Юрий Козлов «Кайнок»

<О бедной цензуре замолвите слово...>

1942 год. Алтай. Далеко на западе лютует самая страшная в истории человечества война. И пусть отголоски ее слышны и здесь, но как бы то ни было этот регион можно считать относительно спокойным.

Тем неожиданней оказывается обескураживающее событие: в десяти километрах от райцентра возле уединенного поворота дороги рядом со своей погибшей лошадью обнаружен мертвым старший лейтенант Михаил Степанович Ударцев, начальник районного отдела НКВД.

Что это, убийство? Или может быть самоубийство? И к чему в сейфе погибшего этот винтовочный патрон с маркировкой «Кайнокъ» на казенной части гильзы? На эти и множество других вопросов предстоит ответить начрайотдела милиции Корнею Павловичу Пирогову, являвшемуся кроме того первым заместителем Ударцева, и в силу означенных обстоятельств занявшего теперь освободившуюся должность своего бывшего непосредственного начальника.

Так в подчинении у главного героя оказываются только что набранные в штат взамен ушедших на фронт милиционеров-мужчин восемь девчат от девятнадцати до двадцати четырех лет, оперативной работе еще необученных, и секретарша погибшего.

И когда заниматься расследованием убийства, если рутинных дел внезапно свалилось невпроворот? У местных жителей начал пропадать скот и вещи. А нет ли у этих покраж связи с дезертирством уроженца района Федора Якитова, ориентировка на которого пришла сверху? Может ходит он уже где-то поблизости? А может все эти события — звенья одной цепи? Всё нужно проверить, включая поступающие сигналы от бдительных местных жителей, предварительно разобравшись, кому можно верить, а кто просто счеты сводит. Ну, и учить одновременно премудростям оперативной и прочей милицейской работы девушек-подчиненных, предварительно расставив тех на штатные должности. Хотя для начала было бы неплохо самому научиться Саблину от Каулиной отличать.

Да тут еще нужно где-то размещать эвакуированных, которые из осажденного Ленинграда прибыли — тридцать семь женщин с детьми, а с ними прибившийся в дороге некто Геннадий Львович Брюсов, человек вроде бы и не плохой — взял на себя большую часть организационных забот в пути, но вот его белый билет по причине астмы как-то на первый взгляд вызывает сомнения. И вообще работа у Корнея Пирогова такая — верить только фактам да бесспорным документам, так что до дальнейшего разбирательства сидеть однофамильцу знаменитого поэта под арестом.

Здесь самое время сказать о том, что главные герои и их характеры автору не просто удались, а заслуживают самых лестных слов.

Даже об Ударцеве, который с первых страниц книги уже мертв, мы можем составить представление по многочисленным экскурсам-воспоминаниям Пирогова. Вроде бы сухарь-службист, прямой и бескомпромиссный, полностью соответствующий своей фамилии, он внезапно оказывается способен на душевные поступки, которые, впрочем, старается не афишировать.

Или сам Пирогов. Это не оказавшийся в аналогичной ситуации «старик» Васков из «А зори здесь тихие», которому за тридцать, он, хотя по ходу действия это практически нигде незаметно, -почти ровесник старшим из девчат, двадцать пять ему, но для них и он беспрекословный начальник, хотя за глаза они его могут то Корнеем, а то и Корей назвать. Его фигура в чем-то сродни частным детективам из hard-boiled fiction, каким бы странным это сравнение ни могло показаться. Нет, в книге он совершенно не суперменствует, но в случае чего мог бы, склад у него для этого подходящий. Усиливает это сходство наличие секретарши, которая тоже крепко знает свое дело — не хуже Деллы Стрит при Перри Мейсоне, хоть тот и адвокат. При этом оба эти персонажа совершенно естественны и органичны в своей, если так можно выразиться, русскости и советскости, вся эта вышестоящая аналогия чисто умозрительна, в том смысле, что, смотрите, можно же сделать не хуже, чем у американских мастеров жанра, но в то же время без какого-либо заимствования.

Но самая колоритная фигура, безусловно, Брюсов — натура в некотором роде артистическая, до войны он работал в Доме культуры, ставил Шекспира, Островского. Его в книге много, если не по суммарному объему реплик, то по их весомости и запоминаемости, как, например, много Велюрова в «Покровских воротах», хотя в остальном у этих персонажей опять же мало общего. В то же время его образ глубоко трагичен. Периодически борющийся с приступами астмы, он все время хочет быть полезным людям, страдая при этом даже не столько от своей болезни, сколько от тех ограничений, которые она накладывает на его возможности для этого.

