Пожалуй, главное произведение автора — м.б., не по замыслу «написать главное», а по результату. В отличие от попыток современной прозы, прибавляет Быкову очень заметно. Даже лучше его стихов. Даже лучших из них.

Очень странный роман...

Если бы его было правильно оценивать только как литературу, я бы дал... допустим, 7 из 10. Проблема, однако, в том, что после «Остромова» у читателя остается не послевкусие, как после обычной (пусть даже и гениальной) литературы, а ощущение того, что автор нашел то измерение, в котором читатель пребывает, сам не зная этого, и до, и во время, и после чтения романа — говоря иначе, «Остромов» интересен не как роман, а как откровение, совпадающее не с мыслями читателя, а с его чувственным, внелогическим опытом. В этом плане роман сравним с «Учебником рисования» М.Кантора, но Быков гораздо искуснее, и там, где у Кантора ругань и философия (как все мизантропы, он любит смешивать эти две вещи), Быков создает мощную волну — у него уже не только мысль, а сверх-мыслие, потому что не доказывается логически (логика в романе вообще сводится к полифонии зачастую ошибочных или неполных мнений разных персонажей), а овладевает психологически — от романа так просто не отвяжешься. Быков, как известно, хвалил Кантора — теперь он его еще и превзошел. Отличный религиозный роман. На тему? Есть такой опыт из школьной физики — потереть стеклянную палочку о шелк. Здесь: потереться сложному о простое, как в последней сцене, и разойтись, ибо мир этот так устроен, что не разойтись нельзя. Наблюдаемый при трении эффект называется христианством. Толку от него (в масштабе того школьного опыта, который можно назвать жизнью) — ноль. Что и доказывается, если после «Остромова» обратиться к «Оправданию». Все остальное — ад и пожирание. После быковского романа занавес мира делается прозрачнее, а cкрежет, хруст и чавканье — громче. Но это не страшилка. 10 из 10.

Самое интересное в повести — это то, как время 20 лет спустя зарифмовало ее с «Золотом бунта», превратив в своего рода зеркальное отражение... Представьте себе стареющего Осташу, к которому на его барку являются такие вот юные миссионеры с заемными (и поэтому — нерушимыми) представлениями о мире и о своем месте в нем, и начинают его воцерковление, не гнушаясь бластером... И юношеская повесть, и зрелый роман — по сути об одном: только выстраданная ценой неоднократного отказа от других и от себя мудрость имеет цену, но поделиться ею для просветленного, умиротворенного ума невозможно («правда для народа только через кровь живет»). Более того — ее носитель, каким бы святым он ни стал, не мог не пройти через преступление. И в глазах юных знатоков морали он, в силу этого, не настоящий... его доводят и докручивают до исходного зла, до того, что он возвращается к тому, с чего начинал свое просветление. Не нужна Даниилу и Милоре правда Андраковского, не нужна народу правда Перехода... Вот это, пожалуй — самое важное и интересное в повести, несколько испорченной душком журнала «Костер», но, как показало будущее, очень ивановской, важной для последующей его писательской эволюции.

В январе 2011 г. в Сети появилась некая весьма похабная по отношению к Иванову статья (Кузьменко «Золота ни фунта»), посвященная главным образом данному роману. Смысл статьи таков: с момента выхода прошло 5 лет, роман не выдержал проверки временем, и это не удивительно, ибо он и его автор — оба одно г-но.

Я общался с Ивановым и могу сказать, что более закомплексованного и противного субъекта не встречал. Да-да, мне даже подумалось тогда, что я сам чего-то не того с ним напортачил... Лишь потом я посмотрел передачу, где он общается с Т. Толстой, и понял, что он такой по жизни — вот такой вот: абсолютно не переносит критики, любит оскорбляться, любит, когда его хвалят, делает замечания, если не хвалят (мне, например, сказал, что я не имею права его критиковать, ибо его «знает читающая Россия», так вот читающая Россия его никогда не критиковала, а кто я такой?)

Если бы пресловутая статья долбала Иванова за это, я бы понял ее автора. Проблема в том, что статья изничтожает Иванова как писателя, а это необъективно и несправедливо. Иванов как писатель значительно выше Иванова как человека. Он пишет много лучше, чем говорит. Для писателя это, пожалуй, нормально. Вот если бы было наоборот — это действительно была бы ситуация, драма.

