Данная рубрика посвящена всем наиболее важным и интересным отечественным и зарубежным новостям, касающимся любых аспектов (в т.ч. в культуре, науке и социуме) фантастики и фантастической литературы, а также ее авторов и читателей.
Здесь ежедневно вы сможете находить свежую и актуальную информацию о встречах, конвентах, номинациях, премиях и наградах, фэндоме; о новых книгах и проектах; о каких-либо подробностях жизни и творчества писателей, издателей, художников, критиков, переводчиков — которые так или иначе связаны с научной фантастикой, фэнтези, хоррором и магическим реализмом; о юбилейных датах, радостных и печальных событиях.
Когда 5 лет назад я решил создать на Фантлабе свой блог, то основной его целью я видел тогда размещение здесь отсканированных страниц из моих старых журналов и фэнзинов — ну и, прежде всего, конечно, 5-го номера "Интеркома" — самого лучшего номера самого лучшего моего журна/фэнзина, который в своё время так и не был издан нормальным тиражом (ну, пусть и не в пару тысяч, но хотя бы в несколько сотен, да пусть даже в несколько десятков экземпляров, — однако в силу неблагоприятно сложившихся обстоятельств этот номер так и не попал в типографию и лишь потом его оригинал-макет был скопирован на ксероксе всего лишь в 5 копиях). И ведь даже у меня, главного редактора журнала (а заодно еще и корректора, и верстальщика), не было своей копии этого номера! Но так уж случилось, что хозяин издательства "Terra Fantastica" и, по сути, заказчик этой работы Николай Ютанов одну из этих уникальных копий подарил при случае нашему общему с ним другу — саратовскому критику и писателю Роману Арбитману, ну а тот сумел ее сохранить во всех своих странствиях и переездах. Так что Арбитман, выполняя мою запоздалую просьбу уже где-то в конце десятых годов, тщательно отсканировал весь этот номер и прислал мне сканы страниц — причем всего лишь за пару лет до своей неожиданной и жутко преждевременной смерти от ковида. Ну а в итоге все материалы этого номера я и выложил в этом своем блоге, едва он был создан те самые 5 лет назад. Однако, как вдруг выяснилось, — не все материалы. Некоторое время назад один из фантлабовцев изъявил желание собрать все страницы воедино, чтобы распечатать этот номер для себя, о чём он мне и написал. Ну, я и отослал его к этому блогу. А сегодня он мне написал, что здесь не хватает аж двух материалов — во-первых, большого и, пожалуй, самого "вкусного" материала номера — "хулиганского" отчёта Андрея Столярова о том, как он в составе "Ленинградского десанта" совершил налёт на Малеевский семинар молодых фантастов 1983 года, а во-вторых — еще одной странички с обзором читательских писем в самом конце номера. И самое интересное тут то, что я совершенно не помню, почему я пропустил именно эти два материала при заполнении своего блога. Ну что ж — приходится исправляться. Для начала держите материал Столярова, который с годами стал даже еще актуальнее, чем тогда, когда он был написан. Ну а последнюю страничку номера я найду как-нибудь в следующий раз.
Биографическая статья о жизни и творчестве писателя — фантаста Сергея Дяченко. Опубликована в сетевом журнале «Горизонт» в июне 2022 года.
Мы проходим путь от человека к слову, ты сейчас на самом крутом участке этого пути. Но когда ты преодолеешь его — когда ты
поймешь наконец-то, чему тебя учат — ты станешь абсолютным. Понимаешь? Бессмертным. Ты станешь Словом и выполнишь свое предназначение. Ты — орудие Речи, инструмент великой гармонии.
Ты — участник мироустройства… будешь. А пока ты маленький человек.
И должен бороться со своим страхом.
Марина и Сергей Дяченко «Vita Nostra»
5 мая 2022 года ушел из жизни Сергей Дяченко, один из ярчайших русскоязычных писателей-фантастов, работавший в соавторстве со своей супругой Мариной. О смерти Сергея сообщила Марина Дяченко на своей странице в социальной сети
Дяченко Сергей Сергеевич – советский, украинский и российский литератор, писатель – фантаст, сценарист и продюсер.
