Главный герой этого рассказа — маленький цветок. Через образ этого цветка автор рассказывает нам о трудной человеческой жизни. Одинокий цветок растёт на пустыре, ему очень трудно, но он борется за свою жизнь. «Жил на свете маленький цветок. Никто не знал, что он есть на земле.» Эти первые строки рассказа проникнуты грустью, одиночеством. Один маленький цветок на огромной земле и никто о нём не знает, возможно, о нём никто бы и не узнал, но мимо проходила добрая девочка Даша, которая привела к цветку пионеров. Пионеры удобряли землю, чтобы цветочек рос. В следующем году Даша снова пришла на пустырь, но он сильно преобразился, не было больше того цветка, но в камне вырос другой, который будет жить также трудно, как и его отец.

Мне понравился этот рассказ, он побуждает нас преодолевать трудности, даже, если это кажется невозможным, ни на кого не надеяться, а действовать самому. Именно это до нас доносит автор.

Андрей Платонов вздумал написать советский вариант «Филиппка» и также, как Лев Толстой продемонстрировал полное незнание детей. Виданное ли дело, чтобы деревенский парень до семи лет не знал, что такое гусь и, сидя в доме, пугался быка, который мычит на улице! Уроки в сельской школе учительница ведёт разом для нескольких классов. Такое было в 20-х, может быть, в начале 30-х годов (кстати, тогда в школу поступали в 8 лет, а не в семь).

Наконец, дело доходит до учёбы. Артёму, не знающему ни одной буквы, вручается тетрадь, после чего учительница предлагает написать слово «мама». Причём, писать надо до тех пор, пока не получится хорошо. Учителя начальных классов, а также родители первоклашек, знают, что лучше всего получается самое первое упражнение. Затем ребёнок устаёт, и вместо аккуратных крючочков начинают рождаться закаляки. Требование «делать, пока не получится» -- смерть для малыша. И уж конечно, бессмысленно и жестоко заставлять ребёнка на самом первом уроке писать слово «Родина». В 1958 году, когда наконец был напечатал рассказ Платонова, я пошёл в первый класс. И всю первую четверть мы писали только карандашом и только палочки, крючочки и кружочки. А до «родины» добрались только в IV четверти.

Ничуть не удивлён, что рассказ был отвергнут редакцией. Впечатление от рассказа весьма прискорбное.

Бедный Бертран Перри... он и не подозревал, что местные жители смотрят на его работу, как на очередную «барскую блажь» до которой им, как бы, и дела-то нет...

Так и сгинул. И всё прахом пошло... все благие намерения, мечты, желание послужить простому народу и проявить себя. Не в ту сторону поехал он инженерные таланты применять.

То ли подвиг во имя любви, то ли ненависть ко всему миру.

«Но ничего не изменилось – только любовь стала мыслью, и мысль в ненависти и отчаянии истребляла тот мир, где невозможно то, что единственно нужно человеку, — душа другого человека…

Только любящий знает о невозможном и только он смертельно хочет этого невозможного и сделает его возможным, какие бы пути ни вели к нему».

Ощущения: читаю русскую классическую прозу, и в ней нотки магреализма, проявляющиеся скорее в самой атмосфере рассказа и платоновских отстраненных описаниях, ненавязчиво так напоминающих о том, как страшна и замкнута бывает жизнь. Чем-то напомнило притчу. Вроде бы все сильно, но он меня совсем не тронул, показался обычным.

Жалею, что не прочитала его лет в 16.

В повести Платонов отлично «играет» на контрасте двух миров. Автор переносит читателя из Москвы, в которой присутствуют знакомые нам горести человеческого существования, в мир совершенно иной, в мир жуткий, страшный, где квартирный вопрос и бытовые условия не существуют вовсе, а любая пища имеет ценность и употребляется неторопливо. Мир, где человеку для счастья и спокойствия достаточно смерти. На фоне этой жизни Москва кажется нам теплым, уютным местом, местом, куда хочется вернутся и забыть все, как страшный сон. Автор возвращает нас в Москву и наступает спокойствие, но в воспоминаниях все равно присутствует народ Джан, который до сих пор живет на дне Сары-Камыша.