Статья «во первых строках» изничтожает писателя за то, что он перелопачивает груды словесной руды ради нескольких удачных метафор. Чушь. У Иванова на каждой станице 700-страничного «Золота бунта» (кто читал — знает) встречается 4-5 удачнейших и красивейших метафор: я, кажется, уже никогда не забуду горы «сытые, как послеобеденный вздох», да еще с «медвежьей складкой», «осенние глаза» Бойтэ, в которых печаль «мелькнула сухой веткой», перелетающих в лесной темноте рябчиков, похожих на «комья мрака», «продырявленный валунами ручей, напоминающий ветхое полотенце», Кумыш — «речку-щенка», молоденькие березки в сугробах, похожие на девок на сносях, или вот еще — «нахлобучивающуюся на голову» падающему кверху ногами Осташе опрокинутую картину речного створа и т.д. и т.п. — сотни примеров, бери не хочу.

Но автор статьи делает вид, что ничего этого нет. Он берет козырную 459-ю стр. первого издания, ту самую единственную на весь роман глокую куздру, которой Осташа (в коем «не остыли страсти») иезуитски хвалит мастера Кафтаныча (и, понятно, старик Кафтаныч от такого аж заколдобился), и делает вид, что роман из такого только и состоит. Это, пишет критик, каждому можно спародировать, т.е. вывод — не шедевр. Очень хорошо. Пусть каждый возьмет с любой (а не только 459-й) страницы по одной метафоре — вроде тех, что я здесь привел — и спародирует... Я не говорю, что невозможно. Знаете, что получится? Сухую ветку печали в глазах Бойтэ можно, конечно, заменить бревном и вставить его вышеупомянутой Бойтэ совсем в другое место — но тогда пародия все-таки будет напоминать не текст Иванова, а скорее текст пресловутой статьи. Что-то много пошло статей, изваянных в форме плевательницы.

Мне защищать Иванова интереса как бы нет... мне другое не понравилось. Не понравилось, что автор статьи чусовские скалы-бойцы обозвал палеозойскими огрызками (или как-то так), и противопоставил себя уже не писателю, а природе. Я живу в городе, вокруг которого растут убогие леса — но я и то знаю, что лес выше города, лучше города, святее города. Откуда знаю? А мне лес транслирует, и не одному мне. И даже если в жизни чусовские скалы действительно огрызки (я не был, не видел), то мифотворество Иванова, изваявшего из них сотни прекрасных страниц, сделало и из них нечто сверхъестественное, как роман. А противоставлять себя cразу и природе и сверхъестетсвенному — ну-у-у, это так смело, как объявлять себя публично уродом без души. Ургаланом. Что автор статьи и сделал, пустив ее в свет.

Но вот что интересно. Иванов может быть прав: дело действительно превыше души. Статья пойдет — станет эталоном критики при оценке этого произведения. Эпоха такая...

М.М. Бахтин высказывался в том смысле, что романист (в отличие от автора рассказов) тяготеет к незамкнутым, незавершенным структурам. Прочитав этот роман, добавим: и к непостигнутым. Если «Оправдание» — не вполне роман, хотя бы пот.что его сюжет может быть адекватно пересказан вкратце, то второй роман Быкова хорош уже тем, что ставит большую проблему, причем такую, что вкратце даже пересказать ее невозможно: ибо вкратце будет «как прожить жизнь?», а наиболее честным ответом будет проживание ее. Или, как выражается Грэм, есть истории, которые без пули в конце не закончишь. Написать такой кирпич, это, конечно, не то, но это менее не то, чем свести проблему жизни к некоей теореме, воплотимой в нескольких словах. Быковский Ять, понимая, что жизнь нестатична, бессмысленна, тупо циклична — выбирает отказ, но те, кто остался внутри отвергнутой им жизни, по сути, и выполнили задачу проживания жизни, как бы ничтожны ни были их результаты. У Ятя же единственный результат — это давшееся ему наконец прочтение книги Клингенмайера, из которой он узнает, что все это бессмысленно. А то он этого не знал?

Может быть, это не фантастика мирового класса, но что такое этот мировой класс? Не есть ли это лишь следование американской парадигме НФ, к к-рой тогдашний Лем не мог (а позднейший не хотел) иметь отношения просто по техническим причинам? Для советской же НФ «Эдем» — произведение знаковое, полемичное по отношению к идеям осчастливления недоразвитых доразвитыми. Если бы не этот роман — не было бы «Попытки к бегству» и «Трудно быть богом» Стругацких — произведений, следующих в эдемовской колее, произведений не слабых — но отнюдь не перекрывающих роман Лема.

К недостаткам — а таковые есть — отнесем в первую очередь очень путаные описания, многословные, но как-то не создающие атмосферы другой планеты. В «Солярис» океан остается за иллюминатором, он более отстранен, а здесь инопланетные реалии лезут в глаза, забивают дыхание... но принципиально не меняют параметров восприятия окружающего, как в «Следствии», наверно, пот.что эти реалии по определению представляют собой неизвестную величину, не создают оппозиции нормы и не-нормы.