Родился 14 апреля 1945 года в Киеве в семье ученых. Его отец Сергей Степанович – известный советский микробиолог и инфекционист, мама Вера Ивановна – учительница физики, Заслуженный учитель Украины. Сестра Наталья Сергеевна – советский и украинский микробиолог, доктор биологический наук, член-корреспондент НАН Украины.
Первым своим воспоминанием Сергей называет салют в парке Шевченко в Киеве 9 мая 1945 года – Салют Победы. Когда началась война, родители потеряли друг друга. Киев бомбили, отец, Сергей Степанович, оказался в эвакуации с мединститутом на Урале, а мама, Вера Ивановна, с маленькой дочерью – на оккупированной территории. Больше двух лет они ничего не знали друг о друге. Отец готовил врачей, работая без без сна и отдыха, а мама умирала от голода и тифа у родственников под Киевом. Они встретились только после освобождения Киева – и Сергей был зачат радостью этой встречи. И помнил эти моменты встречи своих родителей, в красках, в деталях. Не мог помнить – а вот гены помнили
«Когда взорвалось небо, я вначале испугался и заплакал, но потом ощутил такую огромную волну счастья, что и сам стал частицей ее. Тысячи людей, миллионы, вся страна в едином порыве радовалась великой Победе – и я это помню. Уже нет в живых моих родителей, и столько лет прошло, но аура этого дня освещает мой путь»
Сергею посчастливилось родиться и жить в древней столице Киевской Руси, открыть в младые годы безбрежность Черного моря, красоту Москвы и Ленинграда, ощутить просторы и мощь родной страны. Но прежде всего это родной двор. У Сергея это был каменный колодец в центре города, игра в футбол с битьем стекол, игры в войну и сочинения первых историй.
«В моей же семье царила медицина. По стопам отца пошла старшая сестра Талочка (ставшая затем выдающимся вирусологом), и я воспитывался в традициях высокой миссии врача. Кино я любил, медицину – уважал. И, поддавшись традиции, стал медиком»
После окончания школы в 1963 году Сергей поступил в Киевский Медицинский Институт. Во время учебы увлекся идеями генетики, на тот момент еще не реабилитированной науки, втайне изучал запрещенные материалы, в том числе доклады сессии ВАСХНИЛ 1948 года. Большое впечатление на юного студента-медика оказали воспоминания советских генетиков – учеников академика Николая Вавилова и личность самого выдающегося ученого. Еще через год генетика была официально разрешена, начался период возрождения — в свет вышел университетский учебник, восстанавливались научные школы, возобновились замершие на 25 лет исследования.
На пятом курсе мединститута Сергей всерьез увлекся изучением психиатрии. Большую роль в этом сыграл его преподаватель профессор Яков Павлович Фрумкин, Заслуженный деятель науки Украины. По достоинству оценив потенциал и рвение студента, Сергею позволили перейти на кафедру психиатрии и в виде исключения выбрать эту специализацию. Вскоре в студенческом сборнике появилась его первое научное исследование, а на кафедре заговорили о месте для законного преемника профессора Фрумкина. Но новоиспеченный врач-психиатр, разрывавшийся между двумя дисциплинами, решил эту дилемму по-своему.
В 1969 году Сергей поступил в только что открывшуюся аспирантуру при Академии Медицинских Наук Украинской ССР . Из двух направлений он выбрал все-таки генетику. Его научным руководителем стал Сергей Михайлович Гершензон — советский генетик, микробиолог, академик АН Украины . Успешно защитил кандидатскую диссертацию по генетике, стал кандидатом биологических наук – и снова свернул с проторенной дороги. Отказался от перспективы стать завлабом в престижном институте и вернулся к психиатрии, устроившись на должность простого ординатора в психиатрическую больницу под руководством своего учителя Якова Фрумкина.