Рассказ очень сильный; местами просто страшный. И хотя никакой фантастики и/или мистики в рассказе не присутствует, после прочтения все равно задумываешься: а был ли мальчик? Автор утверждает что был; и это утверждение одновременно успокаивает и пугает. Успокаивает, потому что понятно, что не мистика это, а жизнь такая страшная была, а пугает как раз то, что мистика то, она вроде как ненастоящая, как сказка, а вот жизнь, она взаправду, она настоящая, и страшнее придуманных историй.

Трогательный и добрый рассказ о любви. Мой отец, профессиональный психиатр и циник, называл проблему главного героя «психопатологией» и «сексопатологией». Я не думаю, что патологией является нежелание причинить страдание любимому человеку. Не помню, чтобы в мировой литературе хоть один автор, Кроме Платонова, рассматривал в этом ракурсе отношения между мужчиной и женщиной.

Один из шедевров Платонова, рассказ о детских страхах. По недоразумению опубликованный в СССР, мистически-символичный, одна из жемчужинок мировой литературы о детях.

Об этой особенности ребенка — тенденции одушевлять предметы — я уже писала в отзыве, говоря о «Синей птице» Метерлинка.

Народы, находящиеся на племенной ступени развития, одушевляют их и во взрослом состоянии. Но цивилизованный человек быстро своё детство забывает. Я помню себя лет с двух точно, а может и раньше. Рассказ Платонова и обо мне. Некоторые предметы надо было задобрить, с другими мы просто сосуществуем. Почему-то уже в детском саду я чувствовала, что мои отношения с вещами, это тайна, в которую незачем посвящать взрослых

Времена социалистического реализма, всякая мистика под запретом. И вдруг человек пишет этот рассказ, совершенно мистический. Самое удивительное, что его публикуют. Я читала детские рассказы Платонова в сборниках, изданных официально, не в самиздате. Существовала в среде редакторов настоящая интеллигенция, которая умудрялась «протаскивать» такие вещи. А цензоры, комсомольские и партийные функционеры, к счастью, были не очень умны, поэтому иногда не понимали, что издается...

Башкирская сказка, с платоновским акцентом. Причём сам сюжет сказки из разряда «всемирных» — такую сказку, но другими словами вовсе непонятного нам языка рассказывают повсюду: японцы, рассказав её устно, затем соткали из неё странную паутинку из иероглифов-жучков, которые усердно, несколько столетий, исподволь, жуют и жуют своими жвалами из туши рисовую бумагу, всё истончая и истончая её...; эту же сказку, уже непонятными и для японцев словами, рассказывали у стреляющих искрами в ночь костров, вблизи вигвамов, быть может даже блаженно растянувшись на бизоньих шкурах, индейцы, нанизывая слова на веревочку сюжета всё новыми и новыми узлами, узелками.... Да и режиссер Назаров, по преданию, узнал эту сказку (и указал это в титрах), как украинскую (а может быть и прочитал башкирскую в переводе Платонова — но, как туда, в сюжет родившегося у него мультфильма «Жил-был пёс», было вплести протяжные украинские песни?.. — или сработал принцип аберрации памяти: вспомнил, что когда-то читал, а что за сказка — размылось, растушевалось годами и страницами других сказок и текстов...)

Кому только не приписывали фразу: «Поскреби русского и найдешь татарина», — от Бонапарта Наполеона до Александра Пушкина. Поэтому, немного поскребя в словаре, становится совершенно понятно, что Сарбай — это просто рыжий пёс, — это также понятно, как и то, что Саратов — это жёлтая гора...

Да и сказка, о чём? — вспомним и французский язык (на котором, быть может, всё же и родилась присказка о неразлучности русского с татарином): «мы в ответе за тех, кого приручили». А это, из последней фразы сказки — «И стало им стыдно, что забыли своего верного пса...», — это же чеховское: «...интеллигентному человеку бывает стыдно даже перед собой...»

