или на пару часов – занял его место и убедился, какой это кошмар: управлять переругавшимся коллективом».
4. РАК Радек. «Люблю тебя, Лилит» («Kocham cię, Lilith»)
Радек Рак – писатель молодой, «Люблю тебя, Лилит» — его первый изданный роман. Личной информации о нем – немного. Родился в 1987 году, четыре его рассказа (по одному – с дебютного, в 2011) печатались в «Новой Фантастике». Еще несколько – в журнале «Лампа». По образованию – и по профессии – Радек Рак врач-ветеринар (в чем каждый может убедиться, зайдя на его страничку на фейсбуке).
И, несмотря на молодость, первый же его роман получил прекрасные отзывы.
Аннотация издательства
«Написанное прекрасным языком повествование о поисках любви и самореализации, о литературе и жизни, которые порой невозможно друг от друга отделить.
В санаторий на Низком Бескиде приезжает молодой отдыхающий Роберт. Хочет отдохнуть и подлатать здоровье. Но удастся ли ему это, если почти все время он делит между встречами с красивой и демонической художницей Ивоной и интригующей Малгожатой, врачом? К тому же, он погружается в чтение романа о львовском детективе Есиповиче, который становится его верным товарищем в любовных сражениях.
После ночи, которую Роберт и Ивона провели вместе, художница исчезает, и оказывается, что никто в санатории не помнит такой пациентки. Или все это Роберту лишь кажется? Или все вокруг – только еще один роман?».
Отзывы читателей
Дебютантский роман эротически-фантастической тематики. Отвратительно звучит, верно? Написанный Радеком Раком «Люблю тебя, Лилит» несет в себе, однако, множество неожиданностей. И все без исключения – позитивные.
Действие романа начинается за две недели перед Пасхой, с приезда тридцати-сколько-то-там-летнего Роберта З., работающего в Люблине представителем фармацевтической фирмы, в санаторий «Ивона» в Руських Буковниках около Рыманова-Здроя. Проблемы со здоровьем Роберта не слишком серьезны: легкая бронхиальная астма, мелкие неурядицы с нерегулярностью работы сердца. Однако ему нужна передышка от работы. Время на то, чтобы остановиться, выключиться из ежедневного бега. А уже со времен Ганса Кастропа известно, что в такой ситуации горный санаторий — идеальное решение...
По дороге к месту, Роберт проезжает мимо небольшого деревянного монастыря воскресенцев в старой (а может – современной?) церкви, а в первый же день на прогулке рядом с санаторием встречает таинственно-привлекательную рыжую художницу Ивону, во второй – заговаривает с проходящей мимо молодой врачом, симпатичной Малгожатой со светлыми волосами и начинает читать купленную перед отъездом книжку «Когда наступит рассвет», эротический детектив, чье действие происходит в современном Львове. Через двадцать с небольшим страниц перед читателем уже выставлены все наиважнейшие элементы создаваемой автором мозаики: восточная дама, часто окруженная тьмою и тайной, религия, увлеченность женщинами (а может Женщиной?), литература. В следующих главах эти элементы начинают перепутываться между собою, переплетаться, фантастически – во многих значениях этого слова – изменяться. Нагая Ивона появится на писанных членами ордена иконах, санаторий будет носить название «Малгожата», персонажи львовского детектива попадут в Руськие Буковники, а литургия и логика Страстной Недели определят ритм эротических побед.
Провести читателя между умножающихся тем и образов помогает совершенный язык романа, переходящий между реестрами так же, как и мысли рассказчика. Множество библейских цитат и богатство сделанных всерьез отсылок не мешает Раку сохранять юмор и дистанцию по отношению к своему тексту. Служит этому, например, романное альтер эго самого романа (!), то есть «Когда наступит рассвет», литература, несомненно, популярная (томик, купленный Робертом из-за приоткрытых женских губ на обложке), роман, написанный Габриэлем Янелом, отрекламированный такими тузами, как М. Экхарт, Луи С.Фэрр или А.Д.О’Най... таких шуточек и разнообразных отсылок в «Люблю тебя, Лилит» куда как много. География и происхождение героев играют, кстати сказать, роль существенную; и речь тут не идет о наивном сентиментализме вокруг юго-восточных глухоманей, скорее – о живом, прекрасно понимаемом и чудесно описываемом автором пейзаже людей, мест и их общей истории.
Часто проблема описания эротики в литературе состоит в трактовании секса или как пространства мистических переживаний, сотрясений земли и запаха фиалок, либо как химии гормонов, биологии оргазмов и запаха выделений. В романе Рака сексуальная сфера – не является ни тем, ни другим, хотя в тексте хватает обоих упомянутых выше мотивов. Для героев книги эротика – это нечто естественное, но также и невероятно существенное, случающееся одновременно в воображении и в ощущаемой, пальпируемой реальности; фантастическая арена мечтаний, воспоминаний и тысяч путей к (не)полноте. Надо всем тем возносится миф – или, скорее, мифы – о Лилит: первой жене Адама, любовнице Бога, человека и дьявола, покинутой первым, покидающей двух последних. Женщины, которая все еще ищет – в красоте икон, в телах любовниц, в абрисах бескидских хребтов и бещадских полонин.
Можно написать: чудесный, блестящий дебют. Можно даже больше: очень хорошая, оригинальная книга. Ждем большего».
Фрагмент
1. Понедельник
Руських Буковник нет ни на одной из карт. С той поры, как выехал я из лесистой долины Рыманова-Здроя, вокруг вставали исключительно горы, горы и горы, бесстыдно нагие и яловые. Хоть бы хижина, хоть бы кусок леса побольше – но ничего, пустынь. Открытая дорога предо мною, никого впереди, никого позади, педаль газа искушает, но страшно жать, когда трасса извилиста, словно тело ужа, то возносится, то опадает.
Я миную старую церковь – дерево черно от влажности, пропитано горным ветром и уплывающими годами, колокольня обрушена, окна – будто мертвые глазницы. Рядом с церковью поблекшая зеленая табличка в виде стрелки направо, белые буквы гласят: «Руськие Буковники, 5».
Под ней меньшая, белая с бронзовым рисунком костела: «Подкарпатский Путь Деревянной Архитектуры, Монастырский Комплекс Воскрешения Господня, XVIII в.». Я сворачиваю.
О Руських Буковниках я узнаю случайно. Я в дороге к санаторию «Ивона», позади – триста километров дороги, еду из Люблина. У санатория рымановский адрес, но направили меня сюда; якобы это единственная подъездная дорога.
Едва лишь попадаю в Рыманов-Здрой, спрашиваю местного о дороге в «Ивону» – вижу: одет аккуратно, хоть морда красная, шершавая от несколькодневной щетины. Когда я опускаю с жужжаньем окно со стороны пассажира, бьет в меня запах дешевого вина.
– Дык пусть пан даст пять злотых, – кривит он морду в щербатой ухмылке, рот слева открывается шире, чем справа, говорит словно бы боком, насмешливо, конспиративно. – На винцо.
– Пан, я лишь дорогу к санаторию «Ивона» спрашиваю! – нервничаю я. – «И-во-на»!
– Ну дык и спрашай, пан, – улыбка того делается еще шире, еще щербатей, глаза ясные и чистые словно небо, словно кристаллики льда.
Я выплевываю из себя тихое «сука», рву с места с визгом покрышек. Окна не прикрываю. Людей вдоль улицы мало, к тому же это пациенты, но из других санаториев. Об «Ивоне» никто не слышал. Спина и плечи все сильнее ощущали километры, оставленные позади.
Дорогу показала мне женщина с ребенком. Именно она направила меня на Руськие Буковники.
– На перекрестке за костелом повернет пан направо, проедете теннисные корты и выедете из городка, и еще раз направо подле старой церкви. Нужно миновать сельцо, Руськие Буковники, и там уже и санаторий, в конце дороги. Только подъезд плохой, пешком можно быстро дойти, тропкой и ступеньками вверх, вот, тут, за «Стомилем», недалеко.
И вот я еду по бездорожью через те Руськие Буковники – домов пять, не больше, все кривые, сгорбленные, крытые асбестом. Вместе с запахом молодой весны внутрь протискивается вонь куриных говен. Я поднимаю стекло. Справа черный деревянный монастырский костел, некогда наверняка бывший церковью. Колокольня отдельно, позади, за невысокой стеной из красного кирпича, жмутся домишки членов ордена. Интересно, это до сих пор греческая святыня, или, может, уже римская, как множество в этом районе. Я кручу головою, верить не хочется, время тут остановилось лет пятьдесят как. Из костела через приоткрытые двери протискивается худой парень с ведром и шваброй в руках, гимназистский пушок высыпал у него над верхней губой. Окидывает недовольным взглядом мой серебристый «сузуки» и отворачивается.
Санаторий дремлет в каком-то полукилометре за селом, в тени уже покрывающегося молодой зеленью леса. Глыба дома сероватой расцветки, простая, почти квадратная, лишь веранда, зимний сад и терраса над ним несколько оживляют остальное. Стиль – на глазок: поздний Герек. Но скальный садик разноцветен даже в эту пору года, хотя апрель только начался, а большие окна фронтона производят благостное впечатление. Взгляд в сторону – и неожиданность, финский домик с джакузи на тылах, почти в лесу уже. Я несколько расслабляюсь, напряжение плеч, спины и ягодиц отступает. Я съезжаю по насыпанной белым гравием аллейке почти под самый вход. На паркинге едва-едва три машины. В целом, санаторий выглядит не худшим образом. А мне нужно отдохнуть.
* * *
Когда я объявил свое присутствие у стойки и завершил все формальности, в кабинете на первом этаже меня проинформировали, что доктор Брыневич нынче уже не принимает, и что я должен подойти с утра, после завтрака. Я отдал документы дежурному доктору, и милая пани с рецепшена провела меня в мою комнату под номером 18.
Комната номер 18 находится на втором этаже, рядом с террасой. Коридоры и лестничная клетка санатория «Ивона» старосветски выложены деревянными панелями, запах дерева проникает всюду; дневное солнце ложится на доски золотистыми полосами. Комната небольшая, но симпатичная: стены цвета грейпфрутового сока, отдельная ванная, кровать, которая даже не слишком скрипит. До ужина еще порядком, потому я бросил сумку на пол, принял быстрый душ и пошел на прогулку окрестностями.
Пологий склон сходил к востоку, в сторону Рыманова. Городок в долине растягивался, словно белый поток, по ту сторону долины солнце из-за моей спины освещало поросший сероватым буком мягкий горб холма. Тень моя шла передо мною. Горы повыше, справа, окутывал уже предвечерний полумрак. Холодно, зябко; в воздухе висел запах мокрой земли и фиалок – запах молодой весны.
Она стояла там, где дорожка переходит в деревянные ступеньки, откуда открывается широчайший вид. Перед ней – мольберт, картина полузакончена, ветер чуть шевелил ее медные волосы с темными перьями. Вельветовый коричневый жакет, оливковая юбка, руки в перчатках без пальцев. Заметила мою тень, но продолжала рисовать; я остановился в нескольких шагах от нее.
– Весьма красивая картина.
Она повернула голову, заслоняя глаза ладонью от света и некрасиво кривя губы. Взгляд – длиннее, чем мимолетный.
– Красивая на ваш взгляд, раз уж пан оттуда видит, – голос глубокий, чуть хриплый. Кашлянула, вернулась к рисованию.
– Прошу прощения, я в искусстве не разбираюсь, – ответил я просто, улыбка сама лезла на губы.
– Я знаю.
Я подошел ближе. Она рисовала теперь бабочку-лимонницу, канареечная желтизна выделялась на серо-золотом фоне санаторного пейзажа. Запах фиалок словно бы усилился, подул ветер. В какой-то момент мне показалось, что бабочка шевельнула крылышками, а листья осоки в углу картины задрожали. Я моргнул. Картина, конечно же, была недвижима.
– Совсем как взаправду...
– Но ведь пан в искусстве не разбирается.
– Может, в таком случае пани что-нибудь мне о нем расскажет?
– Пожалуйста, – прервала она, бабочка была уже почти завершена. – Это – мольберт. Тут – полотно. Это – палитра, краски, кисточка. А это – я. Как раз рисовала пейзаж под названием «Покой над Рымановым».
– Прошу вас, рисуйте дальше.
– Пейзажи я рисую только с натуры, – взглянула в упор.
Глаза ореховые.
Уши мои запылали от стыда, пробормотал я какие-то слова извинения и прощания. Она, кажется, не ответила. Я поволокся назад в санаторий, шел зажато, все казалось мне, будто в зад мой воткнули клюку. Обернулся лишь единожды, когда начал задыхаться, и в груди моей все замерло. Она продолжала на меня смотреть. Я неловко двинулся дальше: спина прямая, уши горят, в груди печет. Как молокососа меня отшила, а я ведь... Рядом со мной пролетела лимонница.
Я не пошел на ужин, закусил сникерсом, почистил зубы и бросился в постель. Уши продолжали гореть.
Как молокососа.
И так прошло утро и вечер, день первый.
2. Вторник
Назавтра встаю поздно и едва успеваю на завтрак. В столовой в стиле ретро людей немного. Одиноко сажусь за столик на четверых – ножки из резного, растительных мотивов железа, над головой канделябр со стекляшками. Я положил себе порцию хлопьев с молоком, хлеб с зернистым сырком, ем, ем, съел, уже собираюсь, уже встаю...
Запах фиалок, запах весны.
– Добрый день, – отзывается она первой.
На миг замирает у меня сердце.
– Добрый день... – я резко встаю, ударил ногами о край стола, посуда и столовые приборы зазвенели, упала положенная с краю ложечка, я склоняюсь, чтобы поднять ее, неловко, неловко. А она не движется с места, просто стоит, стоит и смотрит, глаза ореховые, дерзкие глаза, невинно-дерзкие. В уголках губ таится усмешка, но обещает смех надо мною, не для меня.
– Прошу прощения, я должен идти, – голос мой запыхавшийся, только бы слюну не сглотнуть, только бы не сглотнуть...! Все же сглотнул. – До свидания.
– До свидания.
Сладкое и дерзкое это ее «до свиданья»!
Выхожу быстро из столовой (клюка в заднице – шаги напряженные как у советского солдата). Она здесь?! Наталкиваюсь на какую-то старушку, извиняюсь, извиняюсь, я уже в коридоре – я исчез, меня нет.
Вытираю пот со лба. Несколько глубоких вдохов, несколько минут, чтоб успокоить сердце. Не думать о том, что я снова повел себя словно сопляк, не думать, не думать. Но ведь думаю и думаю. Стыд. Не знаю, каким чудом я попадаю к дверям кабинета номер 6, докторского. Тук-тук. Никто не протестует, потому я нажимаю на ручку.
Кабинет в цвете персика, дружелюбный, солнечный, мебель темная, стильная.
Врач оказывается не доктором Брыневичем, а пани доктором Брыневич. Как раз ест она пончик, улыбается извинительно, сахарная пудра у нее на устах, на пушке над верхней губою.
– Мхммм. – Указывает мне на кресло, сажусь.
Она молода, пожалуй, моложе меня, около тридцати. Улыбка симпатичная, милая, глаза очень синие, под тяжелыми от туши ресницами и светлая, ассиметричная челка. Белый халат ей идет, на стройной шее цепочка с черным, узким, прямоугольным кулоном; оттуда уже лишь один крохотный взгляд до устья тенистой долины, но даже идя долиной тени, не убоюсь я зла...
– Чем могу помочь? – спрашивает она. Голос у нее светлый, пастельный, на грани смеха.
– Ну... Мое имя Роберт З., вчера пополудни я приехал в санаторий. Пани доктора уже не было, в бюро сказали, чтобы я к вам подошел сегодня, документы я оставил у дежурного.
– Хм. – Она переворачивает бумаги справа налево, справа налево, быстрые взгляды в мою сторону – ее улыбка, моя улыбка – и возвращается к листанию страниц, страничек, страниченек. – Ага, вы у меня здесь.
– Я здесь все время, пани доктор.
Ее улыбка, моя улыбка.
– Пан Роберт З. Что тут у нас? А, знаю уже, читала сегодня утром: бронхиальная астма, не слишком серьезная, принимаете вы, вижу, бронхилитики... хм... Недостаточность митрального клапана – ну да, это может усилить опасения со стороны легких. О, пропафенон вы тоже пьете? Ну хорошо, что из этой группы, если бы пили вы бета-блокаторы, ваша партнерша наверняка не была бы довольна. У вас, как вижу, есть сердечные проблемы?
– Нету, в последнее время я одинок.
Смех.
– Но – усиленное сердцебиение, тахикардия, убыстренный сердечный ритм, давление в шейной зоне, здесь, около горла?
