Читая эту историю и всё больше проникаясь уже знакомыми ролями персонажей, я невольно вспоминал то Триумфальную арку, то Зримую тьму, в которых, ввиду более жестокой окружающей среды, герои выглядели честнее и ярче в своих пороках. Однако, сравнивать Историю с Аркой или Тьмой, вышедшими спустя два с лишним века, неправильно хотя бы по той причине, что авторы преследовали разные цели, описывая своих персонажей, и если Ремарк и Голдинг пытались показать глубину несчастья героев, встретившихся с пороком, то Прево в мягкой форме назидал читателей, прямым текстом говоря, что за порочной любовью последует неизбежное наказание.

Прежде всего, хочу заметить, что поведанная история, конечно, интересна, и медленное погружение на дно вместе с героями с их постоянной внутренней борьбой, отказом от чести в угоду роскоши и любви друзей в угоду любви девушки является показательным и полезным опытом. Смущает меня лишь то, что, каким бы правильным и недвусмысленным ни был заключительный посыл, сколько бы ни прикладывал усилий автор, чтобы показать, что подобная любовь ведёт к ожидаемым страданиям, всё это разбивается о самую суть главных героев. На протяжении всей истории они ясно видели свои пороки и знали, что, погруженные в них, они уже едва ли смогут обелить себя, но это нисколько не мешало им падать всё ниже и ниже. И если герои, сильные и наделённые изначально превосходными, светлыми чертами характера, не смогли и даже не захотели ничего противопоставить низменным желаниям, то стоит ли этого ожидать от читателей? Если да, то они, как минимум, должны иметь ещё более светлую и чистую натуру, чем имел де Грие, но в этом случае, пожалуй, подобные настояния для таких читателей покажутся излишними.

Вторым смущающим меня фактором являются внешние настроения общества и друзей по отношению к нашим главным героям. Полагаю, это напрямую связано со стилистикой произведения и требованиям, поставленным либо временем, либо самим Прево, но любые попытки второстепенных персонажей хоть как-то вмешаться в порочную любовь и объяснить де Грие, что ведомый им образ жизни приведёт к ужасающим последствиям, похожи, скорее, на мягкие увещевания, а не на подлинное желание образумить героя. Проистекает это, разумеется, из-за большой любви к де Грие, показанному во всех смыслах положительным человеком, который, будучи неопытным и отданным во власть сильной любви и привязанности, оступился, но имеет все шансы исправиться и стать достойным другом, сыном и членом общества. Тем не менее, это в совокупности приводит к тому, что общество не только не пыталось исправить де Грие, а, напротив, сильнее толкало его в порочную пучину, помогая ему деньгами и всячески прощая ему незначительные, но губительные для него самого проступки.

Второстепенные персонажи, по большому счёту, обезличены и просто занимают свою нишу, готовые так или иначе повлиять на судьбу наших героев. Не знаю, зачем появилось имя у Тибержа, он на протяжении всей книги является одинаковым, никак неразвивающимся персонажем и выполняет свою единственную роль, всячески поддерживая де Грие, безответно любя его и, наверное, больше других мешая ему исправиться. Тем не менее, Тиберж — единственный второстепенный персонаж, которые видит в герое именно личность, того самого де Грие, а не просто безымянного друга, имеющего схожие интересы и наклонности.

Что касается Манон, то она, пожалуй, во всех смыслах добровольно оправдана самим автором. Её падение, если таковое и было, смотрится не так интересно и контрастно, как падение де Грие, утратившего даже больше, чем у него было. Её инстинктивное стремление к роскоши можно и нужно рассматривать, как первопричину несчастий де Грие, потому что сама по себе она бы встретила более надежное и прочное будущее, чем мог ей предложить наш герой. Тем не менее автор изначально лишает возможности и смысла осуждать такое её поведение и образ жизни, потому как читателю должны быть интересны попытки излечиться, а не причина болезни.

В любом виде искусства, будь то литература, кино, музыка, у маститых зрелых авторов после грандиозного творческого пика зачастую случается эпохальное падение. Они впадают в некий лимб и продолжают творить по инерции, выдавая вроде бы узнаваемые тексты, но в то же время блеклые и неинтересные на фоне прошлых шедевров. То же случилось и с Моэрсом, и несмотря на то, что его послужной список не так уж велик и ему бы ещё писать и писать, Лабиринт Мечтающих Книг оказался той самой блеклой книгой, которая так же незаметна на фоне Города, как лампочка на фоне солнца.

Лабиринт очень похож на ремейк Города. Как и большинство ремейков, разумеется, он оказался неудачным, причём заметно это становится уже в первой главе, когда автор пытается использованным в прошлой книге приёмом отпугнуть часть читателей, чтобы в дальнейшее путешествие взять только самых смелых и преданных. Вот уж действительно важное предостережение, и я жалею, что не прислушался к нему и не отложил эту книгу.

Далее идёт самовосхваление, где герой, не стесняясь, называет себя величайшим писателем Замонии, затем, удивлённый необычным письмом, он отправляется в Книгород, чтобы наполнить разум новыми впечатлениями и встретиться с давними друзьями. Всё как по накатанной, и сюжет как таковой почти не отличается от истории, рассказанной в Городе. Словно анекдот, рассказанный дважды. Нет ни остроты, ни динамики, ни интриги.

Самым разительным отличием этих двух книг является то, что в Городе Моэрс чуть ли не в каждую страницу вкладывал свою фантазию, создавая что-то новое, двигаясь вперёд, заставляя восхищаться и молча ему аплодировать. В Лабиринте же он основательно пережевал уже использованные идеи, подробно пересказал сюжет Города — правда, уже в виде кукольной постановки — и, к сожалению, обманул меня. Потому что в этой книге не происходит практически ничего, и о приключениях вы можете даже не мечтать. Это вроде телепередачи, где самое вкусное откладывают на последние пять минут, а всё остальное время не стесняясь льют воду.

Выстреливший вхолостую Моэрс очень напоминает Мифореза, который, снискав славу и превратившись в пуп Замонии, ожидаемо потерял Орм и в течение двухсот лет не написал ничего стоящего. Однако, не стоит скидывать Моэрса со счетов. В целом стилистика повествования сохранилась, и Лабиринт, не претендующий на оригинальность, читается довольно легко. Поэтому новую книгу ждать стоит, хотя хотелось бы верить, что тематику автор всё-таки сменит.