Есть и в сказке и пласт, беспристрастно описывающий реальность: волк никогда не забывает пса — когда «псов» изгоняют, их привечают «волки»: они в ответе за тех, кого прикормили?... Цинично? — но на наших просторах, «здесь и сейчас», более чем верно.

Самый ранний из известных опубликованных рассказов Андрея Платонова, но сразу же бьющий «наповал».

Очередные «подвиги» Сережки: побил стекла у Толстухи — раз, извалял Сеньку в грязи — два...

Да, это он — семилетний Сережка, который и не думает отпираться — он признается, во всём, хриплым, нечеловеческим голосом, он дерзок и уверен — но предусмотрительно держится в недосягаемом отдалении и издали подает советы, — на все назидательные укоры и воспитующие посулы и последние предупреждения, — и советы наполненные зрелым презрительным цинизмом: Иди-ка к дьяволу...

Сережка не верит в догму об обязательной неотвратимости наказания: «преступление» и «наказание», в его, Сережкиной, логике, — две совершенно несвязанные вещи, и его ответ морализирующему «Чемберлену»: «На-ко... Посвисти в худую варежку...» Какое «гениальное предложение«! — ай да Сережка, ай да сукин сын!

Ведь этим ответом, якобы начисто лишенным какого-либо смыслом, этим, ошарашивающим здравомыслие, — но внятным, — абсурдом, Сережка напрочь обрушивает всю целостную систему координат морально-этических ценностей: возразить абсолютно не-че-го..., так же, как и ответить на вопрос: сколько будет дважды два четыре? (см. Евгений Клюев).

Такой же сорванец есть у О´Генри, но правда постарше, он уже десятилетний — это «вождь краснокожих», но Платонов идет в развитии сюжета дальше и глубже, оставляя за спиной «просто юмор в коротких штанишках» — он чудесным образом закольцовывает и пространство и время своего коротенького рассказа в бесконечную ленту Мёбиуса, на изнаночной стороне которой тот Я, от лица которого идет повествование: «Под утро сниться лавочник Пухлопупов (рыжий старик в овечьей шапке) и пустой сморщенный бабий чулок.»

А дальше? — дальше миллион вопросов, к открывшейся во сне изнаночной стороне яви.

Город Градов. Примечательно уже само название — словно калька с Песни Песней собирателя камней Соломона, щедро разбрасывающего не только камни, но и слова, и семя: имея-то семьсот жен и триста наложниц, слившихся в единый образ Суламифи (вот откуда и корни тридцати птиц — Симурга — Борхеса) — (а персидскому царю Шахрияру эти все1000 и ещё одну ночь как-то подарила Шахерезада) — случай, когда количество действительно переродилось в качество зарифмованных чувств любовных откровений и прагматично-циничных сентенций притч....

Город всех Градов — Песня всех Песней.

Быть может случайно, но что-то не верится — в «Городе Градове» — 8 главок, в «Песни Песней» — 8 песен. Небольшой сравнительный анализ:

часть1. (рекогносцировка — привязка в пространстве): Соломон — «...где пасешь ты? где

отдыхаешь в полдень? к чему мне быть скиталицею возле стад товарищей

твоих?...» Платонов — «...Градов лежит от Москвы в пятистах верстах...»;

часть 2. (знакомство с героем): Соломон — «...Я нарцисс Саронский, лилия долин!...» Платонов — «...Шмакову было тридцать пять лет, и славился он совестливостью перед законом и административным инстинктом...»;

часть 3. (...которого любит душа моя...): Соломон — «...На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его. Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя...» Платонов — из «Записок государственного человека» Ивана Федотыча Шмакова: «...я говорю, чиновник и прочее всякое должностное лицо — это ценнейший агент социалистической истории, это живая шпала под рельсами в социализме...»

часть 4. (...пою любовь...): Соломон — « ...О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской.... два сосца твои — как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями...» Платонов — «...сослуживцы сходились по вечерам пить чай, но беседы их не отходили от обсуждения служебных обязанностей: даже на частной квартире, вдали от начальства, они чувствовали себя служащими государства и обсуждали казенные дела...»;

И так далее....

