Волчья сыть

Вторая книга „Дикарей Ойкумены” – один из тех случаев, когда очень хотелось написать нечто традиционное-восторженное и наслаждаться послевкусием. „Волк” получился более чем достойным продолжением того, что намечалось „Волчонком”.

Герой.

Марк „Кнут” Тумидус действительно матереет. Робинзонада волка заставляет его раскрываться, вспоминать уроки из прошлого, изворачиваться внутри собственной шкуры и буквально вживаться в чужую среду – в самом прямом смысле. Он принимает оперативные решения, и всё чаще звучат внутренние диалоги героя: Марк спорит сам с собой, убеждает себя словами деда, Горация, собственным сеченским опытом. Мир его „я” стремительно диалогизируется. Выправка, школа, весь эпохальный опыт вышкола либурнария – вот что удерживает Марка в коротеньком строю.

И что странно: вновь и вновь напрашивается сравнение с „Городу и миру”. По-прежнему Олди заставляют сомневаться, Марк ли единственный главный герой, сравним ли его вклад в Ойкумену с вкладом Регины ван Фрассен?

Лично я поставил бы на то, что третья книга выведет Кнута на новый уровень. И само название – „Вожак” – подсказывает такое решение. Плети, опыт и даже ягуар – Марк будто притягивает атрибуты власти.

И метко стреляет диалог с маркизом этнодицеи из первой книги: для героя открываются новые возможности ненависти. Это чувство становится не просто странной прихотью, но и основой выживания.

А заодно – мерилом свободы.

Ойкумена.

Космооперная сюжетная линия набирает обороты: Олди „сдают” суть коллантов и их сюжетную роль, обостряя намеченный в первой книге конфликт силы и слабости. Но если в „Волчонке” этот конфликт так или иначе вращался вокруг темы цирка, то во второй охватывает поистине космический простор.

Коллант как сущность Ойкумены – вот что сильно в этой сюжетной линии. Те, кто несут с собой обжитый мир, несут привычные законы пространства к отдаленным звездам. Наконец становится понятно, почему не получалось создать поддельного помпилианца: разнообразие вселенной обмануть нельзя.

Гай и Юлий Тумидусы объединяются ради Марка, они оживают: шутит расстрига-легат, становится в строй ненавистных „десятинщиков” энергетик. В связи с этими героями открывается новая грань пары „свобода – несвобода”: братья и ломают границы, нарушая правила, и открывают в себе способности подчиниться открывшимся обстоятельствам.

Астлантида.

А вот здесь пока не всё понятно: где правда, где ложь, где упорство помпилианцев, не желающих принять очевидное, а где – скрытность местных жителей. Ясно только, что Кровь и сердце, пирамиды и солнце – это расцветший номос Мезоамерики. Пятеро противников Марка – это ведь не только персоны, это и иероглифы, названия майянских дней. Жертвы солнцу, которое – сердце. Единение с кошачьими. Эйфория ухода, сакрализация смерти.

В этом смысле новая книга Олди в моем восприятии откликнулась связью с „Двойниками” Я. Верова – книги, в которой автор замечательно показал: бывают цивилизации смерти, и горе миру, в котором такие силы способны бросить вызов цивилизациям жизни.

Именно в свете этой ассоциации мне интересен „Вожак”: в третьей книге Олди неминуемо обнажат и столкнут этику Ойкумены и этику Астлантиды. Очень интересно, что получится из этой коллизии – ведь, в конце концов, помпилианцы тоже не святым духом питаются.

Этос.

Вот это самая, на мой взгляд замечательная находка авторов: в течение большей части книги читатель сопереживает рабовладельческому номосу: Марку на уровне его линии и всей Помпилии в „ойкуменической” сюжетной линии. Читатель сопереживает, по сути, очень неприятным по современным меркам реалиям. Я вместе с Кнутом был взволнован смертью Жгуна, пытавшегося заклеймить „тузика”, вместе с тайным советом переживал после слов Юлия о подрыве основ государственной энергетики. Слова Тумидуса-старшего: „Нас уже бомбят”, – это просто под дых, это просто ух.

Сила художественного мира „Дикарей” – в разнообразии, в многогранности. Лусэро поколачивает жен, вудуны интригуют за спиной легата Тумидуса, пытаясь создать поддельного помпилианца, Змей вышвыривает из бота трупы незадачливых астлан... Мир непригляден, говорят нам Олди.

Непригляден, да. Но давайте, говорят они, посмотрим на вещи ещё и вот так...

Постскриптум.

Единственный момент, который мне показался немного выбивающимся из „олдевских” решений:

В угоду ли темпоритму, еще по каким соображениям, но эпический размах этой схватки видится мне заниженным. Возможно, мне действительно показалось. А возможно, это просто говорит во мне читательское „хочу дальше”.

Обозначая общую проблему сборника, я бы сказал, что это грани человеческого бытия. Может ли выдуманный человек быть реальнее настоящего („Cygnus Dei”)? Что такое человек в мире информации („Марсианин”)? Человек как сосуд („Вертячки, помадки, чушики”). Человек и Многомирье („Исповедь”). Человек и время („Девиант”). Человек в мире попранных физических законов („Бозон Хиггса”).

Да, возможно, это несколько упрощенный взгляд на каждое произведение в отдельности, возможно, выделены только связующие аспекты проблем, но „Бозон Хиггса” действительно смотрится как целостный над-текст. На мой взгляд, высшим уровнем обобщения будет проблема людского индивидуума как части чего-то большего – будь то Канал, ветвящийся мир, память Земли, величавые циклы истории или нечто иное.

Еще одним общим стержнем есть мотив – извините за выражение – попаданства. Попадает в мир эксперимента астроном Олег („Лебедь божий”), попадает в огромный мир бунтарь Джокер („Марсианин”), попадает в застенки загадочный Ась („Вертячки, помадки, чушики”), из жизни в жизнь перемещается Владимир („Исповедь”), уходит в видения и память мира Олег („Девиант”), перемещается в иную форму бытия еще один Олег – но уже из „Бозона Хиггса”.

К слову, даже само имя „Олег” вполне претендует на некую ниточку внутренней композиции сборника. Ерническая, трикстеровская, но и такая нужна, когда создается над-текстовая композиция.

Кроме общих для сборника сквозных линий можно выделить и несколько более конкретные связи между отдельными вещами. Рамочной является связь между „Лебедем...” и „Бозоном...”: оба рассказа посвящены глобальному краху, переоценке ценностей настолько фундаментальной, что её даже выразить сложно. В них выведены миры попранных законов – физики, биологии, этики. „Девиант” перекликается с „Исповедью” мотивом памяти, „Марсианин”, „Исповедь” и „Вертячки...” – мотивом мультипликации личности, симбиоза (памяти, полноценных „я”). В „Девианте” и „Бозоне Хиггса” просматривается пусть и эпизодический, но немаловажный мотив связи времён.

В общем, составитель потрудился. Здесь можно найти пищу для разума в надтекстовых связях – причем берется эта пища, в общем, даже поверхностным взглядом, без чрезмерного „вчитывания”.

Любопытный текст с несколькими смысловыми слоями. Главное, в чем эта вещь перекликается с предыдущей историей сборника – это тема сосуществования правд. Их всегда больше, чем одна, и окончательный выбор всегда субъективен.

Иного не дано.

Мир «Марсианина» имеет видовые признаки киберпанка (тотальная подключенность, имплантаты, деление граждан, мотив некоего загадочного «знания»), но по строению является классическим сюжетом взросления. В силу упрощения будущего человека герой проходит невыученные уроки дружбы, понимания, сопереживания, ответственности, веры. Проходит по вполне понятным причинам, которые, впрочем, лично меня оставили равнодушным. Возможно, тому виной странная игривость изложения, совершенно несерьезные прозвища героев – не знаю, критиковать авторские решения не возьмусь. Пожалуй, отмечу только, что практически не дан масштаб событий (разве что на уровне констатаций, и то – к концу), а в сочетании с приключениями и прятками это дает совершенно непонятный эффект наивности происходящего. Во всяком случае, меня такое впечатление не покидало. Зато нарочитая «детскость» неожиданно стреляет в конце. Вот там вся эта наивность в полной мере играет как часть контраста.

Концепция общества в повести любопытная, и вчем-то перекликающаяся с миром «Лебедя...»: человек как вид переживает закат, самоизолируется от проблем развития, теряет пассионарность. Правда, здесь нет евгеники, ну да ладно — всегд найдется чем испортить себе карму.

