Политический заказ по содержанию, а по форме — типично зощеновский сказ: «Но он нигде Ленина не встретил и в плохом настроении зашёл в кремлёвскую парикмахерскую. Думает: «Постригусь и побреюсь, чтоб в аккуратном виде вернуться домой». Вот он заходит в кремлёвскую парикмахерскую. И занимает свою очередь». С этим могут соперничать только “народные былины” о Ленине. Необыкновенный комический эффект. Но это сегодняшнее восприятие. Видимо, первые читатели никакого гротеска здесь не видели. Казус, интересный для историков литературы：может, заказ в том и состоял, чтобы представить в ленинской теме всю палитру стилей, ещё существовавших в советской словесности в 1939 году? Признаком плохих времён для культуры станет позднейшее выхолащивание самим Зощенко своей манеры. А пока：ну Бабеля скоро расстреляют — зато не допустят, чтобы он свой язык испортил...

Когда-то Дюма писал свои романы, думая, что пишет их для взрослых. Подростковый писатель Роньшин только потому считается подростковым, что напрямую адресует свои книги школьникам. «Ловушка для Буратино» — профессионально сделанный детектив/боевик в соответствии с классическими приёмами. Наверное, в наши дни это уже ремесленничество. Уж и пособия созданы, как сварить увлекательную беллетристику (Веллер, Акунин). Подозрительно это: Сальери ведь «музыку разъял как труп», пытаясь понять тайну легкомысленного Моцарта. А ведь Роньшин, пожалуй, помногограннее того же Акунина будет (хоррор для подростков; детские сказочки, от которых мамочки в шоке; язвительная взрослая проза). Фееричнее — уж точно.

Вероятно, для Роньшина в девяностые создание «Ловушки для Буратино» было всего лишь способом выживания. Но даже уровень халтуры у Роньшина соответствует уровню пафосных кумиров лёгкого приключенческого жанра.

«Мрачный рассказ о киллере...». «Нуарная зарисовка...». «Рассказ об одиночестве души...». Автор достиг своей цели — мистификация удалась. Вчитываемся в текст: Есть некто всемогущий и всезнающий, кто неизвестно откуда появляется на Таймс-сквер в каждом декабре. Его ненавидят миллионы. Он держит всю власть в своих руках. Он, и только он решает, что с кем будет. Кто преуспеет, кто ничего не получит. Он такой огромный, такой щедрый папочка. Или дедушка. И у него борода. «Но некоторые в это не верят».

И вот благодаря этому неверию такого могущественного дедушку можно легко убить. Вероятный личный мотив убийцы: «что-то произошло однажды ночью, когда повсюду лежал снег, и все вокруг должно быть наполнено радостью, огоньками гирлянд и гимнами, Может, не были вовремя доставлены подарки. Или подарки были не те?».

Убийство произошло. А на следующий день все получили рождественские подарки. А убийца нет — у него почему-то носок над камином пустой. Так будет с каждом, кто убил

Эмигрантская критика всегда издевалась над идеально-стерильными героями советской литературы. Но сама тема непреклонного, правдивого и одинокого супермена завораживала. Газданов эту тему освоил. Павлов — герой «Чёрных лебедей» отличается от советского коммуниста тем, что он независим, никакому общему делу не служит: «В Бога я не верю; ни одной женщины не люблю. Жить мне скучно: работать и есть? Меня не интересует ни политика, ни искусство, ни судьба России, ни любовь: мне просто скучно. Карьеры я никакой не сделаю, да карьера меня не соблазнила бы. Скажите, пожалуйста, после всего этого: какой смысл мне так жить?».

Ясно, что это копипаст Лермонтова: «И скучно, и грустно, и некому руку подать...» — и до конца. Ясно, что Павлов — это Печорин через сто лет. И вот здесь самое интересное. Б.Садовской в очерке «М.Ю. Лермонтов» заметил: «Самый образ Печорина оказался под силу одному Лермонтову и умер с ним. Попытки наших беллетристов 1850-х годов оживить Печорина, придать ему жизненное правдоподобие и трагичность не привели ни к чему. Лермонтовская трагедия под их пером становилась мелодрамой».