Скверное эссе. Лем вдруг предстает не вполне адекватным, особенно когда приписывает себе, скажем, идею телепортации. Если перечитать «Диалоги», становится ясно, что не совсем о телепортации речь, что годы спустя в восприятии автора случилась некая аберрация... Вот что лемовское останется навсегда, так это фантоматика (виртуальная реальность).

Социологические разделы заметно ниже по качеству, чем те, что посвящены проблемам функционирования сознания.

Дополнения заметно улучшают качество книги, особенно тех частей, что посвящены социологии (в версии 1957 года они излишне апологетичны в отношении социализма), хоть и лишают ее цельности.

Да, так Тихиана и должна была закончиться. 100-процентное попадание.

Мило, конечно, но... если вдуматься, то это всего лишь парафраз стихотворения Лермонтова «В полдневный жар в долине Дагестана». Которое, в свою очередь, тоже, вероятно, парафраз чего-нибудь другого, навскидку не вспоминаемого...

Неинтересно. В отличие от других романов данного автора. И все тут.

Плохо. Повод, но не предмет для разговора. Качественно написанная ремесленная (не художественная!) книга по сути ни о чем. С научной точки зрения и вовсе бред. Азимовская галактика перекатыватся между двумя полюсами слаборазвитости просто потому что автор не был в состоянии предвидеть... да вообще ничего! До Уэллса, Лема и Стейплдона ему как до небес. А самый занятный вопрос — где роботы, где инопланетяне?! Или Азимов считал, что смысл научной деятельности — в бесконечном пережевывании современных ему достижений, которые, мол, могут быть утрачены в силу политической дезинтеграции космоса... Слабо для профессора, даже если, по-нашему, это доцент.

Но — Азимов не считался бы великим, если бы у него не было сильных черт. Таковой является его дар отгадывать тренды и тем самым определять последующий облик и своих, и чужих НФ миров. Из этого цикла многое — Галактическая империя, упадок развитой цивилизации до аграрной стадии, цельнометаллическая планета-город и т.д. — стало архетипами НФ, перекочевало в «Звездные войны» и т.п. Но и это не делает его трилогию чем-то большим, чем беллетристика, слабая и как с т.зр. реализации основного замысла (история галактики превратилась в зауряд-боевичок), так и с т.зр. литературы (художественных образов как таковых нет, а те, что есть — или стандартны (Аркадия), или заимствованы (Мул, чей психологический портрет дан в начале романа, списан с шекспировского Ричарда ІІІ).

Есть, конечно, сильные моменты, особенно в начале, но вся тема с Мулом — это уже деклайн. Кто такой Магнифико, можно отследить если не с самого начала, то с момента, когда на сцене появляется видеосонор. Если вещь задумывалась как вселенская панорама, то Азимов доказал лишь одно, что рядом со Стейплдоном и Лемом конь не валялся...

Может, и лучшее в трилогии, но сомнительное произведение — оно хорошо как ремесленная литература, но научная концепция в основе психоистории откровенно антинаучна (Азимов, повествуя о возможности исследования закономерностей развития статистически больших групп, совершенно исключает вероятность и случайность, к-рая как раз сильнее всего и проявляется в таких группах, и даже противопоставляет закономерности не случайность, а свободу воли — как будто случайности вообще не существует). Для того, чтобы азимовский мир мог реализоваться, необходима Вселенная с другой, чем у нас, физикой.

Социально-исторические сюжеты неплохи, но откровенно из ликбеза — хотя автору, по моим наблюдениям, ликбезовское мышление, вообще, свойственно. Неразрешимых психологических коллизий нет (чего, опять-таки, не бывает в жизни). В общем, азимовские романы об Академии — это то, что Лем называл возможностью для читателя предаваться удивлению, не меняя своей жизненной философии.

Отличная вещь, хотя, м.б., и не шедевр — Ван Вогт как-то всегда слишком зависим от духа времени, не чувствует архаичности... его решения в построении сюжета и отделке создаваемого мира не обладают тем вневременным характером, что отличает классику — в целом же книга имеет блеск, доступный каждому, кто способен получить удовольствие от «старой литературы».