Детективная интрига поддерживается непрестанно: есть ли жизнь на Марсе, и если нет, то кто этот избыточно вежливый паренек? Главный герой Джокер, отвечая на вопрос, выбирает – веру, выбирает – протянуть руку помощи. Наверное, это наибольшая ценность повести: сквозь ломку восприятия герой проносит убеждение, что все сделал верно. Тоже по-своему наивно, но эта наивность действительно прекрасна и нужна.

Без такого в море правд очень туго.

Сперва это была история о чистилище, затем – о правдах, которых много. Потом вскрылся фундамент этого мира, и в конце был задан самый важный вопрос, возможно – важнейший. Тот самый, на который можно ответить только смертью: „Кто я?”

Мироздание, выстроенное Веровым и Минаковым, предполагает множество интерпретаций, и большинство их заведомо верные: мотив генетического эксперимента берется довольно быстро, вырождение человечества – тоже. Но здесь авторам удалась эдакая интеллектуальная игра: персонажи повести, сойдясь из разных, скажем для простоты, эпох, воспринимают будущее каждый по-своему. У всех свои представления о происходящем – и ни одно, кажется, не противоречит миру „Лебедя Божьего”: ни святой, ни нацист, ни астроном – не ошибаются. И пусть для одного ужасный новый мир ад, для другого – отражение теории Горбигера, для третьего – крах цивилизации, в идейном смысле всё куда хуже. Авторы смешали само понятие „правоты” с интерпретациями квантовой теории и получили то, что получили: вселенную, где возможен практически любой персонаж.

Идеальный плацдарм для постмодерниста.

Образ человека лучше, чем человек? А давайте-ка проверим.

Антураж от концепции не отстает. Ближайший аналог здесь все-таки, наверное, мир «Троянского цикла» Симмонса. Интересна и некоторая перекличка в ключевой роли квантовой теории. Но если американский автор не стал строить на своей квант-телепортации особых моральных дилемм (кроме, разумеется, мысли, что это вообще плохо), то Веров с Минаковым как раз на этой почве и работают.

Экзотичность мира победивших ГМО прописана разными средствами: от отсылок к сегодняшним реалиям до боевых эпизодов в стиле «Неукротимой планеты».

Новая версия абсолютного расслоения человечества. Новое предостережение от евгеники. И – что очень иронично – символом безотрадного будущего некоторое время был видоизмененный символ «универсального человека».

Одним из спрятанных мотивов внутренней композиции здесь является мелодия: «поют» хатули, поют сигнусы, песни-главы...

И финальный аккорд – «У человека всегда есть выбор». Вот она, лебединая песня человечества. Или человечья песня лебедя? В общем, она последняя и грустная.

Добро пожаловать в номос детей капитолийской волчицы. Далеких-далеких детей. Правда, дети больше похожи на актиний, – по крайней мере, в этом искренне уверена некая Н’доли Шанвури, – но кому это интересно? Все равно у помпилианцев державной наградой остался триумф, а гражданство – огромная ценность. И рабы – потому что какой же Рим без рабов?

Помпилия – это идеальный Рим. Тот самый, мифологический Рим царя Нумы. Все упорядочено, все числители приведены к знаменателю. Рим-захватчик, Рим – активный искатель. Помпилия универсальна: ее корабли летают на термояде, на рабах, на гематрицах. Держава честно сдает открытые планеты Лиге, если там нет разумной жизни, конечно. Рим звездной эпохи чтит уголовный кодекс и отрекается от своих пиратствующих сыновей... Впрочем, это признак иной эпохи – опять же, не так чтобы уж очень космической.

Композиционно роман отличается от уже испробованных авторами ходов. Заметна постоянная смена ракурсов, точек зрения и временных плоскостей, так что знакомые уже контрапункты теперь становятся лишь одним из приемов организации текста. «Волчонок» по своему строению очень кинематографичен, «монтажен», так сказать. Благодаря неоднократному появлению в условном кадре разных героев получается очень яркая картинка, многогранная и исчерпывающая. Система персонажей от этого только выигрывают, и если в «Городу и миру» не возникало вопросов, кто главная героиня, то здесь я рискну предположить, что авторы хотели создать более контекст для будущего раскрытия образа Марка Тумидуса, нежели, собственно, сформировать полнокровный образ героя. Возможно, такое впечатление создается из-за финала книги, который оставляет вопросы по всем намеченным сюжетным линиям.

На мой взгляд, можно говорить об уровнях сюжета. Глобальную интригу, сюжетообразующую для космооперы, представляет эксперимент по созданию коллантов. Сюда вовлечены спецслужбы, вудунские лаборатории, изгнанники, лишенные гражданства, и – лишь косвенно пока что – Марк «Кнут» Тумидус. В конце, кажется, намечается еще одна глобальная линия – деятельность ГСП Великой Помпилии, но выльется ли она во что-то самодостаточное – покажет только выход следующего романа.

В общем, по строению «Волчонок» полифоничен во всех смыслах этого слова.

Личностные линии в той или иной степени связаны с глобальной, и, честно говоря, я не смог определить для себя личность Марка как некий сюжетный стержень романного полотна. Плохо ли это? Нет. Герой пока что «волчонок», а значит, мы изучаем среду, а герой, воюющий с «дедушками», – ну, право слово, это лишь подчеркивает из чего вырастает Кнут, а самое интересное у нас впереди.

Разумеется, роман полон отсылок, хотя бы в том смысле, что у римлян будущего так мало «немых» фамилий. Есть Гракхи, есть Руф, есть Катилина. Кстати, «доколе, Катилина, ты будешь испытывать наше терпение?» – вопрос далеко не праздный. В предыдущей трилогии такие знакомства не ограничивались первым столкновением (правда, Регина и посольский сын – немного о другом история, но все же любопытно проверить собственные предположения). Крысобой еще понравился. Из спасителей некоего прокуратора в «деды» на захолустной планете – это здорово.

И, конечно, одной большой отсылкой к римским реалиям остается цирк. Луций и Пак, их рассказы – это лишь вершина айсберга, самая невинная, яркая и очевидная. Под толщей воды кроется жестокость, которую разбавляли клоунами. Трагифарс сеченца Ахилло, который спасает заложников разухабистыми песнями и пьяной удалью. А еще глубже лежит бой на клеймах, сражение свободных, потеха рабов.

И есть клоун Марк, калечащий и кусающий. Клоун Марк, вновь и вновь упорно падающий с лестницы на Сечене. Клоун Марк, живущий двойной жизнью ради энергетической независимости родины.

А уж какой цирк открывается на звездной карте, где все знают, как работает Помпилия, но все делают приятные лица…

Несмешной, право слово, цирк. Но антракт перед очередным «Alles!» и щелчком шамберьера не хочется затягивать.

Если очень вкратце, я бы назвал этот роман «золотым сечением», потому что по соотношению текста и подтекста роман, на мой взгляд, хорош, и хорош весьма. А разгадка проста: Борис Георгиев построил интеллектуальный план «Космогона» в первую очередь на общекультурных ценностях, а уж во вторую – на диалоге с НФ-багажом читателя.

В трилогии «Третий берег Стикса» автор, разговаривая с читателем, заострил внимание именно на подтексте: программные ассоциации, ассоциации с классикой фантастики вплоть до имен героев, вплоть до мелких ситуаций. И был там провокативно простой рассказ не то на первом, не то на втором плане, где планетарные и даже межпланетные проблемы решаются без вмешательства «широких народных масс», без чудовищных жертв и катаклизмов. Вот и получалось, что скользя по поверхности, скользя без внимания к пред-тексту, автора не понять, а хорошо это или плохо, – каждому читателю приходилось решить для себя.

В «Космогоне», несмотря на отсылки к классике НФ, автор сюжетно играет главным образом с тем пластом культуры, который интуитивно знаком многим. Да, не все могут быть в курсе, почему вдруг политерии зарождаются только в системах двойных звезд, но уж за сколько дней бог создал бытие, – это минимальный культурный контекст. Сперва Голубь, а потом уже Сын – не сложно, правда? Прямой намек на то, что жизнь на Земле может быть изначально отягощена злом. Сущность жертвы во имя всеобщего блага… Надо ли указывать источник, от которого отталкивался Борис Георгиев?

И что интересно: превосходя «Третий берег…» в масштабах проблематики, «Космогон», на мой взгляд, имеет куда более «острый» сюжет. Посудите сами.

Перед нами роман-мозаика, или, вернее, роман-косичка, в котором отдельные, казалось бы, направления с неизбежностью сходятся к кульминации. Линия поиска смыслов в послании иномирного разума, линия лунного полета — и особняком, конечно же, сюжет о Космогоне. Эти направления романа выдержаны в разных стилях, что лишний раз напоминает: полифония, товарищи, романная полифония! И это действительно — звучит.