Разве рабочий человек, который трудится на благо аристократов и буржуа, не может позволить себе отдохнуть? Разве можно считать, что он, отдающий свои силы и молодость на благо отечества, поступает плохо, пропуская стакан вина в хорошей компании? Стакан, не больше.

Да и что такое вино, если разобраться? Всякий трудяга знает, что бутылочка вина в день идёт на пользу уставшему, изношенному организму. Без этого в нашем деле никак. И будьте добры, не приравнивайте вино, этот благородный напиток, к водке, которую пьют только пропащие, скатившиеся на самое дно люди, готовые вложить последние двадцать су в руку дядюшки Коломба, чтобы он нацедил им очередную рюмку обжигающей желудок отравы.

Отчего же не выпить с друзьями? Разумеется, нельзя поощрять их увлечение крепкими напитками, но прослыть скаредом, который отказался угостить товарищей рюмочкой сивухи, и того хуже. Они напиваются вдрызг, но рабочего человека, каждый день унижающегося за несколько франков, понять можно. К тому же они такие весёлые. А за здоровье друга можно выпить чего-нибудь покрепче. Хуже от этого уж точно не будет.

Проклятые аристократы! Разве знают они хоть что-нибудь о жизни рабочего класса? Мы надрываем спины, рискуем своими жизнями, и всё это ради разжиревшей братии, которая побрезгует пройтись с нами по одной улице. В сущности, мы глубоко несчастны, и не затыкайте нам рот! Мы имеем право сказать вам всё в лицо, грязные свиньи! Я угощаю, ребята! Дядя Колобм, налей нам ещё своего пойла.

Мы, рабочие, создаём этот мир, застраиваем пустынные улицы растущими семиэтажными гигантами, стираем ваше грязное бельё, чистим вашу обувь, и не смейте говорить нам, что мы не имеем право на счастье, хотя бы такое, какое дарит нам сонное, беспросветное забытье. По правде говоря, нам глубоко плевать на вас и на ваши подачки.

С каких это пор мне, честному рабочему, говорят, что я потерял человеческий вид, и в лицо называют грязной свиньёй? Какое вам дело до того, куда уплывают мои денежки, заработанные честным трудом?

Погружение во тьму, в мир, который уже не отличается от смерти, капля за каплей убивающей организм, сознание, чувства. Нет больше ничего, кроме страха, отчаяния и бутылки водки, которая даёт временное облегчение. Исчезают свет и тепло, все желания фокусируются на одном, превращая жизнь в медленное, лишённое надежды движение вниз. Смерть, которая могла бы принести облегчение, уже давно позади, а мир по-прежнему не стал лучше. Неужели в кармане бренчат несколько су? Дядя Коломб!

Каким же было моё удивление, когда я узнал, что переводчик Лазарчук, которого хвалили за Убика, и писатель Лазарчук – это один и тот же человек. И дело даже не в стилистике и грамотности текста. Дочь белого меча читается легко, и там почти нет ляпов, но содержание книги создаёт впечатление, что автор, решив сэкономить на своей фантазии, написал её на отвяжись. Задумка хорошая, но реализация просто никакая.

«Дочь белого меча» нам преподносят как некое «альтернативное фэнтези», хотя как такового фэнтези с привычными эльфами, драконами, феями и гномами там и в помине нет. Напротив, книгу заселили персонажами русских сказок, собрав их отовсюду в один большой мир, как героев комиксов. Кроме того авторы решили, что альтернативы должно быть как можно больше, и переместили действия во времена Александра Македонского, который успел мелькнуть в самом начале книги, где нарёк своего бешеного коня Буцефалом.

В итоге мы получили гремучую смесь, состоящую из сказочных персонажей, худо-бедно соответствующих оригиналу, и исторических экскурсов, которые смотрятся весьма убого, потому что в большинстве своём сводятся к перечислению географических объектов, народов или мер длины и времени. Об атмосфере речи не идёт вовсе. Нельзя перенести читателя в мир Древней Греции и Персии, назвав горы и реки другими именами и на этом успокоившись.

На деле книга оказалась совсем сырой и не проработанной. Ни в сюжете, ни в персонажах нет почти ничего достойного внимания. Повествование гладкое, но развитие сюжета нулевое и заключается только в перемещении персонажей по Становому царству. Самое ужасное, что Лазарчук совершенно ничего не объясняет: ни самостоятельно, ни с помощью героев, диалоги которых сводятся к переливанию из пустого в порожнее.

Взять, например, одного из главных героев Ния, у которого отшибло память. Кстати, так и непонятно, почему. Он периодически что-то вспоминал, но, увы, каждый раз всё завершались примерно следующим: «Нет, не место… другое… иное… не понял. Не могу объяснить, слов не подобрать… может, потом…»; «Просто… тело что-то такое помнит… или не тело… не знаю. Не заставляй меня вспоминать, мне худо становится…»; «Знаешь, я кое-что понял… вспомнил… на знаю, как объяснить»; «Ты знаешь, у меня иногда что-то возникает в голове… но неуловимое. И тут же забывается»; и самое потрясающее: «И из этих разговоров я… узнал… не знаю, как правильно сказать… В общем, у меня есть мать».

И так на протяжении половины книги. На поддержку Нию приходят другие герои, которые разбавляют события бесполезными разговорами, полными загадок. Излюбленным ходом персонажей является попытка отложить объяснения на потом. Разумеется, никакого потом не будет, и о нерешённой загадке все благополучно забудут.

Несмотря на уверения Бахшиева о том, что «Дочь белого меча» была написана за девять месяцев, верится в это с трудом. Нет цельности, завершённости, проработки. Детали опущены, объяснения отвергнуты. Весь мир находится в подвешенном состоянии, и совершенно непонятно, что мы должны считать основой: богов, героев, Древнюю Грецию. Лазарчук жадно накидал в книгу всего и вся, не потрудившись хоть как-то это связать.