Как впоследствии у Ф.Дика, много непредсказуемости, книга превращается в своего рода «темную» (подразумеваю здесь как комнату, так и процесс избиения, сбивания с толку читательского ума): автор все время толкает читателя в разные стороны, не проливая на происходящее свет так долго, как только можно. Начинается с линии Макаллистера, но, едва начавшись, эту линию без предупреждения сменяет линия Фары, к ней подключается линия Кейла... текст, как отстегнувшаяся лыжа, едет то передом, то задом, то поперек горы — а самое удивительное, это то, насколько все это нужно и оправдано с сюжетной точки зрения. К недостаткам разве что можно отнести убийство автором ни в чем не повинного Макаллистера в финале... возможно, оно в духе фантастики того времени, но сейчас оно уже немного шокирующее, кажущееся не столько неизбежностью, сколько неизобретательностью Ван Вогта. Хотя в последнее не верю, прочитав этот замечательный роман... Нет, не неизобретательностью, а именно вот этим — неощущением значения времени, в которое он творил. То время — 1951 год — было архаичным, а Ван Вогт построил на базе образов этого времени картину тысячелетнего будущего.

Неплохое, однако неровное произведение, возможно, в связи с позднейшими авторскими переработками, к-рые преследовали, в т.ч., цель включить его в контекст дилогии (вышло так, что ее 2-я часть была начата раньше 1-й, а закончена позже). Надуманные же действия в литературе всегда удаются хуже спонтанных. Поэтому детективная линия — первая половина произведения — получилась заметно лучше концовки, пытающейся свести воедино несколько линий. В первой половине есть и острые психологические поединки, и неожиданности вполне в духе Ф.Дика... Вообще, читается на одном дыхании, и оттого разочарование от второй половины тем сильнее, чем резче вот это самое снижение скорости — цена потери спонтанности. Хотя в целом и интересно и красиво — чего стоят, например, описания города, обнаруженного ГГ на инопленетном корабле.

Неплохая книга, м.б., слишком уж в мейнстриме тогдашней фантастики, недостатком же является не столько качество произведения, сколько тот дух времени, к-рым нанесло всех этих сверхчеловеков, проблематику всемогущества, и отсюда же невнятная помесь «романа воспитания» с космооперой.

Вроде бы все хорошо... но это, по большому счету, римейк фильма М. Антониони «Приключение», снятого еще в 1960 году. Как только понимаешь, что произведение несамостоятельно, сразу начинает вылазить неуклюжесть построения и иные недостатки, теперь уже не оправдываемые новаторством.

У Дика есть несколько архетипических вещей, т.е. таких, к-рые программировали будущие сюжеты других авторов, м.б., и не сознававших это. Сюда, например, относится «Распалась связь времен», а также «Стигматы», «Убик»... и эта вещь тоже — но сам этот сюжет оказался актуальнее для тоталитарных и пост-тоталитарных обществ, где его реализовали в таких фильмах, как «Секс-миссия», «Подполье» и даже в анекдотах. В Америке же его архетипический потенциал так и не реализовался. Проблема книги в том, что Дик писал далеко не анекдот и даже не детектив, а политический роман, и он получился даже лучше, чем другие его вещи подобной направленности — психология, в основном, в характере Адамса, более правдоподобна, чем обычно у этого автора, а запутанные интриги делают вещь интересной даже при том, что финал, в общем-то, предсказуемый. Очень удачна идея осциллирующего персонажа (от Лантано к Янси), к-рая связана явно не только с тем, что это может быть побочным эффектом путешествий во времени, но и служит визуализацией той общей неуверенности, в коей пребывают запутавшиеся герои книги, чья позиция (по отношению к тому же Лантано) тоже как бы осциллирует.

Недостатком текста, включенного в ПСС, являются, видимо, некоторые решения переводчика: «оловяшки», например. Оригинала я не видел, но рискну предположить, что подразумеваются оловяные солдатики. Переводчик заменил их неологизмом и тем самым как бы скрыл авторскую мысль, состоявшую в том, чтобы описать общество, где люди загоняют друг друга под землю ради того, чтоб на поверхности шуровали солдатики, т.е. марионетки. Хотя — не видев оригинала — не настаиваю.

Очень милая сказочка о путешествиях во времени. Самое в ней поразительное — это умение автора свободно обращаться со столь «грузящей» проблематикой. Серьезных, глобальных мыслей нет... а что, они обязательны?

Концовка очень сильно прибавляет роману.

Как всегда, когда Дик пытается быть остросоциальным, из-под его новой оболочки вылазит прежняя — писателя-фантаста. Можно 1000 раз сказать о благих намерениях автора, пролить слезы над послесловием... все равно роман однозначно интересно читать там, где описывается бредовое наркотическое мировосприятие, и неинтересно там, где автор пытается сделать из описанного вполне земные выводы. Ощущение такое, что в послесловии Дик стократ искреннее и талантливее, чем в самых реалистических сценах романа.