Борис Георгиев создает две (курсивом: две) отдельные детективные линии: классическое следствие в замкнутом пространстве и интеллектуальное расследование рассказчика по имени Борис. Обе линии напряженные, обе выдерживают высокий уровень того, что принято теперь называть «саспенсом», – хотя каждая и на свой манер. Примерно как соавторство Агаты Кристи и Хорхе Луиса Борхеса.

Следует отметить, что и в прочих сюжетных ветвях есть свои элементы нешуточной интриги. И если в линии «Космогона-огородника», создателя миров, разгадки сдаются автором легко и даже с юмором, то данные перехвата лунной станции – это та еще головоломка.

К чести автора, он накрепко цементирует связи между отдельными линиями, не стесняясь подталкивать к самостоятельным выводам и читателя. Рассказчик Борис не выдает ни одного готового ответа, зато умело напоминает нужные вопросы, если вдруг читатель сподобился их проворонить.

Герои романа – не маски комедии дель арте, но их типажи заострены автором по вполне понятной причине: одиночество, обособленность несчастных людей («думотериев» по местной терминологии) – вот та плоскость, в которой преподносит своих героев Борис. Если нет трагедии, значит, будет загадка. Если не псевдоним, значит, непонятное прошлое. Герои лунного «детектива» в этом смысле очень хорошо отражают проблемы, заявленные в других линиях.

В этом смысле очень хороша игра слова «побег» — росток и бегство, процесс и результат. Замечательное отглагольное существительное, не пропускайте его в тексте — чуть ли не каждый случай его употребления Борис Георгиев расцветил немного иначе.

Роман очень насыщен проблемно. Уже слоган на обложке — «Каким станет Дело, если Слово убого!» — заявляет вполне библейский уровень прочтения произведения, и в дальнейшем градус серьезности вопросов не спадает. От кого исходит святой дух? Кто заложил основы для эволюции на Земле? Неужели наш мир единственный и неповторимый? Почему мы обречены на зло? Добро ли божественный промысел?

Очень хочется спросить: «а есть ли вообще шансы у добра в этой космогонии?» – но Борис Георгиев уже дал ответ.

Есть. Нужно только правильно переводить.

Ситуация та же, что и у предыдущего ревьюера: столкновение с монахом едва не отбило охоту читать дальше. Будучи в этом споре, скорее, на стороне Бугого, не могу не отметить, что эпизод очень, очень публицистичный. Да, этот момент «стреляет» в конце — вся повесть чуть ли не мостик от отрицания до бунта (нельзя ненавидеть то, во что не веришь). Но манера исполнения, нарочитый примитивизм спора производит несколько странное впечатление на фоне высокого интеллектуального уровня произведения. Ещё одной неприятной — на сей раз чисто вкусовой — особенностью стало то, что герой во внутренней речи на все лады смакует собственную рационалистичность. Сюжетное и идейное обоснование таким мыслям, разумеется, есть, но когда сюжет доходит до разблокированного воспоминания, невольно возникает вопрос «неужели кто-то не понял с первого раза?»

Собственно, на этом недостатки, на мой взгляд, исчерпаны. В остальном повесть более чем достойно замыкает собой цикл. Совершенно новые грани личности героя, сюрреалистический мир, новый виток задумки «имитации», напряженный внутренний ритм. Очень точно — по нарастающей — расставлены ретроспекции.

Оказывается, у коллекционера уже было — всё. Просто он сперва потерял, а потом — отказался даже от памяти.

Замечательно. Без публицистики было бы и вовсе прекрасно.

На мой взгляд, куда менее удачный текст, чем первая повесть цикла. В некотором смысле повесть просто копирует сюжетные ходы предшественницы.

Во-первых, умолчание, умело и интересно использованное в «Ловле млечника...», снова в ходу, только былого самобытного и изящного обоснования уже нет. Во-вторых, Бугой снова идёт против местных правил и скрывает свою истинную цель от гостеприимных хозяев планеты.

Тем не менее, некоторый самоповтор сопряжен и с качественными находками, вроде Великого Ухтары и самой концепции имитации. В этом смысле вторая повесть более широка, её тематический материал расслаивается: здесь и творчество, и кризис контакта, и глобальный заговор. Интерес поддерживается и фантазией автора в плане технических находок будущего. В частности, показан совершенно, казалось бы, абсурдный, но действенный способ контрабанды. Снова в строю внимание к естественнонаучным деталям: так, напряженное столкновение с чужой формой жизни рассматривается через призму химии и обмена веществ.

В целом — интересное, хотя технически спорное продолжение цикла.

Очень тонкая вещь. Автор не только нашёл интересную тематическую нишу — стык энтомологии и искусства, — но и умело распорядился ею. На добрых три четверти свежесть повести состоит из деталей. Походное снаряжение будущего — все эти уютные и приятные вещи, способные преобразить быт исследователя. Геология планеты, диктующая особенности экспедиции. Фауна чужого мира. И, конечно, сам образ расчетливого и умного коллекционера, который идёт к своей цели. Это действительно повесть из 90-х: Алексан Бугой именно из этого времени. Да, разумеется, «страсть холодная», дух соревновательности — неотъемлемые черты любого целеустремлённого собирателя всех веков, но есть некий флёр, что ли, который вызывает стойкие ассоциации со смутным постсоветским временем.

Развитие сюжета через умолчание — мы до ключевого момента не знаем, что именно происходит, — вполне оправдано линией ментального шпионажа. Герой убеждает себя не думать о планах, чем превращает в общем-то грубый приём «я всё знаю, но вам не скажу» в интересное и оправданное решение.

Повторюсь: тонкая и до мелочей продуманная повесть — с потрясающей атмосферой инопланетного сафари.

Честно не подглядывал в гугл, и моих познаний в области квантовой механики хватило со скрипом. Со скрипучим таким скрипом. И это сейчас речь идёт о понимании, собственно, сюжета – ответов на вопрос «какого чёрта?» и прочих созвучных. Почти уверен, что на локомотиве собственной гуманитарности проскочил мимо вкуснейших авторских задумок, – но и того, что я откусил, оказалось достаточно.

Итак, что в повести точно есть?

В «Отеле…» есть запутанное (квантово запутанное, на секундочку!) объяснение симбиоза человека и не-человека – и, в общем, сквозная интрига пилота Горнова построена как раз на научной теории.

Есть дух «Соляриса». Такой сильный, что я поначалу хотел даже начать впечатления с классификации планеты Каллисто в духе Хьюза и Эйгеля: «тип – политерия, порядок – бесклеточные, класс – анаморфные…» Но это все же не уместно, потому что «Отель…» – о другом. Перекличка с классической вещью Лема наличествует: и атмосфера полного отчуждения планеты от всего, что может помыслить человек, и захватывающие своей непонятностью чудеса, и ментальные проекции… Человеку у Верова и Минакова только и остается, что реагировать – причем отнюдь не с человеческой скоростью.

Есть в общем незакрытый финал: тайну личности своего героя автор все же оставил тайной.

Есть гомеровская история Одиссея на острове нимфы – как мифологическая матрица выстроенного Веровым и Минаковым мира. А заодно и неслабая такая подсказка насчёт особенностей планеты, к слову.

В скобках. Интересная черта, присущая, кажется, в целом творчеству Верова: герой обязательно имеет черты трикстера. История суда, «закольцовывающая» повесть, построена с ёрнической, издевательской ноткой, с иронией, направленной на свою же историю. Это может поначалу настроить на некие совершенно неоправданные ожидания: мол, перед нами ироническая космофантастика. Не верьте! :)

Развитие сюжета просто невероятное по темпу. Закрытая планета, загадочная гибель корабля главного героя, высадка, стружка вместо почвы… Веров и Минаков буквально не дают выдохнуть, чередуя беглый огонь способностями героя и залповые выкладки образов странного мира. Формат повести выдержан, кажется, безупречно: всё, что прямо не касается событий – не касается и читателя. Империя? И пусть её. Чёрные археологи? Держите страничку досье и засвеченные снимки. Корабли чужих? Вот вам тридцатисекундный ролик дрожащей камерой.

Динамичный и напряженный, но научно насыщенный сюжет, да? Вы будете смеяться, но это совместимо.

В космосе есть места, где человек не враг, не соперник, не друг. Он постоялец, которого примут, приютят вещички в камере хранения, а потом – катитесь колбаской, милый гость, у нас в нумерах обои переклеивают.

Грустно это всё, дорогая планета-машина, очень грустно. А как же, простите, Контакт?