История похожа на дерево со спиленными ветвями. Как только в книге появляется что-то новое, способное украсить, оживить, обогатить мир, наполнить его подробностями, деталями, Лазарчук тут же, не утруждая себя описанием, добавляет что-нибудь ещё, а к старому не возвращается. И так каждый раз.

Если не обращать внимания на некоторые лирические отступления автора от основной сюжетной линии, то можно подумать, что это история о вечной любви, способной выдержать любые трудности и на протяжении всей жизни горящей очень ярко. Так оно, в общем-то, и есть, но если вглядеться глубже и проследить за преследующими наших героев трудностями, то тут же проявится вторая, не менее важная линия. Возможно ли право на чувства между людьми из разных слоёв общества? Кроме ненависти, разумеется.

Драйзер не щадит героев и, чтобы их смелые и неугодные обществу чувства истлели под натиском грубого и жестокого порицания или, наоборот, загрубели и стали ещё крепче, противопоставляет им паству богатых и бедных. Одни поклоняются деньгам, другие ходят в церковь, но и те и другие полны одинаковых предрассудков, мешающим им узреть подлинность любви и силу инстинктов между мужчиной-богачом и необразованной девушкой, которая работает прислугой.

Много забавного люди находят в том, чтобы развлечься чужой историей несчастной и крепкой любви, осмеяв её, поправ ногами и плюнув напоследок, выразив тем самым своё глубокое неодобрение и скрыв подлинное злорадство. Разумеется, никто не попытается встать на защиту героев и сказать, что не всё покупается за деньги, хотя бы потому, что ни один потрепанный жизнью человек в это не поверит. И поэтому довольное своим превосходством общество давит со всех сторон, наблюдая за обречённой борьбой двух влюблённых людей.

Но с другой стороны, если бы окружающие были равнодушны, то стали бы наши герои так цепляться за свои чувства, не испытывая постоянного страха потерять друг друга? Общество диктует свои условия и выбирает правила игры, но в то же время именно оно пробуждает наши ослабшие инстинкты и отвергает никому неинтересную фальшь. Поэтому так уж ли несчастна оказалась их история?

С янг-эдалтом я столкнулся впервые и, не имеющий возможности сравнить эту книгу с другой подростковой литературой, скажу, что она, во всяком случае, может смело посостязаться с другими жанрами. Но, как часто оно и бывает, первый блин выходит комом, и с «Живыми», оставившими всё-таки скорее положительное впечатление, получилось примерно так же. Однако если не вдаваться в кропотливый анализ и не искать нарочно огрехи и мелкие несостыковки, которые попадаются в книге, этот ком получился вполне съедобным и даже вкусным.

«Живые» состоят из трёх частей, в каждой из которых можно выделить логически завершённую обособленную историю, пропитанную идеей, значимой только в данный момент. Первая часть является самой интересной, важной и оригинальной. В ней Еналь в полной мере выплеснула свои задумки и, не исчерпав желания создать качественную книгу, до конца выдержала её в напряжённом и захватывающем темпе. К сожалению, именно эта часть, где была подробно и интересно описана орбитальная станция с проживающими на ней детьми, подвела черту, после которой дальнейшее повествование утратило свою оригинальность и в дальнейшем опиралось на уже созданный автором мир. Книга превратилась в своего рода экшн; новые герои появлялись исключительно для развития сюжета, и Еналь не обременяла себя описанием их характеров и мыслей. Хуже того, она почти перестала развивать основных героев, отличавшихся от остальных и легко узнаваемых в первой части.

Вторая часть добавляет в книгу и без того достаточной динамики, нарушая общий баланс повествования, задавшего степенный, приятный ритм. Если в первой части развитие сюжета было крепко связано с описание героев и окружающего мира, пусть даже он замкнут и ограничен, но выглядит достаточно привлекательно и правдоподобно, то во второй Еналь отклонилась от заданного курса и пустилась раскрывать тайны. Следует отметить, что делала это она достаточно субъективно, и, похоже, ей так это понравилось, что последняя часть превратилась в нравоучения, окончательно утратив свою художественную ценность.

В защиту «Живых» скажу, что янг-эдалт, возможно, и не преследует цель сделать героя максимально живым и вызвать у читателя, полюбившего его, ожидаемое негодование после приключившихся с ним несчастий или даже внезапной кончины, как это делает, например, Джордж Мартин. Еналь создала неплохой мир, придумала оригинальную задумку и дала ей полноценно развиться, и поэтому первая книга из серии «Живые» достойна того, чтобы с ней познакомиться.

Чем примечательна эта книга? Да, пожалуй, тем, что с самого начала она, несмотря на приключенческий жанр, заявляет о себе как о серьёзной, зрелой литературе, не допускающей поверхностного отношения к персонажам и сюжету. Я не сторонник приключений потому, что все мои представления об этом жанре основываются на стереотипах об индейцах и пиратах. Если попутно учесть, что приключения обычно пишутся для детей, то можно смело добавить тривиальность сразу трёх компонентов: сюжетной линии, действующих лиц и концовки. В итоге всё, так или иначе, оказывается завязанным на сокровищах, на поиски которых пускаются благородные и честолюбивые герои с одной стороны и отъявленные негодяи – с другой.

Концепция, построение, замысел этой книги совсем другие, и поэтому сравнивать её с завоевавшими свою нишу в литературном мире приключениями про пиратов и индейцев бессмысленно. Акцент здесь сделан совершенно на другом. Главный герой не задаётся целью найти смертельные опасности на свою голову и не жаждет заполучить несметные богатства; если быть до конца откровенным, то он даже не знает, что ищет, и это придаёт истории естественность и правдоподобность.

Фантазии Моэрса остаётся только позавидовать: до того подробно и глубоко он продумал мир. Всё выглядит настолько натурально и связно, что делает большую честь автору. Мир заполнен без остатка, лишён белых пятен, целен, правдоподобен; герои – живые, запахи – одурманивающие, звуки – окунающие в книгу всё глубже и глубже. Разумеется, это можно сказать о любой хорошей книге, но согласитесь, что описать существующий мир и придумать новый – совершенно разные задачи, и подчас вторая оказывается гораздо труднее.