Самых добрых слов заслуживают образы девушек-милиционерш. У каждой свой характер, у кого деятельный, а у кого и с ленцой, каждая из них глубоко индивидуальна, даже Саблина с Каулиной, пусть Пирогов их постоянно и путает. Они живые, они узнаваемые, они сильные и разве что совсем чуть-чуть слабые одновременно.

Несколько больше, чем другим, авторского внимания досталось Ольге Игушевой — Оленьке, Леке, Одуванчику — которая теперь, с ума сойти, инспектор уголовного розыска! А ведь ей на вид и девятнадцати не дашь — самый маленький размер формы пришлось чуть не вдвое ушивать. Но когда будет нужно, она, ни секунды не раздумывая, в одиночку бросится «хвостом» за матерыми бандитами.

Самостоятельным действующим лицом книги выступают патроны английской фирмы «Кайнокъ»(она же Kynoch), производившиеся во время Первой мировой войны для Офицерского Русского экспедиционного корпуса. Этим фактом и объясняется наличие на них надписи на русском языке. Предназначались они для винтовки Мосина и широко применялись и в более позднее время, как то во время Гражданской войны, хотя год на гильзе как правило по-прежнему ставился 1917, вернее две последние его цифры «17».

Отдельно хочется сказать о прекрасном языке книги. Честно говоря уже привык, что это фирменный знак сибирских авторов. Тем не менее каждый из них не похож на других, каждый находит свои слова и образы. Может быть это потому, что когда мы говорим «Сибирь», то просто не задумываемся, насколько по-вселенски огромно это понятие, сколько регионов она включает. И каждый регион — это свой мир, не похожий на другие. Открывая книгу нового для себя писателя-сибиряка готовишься к встрече с прекрасным и в то же время неведомым, так как именно из таких книг узнаешь больше об этих таких далеких и таких безгранично прекрасных в своей самобытности местах.

А теперь, к величайшему сожалению, придется поговорить о грустном, об изданиях этого произведения.

Не ожидая никакого подвоха, я начал читать имеющуюся в сети электронную версию книги выполненную по изданию 1993 года «Кайнокъ»(в нем, в отличие от предыдущих еще советских изданий, в конце появился твердый знак, как бы подчеркивая, что речь идет о еще дореволюционном, как бы мы сегодня сказали, брэнде).

И чем дальше я погружался в атмосферу романа в процессе чтения, тем больше крепла во мне уверенность, что с этой книгой что-то не так, или попросту говоря, что меня дурят. Слишком много было в романе нестыковок и противоречий, или вообще каких-то чужеродных фрагментов, как будто кто-то со стороны, вооружившись красным карандашом и не особо вникая в фабулу произведения, просто понапихал то тут, то там какой-то отсебятины по своему вкусу.

Будь книга сама по себе негодной, выбросил бы я все эти свои сомнения из головы, перелистнув последнюю страницу, и никогда бы больше к ним не возвращался. Но дело то все в том, что книга сама по себе отличная. Как о высоких художественных достоинствах картины можно судить даже в том случае, если какой-то безумец исчиркал ее в нескольких местах фломастером, так же и здесь возникло у меня схожее чувство недоумения, как такое могло случиться, переросшее в итоге в стремление докопаться до истины.

И с этой целью не поленился я разжиться у букинистов оригинальным бумажным изданием 1984 года, вышедшим в Алтайском книжном издательстве. Простое сравнение текстов, в первую очередь подозрительных мест, выглядящих чужеродно, поставило все на свои места. Издание 1993 года действительно подверглось редактуре, заключающейся в первую очередь в небольших вставках, иногда ограничивающихся одной-двумя фразами. Основной же текст за редчайшим исключением никаких изменений не имел.

Приведу несколько примеров. Вот Пирогов приходит в дом дезертира Федора Якитова. Жена его Василиса заявила о пропаже единственной коровы. Понятно, что версии в такой ситуации могут быть самые разные, но не об этом сейчас речь. Тяжело Василисе одной ( а кому в военное время легко?) разрывается она между работой и домом, где двое пацанов без должного пригляда.

«И сразу, как цыплята на кудахтанье квочки, в дверях показались мальчишки. Они были похожи, видимо, на отца. У Василисы волосы серо-пепельные с завитушками у висков, лицо продолговатое, глаза, как два замутненных озерка; взгляд нетвердый, уклончивый, будто стыдливый. А пацаны черноволосые, смуглые, мордашки широкие— кошачьи, глазенки цыганские, быстрые, смышленые, глядят бесстрашно, в упор».