P.S. Читать всем, кто знает, что такое «квантовая запутанность», отвал башки. Местами – отвал в самом прямом смысле, поэтому рекомендовать эту повесть всем не стоит. Но чёрт его знает, как можно так создавать саспенс средствами квантмеха.

Наиболее приглянувшийся лично мне рассказ в сборнике. Стройная сюжетная линия о музыканте по имени «Астор» (уже хорошо!), опирающаяся на вечный мотив квеста. В развитии стреляет всё — даже детали деталей, эдакая красивая цепочка, звено за звеном. Автору удалось показать и интриги Мифов, и странный социум с бродящими по пляжу глубоководными, и не менее странное сопротивление. Очень симпатичная атмосфера «обыкновенных чудес» — страшных, но прочно вошедших в реальность.

И подумать только, оказывается, либертанго не сыграть человеческими пальцами.

«Пансионат» — новый роман Я. Дубинянской, краткий пересказ которого может напомнить незабвенный «Lost» или менее известный сериал «Persons unknown»: группа незнакомых людей оказывается в некоем странном месте. Выхода нет, локация наполнена странностями. Впрочем, автор не спешит превращать сюжет в триллер замкнутого пространства или в драму выживания. Скорее, воплощение такого сюжетного решения похоже на «Град обреченный» Стругацких: у меня при чтении не раз возникало тягостное ощущение абсурдности происходящего, откровенного сюра.

Еще с первых страниц автор убеждает нас, что мира больше нет — но текст ни в коем случае не строится на штампах постапокалипсиса.

Прозвища вместо имен у едва ли не половины героев — очень говорящая деталь, наводит на мысли о притче, об аллегоричности характеров. Только вот в притче не уделяется столько внимания психологии.

А ведь роман в первую очередь адресован тем, кто хотел бы читать о судьбах людей. Фраза «интересно понаблюдать» — цитата из издательской аннотации — кажется мне в этом смысле ключевой. Мы буквально подглядываем за личными и общими катастрофами, приведшими героев в пансионат. Герои Я. Дубинянской очень разные, они все родом из своего прошлого, и, честно говоря, реальность пансионата в их жизнях никакой роли не играет — уже не играет. Самые мощные события для них уже произошли — там, в прошлом, «в прошедшем времени», а пляжная общинка эвакуированных — нечто вроде чистилища, где «стреляет» некая деталь биографии. Отсюда и некоторая плоскость героев (Беременная и особенно — Михаил). Если говорить терминами литературоведения, то пансионатная действительность для индивидуальных сюжетных линий представляется чем-то вроде постпозиции: уже рвануло кульминационное напряжение, уже началось некое подобие развязки, — но у романа есть еще свой сюжет. Героев действительно много, но в данном случае именно они — своего рода позвонки романного хребта. Они, а не действие.

Мир образца до катастрофы выписан очень интересный. Сложная система социальных институтов, общество победивших «нечитателей», почти платоновская мечта об отделении детей от родителей — вылавливать по крупицам такую информацию более чем увлекательно.

На мой взгляд, в романе есть два действительно неудачных решения: это размещение истории Ирины после поселения героев в пансионат и вторая интерлюдия. В первом случае история дается слишком обыденная, она сбивает намеченную интригу, не давая взамен почти ничего для картины мира (упомянуты лишь детские питомники и развод как норма жизни — слишком мало для поддержания интереса). Замечу, что, переступив через этот этап, я больше нигде таких провалов в действии не заметил — так что если вас разочарует это решение так же, как и меня, — не спешите бросать чтение. У автора есть еще немало тузов в рукаве.

Ну а вторая интерлюдия попросту неудобна для чтения, хотя в общем понятно, почему Я. Дубинянская сделала так, а не иначе. Но конспирологическая линия и без того слишком тонка, слишком трудноуловима, чтобы делать ее неудобной.

Роман насыщен эмоционально: отыскать в нем жизненную драму себе по вкусу не так уж сложно. Предполагаю, что линии некоторых героев (их поведение, манеры, личная драма) могут раздражать, но, наверное, предвидя такой эффект, Я. Дубинянская надолго не сосредотачивает внимание на отдельных героях — по-моему, очень удачное решение.

Еще одна интересная штука — финал произведения: сложный, неоднозначный, неодноплановый финал. Но если в течение романа было «интересно наблюдать», то в конце «интересно подумать». Я. Дубинянская вполне ясно рассказывает, что произошло, а вот почему именно так — решать, наверное, все-таки читателю.

В итоге «Пансионат» — это роман-предчувствие. Не предупреждение, я так думаю, а все-таки предчувствие: смутное, временами слабо подкрепленное логикой. Мы живем, не замечая, что нас постоянно готовят к катастрофам, и предчувствие неотвратимого становится частью нас.

Хотя, если задуматься, предупреждение в идейном смысле тоже есть: нельзя ставить эксперименты над людьми. Ничего предсказуемого из этого не получается.

На первый взгляд, автор сюжета о «Палаче» и т-ще Сталине изрядно злоупотребляет чем-то тяжеленным. На второй взгляд, Вейдер-попаданец в Великую отечественную — весьма свежий ход на фоне поголовья попаданца обыкновенного — тотально владеющего огнестрелом и ненавидящего гостей с гор и прочую понаехавшую лимиту.

На мой взгляд, история о краснознаменных спидерах, тайфайтерных соколах Сталина и путях кремлевской Силы имеет ряд недостатков, обусловленных, как ни странно, в том числе и достоинствами.

Несомненное достоинство — местами умелая стилизация под хорошую советскую литературу. Если что, это та, где чувства возвышенны и платонически, и герою не выпадает шанса окучить пяток инопланетных девиц. Пафос принадлежности к великой державе тоже не всюду норовит выдавить из глаз стакан-другой крови. Мастерский ход с фигурой подхвата при переходе от одного плана к другому тоже удался.

Но.

Автор, балансируя на грани серьезности и истерично прорывающегося троллфейса, крепко промахнулся с позиционированием книги. Потому что пространное прогрессирование Союза при поддержке пришельцев — это одна ЦА, любящая и уважающая мысли мудрых менеджеров советской эпохи о внедрении, усилении, бросании ресурсов и т.п. Лихой и идиотический «дранг нах вест» одной группки Partisanen с непременным захватом Гитлы — чистая тарантиновщина и/или чтиво в стиле кино «про тупых немцев», которое читатели, гордящиеся державной мудростью Сталина, принимают уже с легкой брезгливостью. Ну а толстый, извините, троллинг — в стиле лукьяненковского «вампира с Болотной» — это просто кумачовый трэшак: раздавленный имперским бомбером Хрущов, «формы НКВД боятся только шпионы и бухаринские недобитки», «Жданов, конечно, не испугался, когда за ним приехали ночью», Кремль — средоточие Силы и т.п.

Оно, конечно, понятно: в свете умонастроений последних лет даже китч о Лорде Вейдере на Земле обречено быть слишком серьезным, коль скоро там есть ВОВ и лично т-щ Сталин. А жаль. Напустить бы больше угару в сцены перевоспитания Старкиллера духом великих русских поэтов, порезать бы все эти внедрения-освоения — и получился бы отменный китч. В духе, черт побери, хотя бы названия.

Сад расходящихся и сходящихся

У Борхеса есть замечательная вещь под названием «Сад расходящихся тропок» — о том, что книга может (и даже в некотором роде обязана) учитывать все возможные исходы сюжетных решений. Великий Хорхе обожал монстров разума, и, думается, квантово-театральный детектив Павла Амнуэля его бы мог заинтересовать.

Роман Павла Амнуэля очаровывает: слогом, широтой кругозора, интересными героями. Автор захватывает не просто эрудицией, но умением подать материал: выделены самостоятельные сюжетные линии, отвечающие каждая за свою часть мозаики, и все они — пусть и с разной скоростью — идут к единой кульминации: побочных повествований в «Мести...» попросту нет. Основных линий две, они совпадают с временными пластами действия: 1857-1859 и 2009 годы. Италия Джузеппе Верди — и два разделенных океаном города, где спустя полтора века ставят его произведения. События 21-го столетия, в свою очередь, имеют несколько перспектив — восприятий разных героев, причем физик Андрей Бочкарев особо выделен автором: он — «первое лицо».

Герои стоят отдельного упоминания. Портретные особенности наиболее прописаны для облика Верди и эпизодического Арчи. Остальные портреты ситуативны: американец фиксирует европейский костюм заокеанского коллеги, маэстро Лорд спешит переодеваться в пижаму, майор Фридхолм обращает внимание, как держит себя мастер реквизита... Для Амнуэля внешность героев выразительно вторична, он вспоминает о ней только тогда, когда того требует сюжет.