Значительная часть книги уделена описанию персонажей, книг и мест, в которых побывал главный герой, и сделано это настолько умело, что сюжет уходит на второй план, уступая место картинкам, встающим перед глазами, где катакомбы сменяются свалкой Негорода, кожаным гротом, падением всё ниже и ниже. Где летают слепые гарпиры, где ползает исполинский червь, где живёт Тень-Король.

Моэрс потрудился на славу, и эта книга – по-настоящему захватывающее приключение!

Фармат или нифармат? Фармат! — кричю йа вам. — И Бэнкс в ачиридной рас эта даказал. Мне очинь совесно, што йа, палюбифший этава писатиля за иво бальное ваабражение и образы, каторые он наделил йаркими качиствами, ришил прачесть эту книгу только благадаря атрицатильным рицензиям, где Бэнкса ругали за испорчиныи слава, написаные бес всяких арфаграфий, так, как мы привыкли с вами их слышить. И ищё мне совисно за вас, хвалифших Мост и востаргавшихся Шагами по стеклу, за то, што вы толи пабаялись, што Бэнкс вас разачируит, толи ищо чево, но за Безатказнае арудие так и нивзялись. А вить зря, вить зря!

В этой книге, как вы уже успели догадаться, а если не догадались, то сейчас узнаете, несколько планов действий, которые разворачиваются сначала, казалось бы, независимо друг от друга, а потом сводятся к одному финалу. Только их здесь не три, как вы уже привыкли, а целых четыре, и, уходя из одного, я испытывал горечь временной утраты, но она глушилась радостью от возвращения к другим событиям с другим героем. Связывает же их всех мир реальный и мир крипта, который, оставив вас в недоумении вначале, будет завлекать вас позже, когда вы начнёте в нём разбираться. Моим учителем стал молодой ходок Баскул, который опускался в этот чудный крипт по роду своей деятельности. На то он и ходок, чтобы, спускаясь, исследовать его огроменные просторы и находить там ответы на вопросы, появившиеся в реальности. Крипт, за неимением лучшего слова, можно сравнить со сном, где вы, ступая по хрустящим листьям доисторического леса и неожиданно оказываясь в облике большой фиолетовой птицы, летящей за воробышком или ещё какой-нибудь мелочью, не можете сказать уверенно, где у него заканчиваются границы и где он вообще находится, но вы точно знаете, что границы где-то есть. Примерно то же самое и в крипте. Это бесконечное хранилище информации с разными уровнями погружения и даже такими, соваться в которые без необходимости не стоит, иначе вас там убьют или вы сами сойдёте с ума и покончите жизнь самоубийством. Но это ещё ничего. Не волнуйтесь, одна смерть, если она не последняя, ничего не решает.

Здесь же, в крипте, меня, бродившего с Баскулом то там, то сям, не раз охватывал настоящий саспенс, но я не мог бросить Баскула одного, и мы, убегая от ужасной преследующей нас птицы, как ни пытались, никак ни могли выбраться из этой передряги, в которой погрязли из-за двух несвязанных между собой событий. Первое — у Баскула украли его муравьишку Эргейтс, к которой он весьма привязался и которую ввиду незначительных размеров постоянно стремился уберечь от любой опасности, хоть она и не была, я думаю, так уж им подвергнута. И второе — угрожающее планете Вторжение, которое станет, возможно, концом для реального мира; у людей же остаётся незначительная надежда друг на друга, и только успех наших героев, делающих всё возможное для спасения жизни, может повлиять на приближающееся к планете нечто.

У остальных героев, быть может, история не так насыщена динамичными событиями, как поход Баскула за муравьём, но они всё же хорошенько попотеют, спасая свои жизненно важные для крипта и мира задницы; одна из них даже трансформируется в другую, но я вам этого не говорил.

Среди читателей, я знаю, есть те, кто незначительного писаку Бэкнса не любит и, мельком пробежав глазами по Осиной фабрике, считает, что лучше обходить этого автора стороной, а по возможности разок-другой упомянуть о болезненном знакомстве с его, так сказать, творчеством, и заявить, что с Франциском Колдхеймом это знакомство и заканчивается. Ну и ладно, ругайте Бэнкса сколько хотите, но ваша предвзятость и нежелание читать его дальше лишают вас той редкой и удивительной архитектоники его произведений, которая подчас недоступна и более мастеровитым писателям. Ведь не каждый, даже создав яркие образы, уверенно сходящие со страниц книги и заставляющие вас сопереживать им, способен потом соединить их, раскиданных в пространстве и времени, и сделать это незаметно, как будто так и было вначале. Но ничего, нам больше достанется, раз вам не нравится.

И ищё. Ни спишите ставить крест сами знаити на чём только патамушто вашиму внутриниму грамарнаци приходица, видя это ужаснае безабразие, пиребираца через ниво, как черес дебри непрахадимых лисов. Забудте об этам, стукните грамарнаци па галове, штобы он не мешал вам четать, и пастарайтесь панять, што, на напишы Бэнкс атдельныи главы таким спосабам, мы бы лишылись парядашново числа забавных маментаф, каторыми одарили нас афтар и персанаш.

В то время, когда цивилизация продолжала стремительно развиваться и уже вошла в раж, весьма удачной оказалась попытка Уэллса объединить в своей книге два вопроса, о которых, ввиду молодости человечества и богатства земных ресурсов, задумывались нехотя. Первый: всех ли превзошёл человек в своём развитии и с каждым ли способен справиться; и второй: так уж ли он достоин быть первым или же, если найдутся те, кто пострашнее да посильнее, человек превратится в неспособную дать честный и достойный бой жертву. И правда ведь, только постоянная борьба даёт силы, сама превращается в движение, а оставив её, и победитель рано или поздно станет вторым, о чём и сказал автор.