В общем, у всех получались смешные карикатуры на Печорина. А вот Газданову удалось воскресить Печорина, чтобы не было смешно. Пришлось, конечно, усилить образ: Павлов сообщил, что 25 числа застрелится и застрелился. Картонность этого Павлова зашкаливает, но рассказ читается с интересом. С бытовой точки зрения описывается медицинский случай психического расстройства. Это, видимо, синдром Аспергера в лёгкой форме, как у героини шведско-датского сериала «Мост». А из таких медицинских наблюдений, возможно, родилась в фантастике тема робота-андроида среди людей. Не знает этот робот правил человеческого общения, зато с лёгкостью, работая на фабрике по 11 часов и учась по ночам, за пару лет заканчивает курс в Сорбонне и, не задумываясь, выполняет команду на самоуничтожение.

Ну теперь и с Печориным стало всё понятно.

Все убеждены: англичане воспитанные и сдержанные, и это порождает в них лицемерие. Эти черты национального характера с удовольствием обсуждаются в английской литературе. М.Спарк и сама-то пишет свои рассказы как английская кумушка: не напрямую, а язвительными намёками характеризуя героев. В этом рассказе заглавие «Близнецы» является таким язвительным намёком: история-то про родителей, а воспоминания об их близнецах — это воспоминание о детской лжи. Жаль, что писательница не остановилась на этом и дополнительно дала пояснения в концовке: близнецы смотрят на своих родителей с восхищением, как на собственное создание. Вот из-за таких чрезмерных пояснений и нет в английской литературе Чеховых.

Но всё же рассказ — это английская психологическая проза. Тонкость здесь в том, как супруги дополняют друг друга. Они не просто лицемерят, а попеременно выступают в паре «загонщик-охотник». Вот, например, жена сама относит гостье-рассказчице бисквиты в спальню, а муж наутро под большим секретом сообщает. что жена его панически боится мышей, и лучше ей не знать о крошках в спальне. Ещё чуть-чуть и произойдёт типично английское убийство. Хорошо, что рассказчица сама себя вызвала телеграммой в Лондон и покинула образцовое семейство.

Очерк, посвящённый взаимоотношениям внутри английского среднего класса (где три градации). Девушка из низшего слоя среднего класса работает младшей машинисткой (т.е. печатает на пишущей машинке), вращается в кругу среднего и высшего слоёв среднего класса, общается, в том числе, и с представителями богемы. В русском переводе предпринята попытка передать особенности речи героини (в русском языке — это язык лимитчицы). Сюжета как такового нет, поэтому и спойлеры не страшны. Да и спойлер-то один: девушка маникально любит чистоту, гордится тем, что в её семье не употребляют неприличных выражений (типа «пописать на клумбу»), да и со вкусом у неё получше, чем у богемы: «папа одну стену оклеил узорными обоями, ярко-розовыми с белым, а остальные стены бледно-розовыми с белыми бордюрами, гарнитурчик — новёхонький...»

В общем, уважать этот более высокий слой не за что. Сам образованный, а хороший ковёр-то весь перепачканный.

Сатирический рассказ из английской жизни конца 1950-х гг. В местечке есть достопримечательность: в церкви помещена скульптура под названием «чёрная мадонна» (по цвету морёного дерева). С Ямайки приезжает группа чернокожих работников. Английская пара, принадлежащая к среднему классу демонстрирует отсутствие предрассудков и заводит дружбу с парочкой цветных мужчин. Детей у англичан нет. Но молитвы чёрной мадонне помогают, и рождается девочка, понятно, какого цвета. Думал, что будет банальная развязка по типу «Декамерона»: цвет ребёнка обусловлен адресатом молитв. Но нет, конечно, нет. В лучших традициях психологической прозы, объяснения произошедшему не даётся. Развязка присутствует: добропорядочная белая пара находит правильное решение, что делать с цветным ребёнком. Всё это без надрыва, с фирменным английским юмором (который, кстати, не столько тонкий, сколько утомительно-язвительный). Рассказ хорош и как социологический очерк: интересные бытовые подробности с фирменным английским гротеском.