В то же время, персонажи — не просто носители сюжетных коллизий: мы узнаем и о прошлом певицы Беляевой, и о чувственной истории знакомства Андрея и Томы, и о том, что физик не понимает увлеченность людей трагедиями. Биографические штришки оживляют их, обогащают канву “Мести...”. В какой-то мере, возможно, избыточна сценка приватной жизни майора Фридхолма — или, во всяком случае, ее место в конфликте не столь очевидно.

В сюжете романа театр перетекает в физику. То, что начиналось как оперный детектив, превращается в драму мировоззрения. Театр как искусство скрытой возможности, как множество версий (разные редакции, цензурные правки, амбиции либреттистов, декорации, актерские интерпретации) проростает в реальный мир. Известный шекспировский тезис у Амнуэля звучит со своим акцентом: люди не только актеры, люди — режиссеры, потому что каждому по силам множить ветви реальности, протаптывать тропки — что в будущем, что в прошлом.

Проблематика романа весьма насыщена, однако распределение ее по тексту неравномерно. По сути, сквозной является только проблема реальности, остальные же (ответственность ученого, ответственность за каждый поступок, множественность истории) выдаются автором ближе к развязке. Впрочем, здесь необходимо сделать поправку на то, что перед нами — детектив. Да, детектив «оперный». Да, НФ-детектив. Но именно детективными нюансами диктуется логика развития событий. К примеру, именно по этой причине автор не мог «разгрузить» кульминацию, перенасыщенную эвереттическими выкладками, не мог начать излагать это все ранее — иначе сдал бы всю интригу. Не то чтобы выкладки были слишком сложны, но их излагает «я-рассказчик», причем этот самый рассказчик пребывает в состоянии шока. После напряженного схождения сюжетных линий воедино это звучит тяжело. Конечно, автор мастерски увязал разговор на скандинавскую флегму майора Фридхолма, ведущего последний допрос: все так обстоятельно, неспешно, фундаментально. Конечно, эффект раскрытия истины тоже скрашивает картину. Но мне, знакомому с многомирной интерпретацией квантовой теории примерно на уровне упомянутого майора, кульминация показалась тяжелой.

Еще в романе есть привязки к быту. Это такие хитрые приемчики, когда читаешь — и невольно кивнешь, отлично понимая героя. Хоть раз. Потому что, может, не у каждого переписка сложилась так экстравагантно, как у синьоров Соммы и Верди, но уж предметы при странных обстоятельствах теряли мы все. И Амнуэль заставляет смотреть на каждый такой потерянный-найденный предмет иначе. «Как с этим жить?» — спрашивает полицейский у физика Бочкарева. И я, знаете, поддался жутковатому очарованию такого взгляда на мир.

Ударим радиогалактикой по Второй концепции равновесия!

Это, конечно, роман-эксперимент, роман-памфлет, потому что зримая сюжетная составляющая текста — это осмысление граней научного познания, смена парадигм — концепций равновесия. Недаром Я. Веров дает нам ретроспекцию Ооноора — великого ниспровергателя, чье отношение к чужому знанию имеет узнаваемые параллели в опыте каждого, кто занимался научными изысканиями. Недаром суд в мире галактян воплощает собой научный диспут, полемику о возможном, о субстанциональном и равновесном. Недаром интрига и, собственно, завязка объектного конфликта — развенчание действий по уравновешиванию вселенной. И, конечно, даже месть недругу подается столь изысканным проходом, что это в двух словах не описать.

Второй уровень, о котором я хотел бы поговорить, — это ирония. Я. Веров умело оперирует широкой палитрой этой разновидности комичного: грубая бурлескная ирония (птица Урч и рождение Гения Ниспровержения), ирония, строящаяся на аллюзии к реальному миру (окраснение и тотальное облунивание — чем не вечная мечта об обществе равных? В скобках же отмечу, что содержащаяся в романе концепция порадует и критика коммунизма, и антипатика сверхтолерантного мира — никто не уйдет обиженным). Ирония диктует инверсию имен: мыслитель «Фомич» и деятельный работяга «Лукреций», ирония пронизывает собой сюжетные умолчания: Веров издевательскими намеками обошел благодатнейшую тему борьбы Луца и Цыца с Черным Императором, словно показывая: не это важно, галактяне вы мои, не это.

И, конечно, ирония речевая, влияющая на все прочие уровни. Языковой эксперимент коснулся деятельности и быта негуманоидов, Правосторонников да и Татуанов тоже: ну великолепно же это новорожденное племя с его риторикой! С одной стороны, первые страницы вызывают серьезный кризис восприятия, но вслед за первым впечатлением следует контекст: автор большинство понятий вводит в ситуации, дающие хоть и не отчетливые дефиниции, но, как минимум, внятные образы предметов. Словотворчество находит логичное развитие в трех(!) глоссариях после основного текста, и это, кстати, по-своему тоже весьма иронично: к окончанию романа большинство авторских изобретений уже понятно. Лично я знакомился с глоссариями и толкователем как со своеобразным продолжением, постэпилогом, постпозицией: Я. Веров четко обозначил, что каждый из трех словарей имеет своего целевого читателя, но, как мне показалось, слукавил при этом, потому что качество создается на стыке этих частей якобы «просто толкований». Достаточно сравнить, например, значения понятий «блай» или «Искутный Крыньк» в первых двух глоссариях. Опять-таки, ироничное толкование философской и естественнонаучной терминологии придает глосариям отельную остроту. Очень, словом, приятный addendum, раскрывающий, помимо прочего, что негуманоиды куда сильнее повязаны на нашем опыте, чем им, галактянам, хотелось бы.

Композиционно роман, конечно, сюжетен. Помимо сдвигов временных пластов, огромную роль выполняют пространные диалоги — ретардации, которые резко понижают внешнее действие. Тем не менее, «Третья концепция равновесия» остается остросюжетной — за счет движения мысли героев и необычности опыта (например, Мнимый мир и его обитатели — от мысле-шпаны до загадочных коренных обитателей, чья мысль течет задом наперед).

Среди предтеч романа, безусловно, значится С. Лем, но, в не меньшей мере, — лингвистический эксперимент Л. Щербы, а также кэрроловские издевательства над убиением Бармаглота и читательским восприятием заодно. Очень освежающий прием, позволяющий разнообразить речь и грамотно уравновесить ее терминологическую насыщенность. Положа руку на сердце, не могу сказать, что принял бы роман без полного блюма искрящейся негуманоидной лексики.

P.S. Уже второе прочитанное мною произведение Верова по своим принципам построения имеет отчетливый привкус барочной эстетики: ирония, вызов читателя к интеллектуальным изысканиям, усложнение образного плана, стык рационального и мистического. Недаром бытует мнение, что постмодернизм — это необарокко.

Повесть «Операция «Вирус»» мне понравилась. Вероятно, авторы попали по каким-то моим личным «болевым точкам» восприятия мира Полудня, поэтому мне было интересно — в отличие от — поразмыслить на противоречивые, а местами и откровенно провокационные темы, затронутые Веровым и Минаковым.

Темпоритм развития книги выдержан очень высоким, практически без передышек, и эта скорость (причем не столько скорость физических даже перемещений, сколько динамика эмоционального пласта книги, большое количество разнопрочувствованных событий) действительно очень уплотняет восприятие. Пожалуй, позволю себе не согласиться с мнением о «конспективности» «Операции...»: мне показалось, что проблема лежит в жанровой плоскости. Повесть по объему, «Операция...» явно романична по сути, и, ожидая одноплановости и одномерности, присущих меньшему жанру, читатель рискует проскочить мимо таких вещей как соотнесенность сюжетных линий, проблематика мультиверсума, роли личности в истории – иными словами, мимо романического начала.

Наверное, как раз о сюжетике проще высказаться в первую очередь. Бесспорная связующая линия Максима, «Белого ферзя», является важной, но не основополагающей. Саул Репнин, получающий откровение о неведомом мире будущего, — важнейший элемент мироздания Верова/Минакова. Прагматичный и верный идее солдат получает на самом деле два задания, а не одно: он должен не только обучить далеких потомков, но и, в известном смысле, создать их. Потому что мир товарища Саула Репнина — это не тот мир, который даст нам Полдень Стругацких. Почему — повторяться не стану, уже об этом писали, но суть в том, что, как получается, именно попытка к бегству порождает вселенную Максима, КОМКОНа и ГСП. Саул тоже, оказывается, по-своему – «вирус», запущенный Странниками в ткань мультиверсума. И в этом свете фраза Высоколобого приобретает решающий смысл. Да, это, конечно, проходная кульминация для линии одного только Максима, но для обеих линий — уже что-то. Возможно, остается вопрос с недофорсированным эмоциональным компонентом, возможно Маку стоило хоть про себя произнести, что он принимает свой мир даже придуманным, даже ненастоящим, и все же готов его защищать от чертей с рогами и серой. Впрочем, интеллектуальная кульминация как решение показалась мне неожиданной и интересной.