Накопленные в аспирантуре знания и полученный при работе в психбольнице практический опыт позволили молодому специалисту разработать передовую программу психогенетических исследований, а именно — генетики агрессивности. Реализовать студенческую мечту и развернуть такую программу на базе больницы было невозможно. Но тут молодому и амбициозному ученому улыбнулась удача. Незадолго до этого в Москве открылся Институт медицинской генетики Академии медицинских наук СССР, и в нем отдел генетики психических болезней. Требовались специалисты, был объявлен конкурс на соискание должности научного сотрудника. Сергей отправил письмо с предложением своей программы исследований по генетике преступности, и его пригласили на собеседование.
Медик и биолог-генетик, Сергей стал на новом месте своеобразным связующим звеном между разными группами специалистов. Ему предложили должность научного сотрудника, затем Сергей стал самым молодым заведующим лабораторией института и председателем Совета молодых ученых. Со временем он продолжил исследования генетики преступности, участвовал в ведомственной программе МВД СССР по исследованию криминального поведения серийных маньяков
«Не так-то просто оказалось “пробить” тему по генетике преступности – власть побаивалась нового ломброзианства, по старинке списывая причины преступности лишь на воспитание и социум. В конце концов уже во ВНИИ МВД СССР удалось развернуть программу исследований, и где-то к 1980-му году я имел почти готовый материал для докторской диссертации. И блестящие перспективы, потому что «наверху» стали понимать перспективность именно генетического подхода к анализу криминального поведения»
В Институте Сергею удалось воплотить многолетнюю мечту – совместить генетику и психиатрию. Здесь работало много выдающихся исследователей, ярких людей. Дружеские связи возникли у него с невропатологом Константином Назаровым, педиатром Геннадием Гузеевым, цитологом Киром Гринбергом. Общительный нрав, инициативность была подмечена, и вскоре он стал председателем Совета молодых ученых, организовал вечернее кафе, куда приглашали корифеев генетики – таких как Владимир Павлович Эфроимсон, или известных писателей – именно в их институте Василий Аксенов проводил литературный семинар и читал молодым генетикам свои новые тексты. Эта встреча с выдающимся писателем стала важной вехой в становлении Сергея как прозаика
В 1975 году Сергей поступил на заочное отделение сценарного факультета ВГИКа, в мастерскую Николая Васильевича Крючечникова – советского киноведа, старейшего преподавателя ВГИКа . Некоторое время совмещал работу в Институте медицинской генетики и учебу, но из-за возникших трудностей вынужден был покинуть институт. Сергей занимался научно-популярным и документальным кино, разрабатывал теорию научно-художественного кино и воплощал ее в жизнь
«Когда я учился во ВГИКе, в 70-х годах, был одержим идеей создать новый жанр, научно-художественный, такой вот кентавр. То есть, чтобы ткань произведения несла в себе и элементы научного открытия, и была насыщена характерами, имела сюжет и прочее... Лучшее, что я сделал в этом плане — документальный фильм «Генетика и мы» 1978 года. Его герой — реальный ученый, генетик Кир Гринберг»
К пятому курсу ВГИКа в послужном списке Сергея Дяченко значились несколько поставленных фильмов. Его первый фильм – «Генетика и мы» – получил Гран-при Всесоюзного кинофестиваля в 1978 году и был назван критиками заметным явлением. В фильме поднимались научные и социальные проблемы, участвовали реальные ученые, но он был построен по законам художественной драматургии и в нем играли актеры.
Дипломной работой Сергея стал сценарий художественного фильма о Николае Вавилове. Сценарий художественный, но на основе документальных материалов. Сергей Дяченко много раз был в Ленинграде, встречался с учениками академика Вавилова, в том числе с Иосифом Абрамовичем Рапопортом – людьми, которыми восхищался, чьими трудами зачитывался еще в медицинском институте. Однако в стенах ВГИКа этот сценарий вызвал самый настоящий скандал, его разгромили, присвоили формулировку «антисоветский» и не хотели принимать. В конце концов Дяченко отстоял знаменитый сценарист Василий Иванович Соловьев – среди его фильмов экранизация «Войны и мира» Льва Толстого. В результате поставили четыре за сценарий, и Сергей впервые в жизни не получал диплом с отличием.
