Фрагмент из повести Владимира Аренева «Подарок под ёлочку»

У меня тут новая повесть вышла -- вот в таком сборнике.

Придумалась давно, писалась несколько месяцев, в конце 2012-го. Нигде не публиковалась, хотя «предпремьерный показ» в прошлом сентябре был -- я ее читал на всеукраинской «фантлабовке» в Кривом Роге. Свет мы при этом выключили, атмосферы для, -- повесть-то не зря выходит в сборнике городской мистики. Хотя для меня это была очередная попытка выйти за пределы чистого жанра; те, кто ждут ужасов ради ужасов, могут быть разочарованы.

С другой стороны, один из «доверенных читателей», комментируя по ходу чтения, где-то в середине повести написал: «Изверг! Кого из [имена] ты хочешь убить?!» Нужно ли говорить, что он ошибся? И что ошибся только отчасти?

Фрагмент из повести  Владимира Аренева «Подарок под ёлочку»

/.../

3.

— Старик, — надрывался в трубке Димыч, — я тебя целый день!..

— Да, — кивнул Тихомиров. — Извини, Горёхин, у них в студии лампы полетели на хрен, три штуки, с промежутком в полчаса. Пока поменяли, пока запустили... — и опять. В общем, можешь себе представить. Так чего там?

Он стоял на кухне, ждал, пока закипит чайник. За окном была ночь, густая, вьюжная. Фонари во дворе горели истощённым, больничным каким-то светом. Ёлка нахохлилась и сутулилась под тяжестью снежных погон.

Во двор, прямо в пятно желтушного света, вдруг вбежала дворняга. Тихомиров видел её пару раз — и здесь, под окнами, и на соседних улицах. Белая, кудлатая, болонкистая. Она как будто чуяла, что внешность её срабатывает безотказно, вызывает у мамаш и старушек неизменное «ух ты моя сладкая! иди сюда, я тебя покормлю, иди...» — знала и пользовалась. Никогда не лаяла, просто подходила и заглядывала в глаза. В наиболее тяжёлых случаях протяжно, по-человечьи вздыхала; Артур, если бы сам не слышал, в жизни бы не поверил.

Сейчас эта полуболонка пыталась найти неплотно прикрытое парадное и спрятаться от снега. Ткнулась в пару дальних, потом побежала через двор к ёлке... и тут же, словно током её шарахнуло, отпрыгнула назад с яростным лаем. Лай скоро перешёл в утробное свирепое рычание. Собака пятилась, вздыбив шерсть, не спуская глаз с ёлки.

Точнее, с нижних её ветвей.

— ...спел ты превосходно, — долдонил Горёхин. — Но Генадьич, ты же все дубли запорол. Все, понимаешь!

Дворняжка рычала, скалила клыки — потом сорвалась с места и, поджав хвост, пулей бросилась вон со двора.

И что, спросил себя Тихомиров, какие такие «дурные мысли» крутились в её блохастой голове? Найти где-нибудь не слишком промёрзшие отбросы? Тёплый угол? В идеале — хозяев?

Да ну, бред, вот же, всё просто и ясно: под ветками наверняка сидит какая-нибудь псина покрупней. Или лиса прибилась, в последнее время, говорят, в городах до чёртиков лис, и сов, и прочей лесной живности.

И тут он понял, что уже стоит в дверях и натягивает сапоги.

— Что там у тебя вообще?.. — бубнил Горёхин. — Ты меня слушаешь?!

— Конечно. «Дубли запороты». Объясни мне только: как запороты? С чего вдруг?

— Ты вообще кого играл, Геннадьич? А?! Ты Лота играл, правильно?

— Ну.

— Песню спел на ура. Девочки тоже молодцы, эти, «Кнопки» или как их... новенькие совсем, да? Вы втроём — бомба, Геннадьич.

— Не тяни, Горёхин. Баловнева слажала?

— Баловнева — ты прав был — идеальная жена. В смысле, как столп, конечно. Замерла — на ять. А ты, ты, Лот твою так, кой хрен обернулся?!

— В смысле?

— Ну Лот по легенде должен был уйти с семьёй и не оборачиваться, пока ангелы его родной Содом утилизировали. Жена обернулась — дура — и превратилась в кусок соли. А он — ты! — не обернулся!

— Ну.

— А ты — обернулся!

— Горёхин!..

— На всех дублях Артур Тихомиров исполняет последний куплет, картинно стоя, мать его так, лицом к декорациям Содома. На всех! Я не знаю, куда смотрел оператор и о чём думал, мать его, режиссёр, но ты же профи, Геннадьич! Как можно было?! Я сегодня с Еленой говорил, поймал после этих ваших съёмок, — она руками разводит. Я не понимаю вас, ребята. Всё, надо переснимать. Но ты главное объясни мне: зачем?!

— Правда роли, Горёхин, — хмуро сказал Артур. Он уже вышел во двор — и только тут сообразил, что куртку надо было накинуть. И ещё сообразил, что под ёлкой должна быть действительно крупная псина — или что уж там сидит вместо неё. А он даже перочинный нож не додумался прихватить.

— Какая, на хрен, правда роли?!

— Простая, Горёхин.

Он медленно пошёл к ёлке. Очень медленно, стараясь, чтобы снег под ногами не скрипел.

Шагах в пяти присел на корточки.

Горёхин в трубке неистовствовал.

— Ну неужели, — сказал ему Тихомиров, — ты бы на месте Лота не обернулся? Неужели, Димыч, тебе было бы неинтересно посмотреть на то, как хреновы ангелы разносят по кирпичику город, в котором ты жил, — со всеми твоими соседями, друзьями, с зятьями твоими — всех, всё, в пыль? Это было любопытство, Димыч. Простое любопытство. Великая сила.

Он повернул мобильный так, чтобы подсветить себе экраном. Под ветками, у самого ствола, что-то темнело. Угловатое, подозрительное.

/.../