– Нет, ничего такого, с той поры, как я принимаю лекарства, ничего такого нету.
Он выравнивает мои бумаги, сшивает, откладывает в сторону; локти на столе, ладони переплетены, склоняется ко мне. Длинные черные сережки покачиваются, словно маятники.
– Ну, так мы здесь за вами присмотрим, как нигде больше! Пожалуйста, раздевайтесь.
– Полностью? – спрашиваю я с усмешкой.
– Если так вам хочется, – отвечает она, смеясь. Зубы у нее очень, очень белые. – Мне хватит, если вы разденетесь до пояса. Сверху, ясное дело.
Я снимаю олдскульный вельветовый пиджак и рубаху с коротким рукавом, сажусь на лежанку, доктор Брыневич позади. Пахнет свежо, фруктово. Холодное прикосновение стетоскопа на моей груди, на спине.
– Тут все, в санатории, такие симпатичные, или только вы?
– Эй, пока не говорите, а то у меня страшно стетоскоп гудит! И правда, есть систолические шумы над клапаном. А дыхание с хрипом. И нет, пан Роберт, не все, одна я такая исключительная и единственная в своем роде, – она улыбается и щурится. – Еще давайте давление... О, сто сорок на девяносто пять – у вас всегда повышенное или вы нервничаете? Прошу вас не бояться, я вас не обижу – ну может чуть-чуть. Можете одеваться. Давайте так: пан будет принимать ингаляции, ежедневно, до полудня, между девятью и одиннадцатью в санатории «Эскулап» на улице Парковой... Это такой большой дом над рекою, пан найдет без проблем... с этой карточкой. – Она садится за бюро, что-то пишет на карточке, тук-тук-тук-тук: ставит две печати. – А еще в бювете вы попьете минеральную воду «Титус» – предупреждаю, ужасно невкусная! – по полстакана перед едой. Бювет недалеко от «Эскулапа», пройтись бульваром к речке. Там очень красиво. Здесь я напишу вам все процедуры.
Тук-тук-тук-тук.
– После обеда будете принимать участие в реабилитационных тренировках, это уже здесь, у нас, в «Ивоне». – Тук-тук-тук-тук: очередные печати. – Прошу не терять этих карточек! Ага, и купите себе упаковку шариков, будете надувать.
– Что, простите?
– Шарики. Надувать. – Вынимает из ящика стола синий шарик, улыбка ее становится все шире. Должно быть, лицо у меня исключительно глупое. – Попробуйте.
– Пани доктор надо мной смеется.
– Я бы не посмела! – она обнажает белые, белые зубы, склоняет голову. – Улучшает вентиляцию легких. Смелее.
Беру шарик неуверенно, чувствую выползающий на лицо румянец. Когда я был ребенком, долго не умел надувать шарики – дул, дул, и ничего. Было мне стыдно, одноклассники смеялись, девчонка, девчонка. Научился только в четырнадцать, а был это уже возраст для шариков слишком серьезный, и в собственной памяти я остался шариковым растяпой. И теперь мне стыдно, потому что даже шарика не сумею при пани докторе Брыневич надуть, потому что снова не получится, девчонкой окажусь... Дую, пххх, пххх – шарик растет, толстеет, толстеет, больше и больше. Пххх, пххх – он уже размером с мою голову, дыхания мне не хватает, убираю ото рта и держу так за обслюнявленный кончик. Доктор Брыневич тихо смеется, сережки колышутся, а лицо у меня, наверняка, все глупее и глупее.
– Ну вот, чудесно пан умеет надувать шарики!
А шарик вырывается у меня из рук (а может я отпускаю его специально – кто знает?), пердя бесстыдно и разбрызгивая мелкие капельки слюны, танцует по всему кабинету, вертится миг-другой в углу под потолком, плфррр – и падает на пол у ног пани доктора, мокрая, некрасивая кишка.
– О, пан Роберт, прошу вас поднять шарик, – приказывает доктор Брыневич.
Склоняюсь, приседаю у ее ног, послушный каждому ее слову... У пани доктора белая юбка до колен. Голени очень длинные, очень стройные, очень гладкие, очень золотые и блестящие... Легким движением она сбрасывает белые докторские тапочки – стопы маленькие, с голубыми жилками и все еще заметным узором: полосочками прошлогоднего загара. Аккуратные пальчики манят, манят, манят – как тут не дать себя искусить? Я прикрываю глаза, касаюсь ее стоп губами, языком, легко, легонечко, пани доктор поджимает пальчики, вздыхает. Выше, выше, рядом со щиколоткой, вдоль ахиллесова сухожилия на внутренней стороне лодыжки; гусиная кожа под моими губами.
– О, пан Роберт, о!
Языком выписываю на ее коже заклинания, черчу влажные, таинственные знаки, заклинания-очарования. Пани доктор кладет мне ногу на плечо, поцелуи, поцелуи, прикосновения языком – выше и выше, в ямку под коленом – запах ее тела... запах ее тела. Руны из слюны сохнут на внутренней стороне ее бедра, госпожа доктор закидывает на мое второе плечо вторую ногу. Я подцепляю носом край юбки, губы сами рвутся, чтоб целовать выше и выше, и выше, и...
– О, пан Роберт, о, о, о!
– О, пан Роберт, прошу поднять шарик.
Поднимаю послушно, тереблю в пальцах мокрую резину. Доктор Брыневич чуть улыбается, руки сложены на груди, откидывается в кресле, смотрит полусердито из-под тяжелых от туши ресниц. Качает головой и взрывается смехом.
– Не глупите уже. Ну, давайте, ступайте, чтобы успели вы на сегодняшнюю ингаляцию.
* * *
Когда вернулся я в комнату номер 18 за курткой, из зеркала в дверях шкафа глянул на меня озорно вполне приличный мужик: серые глаза, темные волосы (тут и там на висках седая прядка), лицо ровно и тщательно недовыбрито. Оба зыркнули мы в направления от пани доктора – док. мед. Малгожата Брыневич, специалист по внутренним болезням, крошненьский адрес. Роберт из зеркала улыбнулся ко мне чуть кривовато – больше правой стороной, чем левой, выпрямился, свел лопатки и вместе со мною вышел из комнаты, напряженный и уверенный в себе, словно котяра.
Солнце приятно припекало, воздух был легким и весенним. В город я отправился пешком. Санаторный парк тонул в золоте форсайтии. После оставивших дурной привкус во рту ингаляций в тонущем в роскоши «Эскулапе» я скоренько прошелся вдоль Табора, купы гусиного лука и первоцветов стелились в закутках под мостами. Тепло солнца и шум потока отрезали от остального мира, над Рымановым повис сонный покой, покой... Мир за долиной был несущественен и неважен, значения не имело – есть ли он или его нету; оставался лишь санаторий. Хотя сезон еще не начался, не был я в одиночестве. Некоторым женщинам, даже тем, кто не слишком красив, ронял я кривоватые улыбки: укол влево, укол вправо, финт взглядом чуть более долгим – фехтовальное искусство флирта. Обычно они отвечали; одна шла с другим мужчиной – тот ничего не заметил. Шлейф парфюма тянулся за ней долго, долго, плотный и тяжелый.
В маленьком, зеленом, похожем на буддийскую пагоду бювете улыбающаяся женщина в возрасте моей матери выдала мне бутылку воды «Титус». (И поилку для воды, для пациентов скидка в двадцать процентов, может вам эту, в жилочку? – Нет, нет, нет, не песочную, может ту, темно-зеленую, будьте любезны). Хотя вода невкусна и смердит газами, чувствую я, как токсины мира лущатся и отпадают кусками с моего тела, перхоть ежедневных дел и пустых мыслей. Дыхание легче, чем обычно, ноги сильно и уверенно понесли меня назад к «Ивоне». На обед я чуть не опоздал. Помидорный суп и цыпленок в соусе с зеленым перцем были вкусны, как никогда. Не разглядывался я вокруг. (Не пришла).
День прошел в занятиях на велотренажере, дорожке и всяком таком. Я быстро получил одышку, хотя курить бросил еще на Новый год. Полногубая тренер-реабилитант с сережкой в левой брови отослала меня прочь раньше времени. Прежде чем я вернулся в комнату, зарезервировал для себя джакузи на следующий день, сразу после ингаляций; у меня есть право на четыре таких сессии.
В комнате ожидал меня сонный покой пополудня. Я выгреб из дорожной сумки книжку, купленную перед отъездом, и бросился на скрипучую кровать. Название: «Когда наступит рассвет», автор со странным славянским именем – Габриэль Янель, бес его знает кто это, может русин какой, заметки об авторе нет, издательство тоже мало известное. На серебристо-черной обложке чувак, идущий дорогой в сторону висящих в ночном небе приоткрытых, посверкивающих вишневой алостью женских губ – точно таких же, как губы моей реабилитантки. С последней страницы обложки атакуют меня восклицательные знаки: «Международный бестселлер!!!», «Книга года 20..!!!», «12 недель в чартах «Нью-Йорк Таймс»!!!», отрывки рецензий из журналов, которых я не читаю, пеаны от авторов, о которых я никогда не слышал. М. Экхарт? Луи С. Фэрр? А.Д. О’Наи? Не знаю этих новомодных писателей, просто взял книжку из главного ряда в эмпике.
На пятой странице некоего Иммануила Есиповича будит восходящее над львовской цитаделью солнце. Семь ноль три. Сияние наполняет комнату, заливает сбитую постель, подчеркивает легкий пушок на золотистых ягодицах новой любовницы Есиповича. Его рука оглаживает тело женщины. Утром хочется сильнее. Есипович доводит свою полубессознательную и теплую от сна женщину до оргазма, и когда та снова ныряет в мягкую тьму утреннего сна, он выходит из номера. Рассказчик сдает нам, что не вернется. Никогда не возвращается.
Иммануил Есипович – частный детектив. Его клиенты – главным образом женщины, подозревающие измену своих мужчин и мужчины, подозревающие женщин. Те первые обычно оказываются в постели с Есиповичем невзирая на результаты следствия. Тех вторых Есипович не любит. Вместе с Есиповичем я странствую сквозь субботнее утро по известным и неизвестным улочкам и паркам Львова. Нынче у Есиповича нет никаких заданий, потому он с удовольствием погружается в собственную голову и созерцает уток в пруду Стрыйского парка. Как видно, ему пошел на пользу утренний выброс эндорфинов в кровь, совмещенный с выбросом семени в родовые пути человеческой самки. Ну – свинья-свиньей, однако я, похоже, люблю этого парня.
Когда гляжу на экран телефона – уже пару минут после восемнадцати. Несколько неохотно откладываю книгу на пустую полочку ночного столика, пару поспешных глотков отвратительной минеральной водицы и собираюсь на ужин. Роберт из зеркала на дверях шкафа подмигивает мне и улыбается уголком губ. Он доволен – ну, видно, что доволен, к нему были эти улыбки пациенток, эти долгие взгляды из-под ресниц. Плечи назад, голову чуть выше – видно, что скотина он не меньшая, чем Есипович, скотина красивая и уверенная в себе. Этого парня я тоже люблю.
В столовой шум бесед. Сажусь за столик в одиночестве, но вскоре присаживается старший мужчина.
– Позволите? – спрашивает.
– Хм, прошу, пожалуйста, – я быстро глотаю, указываю на стул рядом.
Мое соедок (поскольку уж наверняка не собеседник) почти разменял, полагаю, седьмой десяток. Он высокий – выше меня, черствый, держится прямо; может какой-то отставной военный, что-то такое характерное в этом гладко выбритом лице. Когда он ест, двигает ушами и морщит мясистый нос – волоски в ноздрях у него предельно черны, словно покрашены.
– Я видел, как пан нынче ел в одиночестве обед и завтрак, – отзывается он за несколько секунд до того, как длящаяся тишина стала бы тягостной. – Пан сам, я сам – присяду, подумал я, живее нам обоим будет.
Я вежливо соглашаюсь, к счастью у меня полон рот, не должен отвечать.
– Пан надолго? Должен был пан приехать недавно, я вас ранее не видел.
– Две недели. Я вчера приехал, – отвечаю между одним куском и другим.
Старший господин кивает, каньоны поперечных морщин на его челе то углубляются, то разглаживаются.
– Значит вы здесь развлечетесь подольше моего, я через неделю возвращаюсь в Люблин, – отвечает.
– Пан тоже из Люблина?
– И пан? О, люблинцы везде! – старик усмехается широко, остатки еды торчат между его редкими зубами. – С вашего позволения – Влодзимеж.
– Роберт, – пожимаю десницу старика, не могу сдержать улыбки, в пане Влодзимеже есть какая-то искренность и открытость.
– Да, пан Роберт: Люблин красивый город, и в последнее время делается все красивее... Ходил пан вечерами вниз по Гродзкой, заглядывал пан на улочку Ку Фаже? Вижу, что ходил пан...! Но красивее всего Люблин выглядит на закате солнца с Холма Чвартек, над церковью и дворцом, из-под костела Святого Миколая. Прошу заглянуть как-нибудь. Я-то, пан Роберт, на Калине живу, до Чвартка мне близко, часто хожу. Живу в Люблине почти всю жизнь, а все еще наново и наново его открываю... Но от города порой надо отдыхать, а здесь, в Рыманове, горы красивые, ох, красивые. Хотя Бескиды, все же, красивее осенью.
Некоторое время мы едим в молчании. Уже бы мне подняться и поблагодарить за компанию, когда пан Влодек спрашивает:
– А в бильярд пан играет? Вот истинная игра джентльменов. Тут есть стол, в каминном зале, сразу рядом.
Соглашаюсь без раздумий, в бильярд я играю со средней школы, хотя в последнее время – несколько реже. Вместе с паном Влодеком покидаю столовую, мы проходим коротким коридором и через старомодные, двухстворчатые двери я вхожу в каминный зал. За окном уже серо, электрическое пламя подрагивает в камине. Здесь тихо, только из-за дверей, ведущих как бы не в оранжерею, доносится негромкий разговор. Старик с детской усмешкой раскладывает поспешно шары на зеленом сукне стола – как видно, у него не было оказии играть уже долгое время.
– Разобьет пан? – спрашивает.
Я даю знак, чтобы он сам разбил. Пан Влодек примеряется, трррах, шары катятся по столу во все стороны, фиолетовая четверка ловко закатывается в лузу.
– Вы, пан Роберт, впервые в санатории? Впервые... О, я уже не раз бывал, но обычно в Бескидах: и здесь, в Рыманове, и в Ивониче, и в Высовой, и в Жегстове раз с женой был. Я со своей женой именно в санатории и познакомился, недалеко причем, в Ивониче. Двадцать лет мне было, пан Роберт – кто я был, щегол малый. Работал тогда на погрузке на железной дороге, грузили мы уголь под Ленчной, к русским он потом шел. Ну и поезд пошел внезапно, что-то меня зацепило и между вагонами втянуло, поволокло по шпалам – чтоб вам не соврать – метров с пятьдесят. Казалось мне, что не меньше часа меня так волочет – поскольку как человек пред смертью встанет, то иначе время идет. Но как-то мне не страшно было. Человек тогда иначе думает, совершенно иначе. Только вот в голову мне пришло: что ж, умру. Так вот, не иначе: что ж, умру. И такое странное спокойствие. Я вам скажу, что не знаю, откуда то спокойствие, я ж святым не был, мне молитва в голову никакая прийти не желала, а стоило б. Когда бы только это: я и боли почти не чувствовал. Ни боли, ни страха, только то спокойствие. Ну, да и бог с ним. Бейте.
Я ударил зеленую четырнадцатку, но пошла она под плохим углом, и вместо лузы ушла по бандажу.
– Так или иначе, а чудом я выжил. Рука, пан, сломана, четыре ребра, нога, натурально, пополам, и думал я, что мне доктор ее отнимет. Но как-то меня сложили, и так-то я попал в санаторий «Эксельсиор» в Ивониче. Ха, тогда это не было не пойми что! А какие в те времена были санатории! Я месяц целый там сидел, был это август, шестьдесят второй год. Так с женой моей познакомился, была она дочкой одного из музыкантов, что в «Эксельсиоре» играли по субботам на танцульках для пациентов. Были там пациентки, ох, были! – но на танцульки я не ходил. Был несмел, раз подошел, а там как примутся одна за другой сорокалетки приставать, все такие расфуфыренные, брови наведены, тут жопой крутанет, там сиськой сверкнет. Но что мне скрывать, как в танце мне одна раз руку в штаны сунула, так я отреагировал как надо. Мы должны были уже в комнату идти – что мне за дело, думаю себе – но я вовремя раздумал и сдал назад. Сиськи классные, ну, потому что классные, но, Боже милостивый, она же матерью мне могла быть. Раньше не было таких женщин, как сейчас. Нынче-то вам, молодым, только руку протяни и посмотри, какую поймаешь – потому что каждая красотка. Ну, я прав или не прав? А может я только старый похотливый козел, что сиську помял бы – любую, лишь бы молодую? А?