Сразу после этого Пирогов окидывает взглядом обстановку дома, обычную, надо понимать, по тем временам: коврики лоскутные над кроватями, часы-ходики, репродуктор, зеркало в старинной раме; и делает для себя вывод: «Небогато жили, наперед не копили».

Всё. В издании 1984 года больше после этого ничего нет. Зато в издании 1993 года добавлена сразу следом одна-единственная фраза:

«Может потому и дал Федор деру, что защищать нечего ему?»

И сразу как-то девяностыми пахнуло. Густо так, хоть топор вешай. Вот это вот мнение, что человек свой дом защищать будет только тогда, когда у него есть условный айфон, а ежели его нет, то и гори все синим пламенем, это прямиком оттуда. Защищать нечего, говорите? А как же жена, а как же пацанята эти малые, с «мордашками кошачьими»? Это всё как, я вас спрашиваю, господа с красными карандашами? Ну добавили бы, что он просто к семье мог сбежать, я бы и внимания не обратил, но чтоб вот так — «защищать нечего», потому что хата небогатая... Это ж до какого дна, до какого скотского состояния нужно было в девяностые опуститься, чтобы в обществе был возможен запрос на такое.

Но речь сейчас даже не об этом, а об общем внутреннем противоречии и о том, кто же снабдил правильного мужика Пирогова этим комплектом подленьких мыслишек из 1993 года, противоречащим всему его мировоззрению, ведь этот пример не единственный такой.

Ниже я попытаюсь показать, что автор здесь ни при чем, а эта и большинство других подобных вставок в книге дело рук постперестроечной цензуры, которая немало хороших книг изуродовала. Кстати, с дезертиром Федором Якитовым все проще оказалось и гораздо жизненней: ушел в увольнение, выпил со знакомым, проспал срок возвращения в часть, и трибунала испугавшись в бега подался, вину свою тем самым усугубив.

По большому счету таких вставок на книгу наберется едва ли более десятка, из них буквально пара превышает полстраницы. Но именно с этими единичными относительно большими вставками дело доходит уже до откровенного маразма. В одном из таких вставных эпизодов Ударцев назван Усольцевым.Это единственное место в книге, где он так обозван, и лично у меня нет никаких сомнений в том, что сам автор перепутать «говорящую» фамилию своего героя с совсем иной не мог, а вот кто-то другой «с красным карандашом» — запросто.

Трудно сказать, как сам автор воспринимал все эти издевательства над своим творением, но фигу этим цензорам он все-таки ухитрился показать. Потому что пара-тройка небольших вставок, выполненных явно автором, так как и фамилии героев там не перепутаны, и внутренней логике повествования они по-прежнему подчинены, тоже в издании 1993 года имеют место быть.

Так вот, об этой самой «фиге». Был в советском издании эпизод с размышлениями о довоенной жизни, и в частности о молодежи.

«Как же стремительны, безоглядны были они! Сколько лучистой энергии заключено в каждом!.. Даешь Комсомольск-на-Амуре! Даешь Магнитку и Сталинградский тракторный! Есть мировой рекорд скорости! Есть мировой рекорд высоты и дальности! Северный полюс — наш!»

В издании 1993 года появился следом еще один абзац:

«Пусть потомки сломают голову, силясь объяснить это массовое горенье, страсть, подъем духа, пусть изощряются в неправде, называя светлое черным, сладкое горьким, теплое стужей. Но было ведь, было именно так: шли бессеребренники на риск и на смерть ради славы Отечества, ради далекого счастливого будущего всех людей.»

Ох, большую нужно было смелость иметь в страшном 1993 году, чтобы так сказать. Не вписывалось это никак в тогдашнюю парадигму. А вот «обладатели красного карандаша» сей момент явно прошляпили, хотя как мы уже знаем, внимательность к их достоинствам не относилась.

А теперь скажите мне, можете вы допустить, чтобы один человек в одно время написал про «нечего защищать» и вот этот абзац? Я не могу. Вот не могу, и всё. Что два разных человека в одно время — легко, что один человек в разное время — тоже, но не так, как в итоге получилось на выходе.

В общем можно сделать вывод о том, что правкой книги, пусть и относительно небольшой, для издания 1993 года занимались два человека — автор и условный цензор, книгу полностью не читавший или читавший невнимательно, но имевший целью подогнать произведение под веянья времени, причем настолько топорно сработавший, что даже преподнести это, как заполнение каких-то лакун, оставленных «советской цензурой», как частенько в наше время происходит, никак не получится.