Еще одна сюжетная странность — гибель Абалкина. Нет, конечно, Максим хорошо понимает Экселенца и готов — после музея-то — легко поверить в то, что шеф отдал ужасный приказ. Вот только зачем? Если тот же Сикорски прямо говорит, что для жизни подкидышей новые обстоятельства ничего не значат? Казнь за Лоффенфельда? Не думаю. Желание закончить прерванное? Нет: принял же он, пусть и на время, точку зрения подчиненого.

Вариантов, как мне показалось, несколько. Во-первых, все-таки самоубийство. В конце концов, «кроманьйонское» обаяние Абалкина могло выручить его при наличии желания свести счеты с жизнью. С другой стороны, Гурон лишен мотивации к суициду, судя по общению с Маком. Есть еще вариант со все теми же Странниками: зачистка, замывка. Впрочем, Странниками и без того объясняется немало. И еще одно: откуда у Сикорски детонаторы? Если в «Жуке...» их даже вынести из хранилищ не позволяли? Здесь интересно, почему вдобавок Экселенц подался в отставку. У Стругацких-то он ушел из-за причастности к смерти Льва Абалкина, а у Верова/Минакова этот мотив отсутствует чисто сюжетно. Или нет? Быть может, Сикорски добрался до детонаторов с конкретной целью? С целью посмотреть, как будет работать «программа» при уничтожении детонатора в идеально защищенных условиях спецгоспиталя? Ни лавин, ни каких-бы там ни было предпосылок к несчастным случаям... В этом случае становится ясно, почему Сикорски, получив такой результат, в «Операции...» заговорил и о чертях, и об отставке. Впрочем, авторы — намеренно или нет — оставили эту линию на совесть читателя. Мне было небезынтересно подумать о причинах и следствиях, впрочем, не исключаю, что кому-то – нет.

Побочные сюжетки выдержаны в духе и букве. Линия капитана, отторгнутого преисподней, закрывает картинку ада, начатую Стругацкими: если в «Острове» Максим открыл для себя преступную армию, то в «Операции...» – именно что преисподнюю. Градация нормального общества и «города солнца» эдакого выражена эскизно и экономно, словно чтобы подчеркнуть, что ничего нового мы не увидим.

Проблематика повести хорошо проведена сквозь сюжет: придуманные идеалы, придуманные придумки, придуманный мир. Веров и Минаков показали то, о чем умолчали/сказали обиняками Стругацкие: маска прогрессора страшна и крепка, она подыскивает опоры в личности и пытается из придумки стать – настоящей, навсегда. Маска Мака и маска Абалкина – приговор дихотомии реального и выдуманного. Собственно, это ведь тоже грани того самого единого конфликта. Настоящесть чувств и типажей, индивидуального и коллективного против иллюзии, которая буквально строится на глазах Мака.

В сухом остатке – крепкая вещь. Есть некоторый жанровый зазор, есть — субъективно – некоторый недобор эмоциональной мотивации Мака в выборе стать стражем воплощенной придумки. Но в целом мне понравилось – и уму, и сердцу.

Собственно, к впечатлениям от первого романа дилогии добавить нечего, кроме того, что литературное определение цикла не вполне подходит для троянской истории мэтра. Это, скорее, диптих, где без одной картины совершенно не ясна другая. Сюжетно произведение выдержано в духе Nobody dies, агнец со львом и вообще — всеобщее счастье. Книга поразительно оптимистична как для масштаба поднятых проблем. Очень интересно поданы последствия заигравшегося человечества: все эти Атлантические бреши (Моисей, чьи компатриоты так важны для авторского мира, очень одобрил бы такой подход), Эйфелевы дороги, воскрешение чудовищ прошлого, Парижский кратер. Поэтика абсурда очень идет пост-человеческой Земле, чего нельзя сказать о богах. Вот здесь, мне кажется, эстетический перегиб пошел во вред восприятию. Боги мешают гомеровский слог с пассажами квантовой физики — это само по себе уже странно, но когда они срываются на жаргон... В общем, кажется, что поступи Симмонс более традиционно («любая превышающая понимание технология кажется магией») — вышло бы лучше, чем неловкая и неполная стилизация.

По-настоящему не понравилось то, что спустя столько веков развития Земли последней угрозой все равно остались фундаменталисты, вооруженные по последнему слову техники. Я все же надеялся, что на фоне гротескного переосмысления цивилизации подлодка окажется чем-то интереснее.

Но вообще, разумные машины, обсуждающие на досуге Пруста и «Стар Трек», прилетают из глубин Солнечной системы, чтобы спасти своих деградировавших создателей... Разве это не чудо?

Первая часть «троянского цикла». С точки зрения построения — почти учебник для автора, который хочет научиться строить сюжетный сложный роман: три основные сюжетные линии поначалу движутся параллельно, раскрывая свои области одного сложного и странного мира — мира, где не осталось людей Старого образца. В кульминационной точке линии идут на сближение, пересекаются, — но не доходят до финала. Довольно грубый закрой на продолжение — «Олимп» — изрядно портит впечатление. Хотя бы тем, что очень уж много вопросов вынуждает читать вторую часть — не интерес к героям, языку и миру, а именно спрятанные автором тайны.

В центре сюжета — Троянская война, в которой боги — не совсем боги, Олимп — и вовсе марсианский вулкан, а Земля поздних веков населена почти уэллсовскими элоями, которые живут под опекой немых стражей и говорливых слуг. Пространственные и временные планы соединены квантовой телепортацией, которую Симмонс искренне ненавидит, которую винит во всех бедах пост-человеческого общества, но без которой не появилось бы ни строчки романа.

Существенным минусом является гротескность богов, которых очень сложно воспринимать всерьез — какими бы грозными и жестокими они ни были. Это все равно что соединить сказку и реалистическое повествование, причем пойти не путем Андерсена, а именно оставить сказку — сказкой, а реализм — реализмом.

Текст филологичен, пронизан отсылками к Шекспиру, Браунингу, Прусту и, конечно, Гомеру. Интересно, что автор «поручил» филологию роботам. Потомки планетарных разведчиков выбирают себе объект инетереса и следют ему с достоинством и увлеченностью профессоров. Им не чужды сериалы двадцатого века, они профессионалы в своих специальностях, но стоит завести речь о сокровенном, и мир романа оборачивается прочувствованными докладами, дискуссиями и просто удобными лит.салонами. И не суть, что герои в этот момент летят «на честном слове и на одном крыле».

Словом, садясь читать, стоит помнить, что придется открыть и второй роман. Если, конечно, не бросать чтиво в разгар увлекательной литературоведческой беседы двух роботов.

Маугли, которого воспитали кладбищенские призраки — это, как минимум, стильное допущение. Еще более стильно ввести с первых страниц вампира и до конца книги ни разу не упомянуть слово «вампир» или его синонимы. В сумме — отличная книга весьма специфического свойства, почти хрестоматийный образчик того, что на загнивающем западе называют «kidult fiction» — литературой и для детей, и для взрослых. То есть, чтиво подразумевает и наивную интерпретацию (сказка с поучительными идеями, элементами острой сюжетики, признаками романа воспитания), и целиком серьезную (отсылки к мифлогии, европейской демонологии, к классике — помимо Киплинга еще стоит вспомнить Гомера, Стокера, братьев Гримм, аллюзии и сатирические намеки). Такая двойственность досадно проседает только в развязке истории человека по имени Джек — очень уж там все исключительно детское.

Отдельно хотелось бы отметить композицию. Гейман сумел создать увлекательную киплинговскую повесть в новеллах, где каждая глава-новелла самодостаточна, каждая имеет свое настроение, и каждая располагает своим этическим зарядом. Романтическая belle morte, танцующая «ужасный танец» с живыми, лавкрафтовское (в духе «Сомнабулического поиска...») путешествие в город гулей, школьная история об ученике-невидимке — они самодостаточны, несмотря на очевидные параллели с «Книгой джунглей».

Общее впечатление осталось крайне приятное. История о том, как человек вырастает из смерти — ну не восхитительно ли?

