Сергей Трофимович Алексеев «Рой»

Прошлый год ударил меня «Сердцем пармы» Иванова, который я смаковал всё лето. И так же смаковал я всю эту весну «Рой» Алексеева, то ловя их смутную, как память о давнем сне, похожесть, то теряя её в понимании, что они разные – и по масштабу событий, и по времени, и по мистичности. Но от обоих тянет большим русским романом, великим не по издательской или критической бирке, а по силе, заложенной в них, по их многоплановости, по их мастерству, по тому умению ухватить жизненную нить в её правдивости. Да, «Сердце пармы» для меня роман более грандиозный и более проникающий внутрь духовной сути русской души. Но «Рой» тоньше, «Рой» не глядит на всю Русь – он видит её в отдельной семье, в отдельной деревне. Он не вычёрпывает страшных видений, составляющих нерв русской души, в нём нет грандиозных событий становления русского народа в смешении культур; ему хватает проявлений обычной жизни, но выданных с такой реальностью и силой, что под этой кожей ощущается движение и напряжение мышц и нервов той самой русской мистичности и сути. И в нём так же, в каждой главе, в каждом эпизоде – выструганное, тонкое напряжение, и трагизм, и ненавязчивый символизм, – и всё читается с восхищением.

Кто-то тут сказал, про Айтматова на русский лад. Мне на какие-то мгновения тоже напомнило Айтматова, но отхлынуло тут же. Айтматов на русский лад? Ведь это совсем разные вещи. Они может быть похожи по умению обращаться со словом, по художественному мастерству. Но даже присутствие медведя тут (которое и напомнило на мгновение Айтматова) иное. У Айтматова вокруг какого-нибудь животного (например, иноходца), как вокруг кола крутится история, отражаясь в нёй человека. Здесь же медведь – это самостоятельная линия, и в то же время тонкий символ самой природы – мощной, имеющей свои законы и порядки, хозяина этих мест. И недаром жизнь его с пасечниками – соседство, пусть и не совсем приятное, но честное; а с хозяйничающими нефтевиками – уже сшибка, как с варварской не признающей ничего силой. И к нему же возвращается дог, как к своей исконной природе, природе зверя, отдельного от человека. И сюжетная роль медведя в истории, хоть и невидная в начале, прорывается ролью в жизни Стремянки, заминая очередной из множеств этапов её.

Здесь много символов, и радует, что они не навязчивы, тонки, а иногда и слегка завораживающие. Здесь много переплетений судьбы, и хотя они и не масштабны, но от этого как-то ещё более действенны. И во всём чувствуется правдивость, так как без прикрас или преувеличений. И без политики, в отличие от того же Айтматова в ранние годы яро советского, а в поздние антисоветского. Тут всё как-то без пафоса и со своей правдой. И история Стремянки тому самое больше подтверждение. Гражданская война – одни агитаторы приходят, другие приходят, а всё об одном, да и то, для местных не так уж и жизненно, никого над ними и так нет, да и обществом живут давно. И даже возмутивший момент со школьниками и пожаром, вдруг перекликается с сожжённой общей избой вятских поселенцев; и не зря же дед Заварзина был единственным, кто возмутился сожжению общей избы тогда, предвещая, как и внук его, беды за такой поступок. А нефтяники, которые всюду, куда ни придут, как хозяева, а вокруг колония, а не Россия, что сила это новая и жадно-неодолимая (вот и браконьеры у них как официанты, икра грузовиками) – сейчас ли это не актуально, когда вся Россия у нефтяных тузов в кармане? Да и сами стремянсике, богатеющие на мёде так, что в середине 80-х мотаются в Китай за телевизорами и магнитофонами – мне кажется, в те годы описывать такое было непринято. Однако местные не вызывают какого-то негатива, так как каждый персонаж, хоть третьестепенный, описан выпукло, живо, характерно, что привыкаешь к ним, как к соседям. Что уж говорить о самих героях, что раскрываются, вроде и по чуть-чуть, но в итоге выворачивает их как ком земли плугом, со всей их сложностью, со всеми ошибками и неподдельностью – и все они вдруг как родные; и немного страшно за них – нет-нет, да возникает над ними чувства рока.

И роман этот, как настоящий большой роман, имея, основную линию, о многом – многое в нём отражается, многое в нём видится.

Из минусов – скорее из таких маленьких придирок – заметил только: как Артюша умудрился пальнуть из ружья, если у него вроде баёк снят, хотя возможно, он достал где-то другое? Да ещё уж слишком навязчив был образ старца Алёшки с фонарём средь бела дня – ну не хочешь, да вспомнишь Диогена. Хотя фонарь этот и подарил в самом конце наиболее мистическое явление.

Я последнее время привык, что романы обычно стараются доводить до точки, как до вбитого гвоздя, завершая всё, приводя всё к чему-то одному. А тут – концовка открытая. Я поначалу удивился, разогнавшись, ждал чего-то ещё. Но тут же понял, что иначе и нельзя, что именно так – правильно. Что роман сам как жизнь, а жизнь не ставит точек, она не даёт одного итога, за ним опуская занавес. И за последним словом романа жизнь будет продолжаться. И многие ещё будут проблемы, и многие мысли; да и старые ещё не решены, а у самой Стремянки будет какой-то новый этап, и что это будет за этап – кто уж знает. Но вместе с тем, каждый из героев пришёл к чему-то своему, а вместе к главному – к возвращению к корням, а в этом человек, пожалуй, и не похож на пчёл (то главная аналогия романа – семья и род, имея ввиду общество вятских переселенцев, как пчелиный рой), ему важно вернуться домой, пусть даже дома этого уже нет, как русской Стремянки, но и чувствуя это, душу тянет вернуться, вон даже Сергея, который до поры до времени ничего такого не ощущал. И если вычленять главное из многих тем и многих смыслов, как жилы под кожей напряжённых в этом, казалось бы, не самом масштабном романе, то я выделю это – возвращение домой, возвращение к истокам, как вечная тяга, вечная сила в каждой, даже самой бродячей, даже в самой холодной русской душе.