Бац! – я вбил оранжевый в среднюю лузу.
– Если речь о женщинах, то и правда, – соглашаюсь. – Давно стольких красоток не видывал, сколько нынче, в санатории. А вы – никакой не похотливый козел, а только приличный мужик, каких нынче мало на свете.
Я по-глупому мажу следующим шаром, зато пан Влодек красиво бьет крученым.
– Мне кажется, пан Роберт, что не так уж и мало. Вы не сердитесь, но ваше поколение живет, пожалуй, в более испорченном мире, чем мой. Для вас мало милой ножки, лодыжечки красивой, шейки лебединой – вам нужно задницу наружу, чтоб вы внимание обратили. Женщины всё красивее, мужчины тоже всё пристойней, каким Божьим попущением – понятия не имею. В мои времена баба за сорок была либо кошелка старая, либо ужас на палочке – не пойми, что хуже. А нынче – мать с дочерью спутать можно, каждая лет на двадцать с гачком выглядит. Какого черта? Люди красивые, машины красивые, красивые рестораны – а вы в бардак претесь, бардак вам за счастье, бардака желаете. Думаю, количество грязи, греха и несчастья в мире должно быть постоянным. Я войну не помню хорошо, малым был, но по войне так уж было: отец бездомных собак в силки ловил, потому как после войны их много стало, по лесам словно волки кружили, и вытапливал из них сало. Продавал потом как сало барсучье, от ревматизма и насморка самое то, и с того мы сперва жили. А теперь людям от благосостояния в головах мутится. Но добропорядочности в мире ни меньше, ни больше, чем когда-то было. По крайней мере, хорошо, что меня в тот вечер дьявол не искусил, потому что тремя днями позже я с Андзей моей познакомился. Семнадцать ей тогда было. Мать ее за отцом на курорты посылала, чтобы крепко не пил. Тесть мой был, пан Роберт, человеком добрым, но в жизни водки – море выпил. Так вот нас санаторий и соединил. К курортам романы, как видно, словно ночные бабочки к пламени льнут.
Я ухмыльнулся криво. Пан Влодек желает о себе говорить, до меня ему дела нету, ни до кого нету. Разговор для себя самого, для звука голоса собственного, для отсвета воспоминаний старых – вот желания этого старика, который все еще живет в старых временах. Пан Влодек странствует в прошедшем времени, но жаждет товарищества. Желает, чтобы за язык его тянули.
– Так жена вас так вот самого отпускает? – спрашиваю я.
– Теперь уже отпускает, – пан Влодек машет рукою и взрывается искренним громким смехом. – Раньше мы вместе ездили, при коммунистах особенно, пока дешевле было. А теперь решила, что не к кому ей уже меня ревновать, особенно при путевках предпраздничных, когда людей мало. Представляете? Не к кому меня ревновать! А я ее комплиментами всё засыпаю и о годах брака не забываю. А женились мы по весне, в апреле шестьдесят третьего года. Шестьдесят третьего... – пан Влодек смотрит вдаль, возвращается в минувшие времена, во времена мифа, в единственные времена, в которых хотел бы пребывать. Плывет назад потоком лет, против течения, против течения, даже о бильярде позабыл, глупые ошибки делает. Моя очередь: я забиваю две последние желтые подряд, остается черная, матовая восьмерка.
Дверь в оранжерею отворяется несколько резковато, когда в каминный зал входит Она – взгляд несколько удивленный, заметив меня, но губы недвижимы. На ней бежевый гольф, темная, чуть цыганская юбка, медный локон спадает на глаза, в руках, скрещенных на груди, книжка. Я легко улыбаюсь ей – из глаз моих нынче должен смотреть Иммануил Есипович – но Она не отвечает улыбкой.
– Черный направо наискосок, – информирую пана Влодека, который молчит и слышит исключительно воспоминания. Склоняюсь над столом, словно ястреб над жертвой, кий между пальцем указательным и средним левой руки целится в самый центр черного шара – удар, сильно, агрессивно, по-мужски. Черная восьмерка в оговоренной лузе.
Быстрые женские шаги пересекают комнату за моей спиною – движение воздуха, запах фиалок – и гаснут в глубине коридора. Запах весны задерживается надолго; Иммануил Есипович улыбается мне моими губами, с удовольствием потягивается внутри меня, где-то в окрестностях солнечного сплетения. Я благодарю пана Влодека за игру и оставляю его в прошедшем времени. Часы отбивают половину десятого.
И так прошло утро и вечер, день второй».
5. КОССАКОВСКАЯ Майя-Лидия. «Такэси. Тень смерти» («Takeshi. Cień śmierci»)
Майя-Лидия Коссаковская хорошо известна в Польше – и почти неизвестна у нас (хотя в базе Фантлаба есть уже отдельные карточки к части ее романов и повестей). Родилась в 1972 г. в Варшаве, закончила Варшавский университет, по специальности – историк (специализация – археология Средиземноморья). Работает журналисткой, создает ТВ-программы, пишет картины и стихи. Одна из формальных наследниц дворца Коссаковских (Варшава). В дополнение ко всему вышеперечисленному – жена писателя Ярослава Гжендовича.
Дебютировала Коссаковская в 1997 году (рассказ «Мухи» в журнале «Fenix»); первая книжная публикация – сборник рассказов «Защитник королевства» – вышла в 2003 г. С того времени издала с десяток романов и некоторое количество рассказов, отмеченных, кроме прочего, несколькими премиями им. Я. Зайделя (последняя – за роман «Гриль-бар «Галактика» — в 2012 году).
Марию-Лидию Коссаковскую чаще всего воспринимают как автора, пишущего, скорее, развлекательную литературу, но в творчестве ее есть место и более серьезным книгам – скажем, цикл повестей (мини-романов?) «Призрак юга» («Upiór południa»), развертывающийся в декорациях африканского континента.
«Такэси. Время смерти» – роман сугубо приключенческий (что, впрочем, не делает его как-то специально хуже).
Аннотация издательства
«Искусство сражения – важнейшее из искусств?
Не сбежать от предназначения. Мрачная тень смерти приходит в любой момент – неожиданно.
Одинокое странствие шляхами и короткий визит в корчму моментально может изменить порядок мира. И только один человек сумеет сохранить спокойствие. Даже если это последняя попытка. Попытка битвы за жизнь с яростной словно вулкан психопаткой Марико.
Увлекательное, полное интриг столкновение кланов, перечеркнутой алым ударом катаны.
Картинка, вырезанная из «Килл Билла».
Отзывы читателей
«Майя-Лидия Коссаковская одна из наиболее узнаваемых польских писательниц фантастики. Реноме свое она приобрела благодаря рассказам (кроме прочего, из «ангельского» цикла), но со времен дебюта в 1997 году она сделалась известной и как автор романов. Не все ее тексты были одинаково удачными, и рядом с позициями заметными попадались и книжки попросту плохие. Новый ее роман, «Такэси. Тень смерти», одновременно первая часть трилогии, скорее не окажется в числе серьезных ее достижений, но чтение его наверняка принесет неплохую порцию ни к чему не обязывающего развлечения.
В случае «Тени смерти» мы имеем дело с классическим первым томом большего целого: потому не стоит ожидать от него окончательных решений или даже сюжета, слишком усложняющегося. Это, прежде всего, проявление главных героев и мира, а также отбрасывание немного света на интригу, которая окажется центром следующих двух томов.
Главный герой романа это – как несложно догадаться – Такэси, некоторыми называемый Тенью Смерти. Это мастер меча, обладающий сверхъестественными силами, но, по неясным сперва причинам, путешествующий как бедный декоратор и художник. Однако прикрытие такое не выдерживает слишком долго, что заставляет его использовать в полную силу свои боевые умения, а еще впутывает его в серьезную интригу, в которой, кроме прочих, принимает участие гейша-психопатка (скорее, по названию, чем по реальному уровню знаний и умений), серьезный мафиозо, местные правители а также несколько старых знакомых заглавного героя, благодаря которым читатель получает некоторое впечатление о созданных фантазией автора орденах: мощных институциях, специализирующихся не только на тайных искусствах, но и, например, на торговле или сражениях.
Коссаковская использует довольно традиционные сюжетные элементы: отношения между героями зависят от более ранних недоговоренностей, локальный конфликт (скорее всего) является лишь вступлением в события, чей масштаб куда больше, а на фоне всего этого прорезается неоднозначное (как же иначе) пророчество, предсказывающее героям серьезные проблемы. Все это собирают воедино многочисленные (хотя после пролога можно было бы ожидать их и более многочисленными) сцены боев, перемежающиеся более спокойными периодами, в которых неторопливо пересказываются существенные для сюжета и отображаемого мира сведения. С другой стороны, открывается нам столь немногое, что перед читателем возникает лишь туманный абрис того, что может оказаться сутью цикла. Особенно немного известно о механизмах, правящих сверхъестественными силами; а кажется, что именно на этих линиях должно было б сосредоточить внимание.
Сказать по правде, при достаточно традиционных сюжетных решениях именно вопросы, связанные с миром романа кажутся наиболее интересными. Доминируют здесь псевдояпонские реалии, что кажется довольно эластичным решением, благодаря которому необязательным становится жесткий историзм времен сёгуната. Обуславливают это, впрочем, условности, несколько подобные тем, что встречались во «Владыке Ледяного Сада» Гжендовича: действие происходит на чужой планете, на которую люди прибыли какое-то время назад, но сама натура планеты – пока что необъясненная – приводит к тому, что люди получают невероятные способности; и это лишь один из аспектов представленного мира.
В романе оставлено множество следов и очерчены некоторые важные сюжетные линии и элементы мира; они должны бы прежде всего пробудить интерес; к этому же призван и оставленный на конец клиффхангер. Стоит надеяться, что настоящее действие и события большего масштаба появятся уже в следующем томе. Пока же мы получили довольно динамичный – хотя и линейный – сюжет, пробуждающий интерес, скорее, представленным миром, а не событиями».
Фрагмент
Трое грабителей и шпак
Тележка тарахтела и пофыркивала. Колеса подскакивали, постанывая, словно столетний паломник, волокущийся к храму. Подуставший механизм мотора кашлял. Из бака вытекала биомасса, капала на землю булькающей, зеленоватой слизью. Размечала тропинку густой, оливковой кровью очень старой и всерьез больной машины. Тропка была отвесной, узкой, усеянной острыми зубами камней. Задние гусеницы тележки проскальзывали, клекоча жалобно. Владельцу тележки то и дело приходилось соскакивать с седла, чтобы уменьшить тяжесть и облегчить машине упорное движение кверху.
То и дело он похлопывал по борту.
– Ну, давай, старина. Еще немного. Уже недалеко, – утешал ее, словно бы машина могла что-то там понимать.
Мужчина был худым и бедно одетым. Простой, лишенный украшений кафтан окрашен был в практичный, графитовый цвет. Штанины – обтрепаны снизу. Коническая шляпа из рисовой соломы, укрывавшая человеку голову, тоже была сношенной и выгоревшей. В костистой ладони путник сжимал гладко отполированный посох из скипидарового дерева. Крепкий и практичный дорожный товарищ, могущий при нужде послужить и оружием.
Когда б не телега, путник выглядел бы как типичный селянин, который ступил на дорогу поиска работы. Но борта повозки украшали старательные, хоть и серьезно выгоревшие уже голограммы, представлявшие сельские пейзажи. Засыпанные снегом деревеньки. Рыбачьи лодки, колышущиеся в заливе. Горные вершины с сады цветущих слив. С течением времени все картинки сделались бледными и неясными, будто окна в затуманенные, далекие страны духов. Картинки эти производили несколько беспокойное и печальное впечатление. Словно смотрящий внезапно получал возможность заглянуть в призрачный, скрытый за туманом мир мертвых. Отсек двигателя оплетали светлые, сильные лианы яблочника, увешанные кистями цветов, чрезвычайно напоминавших храмовые колокольчики. Прекрасная художественная работа, хотя и искажали ее неконтролированные соцветия биомассы. А вот голоптички, парящие над радиатором повозки словно щебечущие отпрыски радуги, были совершенны. Сверкающие, полупрозрачные, яркие, наверняка недавно добавленные в композицию с ветками яблочника.
Явный знак, что одинокий паломник был странствующим художником или декоратором.
Когда бы в тот миг боги Высокой Равнины Небес взглянули вниз, на южную приморскую провинцию, и сосредоточили взгляд на главном тракте, увидали бы нечто, напоминающее голокартину, узор, оттиснутый на шелковой ширме. Вьющийся вверх к перевалу каменистый путь, широкие, плоские кроны вечнозеленых милодрев, округлую нишу долины, видимые в отдалении суровые, опалесцирующие лица Рубиновых гор, и, наконец, самого мужчину и его повозку, маленьких, начертанных лишь коротким движением тени по светлой поверхности мира. Однако кто может знать, на что направлены глаза и мысли богов?
В долине царила дрожащая, холодная и прозрачная, словно вода, тишина солнечного дня, нарушаемая лишь монотонным тарахтеньем повозки.
Но вот совершенно неожиданно путник остановился, быстрым жестом приказывая задержаться и механизму. Потом мгновение он стоял неподвижно, прислушиваясь. Чуть приподнял голову, и тогда солнечный свет выхватил из тени под краем шляпы продолговатое, худое лицо с острыми чертами, застывшее в напряженной сосредоточенности. Свет золотил лоб, узкий нос, выступающие скулы, однако не доставал до глаз, сидящих глубоко, суровых, зеленых, прозрачных, словно стекло и настолько же холодных. Губы, казалось, уподоблялись шраму. Это не было широкое, простодушное лицо селянина.
Мужчина напряг мышцы, все еще оставаясь неподвижным, – казался чутким, напряженным, словно кот, готовящийся к прыжку.
– Щелк! – шепнул посох, освобождая скрытый внутри клинок, послушный молниеносному движению худой руки с сильными костистыми пальцами.
– Шшшплаф! – зловеще зашипела пуля, прошивая воздух точно в том месте, где еще миг назад, более краткий, чем удара сердца, находилась голова странника.
Разорвала воздух, слишком быстро, чтобы можно было ее увидеть. Молниеносная, убийственная и равнодушная, каковым только может быть металл. Но вместо того, чтобы разбивать кости и рвать мышцы, вырвать белый и красный фонтаны мозга или крови – попала в пустоту. Разбилась о скальную стену по ту сторону тропы, вздымая в воздух резкие, посверкивающие от слюды дробинки битого камня. Тех, что усыпали лепестки каменных цветов. Шляпа, словно медленный, золотой лист осени, опала на тракт.
Казалось, что на миг мир замер, тихий и неподвижный, будто самое время затаило дыхание.
Но уже через миг резкий звук выстрела пронесся сквозь хрустальный воздух и, разбудив между скал эхо, улетел в горы.
* * *
Бихо было скучно. Не хватало ему движения, веселья, энергии. Хотел разогреть кровь, почувствовать радостный пульс, разогреть руки и сознание. Вскочить. Рассмеяться. Познать радости компании, ощутить связь с приятелями, приятное чувство власти и силы.
Одним словом, не хватало ему убийств.
– Хиро? – позвал. – Хиро, спишь?
Товарищ его широко зевнул, щелкнув зубами, словно пес.
– Уже нет, – проворчал. – Зачем меня будишь, дурень?
Длинные, сверкающие пальцы солнца пробирались внутрь сарая сквозь дыры в крыше. Казалось, они лениво перебирают разбросанную на полу солому. Частички пыли в воздухе напоминали чешуйки лака. Золото и чернь. Танец света с тенью.
Вокруг лежали разбросанные ящики с оборудованием. Порванная бамбумага и сломанные дощечки древокоста украшены были смазанными штемпелями старого лого Йамауба, стилизованное женское лицо. Кривой столик хромал на одну из ножек. Игральные карты и кости, лежавшие на крышке, покрывала пыль. В углах стояли старые пахотные машины, давно погрузившиеся уже в последний сон. Засохшие пятна биомассы лежали на полу. Всюду, подобно мертвым воинам на поле битвы, валялись пустые емкости от дешевого, подлого сакэ Кинтаро. Лого, представляющее Семь Богов Счастья, видневшееся на дощатой перегородке, было уже настолько выцветшим, что божества напоминали банду жадных до крови психопатов.
Бихо пожал плечами.