Очень странная, очень спорная книга — кажется, до сих пор спорная. «Волхв» — это прежде всего отлично написанные диалоги: энергичные, характерные. Это очень противоречивый образ главного героя — местами тонкий, местами топорно примитивный, но неизменно вызывающий какие-то эмоции. Композиционно роман небезупречен: весьма слабая середина, неимоверно затянутая, что после крепкого и многообразного начала читается тяжело. Никакого действия — ни внешнего, ни внутреннего — довольно долго не происходит, и вся интрига строится на гранях фрактала «я понимаю, что он понимает, что я понимаю, что он понимает...» Когда дистанция между рассказами Кончиса увеличивается, фрактал начинает занимать слишком много места.

Но в целом, конечно, роман оставляет впечатление. Касательно идеи «Волхва» модно цитировать автора — дескать, «смысл романа — как смысл в пятнах Роршаха» — но мне, кажется, что Фаулз слукавил. И правильно сделал — все правильно сделал.

О чем роман? О циниках. О магах 20 века — причем задолго до Коэльо Фаулз предложил куда более сложную концепцию духовного восхождения. Как мне показалось, нужно с самого начала понять, что это текст о реальных, живых героях, попавших в многоуровневую притчу, где рассказывает не спаситель, а умный семиотик-юнгианец.

И да, читайте версию с хорошими примечаниями. Фаулз любит и умеет давить эрудицией.

Крепкая и очень цельная история. Ее идея укладывается в простенький фразеологизм «найти себя», но укладывается легко и непринужденно. Мне приятно было читать эту книгу, следить за недомолвками и заглядывать за кулисы интересной вселенной. Конечно, это сказка. Конечно, это роман взросления, и нужен определенный настрой (возраст?) чтобы ее прочитать с восхищением. Лично для меня «Варан» стал эдаким новым витком сказки: те, из детства, я бы вряд ли уже стал читать, а вот такую новую историю о Печнике и его печах, о простых, но в общем добрых людях — с удовольствием.

Герой достаточно статичен, этически однозначен, но им движет мечта. Внутреннего развития нет — есть маятник «одержимость — отчаяние». Есть масса позитивных, добрых и честных идей: труд привносит в этот мир счастье, мечта достижима, счастье прячется под простыми низенькими крышами. И есть две предсказуемости в сюжете, которые сильно портят впечатление. О них уже писали, и я думаю, что если бы только линия

— была ожидаемой, все воспринималось бы хорошо: нет, правда, мы же знаем, что сказка заканчивается по-доброму? Но неминуемая вторая встреча случайных знакомцев стала соломинкой на хребте верблюда. Можно мечтать: «ах, если бы авторы вновь свели героев до кульминации». Можно вздыхать: «Вот бы не свелось все к встрече утратившего мечту и сохранившего ее».

Можно. Но предсказуемый финал удался теплым, как печь Варана, приключения — неспешными, как саможорки, а сюжет — надежным, как вулкан Императора. Или как сюжет сказки.

Отягощенные страхом

В отзывах на “Vita nostra” часто звучит вопрос «о чем эта книга?». По-моему, это прекрасно, потому что книга, после которой не остается вопросов, может вполне быть хорошей, но умной – нет. У меня осталось немало сомнений: правильно ли я понял, все ли уловил из заложенного авторами, но в одном уверен: финал гениален. Открыт ли он? Нет. Развязка закрывает произведение не просто на ключ, она навешивает на дверь рельсы и ставит рядом джиннов с саблями наголо. Дяченко выразились предельно четко и внятно, и это достойно восхищения.

Крупнейшим недостатком “Vita nostra” можно назвать лишь то, что эта книга не предусматривает наивной интерпретации. В этом смысле роман безжалостен к читателю, и дело не в том, что авторы заложили в портновские упражнения цитаты из классики – от Аристотеля до Гаршина, – и не в том, что фант.допущение книги прочитывается уже из цитаты про номинализм. Нет. Читатель, пошедший на поводу у ярких фраз Фарита и Стерха, рискует в конце не понять произошедшего, рискует остаться с вопросами в духе «почему Сашка отказалась?», «что еще за Пароль?» и так далее. Учителя Самохиной постулируют в яркой, завлекательной и ультимативной форме основы этого мира: любовь – это страх, Речь использует нас. Это та ловушка, из которой уходит героиня, причем уходит не по-английски и не по велению авторского произвола. Она набивала себе шишки, перерастала программу для того, чтобы сказать свои слова в конце, дать толчок развитию мира, в котором Любовь – это просто Любовь, не отягощенная страхом. Наш гипертекст (кстати, популяризатором идеи является Лакан, а не «Локан», как указано в одном наивном отзыве) изменить нельзя – зато можно создать новый.

Метаморфозы Сашки – тема отдельная. Восхитительная метафора крыльев – «крылатое слово» – это подлинное открытие авторской фантазии. Через уродства и деконструкцию, повторяющие развитие речи – к полету, к приятию в себя целого мира.

Механизм экзаменационного отказа прописан еще изящнее. Какого Слова ждали от Сашки наставники, обнаружив свою ошибку на экзамене? Ответ очевиден, если мы вспомним, каким словом у нас является Бог. Да, тот самый Бог, которого на страницах книги ни разу не помянули. В лесу есть о чем поговорить, кроме леса – гениальная фигура умолчания, пронизывающая весь роман.

И, наконец, пароль. Да, злосчастный пароль – тот самый, который и «кодовое слово», но и – «речь» par excellence, (французское слово “parole” у Ф. де Соссюра означает действенную речь, объективирование законов языка в реальном мире). Великолепная игра слов, через призму которой финал понимается во всей его полноте.

На фоне мощного интеллектуального звучания книги удивительно живыми остаются герои. Преподаватели даже – и те обретают человеческие черты. Меняется Сашка – через самодисциплину и жажду знаний, через жертвы и муки совести. Своими действиями она вряд ли заслужила свет, но покой без страха – да. Она сохранила понимание любви, превзошла свое понимание – вот что главное, вот что самое человеческое в финале и во всех ее трансформациях.

Была бы оценка 11 – поставил бы без колебаний.

Очень грамотная и продуманная книга. Подумать только, даже то, что казалось скучной, пресноватой данью атмосфере (захолустный городок, все эти «завертыши», все эти соседки, лотереи и добрые полисмены), в конце стало одним из мощных штрихов, закрывающих книгу. Мир «Американских богов» целостен и последователен, это подлинная история эмигрантов. Нельзя остаться собой в новой стране, в плохой земле для богов — и великий висельник будет обворовывать людей, весеннее перерождение славянского бога станет просто большой уборкой, а Шакал вкусит свою жертву, надиктовывая результаты вскрытия. Пожалуй, именно опрощение богов поразило меня сильнее всего: в это веришь — как в маленький молот Чернобога, бережно хранимый в кейсе. Отдельных слов заслуживает образность романа, и можно долго спорить относительно методов автора, морщиться от его чрезмерно грубых подходов, но Гейман добился того, что улыбку Среды я запомню («ухмыльнулся, будто лис, слизывающий с колючей проволоки дерьмо»).

Очень интересно поразмыслить о том, как и почему автор обошел хотя бы христианство (а также прочие мировые религии). Мне кажется, что разбросанные в тексте суждения позволяют говорить о критичном отношении Геймана к этой религии как вторичной. Жертва сына — жертва добровольная! — мистерия распятия и перерождения, прощение и отпущение, верность своему пути вопреки всему, яростный отец и спокойный сын, презрение и притеснения спасителя со стороны окружающих — все эти мифологические мотивы уже были до евангельских событий. Гейман, по сути, во многом повторяет «Золотую ветвь» Фрэзера — и хорошо это или плохо — решать читателю.

Впрочем, автор уверен, что людям все равно больше не нужны боги, но очень нужно чудо — хотя бы и в виде провинциально-утопичного городка. Ради такого обыденного чуда люди готовы закрывать глаза на ужасную жертву каждую зиму. Вот это, по-моему, по-настоящему страшно — это, а не черви в носовом платке и прозекторская Анубиса.