Лондонцы чешут живот и спешат по своим делам, а, услышав от разносчика газет, что недалеко от города высадилась группа недобрых, убивающих всё вокруг марсиан, начинают орать, паниковать и в борьбе за место в поезде разбивать кулаки о голову соседа. Испуганная толпа рекой, сметающей всё на своём пути, вырывается прочь из насиженных мест, оставляет память о незначительных мелочах, страхи, бытовые проблемы там, куда, никого не спросив, пришла смерть. Инстинкт, кажется, перетянул одеяло на себя, и цивилизация, которую человек культивировал сотни лет, под напором неумолимо приближающегося разящего теплового луча уступает право первенства зверю, что сидит в человеке и ждёт, когда можно будет вырваться. Ну наконец-то, чёрт возьми! Вот только почему же люди забыли про разум, про способность мыслить абстрактно? Вроде бы совсем недавно этот скилл позволял нам, приручившим собаку, усмирившим лошадь, взрастившим математику, физику, философию, считаться высшим существом на планете. Раз нам удалось построить первый корабль, чтобы узнать о наличие других материков, чтобы, убедившись, что Земля вовсе не пласт, который везут на себе три кита, позволить правде и истине царить в наших умах, раз нам удалось взлететь в подвластное только птицам небо, стоит ли так легко уступить и трусливо кинуться к ослабевшему зверю, которого человек так рьяно пытается в себе подавить и, в конце концов, уничтожить?

Может быть, не так важно, кто напал на человечество. Вместо скользких с щупальцами марсиан могли прилететь и те, что на первый взгляд показались бы дружелюбными тварями. Не противный сгусток, неспособный к полноценной жизни в условиях нашей планеты, а, скажем, чтобы захватническая миссия прошла наиболее успешно, двуногий, двурукий инопланетянин, готовый сотрудничать и, махая рукой репортёрам и учёным направо и кивая восторженной публике налево, всячески способствовать сближению двух рас. Но это была бы уже борьба на уровне разума. Увы, марсиане, хоть и намного обошли нас в развитии, не придумали ничего лучше и благороднее, чем покончить с нами, превратив в дойных коров. Меня всегда удивляло, почему в историях или фильмах существа, наделённые разумом, подобно человеку кидаются с когтями и зубами на всё, что движется. С азартом изрыгающегося из сопла ракеты огня рождаются идеи убийства в голове, где мыслям о гармонии, цветах и музыке нет места. Акулы, обезьяны (кто там ещё поучаствовал в эксперименте?) мгновенно, узнав о своём превосходстве над давним обидчиком, превращаются в цель, жажду, стремление — убить, убить, убить! Это, конечно, дьявольски интересно и заманчиво стать первым, затмив человека, но на кой чёрт, на кой чёрт, если есть такой мозг, тактовая частота которого раз в десять больше человеческого?! Разве что Брэдбери позволяет своим марсианам использовать свой разум для поисков спрятавшегося чуда и ответов на вопросы, которые открывают новые двери; но неужели духовный мир и наука — всего лишь оружие, порождённое эволюцией для угнетения слабого сильным? Даже у нас в голове, что ли, нет места для сказки? Получается, отказываясь от зверя, от дикарских инстинктов, чтобы стать лучше, подняться выше, человек пятится по проторенной миллионы лет назад дороге, даёт задний ход и, если в истории найдётся уникальная личность, бахвалится ею, окружённый ленью и пороками. Грязная, мутная судорога по неизведанному в глазах вместо живой, сверкающей искры; механические суставы, обтянутые красными жгутами усыхающих мышц, вместо рук, которыми мы прокладывали путь вперёд; борьба с кем-то, а не борьба за что-то? Нет и нет, марсиане не послужили нам хорошим примером, а значит, у нас есть шанс первыми расплескать по поверхности Земли чудеса и сказку, сражаться за идею, поддерживая силы этим сражением, создавать наравне с эволюцией. Или нет? Или нет.

По прочтении Чёрного обелиска, который почему-то случайно и совсем недавно попался мне на глаза, я пришёл к мысли, что Ремарк — очень резонансный писатель. В каком смысле резонансный? Да в очень простом. Этого затрагивающего очень важные, иногда даже незаметные проблемы и детали человеческой жизни, которые порою мы специально, хоть и догадываемся о них, вытесняем из нашей скучной жизни на задний план, нужно читать при соответствующем, ремарковском настроении, когда, испытав значительный контраст, читатель буквально угадывает следующую фразу героя и заходится в истерическом припадке от сознания того, что несовместимые вещи, описанные здесь, в книге, оказываются легко совместимы, если к поставленным Ремарком вопросам подойти, оставив тысячелетнюю мудрость давно забытых людей и народов. Так вот, настроение, как я уже сказал, играет, пожалуй, решающую роль, и, словно две сошедшиеся, дополняющие друг друга волны, вы и книга достигнете того пика, той недосягаемой высоты, которая, если организм ваш не будет расположен к послевоенной атмосфере разрушающейся Германии, а мозг превратится в нудного педанта и брюзгу, не будет видна вам с вашими устоявшимися, веками подтверждёнными, фальшивыми и губящими ценностями. Попытавшись хотя бы найти глазами эту высоту, вы вскоре со всей серьёзностью ощутите щемящую боль в шее, и беспросветная, тягучая меланхолия монотонности и бессмысленности ожидания чего-то стоящего, прагматичного в итоге нагонят на вас головную боль. Как нетерпеливый ребёнок, увидев новую безделушку или найдя другое занятие, забывает о том, что секунду назад его желания приобрести, увидеть, потрогать, понюхать владело им единолично, так и вы, желающие разом, одним гигантским, не требующим усилий прыжком оказаться на той самой высоте, которая так много обещает, будете постоянно искать что-то другое, сиюсекундное, а, когда, наконец, вчитавшись, начнёте понимать, чем заняты герои Ремарка, что-то непременно вырвет вас из книги и заставит окунуться или, вернее, выплыть в мир абсолютных и непогрешимых ценностей, чтобы, например, помочь соседу затащить купленную мебель или рассказать другу, как удачно вы надысь, временно закрыв глаза на решительный отказ от презренного лицемерия, шагнули вверх по карьерной лестнице. Вверх? Друг мой, разве вы забыли, что мы недавно поспорили, и вы, разозлившись не на шутку, так и остались стоять на голове. У вас уже красное лицо, но на любопытные взгляды вы отвечаете, что это от перца. Люди вежливы, и, чтобы никого не обидеть, все с радушной улыбкой кивают головой, как будто у них в шее новая, недавно купленная пружина, которую все, как один, решили опробовать и остались довольны.