Что еще характерно, издатели указали в аннотации, что автор «лауреат литературного конкурса МВД и Союза писателей СССР». При этом правда постеснялись добавить, что лауреат он именно за повесть «Кайнок», надо полагать понимая, что то, что издают они, и книга, отмеченная означенными премиями, — совсем не одно и то же.

Возможно кто-то удивится, а то и возмутится, увидев в этой рецензии сочетание «постперестроечная цензура». Как же так, ведь свобода наступила, пиши что хочешь, публикуй, что хочешь, никто не запрещает? По крайней мере, так ведь учили. Попробую объяснить, что здесь имеется в виду.

Где-то, начиная со второй половины пятидесятых годов, литературный процесс в СССР окончательно оформился и стал по сути мало отличаться от современного западного. Во-первых необходимость в профессиональных цензорах к тому времени окончательно отпала, так как авторы сами прекрасно понимали, что писать можно, а что нельзя(можете называть это самоцензурой), во-вторых еще лучше это понимали редакторы, от которых зависело: принимать текст для публикации или нет. Еще были в то время у крупных столичных издательств штатные рецензенты, которые обращали внимание в первую очередь на литературные слабости и достоинства произведения, и лишь в исключительных случаях могли указать на некорректные в идейном плане моменты(см. например рецензии Стругацких, выполнявших такую работу для альманаха «Мир приключений»). Собственно именно так эта самая страшная «цензура» тогда и работала. Никакой другой для обычных художественных произведений, не связанных с какими-то государственными секретами, не было.

А теперь давайте посмотрим, что изменилось в этом плане с наступлением пресловутой «свободы», да и вообще как это функционирует в мире. И внезапно с удивлением обнаружим, что если страшное слово «цензура» заменить популярным нынче термином «тренд», то разницу можно будет увидеть разве что под микроскопом.

Когда в 1970 году «толстый» отечественный журнал отказывает автору в публикации романа, так как последний — слишком антисоветский, то это цензура, а вот когда в 1993 году тот же самый журнал отказывает автору в публикации романа, так как тот НЕДОСТАТОЧНО антисоветский, то это тренд.

Когда в 1970 году отечественному писателю ставят условием для публикации в советском издательстве убрать из текста фрагменты, которые можно трактовать, как антисоветские, то это цензура. А вот когда в 1993 году издатель от того же писателя требует, в качестве обязательного условия для публикации, вставлять в книгу антисоветчину самого мерзотного пошиба, обычной то никого уже не удивишь, или же сам этим занимается, как в примере рецензируемого произведения, то это тренд.

Когда в СССР в 1930-х годах из библиотек изымают книгу Есенина «Песнь о великом походе», потому что в ней упоминается Троцкий, то это цензура, а вот когда в наши дни из библиотек США изымают «Хижину дяди Тома» Бичер-Стоу и «Приключения Гекльберри Финна» Марка Твена из-за того, что в этих книгах афроамериканцев называют словом на букву «Н», то это тренд.

Когда в СССР будущего Нобелевского лауреата Бориса Пастернака третировали за то, что тот опубликовал на Западе роман, то это была цензура, а вот когда несколько лет назад в Европе третировали и лишили присужденной ему литературной премии имени Генриха Гейне будущего Нобелевского лауреата Петера Хандке из-за того, что тот побывал на похоронах Слободана Милошевича, то это был тренд.

И наконец, когда в советских произведениях встречаются слова «комсомол» и «парторг», то это всё потому что цензоры под дулом автомата заставляли писателей такое вставлять в книги, а вот когда сейчас практически каждый западный писатель населяет страницы своих книг толпами лиц нетрадиционной сексуальной ориентации, то это конечно же такой тренд.

В общем, смотрите не перепутайте.

Возвращаясь к рецензируемой книге, еще раз повторю: она безусловна очень хороша и заслуживает прочтения. Вот только читать я ее настоятельно советую в издании 1984 (или более раннем 1980, оба они идентичны) года. Издание же 1993, противоречащее само себе, годится разве что для паноптикума, как катехизисный пример того, как с помощью цензу..., ой, извините, — тренда можно испохабить отличную книгу.

Update. Представленное на сайте издание повести 1982 года представляет из себя сильно сокращенный вариант(примерно в три раза, видимо под объем книжечек серии, где он вышел) и отличается сюжетными линиями. Таким образом имеются три варианта повести: изначальный 1980 года( переиздавался в том же Алтайском книжном издательстве в 1984., о нём шла речь выше), сокращенный 1982 года и постперестроечная редакция 1993 года.