Поздний Козлов. Мини-сказки у Козлова все сюрреалистичны, но эта, кажется, имеет считываемый смысл. Заяц закрыл глаза и оказался в гостях у аристократичной собаки. Оказался далеко-далеко.

«Он глядел на цветущие вишни, на ровный травяной ковёр вокруг дома и думал, почему же у него там, наверху, снег и снег, а если не снег — лужи и грязь, а если не грязь — духота и пыль, а в конце духоты — пожар?»

Обычные мысли невыездного русского зайца. Собака очень цивилизована, но готова к неожиданностям, да и заяц подозрителен. Морковку взял, но есть не стал.

«Бедный заяц! — думала Собака. — Но кто знает, что у него на уме?»

«Отчего это она такая ласковая?» — думал Заяц.»

Заяц не остался у собаки, да она и не предлагала. Надо возвращаться: открыть глаза. Но хочется продлить мгновение — заяц уходит, не открывая глаз.

Вот такая печаль русского зайца.

У Георгия Вирена как у прозаика — два периода: ранний (конец 1980-х) и поздний (закончившейся в 2000 году изданием сборника «Чур и другие странные истории»). В те времена стремительных перемен год шёл за три. Рассказ «Хранитель» — из позднего периода. По-прежнему прекрасная проза, но уже слишком усложнённая по сюжету, когда разгадка строится на полунамёках.

Главный герой вспоминает как дважды его спас некий Хранитель (в облике реального крестьянина). И Главный герой уверился, что ему уготована особенная судьба, а жить он будет долго. И семья счастливая: любимые жена Таня, сын Степан (и внезапная дочка Анечка). Вот только Главный герой приговорён к расстрелу. Год на дворе 1935, это не политические репрессии. За что же тогда расстрел? И где Таня, Степан и Анечка?

Продолжает меня удивлять Вирен — этот недооценённый (нераскрученный?) автор. В раннем периоде в малой прозе он соответствовал традициям Чехова и Бунина, а в этом рассказе — традициям Набокова.

Прекрасный образец русской психологической прозы — в стиле Чехова и Бунина. Немного старомодно, конечно. Форма — рассказ — тоже от Чехова и Бунина. Тяжёлая форма, но Георгий Вирен блистательно справился. В кратком рассказе на фоне конфликта (развод) как фотоснимок даются четыре поколения одной семьи. И при этом автор ещё умудряется и историю семьи, и историю страны исчерпывающе дать. Певица кафе-шантана (первое поколение), врач военной поры (второе поколение), журналист и врач (третье поколение), студентка (четвёртое поколение). Чуть позднее Аксёневы и Улицкие будут семейные саги на таком материале писать. Но Георгия Вирена не превзойдут.

История старшеклассницы времён позднего СССР (стихи Набокова уже опубликованы в советском журнале). Мать убита пьяным отцом, только что вышедшим из колонии. Двуличная тётка (сестра матери) — опекунша, с которой приходится делить квартиру. Травля в классе... И вот побег — а в новой жизни обаятельный и заботливый вокзальный певец (неплохо зашибает). Секс и наркотики... Вроде бы типичная перестроечная проза. Многие тогдашние конъюнктурные вещи сейчас читать невозможно: антураж приелся, а кроме него ничего и не было.

Георгий Вирен испытание временем выдержал. Рассказ удивляет точным психологизмом, мастерской формой и непонятно как получившимся оптимизмом.