Да что об этом. Я хотел только сказать или посоветовать, чтобы вы не читали Ремарка только затем, чтобы убедиться, какая некачественная и однотипная писанина выходит из под его пера. Вы встретите тоску и монотонность, но разве, когда с сомнительной миной вы выбирали книгу для битья, не эта цель ставилась во главе других. Подождите немного, пускай время окажет вам услугу, и, рано или поздно, вам захочется прочесть Ремарка, окунуться в его мир так же, как изнывающий от жажды путник накинется на водяной источник.

Бесконечно удивительным теперь мне кажется то, почему я не прочитал эту книгу, отрывки из которой можно долго вспоминать, сидя в одиночестве, раньше. Своим доверием она быстренько перетянула меня на свою сторону, и вскоре мы готовы были открывать друг другу тайны, но, неспособный поделиться ими с книгой, я оттого с большей жадностью накидывался на те, которые так спокойно предоставил читателям Алан Милн. Их много, но они так незаметны или, вернее, хорошо скрыты, что невнимательный читатель, читая книгу, вовсе не увидит ни одной тайны; внимательный же будет удивлён, что нисколько не устыдится тому, с какой лёгкостью он узнает эти тайны и какими, оказывается, могут и должны быть секреты. Постепенно они, эти тайны, принадлежащие другим людям, становятся всё ближе и теплее, как и сама книга, и, наконец, приобщают читателя к героям настолько, что он начинает дорожить и гордиться ими, боясь раскрыть их неопытному слушателю, что делает большую честь автору.

Не могу верно сказать, какая из трёх частей книги мне более приятна: незаметное, как время в минуты радостных игр, начало, плавно переходящее в середину, которая, требуя всё большего внимания и спокойствия, цепкими лапами притягивала меня к книге, или конец, нотки которого рождают внутри человека музыку, слышимую только теми, кто знает об этих Двоих. Или лучше не так, ведь я всё перепутал. Это начало, на самом деле, вооружилось мощными лапищами, не позволяя мыслям моим блуждать вне книги, а середина была наполнена лёгким юмором, который ещё ни разу не видел летящих из широко открытого, как у бегемота, рта во все стороны слюней, а слышал лишь довольный, благодарный смех читателя. Конец, как я теперь убедился, пугал меня разрушающей стремительностью, и тяжесть его нависала надо мной, напоминая о себе в минуты, когда я слышал шорох кошки или дождя на крыше... Впрочем, теперь, убедившись в окончательности своих слов и перебрав всё в голове, я спешу заверить вас, что пугала меня на самом деле середина этого романа, пугала своей гармонией, в прочности которой, я, доверивший книге свои тайны, — или же, наоборот, укравший их — сомневался глубоко внутри себя, и сомнения эти были подкреплены неуверенностью главного героя. Со своей женой он был настолько един, что я, как ни хотел этого, не мог разрушить их целостности, чтобы стать чуть ближе к героям, и мне ничего не оставалось, кроме как наблюдать за ними со стороны. Неуверенность героя росла по мере того, как он всё больше задумывался, стоит ли ему, когда он так сильно любит свою жену, дружить, формироваться, заводить знакомства, как самостоятельная единица, без Сильвии, и думает ли она так же? И если думает, то что она думает?

Я рад, что мои друзья, ближе к завершению этой истории, разобрались, что важно для них, а что — только мешает им любить друг друга и Вестауэйз, откуда доносятся радующие слух разговоры. Чтобы попасть туда, в гущу цветов и жужжащих пчёл, которые жалят только хозяина да садовника, вам не нужно прилагать много усилий, достаточно только пролистать пару страниц, и книга сама увлечёт вас.

Почему читатель, довольствуясь 1984, Дивным новым миром, 451 градусом, не ищет новых антиутопий, которые бы в основу свою ставили не тоталитарное управление обществом, а что-нибудь другое? Мне, читавшему эти книги, было интересно разглядывать строй государства изнутри, искать погрешности, недочёты, и я готов был на некоторое время стать героем такой книги, которому автор, пожалуй, оставлял возможность поднять бунт и мятеж хотя бы внутри себя и бороться с врагом. Ясное сознание того, что все отчаянные попытки бросившего вызов государству героя обречены на провал, потому как любой строй, управляющий тысячами, должен, как бы ни было это трудно, уметь подчинять себя единицы, не мешало мне надеяться на успех, но враги Момо, лишив её соратников, будто украли у меня весь энтузиазм, с которым я бы бросился в битву против них, и мне оставалось только ждать и надеяться, что Момо справится с ними в одиночку.

Самым страшным, что сделали Серые господа, было лишение людей времени. Да, они сделали это технически, и это похоже больше не на антиутопию, а на сказку, но всё же попытки завлечь свободных и трудолюбивых людей на свою сторону и успех, которому я ничуть не удивлялся, похожи больше не на сказку, а на антиутопию. Каждый, кто раньше находил удовольствие в своей работе, приносившей большую пользу окружающим, как, например, в случае с Беппо-Подметальщиком, для которого любой взмах метлой был чем-то вроде ритуала, если не больше, так вот, каждый из этих уважаемых мною господ, отныне лишённый времени, всем своим делам уделял жалкие крохи внимания и любви, оправдывая это так: «времена изменились», «у меня нет времени», «я спешу», «поговорим завтра, хорошо?». И все эти отговорки, весь стиль поведения так стремительно изменившихся людей очень хорошо угадывается и сегодня.

Отсутствие времени привело и к тому, что людей отныне стал интересовать исключительно суррогат, производимый на скорую руку. Джиги, бывший друг Момо, штамповал свои удивительные ранее и привлекавшие множество слушателей истории, которые теперь взахлёб читали глупцы, не проникая вглубь и не сознавая главного. Нино, трактирщик, теперь считал деньги и радовался деньгам, репутации своего заведения молниеносного обслуживания и хмурым клиентам. Безвкусная еда только создавала видимость насыщения, но на самом деле только наполняла урчащий живот, не утоляя голод; заметила это только маленькая Момо, ещё ценившая единство дела и времени так, как ценили это раньше другие. Серые господа, создав специальные заведения, позаботились и о детях, которые своими играми привносили в их «жизнь» лишние проблемы, ведь будущее человечества зависит от детей, всю дурь из которых и собирались выбить Серые господа.