Замечательный роман, к-рый можно отнести вместе со «Стигматами» к «богословским» вещам автора. Что лучше — духовная высота, приобретенная поисками вольтеровского, философского Бога, или примитивная эмпатия? Понятно, вторая лучше. Но насколько более соблазнительна первая — настолько, что человек не замечает, что в нем уже поселился андроид, неспособный мечтать об овцах на том основании, что они электрические (сочувствие к искусственным тварям — важный мотив у этого автора, параллелящийся с Химмелем из «Когда наступит прошлый год», оживлявшим бракованную технику).

Супер!!! Один из лучших романов, и уж точно — самый неожиданный. Главный обман скрывается в предисловии, а разгадка дается буквально на последних 2-3-х страницах, напрочь отменяющих весь предыдущий текст... Даже не знаешь, с чем сравнить этот ДИКИЙ (в обоих смыслах) роман, хотя, справедливости ради заметим — он попроще большинства классических вещей автора. Но это ничуть не минус.

Главный шедевр Мастера. Для тех, кто не читал — попытайтесь, не читая роман, соединить «Лангольеры» Кинга и «Вести из Непала» Пелевина воедино, и если у вас получится шедевр, то вы — Филип Дик. Успехов.

Великолепный богословский роман, один из тех, что заложили фундамент той концепции Бога, к-рая сейчас разрабатывается в философской беллетристике активнее всего. Приоритет, несомненно, принадлежит здесь С.Лему, в чьем «Солярисе» (1961) впервые говорится о несовершенном Боге, не могущем явиться взыскующим Его героям в силу собственного несовершенства — они усовершенствуются сами, стремясь навстречу Ему, в своих поисках. И без Его вмешательства, тем б., что всемогуществом Он не обладает.

У Дика образ Бога иной. Палмер Элдич считает Его галлюциногеном с Проксимы Центавра. Сами Проксы считают этот галлюциноген средством своего проникновения в Солнечную систему. Другие персонажи веруют в Него традиционно. Во Вселенной Он не явлен напрямую. Более того, когда Элдрич подменяет для потребителей Чуинг-Зета реальный мир галлюцинациями, выясняется, что в этих новообразованных мирах для Бога и вовсе места нет. Для Элдрича это тоже неприятный сюрприз. И тогда Лео Булеро выясняет главную тайну — Бог есть вера в Бога. И не более того. Но хороша ли эта вера, достаточна ли для спасения — из последних строк неясно. Булеро летит уничтожать галлюцинаторный мир, но что при этом станет с настоящим, скрытым под слоем иллюзий?

Один из самых зубодробительных романов автора, сложность которого объясняется не только лихо наворочанным психоделом, но и тем, что текст последовательно переходит из жанра постъядерного апокалипсиса в классический (в английском смысле слова) детектив, а уже оттуда в психоделию, причем приемы автора настолько разрушительны по отношению к используемым жанрам, что их можно бы назвать даже саморазрушительными. В этом, собственно, слабость романа. Давно известно, что в детективах убийство не должен совершать безумец. Детектив — все-таки жанр сугубо рациональный. Однако Мэри-Энн — «без крыши» еще почище, чем вуги-радикалы, и действует она в книге наподобие бога из машины. Есть сумбурные моменты, но в целом неплохо.

У этого шедевра по определению не может быть адекватной аннотации. Еще Лем в «Фантастике и футурологии» писал, что Дик в пересказе — ахинея. В данном произведении структурообразующим моментом является не альтернативная история, а галлюциногенное пространство. Но с такого откровения крайне неудобно начинать пересказ идеи романа, пот. что сами герои его об этом в начале книги еще не знают. Оккупация Америки немцами и японцами — не факт альтернативной по отношению к нашей реальности, а следствие чудовищной галлюцинации, тем более неодолимой ни героями, ни читателями, чем менее и тем и другим понятно, откуда она взялась. А это в книге вовсе не объясняется, и очень правильно: вот, скажем, в «Симулякрах» на сотнях страниц описаны интриги властных кругов СШЕА — много ли это прибавляет восприятию романа?

Здесь же ткань галлюцинации разрывается только эпизодически, непредсказуемо, и все, что остается героям — гадать по Книге Перемен да надеяться на Человека в Высоком Замке. Но увы, Человек этот понимает в своем даре срывания масок столь же мало, сколь и Ричард Конгросян из «Симулякров». Так что вести свою битву за прорыв к правде, ждать свою «настоящую машину», которая к ней вывезет, каждому нужно в одиночку — есть у тебя талант или нету.

Милейшая повесть, хотя и в venue американской НФ, но классно продуманная и держащая в напряжении от и до. Не пропустите.