В предисловии к сборнику, в котором помещён этот рассказ, Суэнвик упоминает про посещение им Екатеринбурга в России (там ему какую-то профессиональную награду вручали). Екатеринбург в первых строчках рассказа и упоминается. Автор не тратил времени зря: тщательно фиксировал живые приметы русской культурной матрицы («Нас не надо жалеть...», «Кони привередливые» и т.п.). Так что получилась большая редкость: рассказ про Россию американского автора — и не развесистая клюква. Ещё у автора — сочувственный тон, искренняя заинтересованность и искреннее же недоумение, как может функционировать государство в местах, где плотность населения менее, чем 2 человека на квадратный километр.

Оценки невысокие — наверное, наши читатели требуют от зарубежных авторов историй про Русь-матушку безоговорочных восторгов и умилений. Но этого, конечно, не будет. Русский колорит Суэнвику понадобился именно как фон антиутопии, которая может произойти только в России. Антиутопия получилась чуть менее затасканной, чем все прочие. Реалии, от которых западному демократу «и страшно и приятно» (приятно — ибо верит, что у него такое невозможно) — чего ж обижаться на зеркало? Радоваться надо, что уральский город послужил стимулом для вдохновения признанного мэтра. 2010 год (год написания рассказа) — год Екатеринбурга в американской фантастике.

Жуткая история времён революции и предчувствия ужасов гражданской войны. Все запреты сняты. Заяц, проявляя изощрённый садизм, и сам торжествует над грозными царями зверей (медведем, тигром), и натравливает людей и животных друг на друга. Отрубленные головы, выпитые глаза — торжество смекалки сирого зверька, отбросившего страх. Ну и разгадка заячьей губы имеется:

Послесловие — форма литературоведения. Его читают после... Здесь допустимы пересказ, раскрытие сюжета и т.п. Но собственно литературоведения в этом опусе Абрамова, конечно, нет. Я рассматриваю его с исторических позиций: как писали об американской (враждебной страны) фантастике в том самом 1984-м. Достойно писали — вот ведь в чём дело! Концепция «мирного сосуществования» в действии.

Позднесоветская толерантность (в хрущёвские времена такого не было). Вот цитата:<Шекли> «знаменитый писатель знаменитой страны... Не исключено, что он может повторить вслед за великим англичанином Киплингом: «Права она или нет — но это моя страна». Можно, конечно, подосадовать на Шекли: экая зашоренность мышления! — но осуждать его вряд ли имеет смысл. Его право...». Удивительно!

Есть и собственно литературная терпимость: «Это прекрасное качество — многоликость! Если фантастика однолинейна, однопланова, это уже не фантастика». Я не считаю Абрамова гуманистом, но даже если в этих словах он высказывал приспособленческую позицию к «генеральной линии» — это была хорошая генеральная линия.

Ну, а про Шекли-марксиста, приём вполне допустимый: «А наш-то Маркс о том же говорит!». В этой связи гораздо интереснее, что упоминается об Азимове как альтернативе (не марксист, оказывается, но любим мы его не за это...), а равно о развитой на Западе линии альтернативной истории (где и Гитлера до пивного путча убивали, и Наполеона до русского похода). Уже знать о существовании такого направления было достаточно — дальше собственная фантазия начинала работать.

Так что сейчас такие послесловия ценны как документы политической истории, которые сохранились и иногда читаются благодаря коллекционным книгам совсем другой тематики. Пусть и дальше храняться в доступности для будущих историков...

Сюжет «Красной шапочки» переосмыслен: злодей избран в соответствии с почтенной концепцией «никто и не ожидал». Но это, конечно, поддразнивание автора: всё предсказуемо уже из заглавия. Ну а зачем ещё заглавия нужны?

Ещё отдельное спасибо автору за смелость:

После таких бесстыдных переделок современные опыты, например, Геймана (https://fantlab.ru/work520970) кажутся пресноватыми.

Ух, как Анджела завернула сюжет! Вот по-настоящему неожиданно. А учитывая краткость рассказика, действие стреляет как пружина. Настоящий образцовый постмодернизм. Ну, тошнотворность тоже присутствует — рассказик не для брезгливых.