Самое смешное, что судя по отзывам, большинство даже не понимает о чём же эта книга. Так, и о чём же? — в таком случае спросит читатель. О нас, о людях живущих в современной России, о том кто мы и почему стали такими, какие мы сейчас есть. О нашей жизни, если точнее о смысле жизни, — как не банально и пафосно это прозвучит. Конечно же, как и большинство людей, как например, Пелевин в «Generation П», в лице Вавилена Татарского, так и не придумавшего концепцию русской национальной идеи, Алексеев в своём произведении не дает ответы на эти риторические вопросы, он лишь ставит их перед читателем. Но, как это зачастую бывает, этого вполне достаточно. Потому как Сергей Алексеев делает это столь мастерски, что невозможно оторваться. Книга читается запоем, интересней чем иные боевики. И ведь по форме, это та самая типовая классическая депрессивно-тоскливая «современная советская проза», от которой сводит скулы и теряется интерес к жизни, и которой были забиты все книжные шкафы рядового советского человека, в том числе и у моих родителей. И от которой я, в своё время, убежал сломя голову и не оглядываясь, сначала в ту же советскую фантастику, а потом российскую и зарубежную.

Я просто не представляю насколько нужно быть талантливым прозаиком, практически на грани гениальности, чтобы умудриться не выходя за рамки жанра, сотворить подобное «Рою». Недаром же этот роман был отмечен премиями ещё в СССР. Ибо уже тогда было понятно, что не смотря на прежнюю форму, по содержанию это нечто совершенно новое, возможно, следующая ступень развития современной отечественной прозы, как, опять же, не громко прозвучит подобное заявление. Кто-то скажет: просто повзрослел, вот и стало интересно. Возражу, поскольку никто не запрещает снова взять в руки книги из того самого «советского шкафа» и сравнить. С уверенностью могу сказать, что с годами они не стали интереснее.

Ладно, кто я такой чтобы рассуждать столь глобально и делать такие далеко идущие выводы. Я лишь выражаю своё личное мнение. Лучше скажу о другом, что также мне безумно понравилось. Снова возвращаясь к жанровому определению. Казалось бы, на первый взгляд, здесь всё предельно ясно, это классический реализм. А что ещё? Ну, не фантастика же, в самом деле?

Не фантастика. Но кто из читавших «Рой», не заметил или лучше сказать, не почувствовал лёгкий, практически неосязаемый, налёт? Чего? Нет, не мистики. И я сейчас говорю даже не о «медведе», «пчелах» или безумных плясках вокруг костра. Всеобщей неразрывной связи. Это нечто большее, нежели банальный «мистический реализм». Пожалуй в языке даже нет подходящего слова для описания этого явления. Нечто такое, что безмерно выше, что над всем этим, над всеми нами. И что совершенно точно можно охарактеризовать как удивительное и при этом обыденное каждодневное чудо, которое постоянно нас окружает. Самый очевидный, набивший всем оскомину пример, конечно любовь. То, о чём все знают, то к чему все привыкли и не обращают никакого внимания и при этом, то что не возможно: не зафиксировать, не измерить, ни даже дать нормального и чёткого определения. Но это то, что бесспорно существует в нашей реальности, наравне с обычным материальным миром, и этого никто не станет отрицать. В качестве другого примера может выступить сама жизнь, всё вышесказанное, в равной степени относится и к ней тоже.

И ещё о концовке. Поклонники Алексеева знают, что все его книги имеют открытый финал. Кто-то считает это плюсом, кто-то минусом. Лично для меня, в большинстве других его произведениях, это скорее минус. Но, дочитав «Рой» до конца, я поразился, насколько его концовка находится на своём месте. Прочитав последнее слово, закрыв книгу, со всей очевидностью понимаешь, что это единственно-возможный вариант. Только так и никак иначе, это тоже своеобразное совершенство: «Потом невидимый самолёт распахал упругое небо, развалил его надвое, и та половина, что была ближе к солнцу, начала медленно светлеть...». Пожалуй, лучше больше ничего не говорить. Мне просто нечего к этому добавить.

Тоскливо безумно. Но при этом правдиво. Люди теряют друг друга, теряют цели, дело, смысл. И даже своих собак теряют, потому что не способны по отношению к ним оставаться людьми.

Сейчас я бы бросил это произведение на десятой странице, но двадцать лет назад была у меня похвальная привычка дочитывать начатое до конца. И я старательно листал тонкий блин «Роман-газеты», удивляясь, как это можно: перенести Чингиза Айтматова на русскую почву и считать, что написал собственное сочинение. Чисто айтматовский приём: часть действия посвятить жизни зверя, который символизирует неиспорченность и простоту нравов. А уж сцена, когда группа городских бездельников выплясывает вокруг подожжённого дома, сцена, которую кто-то из критиков назвал ключевой, хотя она едва ли не в первой главе... к тому времени я уже пожил на свете и видал, как всё происходит на самом деле.

Бедно, бледно, блёкло. Выучка есть, души заметить не удалось.

В 80-каком-то-очень-бородатом году читал в «Роман-газете». Да, неплохо, особенно про медведя.