Роман не то, чтобы плох — в нем плохо то, что он первый в послужном списке автора. В силу этого в него и напихано всего по максимуму, Дик как начинающий автор словно бы опасался, что больше его не напечатают, и до наступления этого момента постарался высказаться по возможности по всем вопросам — от богословия и телепатии до теории игр и ругани в адрес истеблишмента. В результате вышла достаточно кривобокая вещь, не лишенная, правда, достоинств — напр., сцен охоты телепатов на Пеллига. А способ проникновения к крупье, придуманный Верриком — это вообще, по-моему, супер. И в то же время роман не лишен паралогизмов. Скажем, полет престонитов к Пламенному Диску (т.е. неизвестной, 10-й планете Солнечной системы) занимает каких-то несколько дней, причем не на каком-то там суперновом лайнере, пронзающем простанство, а на старом рудовозе, чью дряхлость автор подчеркнул неоднократно. Т.е. Диск не то, что был не открыт — скорее уж на него осознанно «закрывали глаза». А вот такое закрытие глаз — уже из совсем другого романа, «Распалась связь времен». Но в самой «Солнечной лотерее» это осталось непроясненным.

Шедевр. Архетипическая вещь, как сказал бы уважаемый Диком Юнг, из к-рой растут ноги у тематики, излюбленной позднейшим кинематографом — Шоу Трумэна, Игра и т.д.

Скверный роман, единственно чем интересный — это тем, что здесь Дик обкатывает идею линейного времени, но не с т.зр. путешествий (как другие), а с т.зр. предвидения. А с этой точки роман не работает. Позднейшие вещи Дика уже не про линейное, а про ветвящееся время («Жду прошлого года» и др.) — шедевры, а вот этот роман совершенно не удался. К тому же, как автор психологической прозы Дик абсолютно провален, все сцены Кассика с женой, все психологические метания Джонса — пардон, галиматься. Какие бы благие намерения быть глубоким инженером человеческих душ автор не питал, садясь за роман.

Шедевр. Может, и не такая карамелька, как «Дверь в лето» Хайнлайна, но не хуже ее, а просто — другая.

Как известно, НФ — это не литература, это фантастика. Поэтому в ипостасях, свойственных высокой литературе, она не работает: сравните хотя бы фантастические и реалистические вещи Г.Дж. Уэллса — какие из них хочется читать и перечитывать? Лем почти единственным удачным (хоть и не бесспорно удачным) симбиозом НФ с реалистической прозой считал Брэдбери — да, согласен. И придется согласиться с тем, что Д-р Бладмани Дика неудачен, пот. что жанру НФ нет хода ни в антиутопию (даже «451 по Фаренгейту» — не лучшая вещь в жанре), ни в апокалиптические жанры, к 60-м годам уже разработанные литературой. У Дика все то, что посвящено выписыванию характеров, личным драмам и т.д. — ходульно и штамповано. М.б., это и не его недостаток, а родовая травма НФ, изначально призванной к жизни ради изображения того, чего не бывает. Поэтому попытки сделать НФ социальной, актуальной всегда выглядят неуклюже. Вспомнить хотя бы Стейплдона — «Последние и первые люди» воспринимаются безбожно глупо, пока автор пытается писать о ближайшем будущем, вырастающем из реалий того 1930 года, когда он писал роман. А вот когда темп повествования убыстряется и уходит вперед на миллионы лет, книга делается дико интересной. К сожалению, с 1930-х гг. многие авторы наступили на те же грабли. Исключение — НФ, созданная в тоталитарном обществе как фига в кармане официальным доктринам (Стругацкие). Но эта НФ было как знамя. На Западе же тоталитаризм был воображаемым, книжным. Антиутопии там служили не знаменем, а предостережением. Глупо и неестественно выглядят развлекательные жанры, когда их призывают к высокоморальным задачам.

Теперь о том, что хорошо. Хорошо описание самой катастрофы. Хороши картины постъядерного мира. Хороши некоторые (некоторые, подчеркиваю) психологические моменты — вроде того, как жители городка, дезориентированные тем, что Хоппи убил Бруно, собираются вынести ему благодарность (для Дика вообще характерно умение одновременно дезориентировать своих персонажей и читателей). Сама же сказочка безмерно слащава, а полеты Билла в сове и особенно то, что она его выблевала, по безвкусности примыкают к пелевинским говорящим лошадям и Достоевскому, живущему в компьютерной стрелялке.

Очень слабый роман. Совершенно не тот случай, когда в непереведенном наследии вдруг обнаруживается бриллиант. Здесь чуда не произошло.

Ознакомившись наконец с текстом, должен сказать, что произведение странное — с 1 стороны, это вроде бы чистая «новеллизация фильма», жанр по определению «низкий» и несамостоятельный, с другой же — роман абсолютно не лишний в библиографии автора, п.что ряд идей здесь впервые высказан в четкой, отдистиллированной форме, не загроможденной метафорами, изысками, стилем, как в «настоящих» романах Ал. Ив. Выходит, что новеллизация как жанр была выбрана осознанно, дабы высказаться ясно и недвусмысленно, поставить точки над і.