Первый роман цикла сложен, идейно и проблемно многослоен, но, тем не менее, его композиция проста и кристальна: это новые «Кентерберийские рассказы» Чосера: «Потянем жребий: на кого падет, тот первый пусть рассказывать начнет». Только вместо гроба св. Томаса Бекета паломников ждет Шрайк, а истории участников похода далеки от нравоописания. Все сюжеты так или иначе пронизаны духом религиозно-мистического богоискательства. Симмонс под тканью тропов фантастической сюжетики прячет и «бог есть любовь», и «бог из машины», и «богочеловечество», и «богоборчество», и «богоконструкторство», и «апостольство» — все эти масштабные и еретические искания движут героями романа. Весьма интересно проследить, как яркие приемы сочетаются со смыслом, с идеей каждой отдельной новеллы. Поль Дюре

попадает в «инопланетную робинзонаду», Федман Кассад — в вечную войну (с собой, с нью-бусидо, с собственной любовью), Мартин Силен проходит путь от «последнего с Земли» до героя нового «Беовульфа», он так полно — слишком полно! — отражает собой кризис творчества в пост-потребительском обществе, что из строк о его прошлом проступает сатира. Сол Вайнтрауб становится Иовом и Авраамом церкви Последнего Искупления, видя в своей дочери трагический аспект того, что Стругацкие назвали «дискретной контрамоцией». Ламия Брон из мира в мир, с планеты на планету, из реальности в виртуальность идет за своей целью, и в результате становится частью борьбы ИскИнов и людей. Новая богородица — с револьвером и памятью о возлюбленном. Консул, рассказывая историю о Сири, обнажает не только трагедию разрушенной экологии, не лишь одно искалеченное релятивистскими законами счастье. Консул — это Иуда и одновременно Петр, орудие в планах новых божеств, человек, который не мог не предать.

И не зря потерялся Хет Мастин, хоть мы и узнаём его историю —

Весь «Гиперион» пронизан «Гиперионом», конечно же, и не только благодаря несчастному кибриду. В небесах, где борются титаны и боги, человеку неуютно — настаивает Симмонс вслед за Китсом. Демонизированные Бродяги, ИскИны, Гладстон — это то, что ведет героев навстречу их шипастой судьбе. Шрайк отметил каждого из них — прямо ли, косвенно — и им осталось только идти вперед. Заканчивать поэму или спасать дочь, убивать или надеяться на спасение.

Поэтому финал этого романа — это действительно финал. Да, сюжетно произведение не завершено, да, мир не развернут во всей полноте (хотя не раз и не два поражаешься, насколько тонко и умело автор вводит реалии своей вселенной в текст). Да, да. Но идейно роман закончен: все паломники простились со своим прошлым, отпустили все, кроме хлипкой надежды на встречу с колючками и шипами, которые так подозрительно напоминают футуристический терновый венок.

Толкиен вытащил «Властелина колец» за кольцо, а Лукьяненко свой «Новый дозор» — за двух пьяных полисменов. Вот и результаты несравнимы, конечно, потому что книга о Городецком все же скорее ностальгическая, взывающая к опыту «дозорного» читателя, нежели книга новаторская и выводящая серию на новый уровень. Все та же поездка в экзотическую страну, все те же странные отношения Городецкого с Завулоном, которые сразу же акцентируются автором. Читатель улыбается, вновь погружаясь в знакомую атмосферу, — но и только. Потому что дальше эти узнаваемости начинают напоминать нечто иное. Был в «Последнем...» сюжетный ход с переводом текста и его нюансами — и вот он есть здесь. Раздумывал герой над судьбой России? Да, и вот она — публицистика, лоснится и играет всеми цветами.

Вообще, очень спорная композиция получилась, в которой собственно публицистики едва ли не столько же, сколько и сюжета. Немотивированные пространные диалоги «в никуда», которые не работают на конфликт, на сквозное действие (Семен и Антон о семейной жизни — потрясающий набор банальностей как для писателя с таким опытом и такими книгами в прошлом). Походы Высшего Светлого с целью познать жизнь простого человека откровенно филлерны: ну не в этой книге должен умный и светлый Антон пережить такие банальности, не в этой, это же азы, которым место хотя бы в «Сумеречном...». Нет, конечно, понятно, что сюжетно нужно было лишить Светлого магических сил, но зачем так грубо?

Ровно два момента, над которыми мне захотелось остановиться: характеристика Кеши («зато он добрый и умный» — очень жизненное и тонкое наблюдение) и сценка на стадионе со сбрендившим Светлым. Собственно, все.

«Ну, еще один дозор», «Честно-честно самый последний дозор», «Вот теперь, ей-богу, последний дозор...».

Все же «читабельно» и «так себе» — это не то, что хотелось бы запомнить о новой книге приятной в общем серии.

Композиция твиннинга

Честно говоря, в построении этого произведения разбираешься не сразу, и потому поначалу создаются ложные ожидания: вот альтернативная реальность Союза, вот НИИ – и сразу тянется шлейф вполне понятных ассоциаций, кажется, что готов горизонт читательского восприятия. Но сон научных сотрудников тревожат двойники, и вот уже роман обрастает эпистемологической проблематикой. Параллельные миры двух веков, двух систем сосуществуют, ими проникаешься, и вот уже именно этот диалогизм, вовлеченность героев в тайны сразу двух мирозданий, начинает работать на понимание композиции текста, а через нее – и на уровень постановки проблем.

По сути, ни одна сюжетная линия этого метаромана не обходится без аналога, все детали имеют своих двойников, свои отпечатки. Эту линию автор выдвигает на передний план, она формирует идею текста, через ее призмы мы видим сложный мир, «прозябший», как кажется, из зерен православной мистики.

В этом смысле мне показалось интересным сопоставление двух исторических экскурсов, имеющих самостоятельное значение. Двойники-государства, двойники – продукты альтернативного развития цивилизации, Иканоя и Держава Смеющегося бога. В сюжетном решении история о необычном средиземноморском народе – это утопия, а события Морской войны облечены в форму авантюрно-приключенческого исторического полотна. Интересно, что, подобно быту и устройству иканийцев, текст о них безгероичен: катанабуси – безличное воинство, могучее, но сюжетно лишенное индивидуальностей. Так писались все классические утопии, в которых героем выступал общественный строй. Показательно, что Мастер Ри выведен за скобки этой утопической картины, он – вне ее, у него своя судьба, которой нет.

Ацтеко-тольтекская империя тоже безлична, но ее рок носит имя «Глебуардус Авторитетнейший». К тому же, во многом противостояние Старого Света с Державой Смеющегося бога строится на диалоге дюка и его пленника Ицтлакоатля, а позднее – на кратчайшей, но такой важной сцене столкновения англиканца с Верховным жрецом. В этом сюжете есть размашистая экспозиция, кроящая политическую карту знакомого нам мира, есть смелые тактические решения, есть противостояние с заскорузлым и непонятливым командованием. Героизм Глебуардуса граничит с авантюрщиной, но победителей, как известно, не судят – хотя за последнее стоит благодарить лично Государя Императора.

Два экскурса, два общественных строя – идеальных каждый по-своему. Два намека на реальные страны нашей геополитической данности. Уже сосуществование хотя бы этих двух интересных отступлений, жанрово и сюжетно разномастных, наводит на мысль о таком явлении, которое получило название «бароккового романа». Нет, конечно, буквальных параллелей искать не приходится, но сам принцип практической бесконечности смыслов, наполнения текста реальной жизнью мира (и не одного, и не двух), движение героев к лучшему бытию – здесь прямо-таки напрашивается аналогия.

Двойничеством пронизаны многие события произведения, не только сюжетные линии и судьбы героев: Символист и Тать, Магистериум максимус и Измерители, даже мифологическое противостояние Атлантов и Гипербореев – порой начинаешь сомневаться, а не блуждаешь ли ты в саду расходящихся тропинок? Двойники перекликаются, как встарь часовые в тумане.

Герои пишут – научные исследования, драмы, сказки, и это погружает в их собственные необычные миры, потому что когда в первой же главе низвергаются законы бренного мира, невольно понимаешь, что дальнейший текст не предвещает ничего обыденного. Герои много говорят, намекая, что мы читаем роман идей. Герои приходят к Солнцу, намекая, что перед нами роман метафизический.

Хороший префикс – «мета-». Много можно уместить, ничего не объясняя, но ясно одно: «Двойники» ни проблемно, ни сюжетно, ни на уровне построения образов не укладываются в одно жанровое определение. Метароман-с, словом. Он очень требователен к своему читателю, местами колюч и неудобен, заставляет вчитываться в нюансы научных и философских поисков, но, тем не менее, лишен внутренних повторов, хотя бы и на уровне поэтики: все по-новому, все под иным углом, и даже любомудрые диалоги и монологи предстают всегда инако. Забавно: роман «Двойники» – и без повторов.

А еще рукописи не горят, подтверждает Ярослав Веров. Память материи, сами основы тленного мира можно обмануть, и пусть человека больше нет, как ни бывало, текст помнит. Наверное, стоит выбирать, как пишешь, даже когда пишешь просто о мальчике, просто о девочке. А вдруг материя возьмет и запомнит? Авквардно же получится, ей-богу.