Но, время-время-время: в те же года Булгаков продолжал «Чичикова», Кржижановский — «Мюнхгаузена», а Платонов — «Город Глупов» (историю одного города, подсмотренную Салтыковым, писавшим под псевдонимом Щедрин). Бюрократию пробует на зуб уже и «социалистическое строительство», и ...., — ломает зубы: сукно шинелки колен «акакия акакиевича» не знает сноса....

Филат — новый Робинзон — в трудно перестраиваемом и обитаемом мире — мире колхозного строительства, на глобусе одной шестой земного шара, раздробленном Революцией на единоличные и кулацкие острова, на сбившиеся в архипелаги островки бедноты и неимущих, на барьерные рифы уездных и губернских городов, на пылающие где-то недостижимым счастьем континенты столиц.

У Филата, — куда там! — ни острова, ни островка, ни кусочка рифа торчащего, а так, плавающая, вернее гонимая по морям и океанчикам нищего быта, кочка, затерявшаяся в хитросплетении «проливов и заливов» Ямской слободы.

Филат — Робинзон, неизменно нанимающийся Пятницей и к коренным насельникам-«каннибалам» слободы, и к временно выброшенным на её берега и потерпевшим жизненное кораблекрушение, и к «пиратам-хитрованам», решившим немного погодить и «подспрятаться»....

Быт и отношение аборигенов «островитян-туземцев», взбудораженный высадкой «экспедиций Миклухо-Маклаев»..., — война, революция, опять война — за Советы, и снова война — за коллективизацию...

»...Ямская слобода жила — не дышала...»

А первая главка — «историческая» — это то, что потом назовут Борхес.

Главное качество героев Платонова — «умение думать» — или засев в бурьяне, или свесившись ночью с печки, наблюдая за читающим сыном, или обладая житейской осмысленностью, переваривая социальный опыт быта и сосуществования с миром: вот это — Иван Палыч Магов.

Иван Палыч личность знаменательная — если пишущая братия России обыденно выходит из гоголевской шинели (или хотя бы мельком видевшая её за пыльным стеклом витрины), то Иван Палыч, как гражданин и «экономист», вышел из карандаша!

«Главный враг карандаша — не писание, а чинка!» Вот где зарыта собака бережливости! Ведь помимо «имущество высокой долговечности» (дом с палисадом, забор, нужник и сарай), есть и движимое имущество и непременно изнашивающееся (если ты дурачок, а не Иван Палыч Магов!).

Ведь Иван Палыч — житель Задонска, граждане которого перешли на экономический строй существования, так как: «...раньше по грунтовым дорогам в город несли холстину, а теперь по эфиру туда несется радиомузыка. Вместо имущества — красота...»

«В бывшем городе Задонске (там сейчас сельсовет)...» Не оказаться бы всей России в «задонщине» с выдающимися задонскими экономистами.... Не только коньяк в дубовой бочке год от года «тучнеет» — то, что в 1926 ироническая сатира, сейчас — пострашнее чеховского «Ионыча».

«Герои режимной экономики (быль советских заштатных населенных пунктов)» с такою заголовком — присказкой впервые был опубликован этот рассказ в газете «За семь дней», в 1926 году. Рассказ-то, чуть побольше странички, но три «генеральных» (очень платоновское слово) ассоциации:

1. «...есть женщины в русских селеньях...» — да, и те что «коня на скаку остановят», но и, -переплавившие «удаль молодецкую», прожитыми и не такими простыми годами, в практичный набор стратагем «житейской мудрости: прагматичной и до нельзя экономной» — «так закалялась сталь...» А что до певца обездоленной деревни и члена Английского клуба Николая Алексеевича Некрасова, то, во время творческих простоев, когда он не «жёг глаголом» (отдыхал от ямбов и хореев), он был не только азартнейшим и очень удачливым картежником, но и одним из самых успешных предпринимателей (совладелец и издатель журнала «Современник») и помещиков (расцвет усадьбы «Карабиха»), в смысле сугубо экономическом, «золотой осени крепостного права» (Георгий Иванов всегда афористично точен). Так что «...есть женщины в русских селеньях...»: Мавра Кузьминична, к примеру: «...без попечителей и попрекателей...», но со своими доходными статьями и статью, наперекор эпохе социальных переустройств и потрясений.