Все недостатки, уже отмеченные критиками, в тексте присутствуют, но явно не потому, что автор «не справился», а это, скорее, особенности жанра новеллизации (например, сложно, хотя и можно упрекнуть Шекспира, что Гамлет в пьесе больше говорит стихами, чем прозой, как в жизни), а жанр этот стал для писателя возможностью высказаться, не прибегая к трактатности, но и не отходя от нее так далеко, как отходит худ. литература в целом.

Иванов снова, как в ЗБ, высказывается на тему слепоты народа в отношении добра. В России (правильнее — в Московии, России тогда не было) это вылилось в мысль, что спасаться надо через зло, иначе даже богоявление пройдет незамеченным. Эту идею подхватывают еретики (а все еретики, так или иначе — манихеи, дьявол для них есть равновеликий богу творец, что доказывается самим миропорядком, в к-ром зло отнюдь не слабее добра) и власть. Роман Иванова исследует как раз второй вариант спасения, приписывая его авторство Иоанну Грозному и отсчитывая как раз отсюда полицейское государство в России с характерной для нее сакрализацией власти как спасительницы народа.

В романе все написано еще тоньше, хотя сам жанр избран такой, что тонкость в нем должна бы поступиться кинематографичности. Чудесная глава «Русский митрополит» прямо на пальцах показывает, как манихейство овладевает слепым в отношении добра народом — не через происки дьявола, а просто: вот кинула царица-черкешенка деньги в толпу (в чем тут происки?), и точас же взмахи митрополичьего кадила, отраженные и как бы продублированные ее движениями, отразились в давке и злобной суматохе на площади перед собором. Филипп же, человек цельный (п.что отшельник и жил вне мира) пытается воссоединить мир, толком его не зная. Но мир — это то, что делится надвое сразу и без разговоров. В романе так делятся душа и разум главных героев: у Маши душа отступила в 7-летний возраст, а место разума заступила дева Мария — это потеря рассудка. У Иоанна разум тоже отделился от души, но отступил в противоположную сторону — в будущее, уверовав в грядущий конец света. А душа, пытаясь спастись, схватилась за бармы небесного царя — это потеря души, это идея скарализации власти. С точки зрения логики, истины прав Иоанн — в романе мироустройство на каждом шагу подтверждает его правоту. Но в его правоте выжить нельзя, и потому в конце книги его пыточный городок пуст. Филипп тоже прав, но по-человечески, и правота его — «подземная», а над ней бушует пожар и гарцуют опричники.

Хорошая книжка. Иванов — настоящий Протей, написал так, что снова умудрился не повториться. Не живет, а переливается узорами...

Хороший детектив, но слишком стандартный, без удара грома посреди текста. Концовка несколько отдает дидактикой на тему «Почему Россия все-таки лучше Запада».

Попытка сделать откровенный римейк, как и в случае с Любовницей Смерти, привела к тому, что на выходе имеем откровенную чепуху — не то пародию (но без хохм), не то подражание (но слишком уж неизящное, видно, что автор не очень любит произведение, послужившее прототипом. Вероятно, он больше любит фильм...)

Отличный роман, читается на одном дыхании.

Лучший в рассказе момент — безусловно, сцена в курильне, где в какой-то момент читателю начинает казаться, что четки обладают самостоятельной скрытой реальностью, вторгаются в мозг Ф. и действуют напрямую

Сюжет не нов благодаря фильму Хичкока 1951 года, но смысл не в этом, а в том, что рассказ представляет собой взгляд извне на убийство крест-накрест и на возможность его раскрытия. И возможность эта практически нулевая, ибо к невероятности раскрытия добавляется еще и невероятность доказательства в суде. Магия рассказа скрыта в безупречной композиции: во-первых, все запланированное и продуманное в рассказе принадлежит преступникам, а все мимолетное, случайное, можно сказать, беспорядочное — силам порядка (парадокс!).

Шикарная, далеко не низкопробная серия. Формат литературного проекта позволил автору широко пользоваться наработками мировой литературы всех возможных жанров.

Японского автора, чьему стилю здесь подражал Акунин, я, увы, не знаю, но в целом рассказ исполнен в парадигме Честертона — загадка может быть сколь угодно сложной, но ключ к ней прост, если основное внимание уделить не вопросам, кто мог или не мог видеть из коридора и сколько раз пепел упал с сигары, а высказываниям персонажей на нравственный аспект проблемы, т.е. кому выгодно — вопрос морали.