Да, в чём-то эта книга страшна, наверное, в том, что Энде, написавший её сорок с небольшим лет назад, угадал, как человек постепенно найдёт себе то, что, являясь никчёмностью, превратит себя в идол.

Не берусь утверждать, что Зримая тьма находится в тени Повелителя мух, но читателей у неё меньше. Пожалуй, на то есть причины, но вы не обращайте на них внимания — они попросту исчезнут, как только вы познакомитесь с Мэтти. Я двумя руками «за», чтобы эта книга удостоилась должного внимания и нашла своего читателя!

Прежде всего спешу порадовать любителей скрытого смысла, различных аллегорий, метафор и прочего. Эта книга полна аналогий, и вы убедитесь в её многогранности буквально в начале. Я же всё внимание уделил необычной истории, за основу которой взята извечная проблема, потому что смысл скрытый, если он есть, доходит до меня очень долго или не доходит вообще.

Если вы считаете, что чёрное — это чёрное, а белое — это белое и что добро и зло — это противоположности, разбивающие мир на две стороны, крайности, в которые впадают герои и воплощают их на деле, вам сюда! Эти две вещи не так очевидны и их можно совершать с полной отдачей по отношению к себе, принимая одно за другое. Впервые я сталкиваюсь с тем, что добро и зло, окончив противостояние, оставляют такие последствия, по сравнению с которыми сами — ничтожные букашки.

Важную роль играет провидение (может для это есть другое, более подходящее слово). Верите вы в него или нет, сторонитесь его или наоборот — Зримая тьма заставит вас испытать на себе его силу и неотвратимость. Не подумайте, Голдинг обошёлся без банальностей и не обременит вас той секундой, наставшей внезапно и осветившей все удивительные грани человеческого существа, после которой герой превращается в находку для учёных и парапсихологов.

Для чтения многих книг важно иметь соответствующее настроение. Тьму можно читать и утром и вечером, сидя за чашкой чая. На работе, после, до, во время отдыха от других книг! Да, даже такое бывает. Так что спешите.

Лето, прощай — фраза, с которой легко можно начать итог и которой можно завершить любое начинание. Прощай юность, прощай старость, прощай лето. Неужели всё закончилось и конец неминуем? Не так скоро! Здравствуй война! Война, которую объявили мятежники и бунтари, желающие навсегда остаться «здесь». Ведь только это блаженное «здесь» может подтолкнуть неистовых повстанцев возглавить армии соратников и единомышленников. «Здесь», которое воплотило в себе все прелести жизни и удивительного, улетающего в безвозвратное прошлое момента счастья.

Самая удивительная война, на которую способно человечество. Война не за разрушение, а за сохранение. Две армии: дети, которые не хотят взрослеть, и старики. У каждой своё оружие: здоровье, энергия, желание, бушующий разум, единство — у одних; старость, скрипящие колени, негнущиеся спины, ворчливость, таблетки и меланхолия — у других. Но главное их различие — это возраст. Жизненный опыт, который есть у стариков, казалось бы должен привести их к победе минимальными усилиями. Но предательская память изувечила, перевернула всё с ног на голову и зародила сомнения в одряхлевшем тылу: а была ли юность вообще? Могли ли эти ворчуны когда-то залезть на соседскую яблоню, могли ли вскочить с утра и помчаться с друзьями в поисках новых радостей, не уставая ни на миг? Противостоять молодости — единственный способ пробудить память ото сна.

Как показывают первые стратегические шаги, ни старики, ни дети не собираются прибегать к банальному ведению борьбы. Альтернативой служат основные позиции: шахматные поля, гора, на которой устрашающе возносится вражеский штаб — огромные часы, а под ними генералы решают на сколько сократить летние каникулы, урезать зимние и вообще как можно больше испортить жизнь детворе. Победы и поражения чередуются, но никто не собирается отступать. Стоит ли подумать о маленькой хитрости?!

Лето, прощай! — книга, где встречаешься с путешествием чего-то более немыслимого, более нереального, чем душа, но, судя по всему, вполне ощутимого. Переход от юности к старости невозможен без обратного; круг не может быть разорван, иначе какой смысл в борьбе за сегодняшний миг?

Сказки Гофмана поистине удивительны. Это веселье, это пир, в котором принимаешь участие, это правда и неправда, мир, в который уносишься и забываешь про настоящий. Ну с кем не бывало? Прелесть в том, что в этих сказках правда и конечная цель не превращаются в утопическую затею. У него нет принцев, которые по доброте душевной спасают наивных бедняжек от деспотов, и нет тех розовых тонов, которые даже в минуты печальнейшей участи главных героев помогают им до исступления верить в светлое будущее, обещанное судьбой за тяжёлые испытания. В этом вся соль сказок, поэтому я бы даже и не назвал гофманские новеллы сказками, не будь они такими расчудесными. Автор постоянно обращается к читателю, и чувство того, что он искренне делится с читателем своим миром, всё усиливается.

В сказках весьма часто встречаются драконы, так что, раз их нет у Гофмана, они будут у меня; к тому же профессия убийцы драконов более романтична, нежели бочарное дело, поэтому я позволю себе на время такую замену! У весьма достойного охотника на драконов, Мартина, была дочурка. Будь он королём, она была бы принцессой, но почёт к охотнику, его гордость за своё ремесло, одно хитроумное предсказание и так возносили дочь на громадные высоты, которых не достигнет простой смертный, не являясь охотником. Сватались даже сыновья знатных господ, но и те получали от ворот поворот. Вскорости к нему на службу поступили два начинающих охотника, заронившие каплю света в душу Мартина. И ремесло его утратило былые краски и радости и преобразилось новыми. Завершил эту перемену третий охотник, вскоре изгнанный мастером. Мартин ощутил всё величие своей работёнки и теперь ещё больше жаждал увидеть в женихах своей дочери одного из своих преемников.