2. «Экономика должна быть экономной!» — Автор этой максимы (в России прежней — Брежнев Леонид Ильич) ни как не подходил под платоновского «мужичка, похожего на старушку» — это вам не «...время разбрасывать камни и время собирать их...», — а «кухаркам» допущенным во власть не жаль хозяйского добра, а вот своё добро — уж тут-то и сильны умом, не задним, а тем, что загодя и далеко вперёд! («соломенный тракт» :)) Сесть на хвост, но душевно — принцип добрейшей и милейшей Мавры Кузьминишны: пусть одиннадцать «рублёв» с пристяжным пяточком не растут, зато и не умаляются!

3. «Робинзон Крузо»: цель — выжить на «необитаемом острове» социальной реальности: пусть лодка разбита о «каменный быт», вернее о каменные сердца бывших невесток, но можно жить Робинзоном и на «соседней улице», — а Пятницы, пускай из кланов каннибалов, всегда найдутся: практичной смекалке Мавры Кузьминишны, позавидовал бы не только Крузо, но и сам Дефо. И чем одиннадцать рублёв не сундучок с сокровищами Флинта?

Прирастало могущество России (а герр Пётр прорубил не только окно в Европы, но и проломил здоровенную брешь в гранитной стене европейских знаний) и благодаря сребру-злату, перетекавшему из казны государевой, порою и в алчно оттопыренные карманы «аглицких», и прочих, воен.спецов, техников-механиков и инженеров — италийских, немецких, голландских, французских — в обмен на бесценные прагматичные знания и ещё более бесценные опыт и практику в дисциплинах прикладных и инженерных — благо размахнуться было где: Россея! — от Польши до Америк!

Эпоха практикующих «демиургов», не часто честных и знающих профессионалов, но частенько и авантюристов, решивших на халяву разбогатеть в краях диких, плутовато крутанув «русскую рулетку», — надеясь на такой русский «авось», пришедшийся им очевидно по нраву (зачем же в чуждый монастырь со своим цивилизованным уставом: с медведями жить...), ошалевшие и ошарашенные и масштабами страны, и громадьём предстоящих деяний — а ещё более щедрым громадьём воздаяния, — которые как-то растушевывали и смазывали царское обещание: «Аз воздам, ежели что не так»..., — видно уже «по-русски» уверовав — «Дай Бог, пронесет...», а куш сорву.

Ну, а что Россия: воруют, бунтуют и: «...а где же Посольский тракт? — спрашивали немцы ямщиков. А вот он самый, — указывали на круглое пространство ямщики...». Русь обыденная — «пространные степи и ковыльные земли, на которых не было и следа дорог».

А прожект — он и есть прожект — до проекта расти и расти.... И горе тому, кто свой прожект утверждает на чужом фундаменте знаний о предмете.

Да, Пётр-то слова на ветер не бросал — не для того окна в Европы рубились, что бы слова царские сквозняк слизывал, — «У палача сияли диким чувством и каким-то шумящим счастьем голубые, а теперь почерневшие глаза...»

«Был поп и были мужики» — вот так, Платонову хватило и пяти слов чтоб описать уже двухтысячелетний христианский мир, — разросшийся за эти два тысячелетия духовный континент, дрейфующий по остальному человечеству.

А что до клириков и описанного в рассказе их сосуществовании с остальным миром, «мужиками» — Платонов ничего не выдумал, — быть может, окидывая взглядом последние прошедшие лет пятьсот, из всей «вселенской» шеренги христианского клира выламывается один, что и поплавал под почти пиратским флагом, и даму сердца умыкнул из под отеческого крова, не чужд был и Поэзии, перешагнув границу таланта прямо в гениальность, но чудный дар хотел оставить, в клир вступив: Джон Донн, что переплавил «кастальскую струю» в проповедей страсть: «..не спрашивай по ком звонит колокол...»