– Да просто так. Скучно. Тебе не скучно, а? Ну, признайся. Скучно чертовски.
– Верно. Скучно, – согласился Хиро. – И что с того?
– Пойдем на тракт. Может, попадется нам какой шпак на ощип. Ощипал бы шпака, а?
Дородный мужичина поскреб заросший подбородок, иронично растягивая губы.
– Шпака! Шпака! Ну точно. Только вот госпожа Марико запретила, после того, что мы сотворили в кабаке. Не помнишь?
Помнил. Конечно помнил. Как мог бы позабыть такую чудесную перестрелку. Запах крови, пятна на стенах словно красные гроздья давленых фруктов, разбитые головы пьяных гостей и трясущиеся в конвульсиях ноги жирного, словно енот, купца, которому он перерезал глотку. Деньги, сыплющиеся на землю со звуками храмовых колокольцев. Порванные струны разбитого о стол кото. Птичьи вскрики гейш, цветные кимоно, словно размазанные по наброску, случайные мазки краски. Заразительный, клекочущий хохот оружия, вспарывающего пулями дерево и мягкие человеческие тела. Багрянец. Всюду горячий, парящий багрянец. Резкий запах смерти. Здорово было.
– Здорово? Да как бы не так, – отозвался скорчившийся в углу Малой Киосай. – Расчудесно. Приход да и только
Как видно, размечтавшийся Бихо высказал свои мысли вслух.
Хиро уселся на постели, глядя на приятелей не по-доброму.
– Перестаньте херней заниматься, дети. Приход мы заимеем, если госпожа Марико снова на нас рассердится. И на этот раз – всерьез. А может я не прав, а? И кто-то хочет подохнуть, порезанный на кусочки? Потому что я – нисколько не хочу.
Некоторое время они молчали, опечаленные. У каждого перед глазами стояло темное, словно жженный орех, прекрасное, покрытое белилами лицо госпожи Марико. Маска смертельного гнева. Черные безжалостные зрачки, такие насмешливые, такие пустые, словно были они двумя пробитыми навылет дырами на ее макияже, отверстиями в ад над зловещим изгибом улыбки. Губы словно свежая капля крови, меч, называемый Потоком, в ухоженных маленьких ручках. Госпожа Марико в приступе ярости. В тихой, злой, ожесточенной ярости, совершенно нечеловеческой и сколь же пугающей! Нет, они решительно не хотели, чтобы она срубила им головы, законсервировала в смеси воска и пластика, а потом добавила к коллекции своих рокурокуби, любимых ее ужасных головок, которые держала в специальной шкатулке и, якобы, чувственно целовала их на ночь.
Хмурая тишина все длилась, пока, наконец, Бихо не придумал. Тем временем рука его бессознательно пыталась опрокинуть фигурку Дарумы, красный шар, игрушку, исполняющую желания, в виде сморщенного монаха, чей единственным глазом была иронично прищуренная щербина, оставленная воткнутым некогда ножом.
– Погодите, парни. Спокуха. Главное – без нервов. Может, еще что-то и выкрутим. Потому как я думаю вот что. Пойдем на перепутье. Посидим маленько, раздавим бутылочку-другую, подождем. Может, будет фарт, и приваландается при оказии какой чужак. А тогда знаете... Судьба решит. Если шпак двинется по дороге к резиденции господина Ашихеи – беда. Божья воля, нет? Оставим его в покое. Господин Ашихеи всякие дела крутит. Мог бы на нас разозлиться, если бы мы пощекотали гостя, которого он ждал. Но если шпак попрется в село... – он засмеялся, проведя ребром ладони по глотке. – Что, плохой план? Мне думается, что, скорее, план недурной, нет?
Глазки приятелей заблестели. Это была, по крайней мере, хоть какая-то идея. Могли бы наконец хоть немного развлечься, а то и подзаработать при случае, если бы судьба оказалась приязненна. По крайней мере, покинули бы этот паршивый сарай, где скрывались, словно черви от солнца. Госпожа Марико наверняка не будет против, если они прикончат ничего не стоящего, чужого бродягу.
– Ладно, – решился Хиро. – Пошли.
Два других бандита вздохнули с облегчением.
* * *
– Дурак! Дубина! Чего ты по нему стреляешь? – Хиро стукнул Малого Киосая кулаком по макушке. – Испортишь развлечение, если сразу развалишь ему дыню!
Бандит послушно опустил оружие, но его глуповатые узкие глазки расширись от недоверия и удивленья.
– Отскочил. Он отскочил, мужики. Я бы не смазал с такого расстояния, клянусь.
Шеф бандитов только скривился.
– Ага, конечно. В молоко, дурень. Спрячься. Вспугнешь нам птичку.
Бихо в споре участия не принимал, таращился на странствующего художника, а лицо его кривилось от вожделения.
– У него меч есть, – прошипел он в сердцах. – В том, типа, посохе спрятан. Раны, а клевый-то какой! А блестит как! Охрененно хорошая сталь! Охрененно! Работа какого-то йоханого мастера. Он небесный, видите? Весь голубой, как вода. Из благороднейшего металла откован, слой за слоем – да все тонкие, будто рисовая бумага. Даже у господина Ашихеи такого нету. Откуда бродяжка такой зае*ательский клинок раздобыл?
– Черт его знает откуда, – раздраженно фыркнул Хиро, которому совсем не понравилась жадность, появившаяся в глазах подчиненного. – Я и так его через секунду-другую захапаю! Но сперва повешу сучару на его собственных кишках. Ладно, собираемся! Начинаем веселиться!
Они выскочили из засады в густых зарослях прямо на тропинку, умело формируя треугольник, чтобы обойти того, отрезать дорогу к бегству. Псы, тренированные на убийство. Беспризорные сейчас, злые и голодные дворняги, выброшенные из своры госпожи Марико за своенравие и неуживчивость. Готовые разорвать одинокого путника, пойманного врасплох и обреченного на паскудный конец. Псы. Ничего больше.
Путник смотрел на них спокойно. Они даже не подумали, что что-то идет не так. Ведь должен бы скорчиться, испугаться, пасть на колени и, слюнявясь со страха, молить о пощаде. Плакать, стонать или таращиться на них бессмысленным взглядом теленка под ножом. Он же просто стоял неподвижно, а взгляд его был холоден, словно ледяная вода.
Он знал. Уже успел оценить, с кем имеет дело. Но ни Хиро, ни его друзья все еще не понимали, с каким противником им пришлось столкнуться. А это означало, что они совершили ошибку. Серьезную ошибку. Слишком алчущие крови, слишком уверенные в себе, переступали с ноги на ногу, кривясь в жестоких ухмылках. Для них одинокий путник уже был трупом. Развлечением, посланным судьбою. Но судьба была неверным другом. Зеленые глаза чужака, светлые, бесстрастные, следили за бандитами внимательно и с легким удивленьем. Тем временем, парни Хиро, дрожа от нетерпения, чтобы побыстрее измазаться в крови, оказались слишком глупыми, чтобы заметить – во взгляде этом нет испуга. Ничего не видишь, Бихо? Действительно ничего? Ты внезапно ослеп, Киосай? Хиро, ты, дурак, тоже не понимаешь, кого видит перед собой ваш шпак? Так, парочку представителей человеческого мусора. Бурьян для прополки. Троих дуболомов в несвежих, мятых рубахах, засаленных куртках, протертых штанах. Зелено-розовый чуб на голове Бихо, дешевая татуировка Малого Киосая, сломанный нос Хиро. Говоря коротко – мясо. Дикое мясо.
Дикое, опасное и никому ненужное. Он просветил вас насквозь, словно слепая шаманка итако. Бычий взгляд, хищно ощеренные зубы, стиснутые на рукоятях оружия пальцы. А в груди и головах приятный вдохновляющий шум, радость причинения боли. Один худой бродяга против их трех. Что с того, что он вооружен прекрасным мечом, вероятно одаренным душой мощного ками? Наверняка – ворованный. В жизни бы не поверили они, что умеет им пользоваться.
Однако – умел.
Киосай, который никогда не мог справиться с жаждой крови, как обычно бросился первым. Задиристый и опасный, с кривой усмешкой плохого парня. Свист. Это протяжно запела длинная, окованная металлом палица, любимая приятельница Малого. Талисман и защитница. Почти сестра. Должна была ударить в руку бродяги, выбить у него из руки драгоценное оружие. Должна была ломать кости, рвать мышцы, углубляясь в мягкое, безоружное тело. Ранить и убивать каждым ударом. Ведь она была безошибочна.
Но не на этот раз.
Чужак подступил лишь на шаг, один шаг, под опускающуюся палицу, а голубое пламя клинка поцеловало торс Малого. Бандит ощутил шлепок, словно меч хотел его утешить или успокоить, а потом сердце его наполнилось голубым, холодным огнем. Печаль, жалость и страх пролились из него внезапной волною багрянца, и не осталось ничего, кроме пустоты. Давясь кровью из взрезанного легкого, Малой увидел только, как вокруг вспыхивает синева. Пенистые пузырьки багрянца лопались у него на губах, когда небо склонилось, чтобы принять Киосая в объятия. А потом краснота погасла, забрав с собой все прочие цвета и ощущения. Расширенными зрачками бандит глядел в небеса над собою, разлившиеся вокруг и везде, пока не погрузился полностью в эту синеву. Холод. Пустоту. Ничто.
Когда распластанный торс Малого ударился оземь, а красные, горячие брызги крови означили лицо, руки и рубаху Хиро клеймом багрянца, Бихо принялся одновременно стрелять и орать. Старый автомат заплевал огнем, кашляя и порыкивая словно пробудившийся астматик. Киосай! Киосай убит! Этого не может быть! Пули сыпались на путника словно серебряный рис на молодую пару. Но вокруг фигуры странствующего художника появился внезапно серебристый светящийся нимб, подрагивающий, будто текущая вода, а меч в его руке превратился в веер синей молнии. Клинок чертил в воздухе таинственные знаки, отекающие голубым огнем, а сияние, объявшее чужака, засверкало кристально, преломившись в своеобразной стеклянной волне, состоявшей из света. И хотя это совершенно невозможно, бандит мог бы поклясться, что видит, как дрожащая зеркальная поверхность искривляет и отражает летящие пули, чтоб те не попали в цель.
Не мог поверить в то, что сейчас видел. Такие вещи случались только в сказках. В трепе суеверных дурачков. Меч, в котором обитает ками столь сильный, что он может отражать автоматные очереди? Ведь ерунда, нет? Бред сумасшедшего. Это не может действовать. Чудак должен выглядеть как сквозь мясорубку пропущенный.
Ничего подобного.
Время остановилось, двигался лишь меч незнакомца. И все это не длилось дольше пары вздохов. Когда уставший автомат Бихо закашлялся в последний раз, а потом произнес лишь жалобное «клац!», магия рассыпалась. Чужак стоял на тропе, тяжело дышал. Мокрые от пота волосы липли к щекам и лбу. Лицо было напряжено, сосредоточено и хищно. Из носа медленно стекала густая, почти черная кровь. Грудь спазматически поднималась и опадала. Бихо таращился, не в силах перестать. Не мог понять, каким чудом вместо разодранного мяса, лежащего на тропе, все еще видит перед собою высокую худую фигуру незнакомца. А клинок голубого меча все еще спокойно целится прямо в грудь Хиро. Демон что ли? Но ведь крутые парни в демонов не верят.
Тогда Бихо заметил, что из-за усилий ворот рубахи странника распахнулся, открывая ставшую заметной череду шрамов от глубоких ожогов. Выглядели они странно, словно складываясь в последовательность символов. Где-то он уже видел такие раньше. И когда вспомнил, чуть не задохнулся. Татуировки госпожи Марико. Увиденные некогда в разошедшихся одеждах, обращающие на себя внимание глубокой, темной краснотой туши. Охранные знаки. Магические сутры огромной мощи. Вместе с силой ками, обитающего в оружии, они создавали щит, пробить который было невозможно любым огнестрельным оружием. Могут стрелять в того демона с глазами зеленого стекла хоть до усрачки. Пока у того меч в руках, и пока остаются у него силы, чтобы им воспользоваться, он останется неприкасаемым.
Странствующий художник понял, что напавший уже осознал, во что он встрял, и лишь подтвердил его мысли легким кивков. Не улыбнулся триумфально, ни злости, ни какого другого чувства. Смотрел. А Бихо почувствовал дрожь ужаса. Потел, нервно стискивая кулаки. Впервые в голове его зародилась мысль, что через миг это он может лежать на каменистом пути, разрубленный напополам, словно Малой Киосай. Это были новые, обидные, почти болезненные мысли. Не чувствовал себя готовым вступить на вечное колесо перерождений. Решительно – нет.
– Хиро, – простонал он испуганно. – Видишь? Он...
– Молчи! – прошипел атаман.
Он тоже боялся. О, да, боялся. Судорожно стискивал в ладони рукоять своего старого, тяжелого меча, который рядом с клинком чужака выглядел словно ржавый мясницкий нож. Уже понимал, что нынче он повстречал свое предназначение. Свою карму. Долг, полученный от прошлых жизней. А в помощь ему был лишь трусливый, скулящий Бихо. Оба бандита понимали, что если хотят иметь хоть какой-то шанс, то должно им атаковать одновременно. Потому в момент, когда Хиро издал ужасающий боевой вопль и кинулся вперед, Бихо ухватился за меч и тоже ударил. Однако в последний момент страх победил, бандит поколебался, отскочил, не нанес удар.
Говорят, великие фехтовальщики движутся, словно танцуя. Однако движения незнакомца не походили на танец. Он казался, скорее, задумчивым, чем сосредоточенным. Сделал шаг и еще шаг, а потом чуть отступил, словно желая пропустить мимо себя напирающего Хиро. Поднял руки в жесте, который мог показаться почти извиняющимся. Но голубой клинок сам ударил в широкий меч нападавшего, разрубил металл, словно бамбук, и гладко вошел в тело. Атаман банды захрипел, сложился напополам, словно перочинный ножик. Бихо еще поймал его удивленный взгляд, словно Хиро не мог поверить, что это уже все, что так быстро – а после в землю ударило тело, мешок с мясом и костьми, который еще миг назад был живым человеком. Кровь окрасила камни. Отвратительные фестоны внутренностей принялись вываливаться между прижатыми к брюху ладонями. Засмердело калом и железистым ароматом крови. Мертвый Хиро выглядел словно бесформенный мешок, оброненный нищим. И одновременно – совершенно нереально. Ужасно нереально.
Теперь я, – подумал с тупым ужасом Бихо. Теперь я.
– Нет! – шепнул бессильно. – Защити меня, Будда Амида! Канон Одинадцатиликий, спаси!
Но для спасения было уже поздно. Демон в одеждах убогого странника почти незаметно пожал плечами. Не растрогала его сила святых имен. Видать, милосердие было ему чуждо. Он уже принял решение. Мусор нужно убирать до конца, пусть это и неблагодарная работа.
Бихо сражался с искушением развернуться и сбежать, но дорогу преграждала проклятущая тележка художника. Кроме того, он не хотел погибать от удара в спину. Потому что он – умрет. Это уже знал наверняка.
– Нет! Нет! – даже не отдавал себе отчета, что повторяет это по кругу, словно защитную сутру.
– Мне жаль, – ответил зеленоглазый.
Голос его был низким, спокойным, ласковым, словно бы он говорил с невежливым ребенком, что пытается избегнуть заслуженного наказания.
Бихо увидел возносящуюся вверх голубую молнию. Руки его отяжелели, двигались они так медленно, словно месили мелассу, а не воздух. Едва-едва сумел чуть приподнять кончик меча, когда горло его прошил нечеловеческий холод, а мир вывернулся и принялся кувыркать и скакать.
Отрубленная голова бандита покатилась по каменистой тропке.
Вот я и стал демоном рокурокуби, призрачной головой, отделенной от тела, – подумалось в последнем проблеске сознания Бихо. Что за ирония.
* * *
Незнакомец стоял посреди трупов. Его сосредоточенное лицо скривилось внезапно от боли.
Сколько раз я уже так стоял? – подумал он. – Милосердный Йиза, слишком много.
Он склонился и старательно отер лезвие Блеска о рубаху Бихо. Потом сунул меч в ножны, которые теперь снова выглядели как обычный посох.
Взглянул на тела, которых он вовсе не намеревался хоронить. Хотел сказать: «покойтесь в мире», – но знал, что так не будет. В следующий раз бандиты пробудятся в Аду Одинакового Возрождения, где будут раздавливаемы и убиваемы только для того, чтобы снова родиться и умереть в муках, однако он не думал, чтобы надлежало им этого желать. Только последний, который в миг смерти воззвал к святому имени Будды Амиды, имел хоть какие-то шансы на милость, но, сказать честно, очень небольшие.