Первые шаги на литературном поприще Сергей сделал еще в школе, в старших классах. Увлечение путешествиями, морской романтикой вызвали потребность писать стихи. Первые такие поэтические сочинения были предложены для публикации в газету «Литературная Украина», где юноше вежливо отказали, порекомендовав продолжать в том же духе. Сергей последовал этому совету, начал писать рассказы, работать «в стол». В начале 1970-х годов в самый разгар научной работы в аспирантуре будущий фантаст написал первое большое произведение – детективный роман «Симфония», который так и не был опубликован. В этом романе отразились впечатления Сергея от работы в больнице. Главным героем романа стал врач-психиатр, расследующий убийство на пару с молодым следователем
«Помню, с каким трепетом я принёс в журнал "Дружба народов" свои первые рассказы… И вот через несколько месяцев отзыв, наконец, появился. Редакторша отказалась даже встретиться — мне просто передали на проходной клочок бумаги, где было написано, что мои рассказы беспомощны, никчёмны, и мне не стать писателем. Я был раздавлен. Но потом… Я очень благодарен редакторше, имени которой уже и не помню. Потому что её рецензия пробудила во мне берсерка. Я закусил губу и решил доказать делом, что инквизитор не прав. Стал работать ещё больше. Написал новые рассказы, поступил во ВГИК, где на предварительном творческом конкурсе представил свои тексты, и они прошли этот конкурс»
После окончания ВГИКа в 1980 году Сергей устроился на работу в «Литературную газету» как корреспондент, поднимал в своих статьях острые темы – например, освещал проблемы экологии и приложил руку к созданию заповедника «Кара-Даг» в Крыму. Кроме того, Сергей был в числе постоянных авторов рубрики «Клуб 12 стульев» — там в разное время печатались советские сатирики Леон Измайлов, Аркадий Инин, Аркадий Арканов, Михаил Задорнов и другие. В журнале «Огонек» Сергей опубликовал несколько резонансных статей о Николае Вавилове, затрагивал тему голода на Украине в 1930-х годах, активно участвовал в переписке с читателями. Дважды становился лауреатом этих изданий.
В это же время Сергей участвовал во втором в своей жизни писательском семинаре — Всеукраинском Совещании молодых литераторов в Киеве – и получил рекомендацию на выпуск первой собственной книжки «Золотой дождь», сборника рассказов и повестей. Книга вышла в киевском издательстве на украинском языке, для этого пришлось переводить рукописи – и в этом сложном деле Сергею помог его отец. Это уже не была книга молодого писателя Сергея Дяченко, это была книга двух Сергеев, отца и сына, один придумал и создал ее, а второй выучил говорить на украинском.