Единственное, надо учитывать — история, конечно, не о нашей Снегурочке, а об европейской Белоснежке. Диснеевских гномов, к счастью, нет.

Длинный и не самый сильный рассказ в сборнике. Интрига отсутствует: злодей тот же, спасение героини по аналогии. Помещение истории в современный антураж уже не кажется каким-то новым приёмом. Новые второстепенные персонажи только утяжеляют действие и выглядят инородными. Был маркиз грубым, стал утончённым — слабое оправдание для того, чтобы тщательно вышивать старую историю на новом фоне. Это, видимо, один из первых опытов так привычных теперь «старых сказок на новый лад». В общем-то, этот опыт и показал ограниченность используемых приёмов.

Планета Фальфа: окраина цивилизации, таинственные улыбки аборигенов, их хрупкое искусство... А против них — самоуверенные земляне — нахрапистые, грубые, бездуховные. Столкновение культур. Фальфа вынуждена подчиниться. Земляне ничего не поняли, всё извратили.

И какова мораль? «У фальфианцев и землян разная психология... Логика землян отвергает обман, даже обман прекрасный. Для вас красота — вещь сугубо материальная».

При этом в рассказе очень много внимания уделено феномену улыбки аборигенов, которой даже посвящена статья в землянской энциклопедии. «Жители улыбаются тогда, когда хотят скрыть свои истинные чувства». Да ведь это же прямолинейная отсылка к «Носовому платку» Акутагавы (см. А.Стругацкого по этому поводу: https://fantlab.ru/article470). Ну, всё понятно, кто тут фальфианцы, а кто — земляне.

В результате — рассказ о национальных комплексах, мифах и обидах, очень условно облачённый в фантастический наряд. Прошли японцы и через это...

Год создания — 1990 — наложил неизгладимый отпечаток на этот последний роман Ю.Семёнова. Ну о-о-очень злободневно. Герои узнают много нового из перестроечной прессы и вставляют в свою речь по любому поводу цитаты из статей бойких журналистов целыми абзацами. Принцип такой: что вычитал свеженького, всё тащи в роман.

Пример потока сознания перестроечной поры (цитата из романа): «...поискал глазами большой лист бумаги. Строилов словно бы понял его (как же это часто бывает: чувствование желания собеседника за миг перед тем, как он выразит это словом! Мы еще только стоим перед познанием безбрежных загадок мира, щенки полуслепые, а гонору сколько?! убежденности в собственном всезнании?! исступленной веры в дурьи побасенки?!), достал из ящика убогого стола (только в малоразвитых странах такая мебель в рабочих кабинетах, как у нас) графленый для преферанса лист (ай да кооператоры, ну, молодцы, а!)...».

Соответственно, и язык и философия на газетном уровне: смесь пафоса и казёнщины при передаче банальных идей. Главные герои — картонные, второстепенные — лубочные («мил-человек», «скусная конфекта»). Реальным историческим лицам (ещё и живым на момент публикации романа) вкладываются в уста какие-то подходящие сентенции. В художественном, вроде бы, произведении — худшие штампы репортёрского очерка. Впрочем, за бойкость слога читатели Семёнова и ценили — здесь по сравнению с его романами советского времени ничего не изменилось.

Собственно сюжет уместился бы в маленьком рассказике, а так — за счёт «лирических отступлений» целый роман получился.

Но именно из-за этого «газетного» наполнения роман и сохранил ценность — ценность подлинного документа эпохи перестройки. Пульс тогдашней жизни Семёнов передал верно. Так что жанр этого романа — исторический первоисточник.

Типичная советская проза 1970-х гг. (хоть автор и был уже тогда «внутренним» эмигрантом). Графомания вообще-то: передать потомкам каждое своё драгоценное движение, мысль, слово во время процедуры похорон.