Мужики и поп, мужики и сельский клир, народ и клир.... Сельский клир для мужика, как власть, и поп ведёт себя как власть.

А власть ведёт себя, как клир, и на верхушке вертикали власти, как ни крути, помазанник Божий (батюшка-царь («...Мы, ...»), брат-генсек («...сестры и братья...»), подельник-президент («...россияне,...»).

Рассказ, как зеркало — так и проситься в паспарту и в рамку — и на стену, да каждому, даже самому мелкому чиновнику и в укор, и в назидание: обыденная структура и светской власти — «поп», «кухарка — гололыдкая Марфа-Марфия» (ах, какого высокого мнения был о кухарках Владимир Ильич Ульянов-Ленин) и где-то там, пока ещё не видный, но тоже с хваткими и загребущими ручонками «помощник-дьякон».... А мужик? — а мужик он тот: дары приносящий.... «Да не оскудеет рука дающего»..., уже оскудела? — тогда и с «женитьбой сына» разбирайся сам, голь перекатная!

Вот так жизнь и катит: Поп и Марфия, попик и Марфа, дьякон и Марфутка.... А мужик? — а мужик: «...оглянулся кругом: пропади ты пропадом. И не пошел в свою хату, а залез в бурьян и задумался...»

А вот попам всех мастей и рангов, регулярно запирающихся в чулане-дарохранительнице с Марфией-Марфой для пересчета мзды (и не только — лыдки как-то сами не заголяются), следует крепко поразмыслить: о чём мужик задумался.

Хоть и структура рассказа сказочная: троекратный «поход за славой», да — «сказка ложь, да в ней урок....»

«Весь мир на ладони, ты счастлив и нем....»

А ведь пространство, всё, рассказа — микрокосм, вот только читать его надо пристально и вдумчиво (это первый раз, ничего не поняв, можно с наскока, а потом внимательно обернуться и вернуться в этот мир). И всмотреться, отрешаясь от «мира большого». По терминологии Борхеса — алеф.

Весь мир на ладони страницы — можно создавать миры, исписывая тома и праздновать потом тризну неудачи, можно — а можно мир вместить в одну страницу: «Вселенная Платонова».

Это уже потом, лет через сорок, другой латиноамериканский маг подарит всем и навсегда хронопов и фамов, но — приоритет, однако, у Платонова: Чульдик и Епишка, и все остальные — как у Кортасара. В мире — чульдики, епишки, и все остальные.

Но вернёмся в микрокосм: Дон, Тихий Дон, Донские рассказы, Шолохов — и Платонов, и грешные сны Епишки (там, где Шолохову было мало двух томов, Платонову хватило одного сна и пятнадцати строчек...) — однокоренные!

Мир, где сон есть, грешный и счастливый, и тихий Дон,.., и беда — не только ведь Москва сгорала от единой свечки — и за сто первым километром (Россия ведь это как: Москва и всё остальное пространство, застывшее на отметке «101-ый км» :)) творились и творятся эти «чудные» дела. Беда и Смерть.... И Жизнь — недели не прошло, как, словно бы корова языком, слизнуло пламя полдеревни, а девки уж поют и ёрничают в срамных частушках....

Жизнь!

«И только немного завидуешь тем, у которых Платонов ещё впереди....»

Есть прошлые пространства, как и время — Память. Андрей Платонов продолжает выуживать из Памяти и «старых людей» и самое время, когда они жили, и то пространство, где были прописаны и время прошедшее, и люди отжившие. И «Записи потомка» — это галерея образов и времени из того, что навеки уже прописалось в Память.