Странствующий художник поднял лежащую на тропе шляпу, шлепком в борт приказал повозке двигаться в дальнейший путь. Солнце стояло еще высоко, однако перевал был высоким и длинным. Если он хотел добраться до деревни и остановиться на постоялом дворе, чтобы наконец-то поспать под крышей, надлежало поспешить.
6. ОРБИТОВСКИЙ Лукаш, УРБАНЮК Ярослав. «Пес и поп. Жертва и другие истории» («Pies i klecha. Żertwa i inne historie»)
В середине 2000-х уже известный читателю колонки Лукаш Орбитовский вместе с другим хорошим писателем Ярославом Урбанюком издали в «Фабрике Слов» два романа о приключениях Анджея Гила и Збигнева Энка, священника и милиционера, которые в конце ПНР и в первые годы постсоциалистической Польши расследуют сверхъестественные преступления, густо замешанные на польском историческом материале (люциферовы сыны, неизвестная рукопись Мицкевича и пр.). Романы вышли более чем интересными, но, по сути, они были завершающим этапом написания цикла рассказов, публиковавшихся ранее в журнале «SS&F». В этом году все то же издательство «Powergraph» в начатой им серии электронных переизданий польских авторов начала 2000-х издало сборник рассказов, тесно примыкающих к романам дилогии. Результат получился небезынтересным.
(Несколько слов об Ярославе Урбанюке – поскольку первого соавтора, Лукаша Орбитовского, читатели колонки, полагаю, уже помнят. Ярослав Урбанюк родился в 1977 году, писатель, журналист, активно сотрудничавший с журналами «Lampa», «Machina», «Czas Fantastyki», кулинарный фельетонист портала o2.pl. Как любитель и знаток кулинарии издал несколько специализированных книг. Автор полудесятка рассказов и двух романов – упомянутых уже книг в соавторстве Лукашем Орбитовском).
Аннотация издательства
«Есть вещи, от которых лучше держаться подальше: языческие обряды. Военные эксперименты, вуду в научных институтах. Там, где не в силах справиться епископ и народная власть, в дело входят Анджей Гил и Збигнев Энка – доктор богословия и поручик милиции, которых соединила дружба тяжелая и невероятная, словно закат ПНР.
«Пес и поп. Жертва и другие истории» – это сборник культовых рассказов, посвященных приключениям священника и милиционера, что вместе встают против необычных преступлений, что случаются в Польше в конце восьмидесятых. Истинный пир для любителей сильных историй с границы детектива и эзотерики как и тех, кто любит кровавые детективные дуэты».
Сборник состоит из пяти рассказов:
Голодомор («Głodomór»)
Гипотеза следа («Hipoteza śladu»)
Огнь и сияние («Ogień i blask»)
Больше света («Więcej światła»)
Жертва («Żertwa»)
Отзывы читателей
«Встреча со священником Анджеем Гилом и комиссаром Збигневом Энка, заглавными псом и попом, состоялась дважды: в 2007 году в издательстве «Фабрика Слов» вышел роман «Пес и поп: Против всех», а год спустя герои вернулись в продолжении, названном: «Танцор». В этом же году у нас есть возможность снова столкнуться со странным дуэтом, что сделало возможным издательство «Powergraph», выпустив в форме электронной книги сборник рассказов «Пес и поп. Жертва и другие истории».
Сразу нужно успокоить потенциальных читателей: незнакомство с романами нисколько не мешает, поскольку рассказы в сборнике хронологически происходят раньше романов (что – очень удобное решение). У нас есть оказия узнать каковы причины, по которым не заливающий за воротник ксендз и милиционер, словно взятый из фильмов Пасиковского, встретились, как и то, как развивались их взаимоотношения – от начального недоверия, дополненного «системными» предубеждениями до настоящей мужской дружбы. Но непросто предположить, что это могло закончиться иначе, принимая во внимание дела, в которые эти двое влезают: начиная с расследования в тихом городке, над которой встает дух родноверов минувших веков, через проблемы с экспериментами по лучевой мутации, приправленными толикой русской мистики, до истории с домом с приведениями, который одних приводит к безумию, а другим позволяет спасти жизнь от неприятных событий.
Эта разнородность – несомненно, одна из сильных сторон сборника: заканчивая один рассказ, непросто угадать, чем удивит нас следующий. Это при том, что все тексты опираются на чрезвычайно сходную схему: одному из героев обрушивается на голову странное дело, в котором он обращается за помощью к приятелю, дело становится еще страннее, а потом надо напрягать все силы, чтобы выйти из этого с головой на плечах. При этом Орбитовскому и Урбанюку удается хорошо отмерять пропорции между детективом и элементами хоррора: с одной стороны, повествования не сложны, но держат в напряжении и обладают хорошим темпом, порой подбрасывая ложный след или удивляя неожиданным твистом. С другой – ужас, хотя и ощутимый, всегда лишь дополнителен, словно тень, отбрасываемая на границе поля зрения, неуловимая, но всегда сущая. Даже когда авторы используют мотивы, напрямую соотносящиеся с традицией хоррора – опасные секты, духи, проклятые дома и демоны – не позволяют, чтобы те восторжествовали над целостностью текста, что превращало бы его в польское «Сверхъестественное». А ведь это не запрещалось идеей рассказов, те вполне позволяли бы такое делать – хотя бы в рассказе о сказочной Жар-птице, оказывающейся машиной для убийства после лучевой терапии, или при расследовании, опасно пересекающимся с забавами с гаитянскими лоа с Бароном Субботой во главе.
Должны бы читателю понравиться и сами герои, хотя характерность их не всем пришлась бы по вкусу. Итак: ксендз Гил, худой как щепка, многознающий, с опытом университетской жизни, вооруженный силой веры и крепкой головой, которую ему не лень напрягать; поручик Энка, который является его противоположностью: крепкий на морду и кулаки, женский угодник и прагматик до боли, исключительно упорный и дымящий, как дракон. Поп-культура знала таких соединений более чем достаточно: один тихий, для бесед, второй громкий, для битья, но здесь контраст этот удается весьма неплохо, поскольку видно, что за Гилом и Энкой стоят совершенно разные стили жизни и разный жизненный опыт. Более – не превращаются они и в охотников за привидениями: хотя необъяснимые события оставляют на них свой отпечаток, герои остаются крепко впаянными в повседневный опыт, где большей проблемой, нежели тайные секты остается затопленная соседями квартира. Неповседневное – лишь проблемное дополнение, с которым надо бы справиться и отправляться дальше. Методы герои тоже используют довольно разные, особенно когда приходится конфликтовать с польской, времен ПНР, реальностью, с ее абсурдами, ограничениями, чувством заката эпохи, с идиотами на каждом шагу и новым «полонезом» как признаком статуса. Краков, каким его описывают авторы, немного страшен, немного смешон, тем паче, что авторы не останавливаются перед легким изменением реальности, превращая город в поп-культурную площадку развлечений для героев. В текстах, вместе с тем, хватает и сатиры с иронией, порой довольно резкой – довольно заглянуть в рассказ «Голодомор»: тамошний портрет среды фантастов и студентов представлен как сила вторжения, разрушающая хороший вкус, эстетику и интеллигентность, интересующаяся исключительно выпивкой и развлечениями. Я даже – во время чтения – начинал жалеть, что в мои времена Жачек выглядел несколько иначе.
Если что-то и может в рассказах не нравиться, так это их предсказуемость. Вообще же тексты читаются приятно, можно с интересом следить за действиями заглавного дуэта и их перипетиями; некоторые из них могут придавить густым чувством ужаса («Гипотеза следа»), другие – удивляют небанальной идеей («Огнь и сияние»), а какие-то поступки и мотивы, Орбитовским и Урбанюком используемые, уже настолько распространены в культуре, что принимаются в категориях очевидности. Порой случается, что одних идеи и климата не хватает, чтобы удержать текст, и после завершения чтения ты чувствуешь определенный голод (как в случае с «Больше света»). Однако в целом это не влияет на восприятие книги. «Пес и поп. Жертва и другие истории» – это приятное развлекательное чтение хорошего уровня – увлекательное, атмосферное, с неплохо выписанными элементами хоррора и детектива. Особенных откровений, полагаю, ожидать не стоит, подобно как и стилистических прелестей и глубоких экзистенциальных решений, но хорошего развлечения – отчего бы и нет?».
Жертва (фрагмент)
Пролог. Год 1233
В храме умирал старик.
Окружали его миски с едою. Укутанный в меха, он трясся от холода. Из-за дверей доносились стенания плакальщиц, свистел ветер. Старик попытался глубже натянуть на голову колпак, но только смешно его искривил. Открыл белое ухо. Огонь, горящий посреди храма, освещал раскидистое старое дерево.
Плакальщицы снаружи стихли. Старик повернул голову ко входу. Завеса разошлась, и на пороге встал высокий мужчина в бенедиктинской рясе. Глаза старика сузились. Бенедиктинец встал рядом с умирающим на колени.
– Приполз ты, сыночек, – сказал старик. Кожа его уже пожелтела, а нос заострился. Монах зарыдал, прижал лицо к ладони отца, а тот шептал: – Приполз ты, сыночек, приполз...
Замолчал. Монах встал не без усилия, закрыл умершему глаза и, не перекрестившись, двинулся в глубь храма. Тот, укутанный дымом, казался больше, чем был на самом деле. Монах набрал горсть зелий и взглянул за спину. Показалось ему, что на трех ветвях дерева кора складывается в лица, и что одно из них принадлежит его отцу. Он бросил зелья в святой огонь и не оглядываясь вышел.
При виде монаха плакальщицы снова принялись голосить. Мужчины стояли прямо, с опущенными головами. Бенедиктинец раскинул руки, запрокинул голову и крикнул:
– Время платить!
Вопли женщин усилились, мужчины, казалось, сделались ниже, а из толпы донеслись крики: «Горе нам, горе нам!». Монах сгорбился, будто внезапно добавилось ему лет, и окунул просмоленный факел в огонь, вокруг которого сбились плакальщицы. «Горе нам, горе нам!» – голосили мужчины, женщины выли и посыпали волосы землею.
Храм встал в пламени, монах поглядел еще на огонь и отошел, а люди перед ним расступались.
І
1988
Если квартира поручика Энка и имела в себе нечто характерное, так разве что блестящую лакировку, что широкими пластами отходила от мебельной стенки. Больше всего места занимал сам поручик Энка, развалясь на низкой кровати. Волосатая грудь его поднималась и опадала, а с ней вместе – маленькая женская ладошка, чья хозяйка глубоко спала, лицом к стене. На столе стояла пустая бутылка от вина «Клостеркеллер», а рядом два бокала, один пустой, а второй наполовину полный. Ни одна картина или снимок не нарушали белизну стен, зато люстру украшали женские трусики, бюстгальтер же скромно свисал со стопы самого хозяина. Когда бы злой дух, например полтергейст, вымел бы стопку газет из-под телевизора и сам телевизор, бокалы с вином и хозяина с подружкой, а еще содрал бы лакировку с мебельной стенкой, можно было б решить, что комнату ввели в эксплуатацию только вчера, и что она ждет владельца, который уважил бы ее больше, чем поручик Энка.
Энка же переживал из-за другого – не помнил, что вчера сказал таксисту. Знал прекрасно, что вышел от Рыжего хорошо перед десятью, крепко вставленный, знал, что сел в белый «полонез», а таксист в профиль напоминал Карла Маркса (Энка полагал, что у Маркса был исключительно профиль, с какой стороны на него не гляди). Поручик Энка вежливо поздоровался и сказал: «Ко мне, значит, на аллею Мира». Потом поколебался и изменил пожелание: «Нет, езжайте на...».
И, собственно, на том заканчивалось знание поручика Энки. Понятие не имел, какое слово было произнесено и что случилось после, когда он вернулся и с кем. Размышлял он над этим некоторое время, потом привстал и склонился над спящей. Волосы закрывали ее лицо. Поручик Энка как раз раздумывал, должен ли он их отвести в сторону, когда зазвонил телефон.
– Что? – пробормотал он в трубку.
– Собирайся к нам, – голос Грули звучал слишком хорошо, как для утра. – Давай, раз-два. Звонили.
– Сам собирайся, – посоветовал ему поручик Энка.
– Старик бесится. Сверху звонили, – пояснил Груля. – Жопу рвет, а потому не вошкайся и шевели батонами. Ведь...
Девушка повернулась.
– Если хочешь поцеловать меня в жопу – адрес ты знаешь, а подробности о жопе я тебе объясню, – сладко сказал поручик Энка. – Не сегодня. Не сейчас. Я...
Светлые прядки сдвинулись, являя взору преисполненное любовью лицо девушки. Глаза поручика Энки внезапно расширились.
– Понимаю, – сказал. – Это честь для меня, пан министр, – добавил мягко, а Груля закашлялся по ту сторону кабеля.
– Что там у тебя, Збышек?
– Сейчас буду, пан министр, – поручик Энка отложил трубку и бросил в сторону девушки. – Нужно собираться!
За время, которого хватило поручику, чтобы впрыгнуть во «вранглеры», черную рубаху и военную куртку, девушка успела надеть трусики и застегнуть бюстгальтер. Энка вытолкнул ее в прихожую, перед дверью вручил крученные в комок вещи, и прежде чем та успела раскрыть рот, они уже стояли в коридоре, а Энка закрывал дверь.
– Збышек, ты с ума сошел? – она одновременно пыталась удержать одежду и ухватить Энку. Повысила голос. – Так ты думаешь, что можно так вот запросто, что я и ты...? Что так просто решить? А? Что я...
Поручик Энка взял ее лицо в ладони.
– Любимая, – сказал, глядя ей прямо в глаза. – Кищак*, понимаешь? Только это и могу сказать. – Поцеловал ее в лоб и повторил. – Кищак.
(* Кищак Чеслав – в 1981-1990 – министр МВД в Польской народной республике).
* * *
Над головой Грули толстые буквы складывались в надпись: «ВЕЖЛИВОСТЬ И ВНИМАТЕЛЬНОСТЬ – ВИЗИТКА СОТРУДНИКОВ ОРГАНОВ». Зеленоватую масляную краску пересекала густая паутина трещин. Юноша за столом рядом перестал печатать, поглядел на Энку, но тотчас вновь сосредоточился над машинкой. Комнату наполнял ритм, выстукиваемый одиноким пальцем, тыкающим в клавиши.
– Я о тебе забочусь, – заявил Груля.
– И думать не хочу, что бы случилось, перестань ты заботиться, – Энка обрушился на стул. – Что тут происходит?
Подбородок Грули задвигался над воротником фланелевой рубахи.
– Они вспомнили о тебе, – сказал. – Иконы.
– Без понятия, что за иконы. С понятием, что такое выходной.
– Иконы. Каналы, ну, мужик, ты что, не помнишь?
– Они вспомнили?
– Помнили все это время.
– Скажу тебе кое-что, Груля, – оскалился поручик Энка. – Научу новому слову. Слово это звучит: вежливость. Вежливый человек отвечает на звонок, невежливый – нет. Вежливый человек летит через весь город с сиреной и через переходы, а хам – спит дальше. Вежливый человек, в конце концов, когда узнает, что кто-то делает ему одолжение за то, что он такой милый, затыкается и слушает.
– Поедешь на побережье, – улыбнулся Груля.
– Говорят, море в октябре чудесно, – размечтался Энка и внезапно сделался серьезен. – Что, собственно, происходит?
– Есть деликатное дело, – Груля встал и принялся ходить по кабинету. Были на нем джинсы-пирамиды и совершенно черный пиджак. – Может удастся что-то с повышением сделать. Слишком уж мы долго тут торчим, нет? Ну, в любом случае – там труп.
– Труп, – повторил поручик Энка.
– Ксендз.
– Ксендз, – проворчал Энка. – Вот так да, что-то новое.
– Конкретней – викарий. Мертвый. Паскудное дело. Наш консультант...
– Гебня?
– Викарий? С чего бы!
– Да что ты мне с тем викарием! – фыркнул Энка. – Консультант, говорю.
– Ксендз.
– Ксендз викарий?
– Ксендз консультант.
– Я херею, – Энка откинул голову. – Как это – ксендз?
– Ждет в другом кабинете, – пояснил Груля. – Профессор. Мудрая голова. Поедете вместе.
Поручик Энка огладил подбородок, поджал губы, словно собирался сплюнуть. Внимательно глянул на Груля, а Груль сгорбился и сел.
– Им нужен кто-то расчудесный, – пояснил спокойно. – Ну и выпало на тебя, потому не знаю, чего ты вые...