Со временем такие хроники (известные с давних времён) приобретают историческую ценность как собрание фактов, ритуалов. Процедура похорон (вынос гроба из квартиры по узким лестницам с привязыванием покойника, чтобы не вывалился при наклонах) уже претерпела изменения: в наши дни предложения автора об усовершенствовании процедуры воплощены в жизнь. Наверное, и для истории литературы подобные опусы имеют историческое значение: можно посмотреть, насколько ценились банальные суждения официальных писателей до появления блогосферы.

И именно такие публикации (в первый и последний раз), которые подавались как потаённая правдивая литература, представляют наибольшую ценность в сборниках «ДиП». Интересная эпоха — уже не советская, ещё не «девяностые».

Родовая травма Америки лежит в основе этой повести. Никакой науки в этой фантастике, конечно, нет — ув. mr_logika это исчерпывающе показал. Но со временем у всякой фантастики пропадает научная вуаль. Без этой вуали произведение выглядит без прикрас. У Азимова — хорошо выглядит .

Родовая же травма американских произведений, описывающих отношения Земли с Марсом или Луной, в том, конечно, что эти отношения строятся по модели собственной истории США: конфликт, в котором виновата только метрополия (Земля), которая угнетает свои колонии. Колонии, естественно, борются за независимость — и побеждают. Жизнь после независимости не описывается, но, по кальке американской истории, никто не сомневается, что колонии должны добиться успеха большего, чем метрополия. Советской (а, может быть, и европейской) фантастике в целом более свойственен был мотив «Матери-Земли».

Если американцы описывают обретение независимости от Земли (Брэдбери не описывает), то имеются два варианта, и оба варианта альтернативные к настоящей американской войне за независимость. Мягкий вариант, когда колония доказывает своё превосходство, но предлагает метрополии разговор на равных (это Азимов). И жесткий вариант, когда колония ставит на колени метрополию (это, понятно, Хайнлайн:https://fantlab.ru/work2802). Наземные чиновники отвратительны и там, и тут.

Наверное, Азимова любили и любят за то, что он всегда выбирает гуманистический вариант. Всё-таки Азимов действительно вселяет надежду.

Польская психологическая проза шестидесятых. Тяжёлая жизнь понаехавших в Израиль русского и поляка. Клубок безвыходных положений, которые разрешаются только предательством (навязчивые аллюзии: Иуда, блудницы...). Открытый финал — загадка:

Приятно вспомнить о временах, когда такая проза была нормой и числилась по разряду «Детектив и Политика» (по месту единственной публикации на русском языке).

Счастливая страна, в которой два злобных урода создают атмосферу, приведшую к «ночи длинных ножей», вырезанию во дворце всех, от эрцгерцога до собачек, установлению республики, изнасилованию и пыткам эрцгерцогини, импорту местной воды за границу, причём 80 % — в США...

До революции страна была «посмешищем для демократических государств». Туристы зародили комплекс неполноценности в местных жителях. После кровавой бойни, запад пожал плечами: «нет моральных норм, нет вероисповедания, нет системы этических взглядов» — в общем, дикари. Но, с другой стороны, рондийцы стали сами выезжать на запад, иностранцы стали брать рондийских женщин замуж...

Вот всё пытаюсь понять, откуда этот горький опыт у Дафны с благословленного Альбиона? Она что-то имеет против лидеров оппозиции авторитарному режиму, которые хотят вывести тупое стадо в западную демократию? Или просто — 1959 год, крушение колониальной системы... И жительница метрополии меланхолично говорит туземцам: «Дурачки вы все, куда вы ломитесь»?

Космолет, отправленный в честь столетия Октябрьской революции в межпланетное путешествие, возвращается на Землю. Вроде бы на корабле всё как обычно: замполит на посту, лёгкая подозрительность (ну это понятно: сохраняется напряженность в международных отношениях, и атлантиды ещё способны нанести удар), электроника работает крайне ненадёжно (не страшно: всё продублировано механикой).

Как назвать это художественное направление: «ламповый панк» или «коммунистический панк»? Одно понятно — это щепетнёвский жанр. Автор развивает тему, очень удачно найденную им в «Позолоченной рыбке». Создаётся неповторимый психологический фон, благодаря которому типовой сюжет «возвращения со звёзд» читается с повышенным интересом.