Изящная литературная загадка, основанная на том, что читатель видит сюжет из глаз двух биографов двух детективов, и оба не вполне понимают ход мысли своих патронов. Детектив усиливается, таким образом, за счет того, что к загадке приравнивается несовершенство оптики обоих биографов. Очень, очень хорошо.

От Умберто Эко в повести почти ничего нет, кроме филологической загадки, зато бросается в глаза очень красивое построение мизансцен (сама география северного края неожиданно оказывается лабиринтом) и потрясающая сцена в подземелье. Единственный недостаток — финал как-то слишком уж напоминает всем известную повесть братьев Стругацких...

Написано нежно и трогательно, с огромной любовью к первоисточнику. Хаять этот красивейший рассказ можно только если отвергать любовь на том основании, что тот или иной акт ее не развивает камасутру, да и вообще, мол, все это уже было...

Один из лучших рассказов, украшение сборника. Акунин особенно силен там, где загадка не затеняет психологию. А здесь они — в полной гармонии. Замечательно!

В «Особых поручениях» мир не спас бог, в «Коронации» не спасла любовь... Героиня этого романа — зеркальна по отношению к Фандорину (ему тотально везет, ей же, как она считает, не везет, причем тоже тотально). Из неких мотивов (выясняющихся потом в «Алмазной колеснице») Фандорин не использует свой дар во спасение, и поэтому, чувствуя соприродность героини себе, закономерно пытается воспротивиться тому, что та намагничивает саму себя на зло мира, воплощенное в мерзавцах, собравшихся в финале вокруг клада. Он-то видит, что спасение — в чем-то другом, поэтому выбирает в этот раз бегство от мира, но не кондово-отечественное (в скит, в монастырь, в народ), а на Запад, в гоночном автомобиле, совершая при этом добрые дела — помогая исправиться Сеньке (и в этом он не одинок, вспомним приемного отца его братца), отдавая сокровище и т.д. Но одно «но» — бегством от мира не исправишь сам мир...

Как текст — очень здорово. Стильно, остроумно, напряженно...

Все в романе — ахейцы;

Этот по-моцартовски легчайший дивертисмент — поистине украшение цикла. Ни одной вымученной ноты и даже полуноты (такой, как водевиль «Особое поручение», который только раз мелькает в тексте, но насколько же удачно он там мелькает)... Удовольствие неподдельное!

Как ни странно, этот вроде бы развлекательный текст посвящен явно любимой Акуниным теме спасения мира. Как будто бы детективщик не дает основания считать себя серьезным писателем, но культурный багаж автора начинает работать независимо от его декларативных намерений, а, если продолжить музыкальные метафоры, то один из основателей европейского пианизма Доменико Скарлатти тоже говорил о своих экзерсисах как о несерьезных (но почитайте о нем статьи позднейших музыковедов — согласны ли они с его мнением?) В повести проблема спасения решается путем введения в христианскую реальность языческого персонажа (недаром подчеркивается, что пиковый валет — Момус — персонаж древнегреческий), стоящего по ту сторону морально-этических дефиниций добра и зла. Задумывая очередную аферу, корнет Саввин ни разу не удосуживается взвесить ее на весах морали (насколько же он в этой повести удачливее, легче, виртуознее Фандорина, мыслящего в категориях законга и справедливости). Но — и в этом противоположность данной повести «Сердцу Пармы» Ал. Иванова — мир далеко не такой легкий и веселый, как кажется Момусу, далеко не такой языческий. В нем есть христианский дьявол, прикидывающийся христианским же богом (и тем особенно опасный), с которым Момус сталкивается в лице купчины Еропкина, с которым связался... просто так, пожалуй — разнообразия ради, сам не поняв, почему. Вот тут-то и выясняется, что на одной античной легкости в этом мире не уедешь. И тогда в ответ на молитву прозревшего Момуса, уже постигшего различение добра и зла, появляется Фандорин и спасает его из тенет. Но Фандорин олицетворяет не универсально благое божество (оно и невозможно в этом мире, а вот почему так — см. концовку «Алмазной колесницы»), а всего лишь справедливость как более гуманную альтернативу закону. И в соответствии с манихейским устройством этого мира Момус вырывается из сетей, но в них остается его спутница... Так есть ли Бог? Да! конечно! Но этот бог — языческий, другого не дано, поэтому главное чудо, совершающееся в повести, совершает все-таки сам Момус — в конце ее.

И все же вывод автора пессимистичен: Момус унесся в пролетке, а вторая повесть цикла, где его нет, где о нем даже не вспоминают — мрак, ужас, кровь и буханье колоколов, под которые воскресает христианский Бог, а Фандорин, пытаясь все-таки исполнить даже в таком мире нравственный закон, карает убийцу, но сам лищается спасения любовью.