Время движется вперёд, и выбор неминуем. Строка за строкой мы подходим к окончанию рассказа, а Гофман так и не признаётся, кому достанется награда и останется ли хоть один счастливец в этой истории? Столкновение любви и дружбы особенно благоприятно для трагического окончания, вкус которого уже ощущаешь в растревоженном сердце. Романтические бредни лезут в голову, но не могут достойно завершить историю. Конец, безусловно, предсказуем, но всё же несколько иной. Как обычно, сказка ведёт к идеальному окончанию, причём дальнейшее развитие событий утрачивает всякий смысл, поскольку кульминационный момент эти события не превзойдут и страдать дальше не зачем, надеяться не на что — все счастливы. Гофман же не обещает сделать эту историю центральной в жизни наших героев. Это время — всего лишь достойный период в их жизни, но никак не окончательный!

Бог создал глупость. Дьявол наделил её красотой и гордостью. Гарди дал ей имя — Батшеба. И поселил он её на ферме умершего дядюшки, доставшейся ей в наследство. Вдали от обезумевшей толпы... Именно! Вдали от города. Людей мало, а чувств, свободы — много; где всё совсем не так. Если плотность населения становится меньше, чувства сразу меняют полярность. Суета превращается в трудолюбие, упорство — в радость, равнодушие — в страх, праздность — в тупость или таковой и остаётся, в зависимости от материального положения. Конечно, город сразу заявится с протестом: да у вас в деревне время перевернулось с ног на голову, а жизнь давно полёживает в гробу, на могиле построили туалет, и все сошли с ума от монотонности и скудоумия. Думайте, что хотите, а для Гарди — это лучшее место, чтобы показать, чтО любовь делает с людьми с глазу на глаз, когда спрятаться и убежать невозможно.

Ещё при жизни дяди, Батшеба мило отказывает в женитьбе гордому Оуку с его овечьим стадом. Фермершей (у которой бы всё пошло прахом, если бы не Оук), она столь же мило и без обиняков портит жизнь одинокому, но весьма успешному фермеру Болтвуду. И всё это из-за её врождённых качеств, которые, видно, решили сыграть злую шутку, когда стали поочередно выказывать друг друга беспечному Трою. Поначалу красота, затем — гордость, вновь — красота и гордость вместе, и наконец — глупость. Впрочем, можно расположить как угодно, Батшеба от этого не изменится. Мирок этих людей уменьшается до микроскопических размеров. Наудачу брошенное слово будет воспринято как клятва, взгляд запечатлеется в мозгу красочной фотографией, которая будет уверенными шагами перебираться на полку для идолов сегодняшнего дня. Душным костром обжигает молва, родителями которой некоторые бы посчитали стервятников и клеветников, но только не здесь. На ферме Гарди каждый в ответе за остальных, и клевете не хватает воздуха в этой атмосфере, чтобы появиться на свет. А тут ещё, откуда ни возьмись, объявляется Фанни, злополучная Фанни, полюбившая Троя и помимо своей воли отплатившая ему увесистой монетой, звон которой не успела услышать. Фанни появляется очень ненадолго, но роль её значима. Она возвращает события к исходной точке, с той лишь разницей, что герои хорошо узнали друг друга и теперь будут давать те же обещания с пустым взором и принимать их с издыхающей решимостью — раз и навсегда.

Попробуй Гарди рассказать то же самое, но уже окружив героев суетящейся городской толпой, у него бы получилась совсем другая книга. Оук устраивает дела, скажем, уже на фабрике Батшебы, Болтвуд тихо-мирно поживает, а валентинка Батшебы лежит в мусорном ведре, Трой и Батшеба проходят мимо два раза в неделю и видят одну пустоту на лице. Ой, забыл, ведь здесь все чувства меняются, и наши герои стали бы нам уже чужими.

Будучи знакомым с Диккенсом, от этой книги я получил то, чего ожидал, но некоторое обстоятельство вынудило меня принимать участие в жизни главного героя совершенно безоружным. Маленький мальчик Пип, как и Нелли из «Лавки древностей», мог в самом начале этого произведения претендовать на злосчастную судьбу, которая, обрушивая на Пипа горести и несчастья, позволит ему к концу истории оглянуться на свой пройденный путь и почувствовать, что он, познавший на собственной шкуре голод, холод и предательство близких, он, смело глядевший в глаза врагам, презиравший лицемеров и лгунов, он, отныне гордый за то, что выдержал этот натиск, не зря терпел и боролся и не зря выжал из читателя скупую слезу. У меня были все основания считать, что Диккенс распорядится Пипом так, а не иначе, но ведь тогда у нас была бы вторая бедняжка Нелли, благие качества которой вкупе с расстроенным душевным состоянием и постоянными слезами привели к безрадостным, но ожидаемым последствиям. Поэтому Диккенс и добавил то самое обстоятельство, о котором я упомянул, сделав Пипа, или, вернее будет сказать, его неопытность, главным своим врагом.

Если я скажу, что юнец, в одночасье ставший наследником некоторого состояния, достойного того, чтобы о нём болтали, пообещает, испытав на себе контраст бедности и богатства, слишком много прежде всего себе и не выполнит своих обещаний, и если я добавлю к этому, что юнец этот вовсе в свой неисполнительности не виновен, разве скажет мне кто-то, что я неправ! Разве не природой подсказано человеку пусть изредка, но отвергать свои обещания, о которых будет твердить ему совесть, для того и необходимая, чтобы раскаиваться и уметь различать чёрное и белое; разве человек откажется от этого? Ну что вы! А что же могу я тогда сказать о нашем герое, Пипе, все надежды, все обещания которого были продиктованы ему неопытностью, а отвергнуты осознанием этой неопытности и тем, с какой ревностью он давал всё новые обещания, позволял своим надеждам возрождаться в новом облике, а после — рассыпаться в прах или на тысячи маленьких осколков — здесь выберите сами, по своему усмотрению, и не обманывайтесь, что не делали того же, что делал Пип.

Диккенс чудно и достоверно описал крушение надежд, подготавливавшееся несколько лет и своей ожидаемостью научившее Пипа глядеть на своё положение в обществе, на друзей, на дозволение добавить в копилку пару новых надежд, прежде всего опираясь на зримое и осязаемое, такое, что может дать пользу, как только этого потребует необходимость. Главный герой на своём опыте имел возможность убедиться, что доставшиеся так легко деньги и положение в обществе не заменят той жизни, которая предоставила бы ему, крепко держащемуся за своих друзей, такой же случай добыть себе всяческие богатства, научив тому, чему не научили джентльмены из высшего света.