– Я – что? – рассмеялся поручик Энка. – У меня полные штаны дерьма, и я только и мечтаю переться на другой конец Польши с каким-то там попом-извращенцем, чтобы разгребать трипнутую смерть не менее трипнутого сына Ватикана. Старик, ты меня вообще – слышишь? Нахрен я во всем этом? Нахрен тот второй? Почему местные не решат все? Ведь...
– Мертвый ксендз, – серьезно произнес Груля.
– Ну и что?
– Мертвый ксендз, – повторил тот. – И нам, и тамошним такое нужно как дырка в голове.
Стук-стук. Одинокий палец молодого милиционера застучал в черные клавиши машинки.
– Ну ладно, – сказал поручик Энка. – И где он там, этот?
* * *
Ксендз-профессор Анджей Гил принадлежал к людям, которым нравится ждать. Раздумывал он некогда о мире, в котором все происходит моментально: нет очередей за сахаром и беконом, на первом свидании рвутся кондомы, а раз открытая бутылка моментально становится пустой. Тогда б человеческая жизнь сократилась до двух десятков лет гонки с вываленным языком – а вкушение мира сделалось бы поспешным пожиранием мусора: всего, что под язык попадет. Потому ксендз-профессор Анджей Гил ждал спокойно на неудобном стуле, положив ногу на ногу, сплетя руки под подбородком, а глаза устремив на настенные потеки, чтобы ничего не мешало приятному ожиданию. Был на нем черный пиджак, рубаха с колораткой и вельветовые штаны.
Забавно – двое ментов материализовались в дверях одновременно, один проталкивался мимо второго, и в конце концов тот, что толще, протиснулся перед тем, что пощуплее. Хотя тот, что похудее, худым вовсе не был. И если высокий толстяк в идиотском пиджаке пробуждал только веселость, то в приятеле его что-то было не так. Будто бы коренастый, а двигался плавно, словно бы тупая морда – а в глазах блестело что-то большее, чем сообразительность, словно бы низкий, а не скажешь: карлик. Странный мужик.
Высокий окончательно пролез вперед, а его приятель остановился в дверях, словно не зная, что делать.
– Познакомьтесь, – сказал толстый верзила. – Как раз время.
Коренастый протянул косматую лапень.
– Збигнев Энка, – прозвучало.
– Анджей Гил.
– Слышал, – поручик Збигнев Энка уселся под стену, – что вы проехали сюда тот еще кусок дороги.
– Пробки были.
– Пробки.
Анджей Гил встал.
– Меня прислал сюда подручный епископ Рурак, как консультанта. Это может вам нравиться, пан поручик. Может – не нравиться.
– А что тот, епископ, вам, собственно, рассказал?
– Я услышал, что работа с паном поручиком – приятное дело.
Поручик Энка поразмыслил миг-другой и ответил:
– Это истинная правда.
Анджей Гил глянул на него болезненно и поправил пиджак.
– Я прекрасно понимаю, что пан в своем деле – дока, – сказал, а поручик Энка приподнял бровь. – И даже не представляю, как бы я мог, пан поручик, научить вас хоть чему-нибудь.
– Пан ксендз и вправду так думает? – перебил его Энка.
Груля выполнил неловкий примирительный жест – вытянул руки перед собою, словно на знак, что все будет хорошо.
– Полагаю, – сказал Анджей Гил, – что ни одному из нас не хочется здесь быть. И все же мы здесь. Это должно бы дать вам, пан поручик, пищу для размышлений.
Збигнев Энка глянул на Груля, на ксендза Гила и снова на Груля.
– Понимаю, – кивнул. – Понимаю, что вы обо всем уже подумали.
* * *
Энка кинул папку с материалами на заднее сидение «полонеза».
– Классная тачка, пан поручик, – сказал ксендз.
При свете утра Анджей Гил показался поручику неестественно бледным. Был выше, чем Энке сперва показалось, и руки его были смешные, худые, с ладонями, болтающимися у бедер. Энка кивнул. Указал ксендзу место рядом с водителем, но Гил был занят рассматриванием передка машины.
– Новая штука, – сказал Энка.
– Вы еще скажите, что это гоночная версия, – ксендз Анджей Гил впервые улыбнулся. – Двести в час?
– Сто восемьдесят, – признался поручик. – Ну ладно, вы едете или не едете? – прищурился. – Вы предпочитаете спереди или сзади?
Рука поручика Энки описала полукруг от первого сидения до багажника. Сели они одновременно.
– Пан поручик уже возил ксендзов? – спросил миролюбиво Анджей Гил.
– Коллег возил.
Энка завел мотор, двинулись. Едва выбрались с Широкой, воткнулись в пробку на Героев Сталинграда. Энка ругался негромко. На Детля пробка уплотнилась, потому поручик процедил что-то о разорвавшемся мешке, нацепил на крышу мигалку и попер тротуаром.
– Ну, намучился, чтоб его достать. Гениальное дело, что до, что после, – сказал. – А вы чем ездите?
– У меня нет машины.
– Может оно и к лучшему, – пробормотал Энка. – Зачем людям столько машин, ну только поглядите, поминальные дни через пару суток, а эти уже едут. Говорю себе: спокойно, на собственные похороны каждый успеет, но нет, босякам нужно – вот попросту нужно им гнать в город дюжинами, что одна, что прочие канальи перемерли б, не сделай такого. Вы, пан ксендз, думали когда-нибудь, чем бы Иисус ездил, живи он сейчас? Груля утверждает, что «мерином», но я думаю, что он не прав. Он ничем бы не ездил, а сидел бы дома, потому как обрыгался б при виде одичалых овечек на «крохах», «сиренах» и «запорожцах». А вы...
Анджей Гил глуповато улыбнулся.
– А вы... – Энка стал говорить потише. – Ну ладно, может, в таком случае, вы мне расскажете, куда и зачем мы, собственно, едем?
– А отчего, пан поручик, думаете, что я знаю? – спросил Анджей Гил, а Энка глянул на него сурово. – Вы представьте себе, что мертвый ксендз – это не только для вас проблема. Мы, пан поручик, то есть Церковь, управляем через заботу, а здесь – даже не представляю. Вы знаете, что такое профанация? Викария нашли мертвым на мосту, но следы крови вели в костел, кто-то пытался их стереть. Не понятно, не придется ли переосвящать церковь.
– Пан ксендз может на меня рассчитывать, – сказал поручик Энка и махнул рукою, словно держал в ней кадило.
– Покорнейше благодарю, пан поручик, – Анджей Гил кивнул. – Викария звали Списский, Марцин Списский, полгода работал на парафии, и люди, скорее, его любили, но кто-то же глотку ему перерезал. Большой, острый инструмент. Никто ничего не видел, люди с настоятелем были на кладбище по другую сторону села. Перенесли тело на несколько сотен метров, на самый мост через Гардзянку, кто-то намучился.
– Не совсем понимаю, – перебил его Энка. – Мне казалось, что кладбища – у костелов.
– В Стаховартах – два костела. Один новый, а второй при кладбище.
– Новый костел, ну надо же, – Энка прищелкнул языком. – Никто ничего не видел, никто ничего не слышал. А эти агнцы Божьи... – прервал себя. – Стаховарты... Ну ладно, раз уж ксендз столько знает, то прошу сказать мне, зачем мы туда едем.
– Я предпочел бы, чтобы вы, пан поручик, сами прочли, – Анджей мотнул головою на знак того, что и сам бы с удовольствием сел за руль. Энка только притопил. – Там проблемы. Правда, почитайте сами. Я знаю более-менее, что викария люди любили, и что в окрестностях крутилось несколько подозрительных персон. Какой-то ворюга курей поубивал в плебании, так люди его погнали. И только-то. Настоятель говорил, что это должен был быть кто-то чужой. Теперь ругаются над трупом, потому что хотят похоронить его в приходе, но семья не соглашается.
Некоторое время они молчали.
– Тот викарий, Списский, – проворчал поручик Энка, – что с ним?
– Молодой человек, полгода работал.
– Я в тех ваших святцах и костелах не слишком-то разбираюсь, но Стаховарты – это ж, кажется, жуткая дыра, верно?
– Довольно странное место, – признал Анджей Гил.
– Так что, два костела в приходе, и их еще хватает на викария? Я тут чего-то не понимаю.
– Люди они богатые, а приход стоит на обочине, удаленный от остальных костелов. Всегда был у них викарий. Богачи, говорю же. Недавно депо закончили, плебания бы понравилась вам, пан поручик, она белая и очень большая. – Анджей Гил вынул две папки. – Партийная организация еще недавно – образцовая, теперь, увы, трещит по швам.
– Вы как-то ужасно не похожи на консультанта. – Поручик Энка зыркнул на папки.
– У меня тут всякая мелочь, – Гил открыл первую папку. – Курия дала нам материалы на эту тему.
– Вот так да. Так что с настоятелем?
Анджей Гил погрузился в материалы.
– Ничего особенного. Радослав Коланда, за сорок. Семинария в Кракове. Сперва был викарием, настоятелем стал в восемьдесят четвертом. Порядочный человек, как кажется, – сделал паузу. – Как для ксендза, конечно же.
Поручик Энка фыркнул.
– Вообще село – оазис спокойствия. Мудрые люди живут, пан поручик, сами почти коллективизировались в сороковые, работают на общей земле. У них продовольственный кооператив. Как я уже говорил, низовая парторганизация – образцовая.
– Ага, два костела.
– Это один из самых старых приходов в регионе, – Анджей Гил говорил по памяти. – Был там бенедиктинский монастырь, но сгорел еще в средние века. Кучка камней осталась. Та старая церковь огня чудом избежала, но – уже после Разделов. Приход же – сгорела дотла. Знаю, потому что тогда пропала масса ценных материалов. Понимаете, пан поручик, несколько десятков приходских книг, документы, все с дымом пошло. Костел чудом уцелел. Взгляните только. Красивый.
Поручик Энка покосился на снимок.
– И правда. И что, все время там тихо?
– Люди там спокойные, – признался Гил, – да вы почитайте, пан поручик, в наших бумагах. Практически, никто не выезжает, а если выезжает, то возвращается. Я разговаривал с местным юристом, он, кажется, представляет интересы отдельных жителей, но работы у него немного. Старый мужик. Ведет дела о наследстве, о земле и всякое такое. Серьезная работа у него была только на тех пожарах.
Поручик Энка глянул вопросительно.
– Вы и вправду ничего не читали?
– Меня с кровати подняли, – ответил он.
– Я думал, вы знаете. Люди спокойные, – сказал Анджей Гил, – но любят пошалить на поминках. Раз сгорело депо, раз – сарай, раз – дом.
– Трупы?
– Две вдовы. И раз – молодая девушка. Правда, большие пожары. Знаю, потому что спросил о том того адвоката, и он говорил минут, пожалуй, десять. Выглядел всерьез озабоченным. Понимаете, пан поручик, маленькое, спокойное сельцо. Пожар – это событие.
– С чего бы? Из того, что вы рассказываете, там постоянно что-то горит, – Энка ответил сразу же, и Гил не сумел бы найти в его словах иронию. В ответ искренне рассмеялся. – Я вам, пан ксендз, от всего сердца скажу, – продолжал Энка. – Если там все в порядке, то я – Вышинский, а вы, пан ксендз, Альбин Сивак.
* * *
Гминный город Ольшинка напоминал поручику Энку тысячи прочих спокойных гминных городов, в которых он бывал, в которых пил, спал и стрелял. Смотрел он на асфальтовую площадь, что казалась песчаной, на саманные дома, казавшиеся картонными, на людей, что казались меньше, чем люди, и думал, что может кто-то просто морочит ему голову – что гминный городок всего один и возникает он перед самым приездом поручика Энки в судорожном труде рабочих рук на службе дурного чувства юмора. Он хлопнул дверьми, и городской площадью пошла ударная волна: голубь сорвался в полет, люди повернули головы, собака побежала быстрее, в ободранном окне заколыхались занавески.
Комиссариат размещался в грязно-кремовом доме, построенном и окрашенном еще в шестидесятые. Анджей Гил улыбнулся, увидав машину с милицейскими номерами, но без переднего колеса, толкнул в бок Энку, но тот лишь стиснул зубы. Рядом с комиссариатом виднелась вывеска поясного магазина, дальше – парикмахерская, магазины промтоваров и мясной. Перед мясным стоял толстяк в сером фартуке и курил.
– Вы лучше гляньте на это.
Анджей Гил взглянул на бурый дом с окнами, напоминавшими ямы и с цветной вывеской с надписью «ВОРОЖБА», сделанной из толстой фанеры и раскрашенной в золото. Пожал плечами.
– Бывает, – сказал и пошел на остановку.
Энка поднял на прощание руку. Проводил ксендза взглядом, и пришло ему в голову, что должен был давно его раскусить, и немного странно, что до сих пор этого не сделал.
Участковый Ремигиуш Тута видел, как поручик Энка осматривается по площади, как стоит, руки в бока, как цвиркает слюною – словом, как ведет себя, словно не зная, куда должен идти – а ведь он знал. Тута сразу же распознал офицера, поскольку в распознании людей он кое-что соображал. Хватит присмотреться к спине. Криминал всегда ее согнет, пусть бы перед тем он и палку проглотил, а человек честный, даже с горбом, всегда держит спину ровной. У милиционера же спина ровная, но кажется, что кривая, и надо умелый глаз, чтобы распознать. Тута различил поручика именно по спине. Сделал глоток холодного чая и уже знал, как поступит. Едва тот мужик войдет, – подумал, – день добрый, пан офицер, поскольку если уж он сюда приехал, то наверняка – офицер. И гость будет сражен.
Поручик Энка энергично отворил дверь, Тута встал, выпрямляясь.
– Поручик Збигнев Энка, – сказал гость, прежде чем Тута слово вымолвил. – Мне нужна ваша помощь.
Губы участкового плямкнули, соглашаясь. Поручик Энка глянул на ободранные стены: орел выглядел так, словно вот-вот у него должны были отвалиться крылья, пузатые, исчерканные папки с бумагами лежали кучей под стеною. Взгляд поручика прошелся по батарее кружек из-под кофе, по ложечкам, оставленными в засохших коричневых пятнах и остановился на пишущей машинке, в которой отсутствовала буква «d». Под столом стояли четыре бутылки водки, все полные, а под стеной – картонный ящик.
– Да-да, конечно же, – Ремигиуш Тута обрел наконец голос. – Кофе, может?
Энка покачал головою.
– У вас недавно был труп, – сказал. – Ну, так я по делу того трупа приехал.
– Труп, – повторил участковый Тута. Глаза его сузились. – Ну ясно, пан поручик. Пан Шпик. Викарий Шпик. Вот здесь все, – подхватил он пузатую папку. – И о нем, и о селе наверняка пан захочет знать все-превсе. Вы наверняка думаете, что как скромно, то сразу в беспорядке. Чего уж, – причмокнул, – Стаховарты.
– Знаете что? – Энка поглядел хмуро на бумаженции, мелькающие в руках участкового Туты. – Может вам лучше колесом машины заняться? У вас тут ворожка есть, я ее порасспрошу.
Участковый Тута состроил лицо столь несчастное, что Энка сразу пожалел о своих словах. Двери с грохотом распахнулись, и в комиссариат ворвался усатый мужик за пятьдесят, с живописным коллажом пятен на турецком свитере. Лицо красное, словно советский флаг, из глаз струилась холодная голубизна Байкала.
– Тутуш! – захрипел. – Ну дай же фанфурик, дай, а? Знаешь, что эта скотина, Пустулко, устроил?
Участковый Тута выскочил из-за стола, материализовался перед усачом, прошипел что-то и принялся подталкивать его в сторону дверей. Когда оглянулся, увидал поручика Збигнева Енка на своем стуле: Энка небрежно просматривал бумаги, а левой рукой крутил бутылку водки.
– Ладно, участковый Тутуш, – сказал Энка. – Может нам вернуться к нашему corpus delicti и к несчастному покойнику.
– Тута, – глухо сказал Тута. – Ремигиуш Тута.
– Скажешь мне, наконец, что тут у вас творится? – рявкнул Энка, а Тута припал к столу, потянулся к бумагам, но тотчас убрал руку.
– Значит, ксендз Шпик...
– Викарий Списский, – поправил Энка. – Ходите вы, Ремигиуш, в костел?
– Нет! Иногда, – просопел Тута. – Пан капитан, вы же видите, с тем викарием никто ничего не знает, должно быть, чужие люди сделали. Никто не видел, люди на кладбище были, а это тот еще кусок дороги. Все удивляются, тут каждый религиозный, чтобы ксендза убить. Как можно?
– Слушайте меня, Тута. Я все это знаю. Расскажи мне о Стаховартах.