Просты и почти не чудны дела Ивана Митрича, человека старого и уже похожего на старушку — поработало Время, углубляя рельефы морщин и стирая различия пола (а к полу у Андрея Платонова отношение особое, как тут не вспомнить и Борхеса: «...зеркала и совокупления отвратительны...» — ведь по Платонову совокупления отвлекают от «думать до утра», от созидания и мысли): «...сам он не нужен был ни кому: стар и неработящ. Зато ему нужны были все.»

И если герои Платонова обыденно «думают до утра», то Иван Митрич весь день в действии — следит за порядком — Мало ли чего! — «Его мучили непорядки» — и мысль, не заскочивши в разум, перетекала сразу же в деяние: порой какой-то пустячок рождал, для разрешение его — все привести к порядку! — изобретательство и мудрость (хотя бы спасательной конструкции, как формы организации пространства для утверждения порядка — снять заблудшую курицу с дубы :)). И всюду находил он приложение своей недрёмной, деятельной мысли.... А вот из благолепия, экономии и порядка — порядка! — монастырской жизни, Иван Митрич попросту сбежал обратно в «мир», попутно прикупив у цыганенка «черную живую сучку Ласку...»

Была и становилась жизнь его, не чудная, чудна, а смерть, — воистину, — чудна и фантастична....

Хотя, казалось, такой незамысловатый рассказ о старом человеке, похожем на старушку, которому «нужны были все».

Рассказ, не столько открывающий это собрание сочинений Андрея Платонова, сколько открывающий для читателя, как ключом, вернее ключами, Писателя, до сих пор ещё непрочитанного писателя. В одном из своих рассказов, Россию Платонов называет континентом, — и сам преображаясь в континент, отражая с каждым словом её в себе, переплавляя смыслы в платоновское Слово.

Но о «ключах», о смыслах-мыслях — в рассказе, минимум, их три: во-первых, образ сна-смерти: «жизнь человека в смерть переходит через сон. Большое счастье и долгая жизнь тушатся неприметно, без вскрика и боли, как вечерний откат света от земли...»; во-вторых же, образ музыки, песен без слов: «песни были ясные и простые, почти без слов и мысли, один человеческий голос и в нем тоска...»; и, в-третьих, Россия: «...это поле, где на конях и на реках живут разбойники, бывшие мастеровые. И носятся они по степям и берегам глубоких рек с песней в сердце и голубой волей в руках...». Пожалуй, и четвертый ключик есть: «...залег на лежанку и любуется по вечерам на сына, как он читает книги, и думает до утра.»

Герой Платонова «думает до утра«!

Добро пожаловать к Платонову! —

«Вон и деревня видна — куча хат, крытых внахлобучку тою же ржаною соломой. Оттуда идет дым и пахнет пекущейся картошкой, молоком, грудными ребятами и подолами матерей....»

«Кругом было тихо и чудно.»

Пожалуй, ни счесть анекдотов, побасенок, прибауток, сказок и рассказок, как мужик у цыгана лошадь торговал и чем всё это кончалось.

Но у Платонова и выторгованный мерин оказался фантастичен, как и герой рассказа: «Серега Чепцов — мужик малозначущий: землю имел для голодного хлеба..., но «постоянно стремился путешествовать вокруг света, чтобы обнаружить на его краю истинный смысл жизни.» Ни больше, ни меньше: от «земли голодного хлеба « на «край земли» за смыслом!

Из присказки — «накопил Серега сорок пудов сухарей, ему стало невтерпеж откладывать (путешествие кругосветное)» — через жесточайший плутовской реализм цыганского торга — да в сказку богатырскую: «Ну, кум, беда — мерин сарай съел! Должно, сильный черт, на таком только и ехать округ света!»

Да не за три моря, а за все моря — «округ света!»

Что русскому хорошо, то немцу смерть.... Но не Федору Карловичу Крюйсу, потомку петровского адмирала, когда-то голландских кровей, — а вот теперь «на дворе Крюйса растут лопухи, меж коих в нужных местах протоптаны дорожки...», а «русский континент пылал и плыл...»