Сюжет типовой в том плане, что возвращающихся ждут сюрпризы. А вот какие сюрпризы — это уже чистая щепетнёвщина:

Из-за чего все эти сюрпризы случились — автор не раскрывает. Ну так главный сюрприз в том, что «Дым Отечества» — это приквел к «Навь-городу», написанный спустя 20 лет. Так что все разгадки — впереди, в своём месте.

Атомосферный рассказ про пост-апокалипсис. Постоянный дождь — как у Стругацких в «Гадких лебедях». Тема дождя в отечественных антиутопиях — может, это как-то связано с погодой в 1980-х, когда многим казалось, что они что-то предчувствуют. Так что «атмосферность» рассказа — это и про осадки в виде дождя...

Поскольку в рассказе, судя по последней дате, больше воспоминаний о временах предчуствий, чем свидетельств очевидца, то и бытие обывателей, переживших падение, описывается как что-то устоявшееся, теплое и домашнее

Легкая насмешка автора здесь уместна более, чем обычное для подобной тематики ощущение вязкого кошмара.

В общем, ко всему приспособились люди. Александр Блок мог бы вздохнуть и составить из своих стихов компиляцию: «И повторится всё, как встарь: Дождь мелкий, разговор неспешный...».

Сюжеты альтернативной русской истории в промежуток между революцией и войной себя исчерпали. Надежды на эту вещь Лекуха не было никакой. Но все же автор показал себя больше писателем, чем пропагандистом своей веры. Это обстоятельство и спасает повесть.

Результат получился нешаблонным. Главный герой — негодяй и профессионал. Вначале он вызывает омерзение. Затем, естественно, ему начинаешь сопереживать...

От такого сюжетного хода и Акунин бы не отказался.

Впечатляет литературно-композиционное мастерство автора. Концовка — пушкинская: мы расстаемся с героем «вдруг», на полуслове.

Такая концовка встряхивает и взбадривает. Но стоит ли ждать продолжения цикла? В общем-то, о героях сказано всё — и сказано с пугающей откровенностью.

Психологическая канва сюжета исчерпана. По социологической схеме — ну да, «назрели перемены». Развитие этой схемы предсказуемо: два варианта с разновидностями. Намеченный в романе тайный союз чиновника и террористки — его последствия тоже предсказуемы: логику революций никто не отменял. Нет, продолжение всё испортит: сейчас этот роман без начала и конца самодостаточен — как у Стругацких на пике творчества.

Ну разве что Ффорде сможет сделать по-настоящему фантастическое (т.е. небывалое) продолжение...

Суть анекдота (в современном понимании) — неожиданность концовки, которая обманывает ожидания, вроде бы следующие из описательной части. Этот прием Сорокин блистательно использовал в своих коротких рассказах, созданных в советское время без надежды на публикацию и исполняемых автором на подпольных сходках в узком кругу. См. https://fantlab.ru/edition18678.

В «Романе» использован тот же прием анекдота. Нелепо было бы интересоваться ранними книгами Сорокина, надеясь на сюжет или мораль. С научных позиций вклад писателя в литературу определяется новизной формы его произведений. Это конёк Сорокина. Но в «Романе» утрачены преимущества его «анекдотичных» рассказов: там было ново, забавно и, главное для анекдота, — коротко.

«Роман» — это затянувшийся анекдот. А значит, анекдот не удался. У филологов здесь, конечно, много материала для изучения — может эта книга для сорокинистов?

Честное слово, хотелось бы свысока бросить: «перестроечная чернуха» (закончена повесть в 1988, опубликована в 1990). Но нет, страшная история на самом деле очень правдивая. Вся повесть — это мастерски описанный пятидневный запой в декорациях андроповской Москвы и окрестностей. Герои — советские бичи, «прошедшие путь от студента МИФИ до грузчика мебельного магазина, побыв при этом и м.н.с., и сторожем, и фарцовщиком».