– Стаховарты, ну а что я могу? Там же ничего не происходит. Хорошие люди живут, у меня там дел нету. Раз мужику руку пилой срезало, а кроме того – ни о чем не знаю, правда.
– Пожары, – напомнил поручик Энка.
– Ну, были пожары, но я, пан капитан, любезный, я тут пару лет всего, так не знаю, ничего не сгорело, но как того ксендза убили, я сразу подумал, что проблемы будут. Когда принимал территорию, так никто не жаловался. Вы, пан капитан, пойдите, пойдите, людей поспрашивайте, так дурного слова о Стаховартах не скажут! Люди их любят, ну, потому как без них тяжело было бы. Знаете, что в госпитале здешнем делается? Жуткие вещи, идти страшно, даже когда моя рожала, так у бабки, сказать стыдно, именно что в Стаховартах. Госпиталь наш – ужас что! Видели пана Вальдека? Это ж у него дитятко там померло. А старый доктор хотел еще бабу из Стаховартов гнать, и наверняка сделал бы это, но помер внезапно, в собственном госпитале, – Тута заметил, как Энка раскрывает рот, чтобы задать вопрос. – Нормально умер, пан капитан, сперва язва, потом воспаление, да и помер мужик, никакой такой тайны.
– Ну ладно, – поручик Энка встал, щелкнул пальцами. – Так я еще раз о том викарии попрошу вас.
– Я не знаю, отчего пана капитана сюда вызвали. Уже и из воеводства приезжали, походили, но кончилось тем, что сделали снимки, труп забрали – и что? ни слуху, ни духу.
Поручик Энка с улыбкой отставил поллитру, словно случайно толкнул ящик под стеной – зазвенело – и пожал взмокшую руку участкового Туты.
– Вы, Тута, честный человек, – заглянул ему в глаза. – Вы мне очень помогли.
Обошел его, положил руку на ручку.
– Я могу еще помочь, – сказал Тута обезоруживающе. – Только не знаю как, пан капитан.
– Хорошо, что хотите, Тута, – ответил поручик Энка. – Я узнаю, каким образом, и тогда вы поможете.
На дворе светило солнце и можно было забыть, что октябрь подходит к концу. Поручик Энка быстрым шагом двинулся в сторону машины, раздумывая, добрался ли ксендз уже до Стаховартов и что он там узнал. Уголком глаза он заметил, что усатый мужик, сгорбившись, входит украдкой в комиссариат.
* * *
Сперва ксендз Анджей Гил не знал, что странного в Стаховартах. Может то, что они, казалось, выскакивали из лесу: шагом раньше окружало его золото и бронза осенних деревьев, шагом дальше вырастали цветные домики. Ксендз прошел десяток-другой метров, прежде чем понял, что именно благодаря цветам село отличается от прочих. Октябрь, серый месяц серого пээнэра, а здесь – вишневые, двускатные крыши, живая зелень ставней, большая часть домов из дерева, раскрашенные в светло-желтое, белое, даже салатное. Плетни вокруг садиков чаще всего были цвета суровой бронзы, попадались и карамельные, один – яростно синий.
Анджей Гил стоял перед Стаховартами, удивленный царящим здесь спокойствием. Большинство жителей, видимо, обедало, немногочисленные мимо которых он проходил по обочине, кланялись низко, приговаривая «славься». У женщин на головах были цветные платки, носили юбки с множеством разноцветных полосок. Казались слегка удивлены видом мужчины в церковном подворотничке-колоратке, но более всего радовались дети: рои карапузов шли следом ксендза, скрываясь за деревьями, в кустах, заскакивая за дома и выбегая с другой стороны. Дети как дети, в широких штанах, ношеных рубахах и футболках, и чем дольше Гил глядел на них, тем больше ругал себя за то, что видит в них что-то странное. Словно бы кожа могла быть слишком белой и слишком натянутой на костях, смех – слишком непосредственный, а шаг – механическим.
Например, девочка напротив: на глаз едва двенадцать, но уже не ребенок. Шла быстро, послала ксендзу удивленный взгляд, сразу же поклонилась, а Анджею Гилу показалось, что под веснушчатой кожей скрывается болезнь, а щека сломалась бы, дотронься он до нее сильнее.
– Куда к костелу? – спросил.
– Славься! – повторила она. – А к какому костелу, старому или новому? Потому что два костела у нас.
– К плебании.
– Если к плебании – то прямо, – пояснила она. – К новому костелу. Но пану ксендзу придется через все село пройти.
Он двинулся дальше. Дома стояли далеко друг от друга, огороженные поясами засохшей травы, деревьями, огородами. Можно было между одним и другим немалый сарай поставить, – подумал Анджей Гил и заметил, что девочка бежит от плетня к плетню, параллельно ему, достаточно близко, чтобы он видел ее улыбку, но и довольно далеко, чтобы не заметил выражения ее глаз. Не знал отчего, но был уверен, что они печальны.
На девочке была белая юбка до земли, закрывающая стопы, и светлая блузка на штрипках – легковатая для октября. Двигалась она плавно, словно плыла над землею, а кустики травы перед ней колыхались. Крутила она гибкий прутик, словно гоня перед собою пса или какую другую зверушку, и то и дело подпрыгивала, щелкая по воздуху, и ксендзу казалось, что над головой ее он видит вертящуюся точку, более подобную кусочку сажи, чем бабочке. Она пела, и пение это доносилось до дороги:
– А Ладо гардзина Йеше,
Ладо, Йеше, Кия, Ния.
Ладо и Лели, Яша, Тия.
Йеша, Ладо и Лели, Йая.
А, Ладо! А, Йеше!
Мелодия без мелодии, ветр впутывался в слова, но ксендзу песенка звучала знакомо. Не знал, сонный ли это ритм, или сам цвет голоса, или же слова. Он остановился и в сомнении двинулся в сторону девочки. Чем громче звучала песня, тем большее беспокойство охватывало ксендза. Девочка заметила незнакомца, остановилась, оборвала песню на середине ноты, и ксендз Гил почувствовал странную пустоту, будто внезапно заложило ему уши.
– Славься, Господи! – сказала она напевно, и ксендзу Гилу показалось, что говорит это совершенно другая девочка. Хотел заговорить еще о дороге к плебании, но лишь улыбнулся натянуто и развернулся. Только на дороге понял, что карман пиджака, в которой он держал ладонь, мокрый».
7. ЧВЕК Якуб. «Лжец 2,5. Машиномахия» («Kłamca 2,5. Machinomachia»)
Эта книга стала некоторой неожиданностью – ну, навроде «Самого распоследнего дозора» другого автора. Цикл «Лжец» был закончен Чвеком, завершение четвертого тома не оставляло возможностей встретиться с героями когда-либо еще. Однако в этом году должна была выйти карточная игра по миру «Лжеца» – и автор решил совместить приятное с полезным, снова, пусть ненадолго, вернувшись в мир Локи, старых богов и злобных ангелов.
По сути, в небольшой томик входит три рассказа, хронологически располагающихся между второй и третьей частью (как раз в точке, когда цикл перестал быть сборником рассказов и превратился в романы).
Аннотация издательства
«Большая драка в центре Токио! Локи, ограниченный ангелами до простых, неувлекательных для него заданий, наконец получает возможность расправить крылья. Однако что случится, когда против Лжеца встанет бог, который как никто другой знает, как использовать... технику будущего? Причем в макрообъемах!
Совершенно новые рассказы о Локи – спусковом крючке ангелов, прекрасно закрывающих пробелы в его предыдущей истории. Узнай, что делал Лжец, когда был убежден, что отдыхает на пляже с напитком».
Отзывы читателей
«Возвращение на полки книжных Лжеца – Локи, бога обмана и иллюзий – и его пестрой компании вызвал немалое волнение среди фанов писателя. И вполне понятно: «Лжец 2,5. Машиномахия», издаваемый в комплекте с карточной игрой, это и вправду неплохое по стилю возвращение. Те, кто уже на третьем томе говорили, что Чвек утратил кураж, и что не стоило ему возвращаться к этому герою, наверняка изменили свое мнение. И все же, не все столь идеально.
В «Лжеце 2,5» мы получаем пару рассказов – один коротенький, второй несколько обширней – а еще новеллу, слабо связанную с остальными текстами. Действие двух текстов – «Торговца снами» и «Свата» – происходит на временной оси первого тома (по крайней мере, так декларирует автор). Заглавная «Машиномахия» помещается где-то между 3 и 4 томами.
«Торговец снами» — история страниц на пятнадцать, в которой Локи в старом добром стиле расправляется с Койотом, индейским трикстером, и его ловким планом возвращения славы своему народу – и текст этот напоминает первые рассказы о Лжеце. Все происходит быстро, есть действие, есть неплохие диалоги, несколько пропитанные жалостью и сочувствием – что довольно нетипично для серии. Композиционно ловко, языково – очень ловко. Можно раздумывать, является ли момент, когда Койот шокирует своего шамана, отрывая (отклеивая?) свое естество, рассчитанным только на молодого читателя, или же это просто попытка – не совсем удачная – развлечь всех подряд, однако это автору можно простить.
«Сват» уже несколько более сложный рассказ. Лжец в одном из баров знакомится с женщиной – что, скажем прямо, никого не удивляет – после чего договаривается о свидании и... получает по шее, оказываясь в госпитале. Оказывается, что Диана находится под опекой горячего самозваного ангела-хранителя – признанного небесами мертвым ветерана множества битв. И он, влюбленный в девушку, довольно импульсивно реагирует на малейшие угрозы или обиды, могущие коснуться Дианы. Локи решает поговорить с ним и сосватать его девушке – и тут дела начинают усложняться, пока не доходят до непредвиденного финала. Рассказ этот – возможно, благодаря усложненной структуре и характерным героям, кажется намного интереснее предыдущего. Гротескно-комические портреты нанятых «помощников» Локи добавляют истории колорита и несколько грубоватого юмора. Горячий ангел-хранитель же получился несколько одномерным, но как герой рассказа он вполне справляется со своей ролью. А Локи – что ж, этот нисколько не изменился. Это забавная история, интересно развитая, и она наверняка удовлетворит читателей.
Заглавный же текст – более длинная новелла «Машиномахия» – это уже чуть другой коленкор. Начинается она с ретроспекции из Древней Греции, потом переносит нас в середину устроенной Локи акции «отлова богов». Но дело усложняется, и вот мы оказываемся в самом центре описанной в блербе обложки «большой драки в центре Токио». Только это и можно сказать, чтобы обойтись без спойлера. Чвека можно похвалить и за славно использованные ретроспекции (и не только в начале новеллы), и ловля читателя врасплох нестандартным поведением известных персонажей, и неплохое соединение этого рассказа с главной осью сюжета серии. С другой стороны – некоторые решения отдают кичем, а юмор порой кажется натужным.
Наибольшей проблемой книги является ее объем. Неполные двести страниц – полагаю, не этого ожидали фаны от возвращения любимого трикстера польской фантастики. Можна «Машиномахию» прочитать за один вечер, оставив за собой легкий голод... и карты, добавляемые в пакете с книгой».
Торговец снами (фрагмент)
Миннеаполис, Миннесота
Наши дни
Звонок лифта вырвал его из задумчивости. Он сильнее стиснул пальцы на ручке несессера, вдохнул поглубже и подождал, пока разойдутся двери. Вошел в коридор отеля, бормоча под нос мелодию, название которой он ни за что бы не вспомнил. Глянул на написанный внутри ладони номер комнаты и повернул налево. Проходя мимо старого, седоволосого мужчину в черном костюме, прикоснулся к полям шляпы, но поскольку старик вошкался подле магнитного замка, то не ответил на приветствие. А это был афронт, который никогда не должно было спускать белым.
Он остановился, поставил несессер и неторопливо повернулся. Когда сделал это, на лице его угнездилась широкая, искренняя улыбка. Вместе с ямочками на щеках и «куриными лапками», чуть увеличенными стеклами очков, это придавало его лицу выражение почти добродушное. Голос, который он подобрал подстать лицу, был глубоким, но теплым. Милый, говорящий об опыте и – прежде всего – доброй воле.
– Может вам помочь? – спросил. – Вижу, что вы мучаетесь, а я хорошо разбираюсь в замках.
Не дожидаясь ответа, пододвинулся к мужчине, левой рукой потянулся за картой, правую аккуратно сунул ему в карман штанов и вынул телефон.
Мужчина в черном костюме, сконфуженный, пытался поблагодарить за помощь, уверить, что и сам справится, но на самом-то деле особо не сопротивлялся. Уровень фрустрации у него уже достиг, похоже, той точки, за которой он готов был уже перешагнуть границы стыда и воспользоваться помощью.
Нетрудно было догадаться, что он здесь делал. Костюм приличной марки, но с явными следами изношенности, на спине обрезки седых волос, чуть обвисающая кожа на шее, а на ней следы порезов, несколько волосков недобритой щетины. Туфли элегантные, кожаные, но не подобранные к костюму, поскольку темно-коричневые и только крашенные в черный. Ну и еще эта проблема с карточкой, свидетельствовавшая, что мужчина нечасто бывал в отелях. И уж наверняка не в таких дорогих.
Быстрый взгляд на телефон – конечно же, не на коде, для разблокировки хватило ввести заводскую комбинацию клавиш – и список последних сообщений только утвердил его в догадке. У мужчины в костюме был роман с какой-то молодой вертихвосткой, положившей на него глаз.
Обычно этого бы ему хватило, но сегодня... Сегодня было не «обычно», несессер и его содержимое напоминали об этом слишком явственно. Кроме того, он поклонился первым, без специальной причины, что уже само по себе было нечастым. Последний раз такое случалось лет сто пятьдесят назад. Потому тем сильнее было в нем желание реванша.
Быстро просмотрел за спиной мужчины в костюме список контактов, одновременно делая вид, что чистит магнитную карту. Потом медленно провел нею по щели считывателя. Около ручки зажглась зеленая лампочка.
– О, спасибо, – сказал мужчина, хотя в голосе его не слышно было благодарности.
Однако кому нужна была его благодарность, если в телефоне без труда нашлась сладкая месть. Он запомнил номер и быстро вбросил телефон назад в карман штанов старика.
– Прошу, – сказал и вернулся к несессеру.
Поднял его с пола, еще раз глянул на номер на руке, единственное, чего он каким-то чудом не мог закодировать у себя в голове, и понял, что стоит уже ровнехонько возле нужных дверей.
Из-за угла в конце коридора как раз вышел бой, издали донесся знакомый звук звонка лифта, дающий знак приближения славной, крепко уже поддатой блондинки в юбке в черно-белые вертикальные полосы. В руке она держала сандалики. Когда увидела его, отмахнулась ними, а он поднял руку в жесте приветствия. Может еще сегодня ее увидит, хотя не стал бы делать этого специально. Впрочем, он и не любил тех, в ком нет никакого вызова. Это было словно обедать в фаст-фудах. Хорошо для ленивых белых.
Он подождал, пока девушка не исчезнет в комнате мужчины в костюме. Покрепче ухватил за ручку несессера, после чего наконец постучал.
– Войдите, – раздалось изнутри.
Он даже не потянулся к ручке, зная, что без карты внутрь он не попадет. Потому лишь улыбнулся и стал ждать. Через минуту постучал снова.
На сей раз внутри кто-то сообразил, в чем дело, потому как раздались шаги, и сразу же дверь отворилась. На пороге стоял одетый в джинсы и черную футболку мужчина под сорок с суровым, словно вытесанным из дерева красным лицом, орлиным носом и глазами темными и настолько проницательными, словно хотел ними прошить всех входящих навылет. Отливающие чернотой волосы были у него заплетены в две косы, спадающие на плечи. На ремешках, которые туда были вплетены, висели маленькие, деревянные украшения.
– Ты... – попытался спросить индеец, но слова увязали у него в горле. – Ты...
– Ну, дальше, – поощрил, поправляя очки и улыбаясь широко, хотя на этот раз не настолько добродушно как раньше. – Скажи мое имя.
– Ты – Койот?
Он кивнул.
– Может, впустишь меня внутрь? – предложил. – У меня есть кое-что, что я должен сделать, прежде чем мы начнем.
Индеец отступил на шаг и отодвинулся в сторону, впуская Койота в комнату.
Гость решительно вошел внутрь, миновал дверь ванной и кровать, отодвинул кресло и положил на нем несессер. Потом он потянулся над массивным письменным столам за стационарным телефоном, прикрыл глаза и немо шевельнул губами, повторяя запомненную цепочку цифр. Вбил их на клавиатуре, помня о том, чтобы набрать сперва двойной ноль, который требовался при исходящем звонке. Подождал три сигнала, пока не услышал зрелый женский голос.