Вот оно перерождение Россией! — так из потомка арапчонка рождается Поэт, так из потомка давнего голландца появляется автор «Генерального сочинения....» Конечно, почетно быть адмиралом корабля, но быть адмиралом (мысли, мысли, господа:)) плывущего континента!

Читать Платонова — это больше чем удовольствие: вкушать — это более верный глагол — до того «вкусно» написано: «Русский континент пылал и плыл, ...., макаясь в солнце, зерна, деревья, ветры и тесто незарегистрированной визжащей твари.» А ведь что казалось проще: просто открыть словарь русского языка — «и отсечь всё лишнее». А вот у всех не получается..., потому и Платонов.

А что до мыслей автора и его героев — разговор отдельный: «генеральное миросозерцание» — красной нитью через весь «континент Платонов»: дорога степью через континент Россия!

Континентальная проза.

Есть краткие отрывки обособленных текстов, рифмованных не звуками, но смыслом, ощущением, душой ли, теплотой ли в них скрытых, называемые стихотворения в прозе.

А здесь пример поэмы в прозе: «русская метафизическая поэма в прозе» — «зимняя поэма о русской душе» — ...

Да как не назови — один из самых «русских» текстов в нашей словесности, та магия слова, которая наверняка не то что погибнет, но или задохнётся, или забронзовеет при любой попытке перевода, переноса на другой язык: душу «не пересадить».... Конечно, можно попытаться «вскрыть», подвергнут «трепанации» и снова «зашить», оживляя в чуждых алфавитах и смыслах, но ....

И гений Платонова в том, что своими такими простыми словами (но которые так не просто и чудно сложены: не язык ли это нашей потаённой русской души?...), говоря о таких простых и «душевно» грубоватых порой вещах, он распахивает пространство Души: вот она, вся в упор....

Россия, ночь, зима, метель, душа.

И, утро: «В мире было рано. Шли только первоначальные века»

Рассказ прочитал в сборнике «Потомки Солнца» («Мир приключений») еще лет двадцать назад. И из всего сборника он меня впечатлил больше всего. В рассказе можно выделить «техническую» составляющую — преклонение перед инженерной мыслью современного человека, создавшего мощнейшие паровые машины. Читая, проникаешься духом первой половины двадцатого века, так ярко описана красота и динамика курьерского поезда. Но главной, несомненно, является «психологическая» составляющая рассказа. Две метаморфозы

Не скажу, что все ходы, использованные в рассказе явились неожиданностью, но читать его очень приятно — написано с душой и довольно интересно.

Фантастическое допущение очень незначительное, произведение скорее реалистично.

Ну, а если Вы — поклонник стимпанка, то ознакомиться с этим небольшим рассказом точно стоит.

Потрясающая повесть,заставляющая в очередной раз задуматься над вечными вопросами человеческого бытия,в том числе и ролью человека в преобразовании природы.Также стоит отметить особый,неповторимый,чудесно косноязычный язык Платонова,который в этом произведении проявляет себя как замечательный фантаст.Даже удивительно,что столь талантливый писатель и по сей день остаётся крайне недооценённым и неизвестным широкой аудитории.

Сложный рассказ. То ли насмешка над социалистическим будущим Земли, то ли утрирование. Женщины равны мужчинам. Нет продолжения рода. Климатическая катастрофа на Земле. Царство машин без людей.

Кстати, текст в сборнике Фантастика-88/89 сильно отличается от текста, опубликованного в других сборниках. Такое впечатление, что в сборнике приведен реферат или в сокращении. Но об этом не указывается в сборнике. Лишь в сносках сообщается, что рассказ был опубликован в газете в 1922 году.

У каждой революции всегда свои искренние певцы, романтики, вдохновлённые глобальностью происходящих событий. Одним из таких романтиков «прекрасного и яростного мира» был и Платонов. В постреволюционном переустройстве российской жизни он увидел — ни много ни мало — грядущее восстание Масс на Вселенную. Восстание это будут творить сильные, красивые, безумно влюблённые во всё человечество люди. Человек бросает вызов вселенной, далёким звёздам, всему мироустройству. Красиво и романтично.