Запой со всеми радостями, типа внезапно обнаруженных на утро денег, с шикованием в дешевых ресторанах, с поисками приключений («пьянство без приключений — один старческий алкоголизм да перевод здоровья»). Но этот запой ещё и с галлюцинациями, с безобразиями, с решениями, которые могут родиться только в белогорячечном бреду.

Так что и мистицизма особого нет: сплошная клиника. Очень хороший противовес Довлатову, у которого запой — радостный карнавал.

На восприятие этого маленького романа влияет год его издания на русском языке — 1992. Время для первого знакомства было, наверное, не самое удачное. В России — золотая пора «конца истории», безграничная любовь к Америке, вера в то, что всякое противостояние закончилось, ожидание золотого века. А в романе — паранойя насчет советских агентов, мечтающих захватить власть в США через контроль над ФБР, внесудебные убийства, закулисная борьба. В общем, кремлевская пропаганда, которая опоздала на 20 лет...

Литературная форма — тоже могла бы стать событием для советского читателя, если бы чуть пораньше опубликовали. Это литературоведческий шок: то ли бульварный роман, то ли высокий образец постмодерна. Такого советская литература (включая переводную) в секторе массового чтива ещё не знала. Чего стоит деление на три части: первая часть (25 страниц) — это вступление, вторая часть (69 страниц) — сам роман, ну а третья часть — на 1 (одну) страничку. Несколько сюжетных линий и все утекают сквозь пальцы; сатира похлеще Марка Твена (т.е. смешная по настоящему); маскарад и бурлеск (зам.директора ФБР в роли обольстительницы — или обольстителя?). И все это легко и естественно. Как ярко на фоне попыток нашего массового чтива той поры (начало 90-х) работать в жанре абсурда! Виктора Пелевина, естественно, в виду не имею, ну так его и сравнивать надо не с Б. Коннерсом.

В общем, в наши дни в этом романе снова актуальны и форма (для эстетов) и содержание (для антиэстетов).

Про непопулярную войну — первое, быть может, литературное произведение такого рода в европейской литературе Нового времени. Война-то кавказская:

«В приклады!— и пошла резня.

И два часа в струях потока

Бой длился. Резались жестоко

Как звери, молча, с грудью грудь,

Ручей телами запрудили...»

Это вам не с галантным «братом мусью» биться, хотя вроде бы приметы те же самые: «изведал враг в тот день немало, что значит русский бой удалый, наш рукопашный бой...», «рука бойцов колоть устала, и ядрам пролетать мешала гора кровавых тел...».

Но какой в «Бородино» праздничный карнавал! А здесь — «как звери резались».

Там-то: ого-го, умрите ж под Москвой! (И умереть мы обещали...). А здесь:

«Я думал: жалкий человек.

Чего он хочет!.. небо ясно,

Под небом места много всем,

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он — зачем?»

Ну, и конечно, не уйти от сравнения с Киплингом — с западным пониманием колонизаторской миссии. Видать, на формирование нашего национального характера (включая интеллегентское чувство вины) Лермонтов оказал решающее влияние. А мы-то хотим верить, что Пушкин оказал. Но Пушкин — европеец без комплексов, «брат мусью», в общем-то...

Жанр: хоррор. Русский хоррор.

«О, если правда, что в ночи, когда покоятся живые,

И с неба лунные лучи скользят на камни гробовые,

О, если правда, что тогда пустеют тихие могилы...»

Пушкинское «Заклинание» на нашей почве эту тему исчерпало полностью. Оригинальных ужастиков в золотой век русской литературы не появилось, видимо, из-за сопротивления темы менталитету европеизированного образованного сословия (гоголевский «Вий» — фольклор, да еще на экзотической малороссийской почве). Ну а позже национальная (т.е. оригинальная, незападная) литература ужасов не получила развития именно потому, что добавить-то к Пушкину было нечего.

Пушкин — родитель и убийца русского хоррора.