– Прошу прощения, госпожа, – сказал, меняя голос на рассеянный, забавный баритон престарелого учителя, – но я звоню из отеля «Панорама», ваш муж потерял здесь портмоне, а я нашел ваш номер на той смешной карточке, знаете, той, с сообщением, кому сообщить при подобном случае. Я хотел отдать его ему, но на рецепшене не захотели мне сказать, в каком он номере, – он рассмеялся немного нервно, немного извиняясь. – А может просто не хотят нам, крохам из комнаток на партере, давать выход на те апартаменты... Нет, прошу вас, я наверняка ошибся и... Хотя нет, минуточку. Может и правда. Да, прошу прощения, что вас побеспокоил. Да, до свиданья.
Он отсоединился и взглянул на несколько удивленного индейца.
– Встретился с ним в коридоре, – пояснил. – Он мне не поклонился в ответ.
– Ага.
Хозяин комнаты кивнул, словно поняв, о чем речь. Кто знает, может оно так и было на самом деле, а может он просто хотел перейти к более важным делам, например, к содержимому несессера. Потому как нетрудно было заметить его нервные взгляды в ту сторону, стиснутые кулаки и то, как он переступал с ноги на ногу.
Койот скривился. Некогда его народ был куда более терпеливым. Им пришлось, учитывая то, что приготовили им судьба, белые и тот их проклятый бог. Или, скорее, бог ангелов. Он вздохнул, бросил шляпу на кровать. Потом снял черную куртку, расстегнул пуговицу рубахи под шеей и разулся.
– Ты молод как для шамана, – сказал он, не удостоив индейца взглядом. – Но это может и хорошо, хватило с меня тех распадающихся мешков с костями, говорящих проклятущими загадками. Как твое имя?
– Доминик Верентон, сэр.
Койот резко развернулся и сплюнул прямо под ноги индейцу. Потом скривился в гримасе презрения и процедил, старательно подчеркивая каждое слово:
– Никогда больше не говори ко мне таким образом. Я спросил тебя об имени, а не о ё*анной фамилии, под которой ты ссучился.
– Идущий-в-Тени, – молниеносно исправился индеец. – И прошу прощения, сэ... то есть, Койот.
– Взаимно.
Койот вздохнул и расстегнул ширинку. Сунул руку в трусы, дернул и оторвал свое крепкое, гладко выбритое естество, которое тоже бросил на кровать, рядом со шляпой.
На безбрежное удивление индейца ответил пожатием плеч.
– Мешал мне сосредоточиться, – сказал. – А дела важные и не терпящие проволочек.
Застегнул штаны, поднял с кресла несессер и сел, указав Идущему-в-Тени место на постели напротив себя и в десятке сантиметров от своего пениса. Только когда тот сел, Койот заложил ногу за ногу и сложил ладони пирамидкой, приложив указательные пальцы к губам.
– Понимаю, что вы готовы. Закон приготовлен, люди готовы к его реализации, все, что зависело от Племен и Родов уже сделано, и единственное, чего вы ожидаете, это решение Конгресса?
Идущий-в-Тени кивнул, хотя, как полагал Койот, была это лишь полуправда. Потому что в реальности никто ничего не ждал. Никому даже не снилось, чтобы кто-нибудь на самом деле озаботился судьбою нынешних индейцев, остававшихся лишь налитым красным прыщом на гладком лице совести соединенных штатов. А уж мечтания об автономии, настоящей, почти о государстве внутри государства, с собственным законом, а не с его пародией, с работниками, с правительством... Нет, это был морок, в который не верил никто, даже те, кто еще возлагал какие-то надежды на него, Койота, своего, как ни крути, бога».
8. ХЕРЕЗИНСКАЯ Эльжбета. «Невидимая корона» («Niewidzialna korona»)
Два года назад мне уже приходилось рассказывать о романе Эльжбеты Херезинской «Корона снега и крови». Теперь же – вышел второй роман, посвященный тому периоду польской истории. Формально, «Невидимая корона» является отдельным романом – и может читаться вне зависимости от «Короны снега и крови» – но начинается он там, где заканчивается роман предыдущий.
Как и в предыдущем романе, фантастический элемент здесь содержится, скорее, в самом мире, в котором приходится жить героям – это тот мир, который создает средневековое сознание: с Богом, чудесами и оживающими геральдическими фигурами (хотя это и происходит, как правило, в сознании персонажей).
Дам же слово автору и читателям.
Аннотация издательства
«После двухсот лет бескоролевья, пока над Польшей тяготело проклятие Великого Раскола, Пшемыслу ІІ удалось получить королевскую корону. И едва через семь месяцев, он пал жертвой покушения. В борьбу за польский трон отправилось трое кандидатов – честный и мстительный Генрих глоговский; богатый и бешенный чешский король Вацлав ІІ. И Владислав Локеток. Карлик? Вечный мальчишка, действующий раньше, чем он начнет думать? Первый раунд выиграл сильнейший – Вацлав Пшемыслид растлил пястовский трон, сделавшись нашим первым иноземным владыкой. На Локетка не могли смотреть даже его приверженцы. Остался он князем проклятым и изгнанным из страны. Но через несколько лет он вернулся и увлек за собой уже не сильных, но формирующийся на наших глазах народ. Начал сражение даже с железными братьями, тевтонами. И снова выиграл Королевство».
Отзывы читателей
«Среди хора певцов в честь Эльжбеты Херезинской и/или ее творчества непросто будет выделиться оригинальностью и обратить на себя внимание. А автору этих строк они бы пригодились, поскольку творчество автора он ценит чрезмерно и высматривает очередные книги на полках с меланхолически томительным ожиданием. Эльжбета Херезинская сперва в «Игре в кости», а затем в «Короне снега и крови» вернула надежду на живой, эмоциональный рассказ о польской истории. В частности, о Пястах. Между теми романами был еще «Легион» – книга, которая (с точки зрения автора этих строк) должна бы объединить читателей, заставив их встать над историческими спорами. Книга, которая не заставляет занимать одну позицию, становиться на чью-то сторону. Мудрая, увлекательная, живая, ироничная – рассказывает она о неизвестной многим судьбе Свянтокжицкой Бригады и всем мечтателям может вдруг показаться, что Польша во Второй мировой могла оказаться на стороне победителя. Теперь же, после «Легиона», мы возвращаемся к Пястам.
«Невидимая корона» — отдельный роман. То есть, можно его читать, не зная «Короны снега и льда». Только вот зачем? Зачем лишать себя такой радости? Отрываться от событий и героев, за чьими судьбами можно следить не с полуслова, но с самого начала. Сюжет «Невидимой короны» начинается с места, где автор остановилась в финале «Короны...». Стоя над телом убитого короля Пшемысла ІІ. Возрожденному королевству грозит замять, границу переходит враг, нет короля. Зато есть два претендента на корону: куявский князь Владислав, позже названный Локеток, и князь Генрих из Глогова, которому король Пшемысл «отписал» королевство в завещании. А есть еще Вацлав ІІ Пшемыслид, который охотно закогтил бы для себя все, он ловчей Пястов и у него больше счастья (а может и ума). Кроме великих есть и те, кто поменьше: Михал Заремба, княжна Рикисса, дочь умершего короля. Есть прочие Зарембы – охочие до власти, но и убежденные в своей исключительности. Тут нужно похвалить автора за прекрасное изображение этого рода. Особенно – за то, что добавила им сочную тайну в прошлом. Точно так же, впрочем, как и епископу Якубу Швинке – потому стоит сперва прочесть «Корону...». Есть и Бранденбуржцы – воистину черные души, которым читатель желает всего злого, хотя – глядя трезво – невозможно не оценить их заговоров и замыслов. На арену выходит также и новый враг – тевтоны.
Как со всем этим справится Королевство и его правители – пусть бы правители только по названию? Несмотря на то, что, как полагаю, старшие читатели прекрасно знают историю возрождения королевства под властью Владислава Локетка – полагаю, за судьбами героев все станут следить, затаив дыхание. Особенно учитывая, что роман не концентрируется только на борьбе за корону. Она, конечно же, ось сюжета. Но Эльжбета Херезинская вплела в роман множество прочих линий, которые добавляют ему прелести. При том – не притормаживая действия. По скромному мнению рецензента, они, эти линии, чудный элемент выстраивания пястовского средневековья (напр. Старшая Кровь, которая – среди прочего – выполняет тут роль фантастического элемента). Благодаря им, я не имел сомнений, что этот создаваемый автором мир, полный языческих верований и первобытной магии, воистину пульсирует жизнью. Он красочен и трагичен одновременно, поскольку и сам понимает, что – потихоньку уходит в небытие.
Читатели «Короны снега и крови» в «Невидимой короне» найдут также множество элементов, которые автор использовала в первой части. А потом орлы будут вырываться из груди и взлетать в небеса, львы станут грозно рычать, а драконы – наполнять сердца ужасом. И все это, как и Старшая Кровь, останется естественным элементом создаваемого мира – при всей своей сверхъестественности. Для меня они добавляют необычной магичности, окрыляющей сюжет, словно орлы на печатях Пястов окрыляли их в реальности. Сюжет закончится в 1306 году. Дальнейшие судьбы – в финальной третьей части, которая – надеюсь – появится неминуемо и вскоре.
Фрагмент
Михал Заремба слышал громыханья. Стена башни, в подземелье которой он сидел, приносила звуки и, казалось, что башня эта колеблется на своем фундаменте. При очередном громыханье взблеснуло. Он прищурился. Это не молния, это свет из приоткрывшегося люка. Он шевельнулся. Вниз соскользнула – почти бесшумно – веревочная лестница. Свет бил в глаза, привыкшие к постоянной тьме. На лестнице показалась зеленое платье и черный плащ. Платье? Наверное, это сон. Нет, не сон. Кто-то, одетый в зеленое, легко и умело спускался по лестнице, держа в руке, обтянутой выделанной кожей перчатки, лампу.
– Михал?
Он узнал голос Калины, пестуньи молодой королевны. Она присветила себе лампой. Бледное, пригашенное свечение той ему казался ослепительным сиянием.
– Я здесь, – шепнул он и поднялся.
Не держали его в цепях. Мог он ходить, стоять. Крышка люка тихо притворилась.
– Ты один? – спросила Калина, шевельнув лампой так, словно намеревалась осветить всю яму.
– Не считая крыс, мышей, пауков и насекомых – да. Я один.
Она подошла к нему. Он закрыл от света лицо.
– Со дня на день я выезжаю с королевой и Рикиссой в Бранденбургию.
– С Рикиссой? – удивился он.
– Да. Ко двору ее жениха Оттона.
– Ах, да, прости. Сижу во тьме, и разум мой загнивает.
– Не говори так, – резко оборвала его Калина. – Это тебе решать, сгнить здесь или выйти живым. Я пришла от имени Рикиссы.
– Догадываюсь, что прийти самой у тебя охоты не было.
– Некогда ты был не таким злым.
– Некогда я не сидел в яме.
– Маленькая королевна переживает о тебе. Сказала, что не забыла о тебе ни на один день.
Он сглотнул. Почувствовал себя внезапно сентиментальным дурнем.
– Приказала она передать, что сделает все, что в ее силах, чтобы тебя освободить. А теперь, когда отсылают ее в Бранденбургию, это будет непросто. Прислала меня, – Калина пододвинулась ближе.
– Не понимаю.
– Гнезно. Вспомни, кто освободил молодого Пшемысла, когда дядя запер его, чтобы тот не поехал во Вроцлав.
– Служанка, – ответил он. Что-то просветлело в его голове, но он отогнал ту мысль как неуместную.
– Я.
– Это не могла быть ты. Двадцать пять лет назад? Тебе даже сегодня не больше.
– Мне намного больше, Михал, чем тебе кажется.
– Ерунда.
– Не верь, если не хочешь. Твое дело. Королевна другого мнения, если уж послала меня к тебе.
– Чтобы ты меня отсюда вытащила? Как?
– Так, как десятки лет женщины вытаскивают мужчин из тюрем, Михал, – улыбнулась к нему и протянула руку. – Подержи лампу.
Он принял ту, но отодвинул от себя в сторону. Калина в один момент сбросила плащ, а потом, настолько же быстро, платье. Стояла перед ним нагая и смеялась.
– Чего ты ждешь, Михал Заремба? Переодевайся.
– Ты с ума сошла? Я должен выйти в твоих одежках? С этой бородою? Не видишь, что я зарос, словно пустынник?
– Вижу, что ты одичал, словно пустынник, – презрительно ответила девушка. – Надевай мое платье, на голову – капюшон, и вылезай, пока все заняты выборами.
– Какими выборами?
– Князя Владислава.
– Значит в замке – все бароны Старшей Польши! – рассмеялся Михал угрюмо. – Ты, однако, сошла с ума, если полагаешь, что я мог бы в виде бородатой бабы сбежать в такой день.
– Напротив. Если когда, так только нынче, в царящую суматоху. Ну, давай же, а то я замерзла. Отдавай мне свой кафтан.
– А ты? Хочешь остаться вместо меня?
– Завтра, когда придут давать тебе пищу, я подниму крик, что ты меня заставил силой, – рассмеялась она. – Выпустят.
Михал сражался с мыслями. Поставил лампу на землю и поднял плащ. Набросил на плечи девушки.
– Нет, Калина. Не могу поступить как трус. Моя рыцарская честь этого не позволит.
Калина неожиданно схватила его за пояс, подтянула к себе. В нос ему ударил сладкий, теплый запах женщины. С отчаянием он подумал, как же смердит он сам. Хотел вырваться из ее рук, но Калина была высокой и сильной. Обняла его и шепнула прямо в его уста:
– Забудь о чести и спасай жизнь, Михал.
Запечатала его губы поцелуем, он хотел отвернуться, думал о том, как воняет, а она такая прекрасная, благоухающая, нагая. Вместо этого – ответил на ее поцелуй. Калина всем телом прижалась к нему и толкнула на охапку соломы. Он потянул ее на другую, шепча:
– Этот чище, вчера принесли.
Она рассмеялась тем своим дерзким, лишенным стыда смехом.
– Ах, эти ваши дворянские предрассудки! Чистота и грязь! Честь рыцарская...
Развязывала его кафтан, стягивала ноговицы. Он помогал. Так давно не был с женщиной, что боялся – что с того выйдет. Гроза вернулась с удвоенной силою. Громы слышны были во всем подвале, словно буря окружала замок. Лампа, которую он оставил посредине ямы, давала достаточно света, чтобы видеть светлое пятно ее тела, но не мог различить цвета ее глаз. Не помнил его. Подложил плащ, чтобы солома не колола в голую спину, и тот миг, когда он оторвался от ее объятий, заставила его заколебаться. Действительно ли он этого жаждет?
– Приди, Южный Вихрь, приди!
Он вошел в нее, как захватчик. Калина не отдавалась ему. Калина брала его так же, как он ее. На толчки его отвечала она движениями бедер, на поцелуи – укусами. Он сжал пальцы на ее сосках, она – на его. Видел светлые белки ее распахнутых глаз, приоткрытые губы. Гром. Гром за громом. Похоть пробудила в нем человека. Позабыл, что находится в яме. Был свободен, был Южным Вихрем, что может лететь, гнать, дергать. Вокруг них неистовствовала яростная гроза, словно все молнии на свете возжаждали замковую башню, а он чувствовал, как и в нем растет буря. Словно бы из глубин его тела хотел вылезти некто другой. Ему казалось, что тело его – ножны, в которых скользит уже острый нож. Боль и наслаждение смешивались в одно, ошеломительное чувство, он завыл, а Калина, сильно поднимая бедра, воткнула пальцы в его ягодицы. Грохот. Они лежали так, в объятиях, словно подвешенные в воздухе. В глотке он чувствовал огонь. Девушка под ним опала. Он остался на коленях. Почувствовал запах дыма. Может, молния что зажгла? Дышал тяжело.
Калина очнулась первой. Встала, поднимая плащ, набросила ему на спину.
– Ну, давай. Одевайся, Михал Заремба. Время выйти на свободу.
Он встал. Подошел к стене, подле которой стоял кувшин с водой. Пил. Пил.
– Я не изменил решения, Калина. Не выйду, переодевшись. Покину яму только как Михал Заремба, даже если будет это дорога под палаческий меч.
Калина, все еще нагая, придвинулась к нему и прильнула к его спине, всовывая ладонь ему между бедер. Не поворачиваясь к ней, он зашипел внезапно, сам испугавшись своего голоса.
– Никогда больше так со мной не делай. Ты пробуждаешь во мне кого-то иного. Кого-то, кого я знать не желаю.
цитировать
свернуть ветку
заранее спасибо.