«Своей первой книгой я обязан руководителю нашего семинара Александру Александровичу Сизоненко – известному украинскому писателю, герою-фронтовику, прошедшего всю войну и получившего тяжелое ранение в Берлине. Александр Александрович навсегда останется в моей памяти мудрым наставником, человеком потрясающей душевной щедрости и мужества»
В 1983 году Сергей вступил в Союз писателей СССР. Вместе с этим развивалась и сценарная карьера – он работал над сценарием документального фильма «Звезда Вавилова», который вышел в 1984 году и позднее принес Сергею звание лауреата Государственной премии Украины им. Т. Г. Шевченко. Второй авторской книгой стала повесть, написанная по мотивам фильма «Звезда Вавилова» и вышедшая годом позже. Среди других заметных работ этого периода стоит отметить документальные кинофильмы «Микрохирурги» и «Совесть в белых халатах», отмеченные международными премиями
«Именно скандал на защите привлек внимание к этому сценарию многих. В том числе Сергея Бондарчука, великого режиссера и актера, он хотел поставить этот фильм, играть Вавилова, но не сложилось…»
Одной из главных сценарных работ Сергея стал шестисерийный художественный телефильм «Николай Вавилов» (1990). Этим сценарием Сергей подвел итог теме, над которой работал более 20 лет. Научным консультантом картины стал генетик Иосиф Рапопорт. Именно от него Сергей узнал многие подробности жизни и работы своего героя, научился более глубоко понимать саму личность Вавилова. А еще через несколько лет в романе «Шрам» появился образ молодого и опытного лекаря, которого постигла ужасная судьба :
«В одном селении случилась язва, и много людей умерло. Прослышав о беде, явился в селение знахарь; был он молод, однако опытен и умел. Пользуя людей травами, шел он от дома к дому, и болезнь могла изъязвить и его – однако, по счастью, не тронула. Исцелились люди; тогда спросили они себя: что за сила дана молодому лекарю? Что за непонятная мощь в его руках и его травах? Почему язва пощадила его? Испугались люди неведомой силы и умертвили знахаря, желая умертвить с ним и силу его. Однако случилось так, что вслед за преступлением их последовала и расплата: спустя малое время поселок опустел, и никто не знал, куда девались люди; мудрые говорят, что закляты они, все закляты, и старики и младенцы, и маяться им в неведомых безднах, покуда не явится человек и не снимет заклятие»
Еще одной знаковой вехой в творчестве Сергея Дяченко стала работа над фильмом «Голод – 33» (1991). Темой голода на Украине в 1930-годах Сергей занялся всерьез, организовывал поездки по Украине, опрашивал участников тех событий, записывал свидетельства. Эта работа велась практически в полном вакууме, поскольку на тот момент не было ни документов, ни исследований, ни литературы. Готовый сценарий не приняли на киностудии имени Довженко. Повторялась ситуация с дипломной работой во ВГИКе. Но Сергей и тут не сдавался – он написал очерк «Страшный месяц пухкутень» для журнала «Огонек». Это был первый материал в советской прессе по этой теме. Затем этот очерк был опубликован на Украине в газете «Сельские вести» с миллионными тиражами. Именно газета стала штабом создания фильма. со всех уголков Украины Пришли тысячи писем с подробностями трагедии. Сергей опубликовал сценарий фильма под названием «Голод-33» в своей книге «Жах», дополнив его письмами и свидетельствами очевидцев. На киностудии имени Довженко начался сбор средств, в итоге фильм вышел и стал настоящим событием для перестроечных реалий
«К сожалению, позже, уже в новом столетии, тема голода была поднята на щит и превращена в политическое орудие. То, чего я так добивался – сохранение десятков тысяч писем и других документов, пришедших в журнал “Огонек”, газету “Селькие вести” и на студию Довженко – так и не было осуществлено, бесценные документы погибли»
Еще одна заметная работа Сергея – историко-романтическая драма «Гетманские клейноды» (1993) о периоде Руины в истории Украины (1657 – 1687), которая настала после смерти Богдана Хмельницкого. Этот фильм снимался уже в постсоветской Украине, в новых реалиях.
В 1991 году на сцене киевского театра-студии «Дзвин» Сергей увидел юную Марину Ширшову и влюбился в нее. Написал пьесу «Грехопадение» для этого театра, где предложил роль Марине. Пьеса была поставлена. Марина от роли отказалась, однако согласилась выйти замуж за Сергея. В 1993 году они стали супругами, а в 1994 соавторами – свет увидел их первый совместный роман «Привратник», положивший начало талантливому дуэту.
«В начале нашей творческой жизни я был ведущим и испытал сладкое томление от восторгов юной ученицы. Потом девушка быстро обучилась и стала вровень со своим наставником. Прошли годы, и Маринка, познав в работе секреты мастерства и испытав то, чего не может испытать мужчина — например, вынашивание и рождение ребенка, — стала во многом уже моим учителем»
В скором времени супружеский и писательский дуэт стал одним из ярчайших созвездий на фантастическом небосклоне. В соавторстве Марина и Сергей написали более 30 романов, сотни повестей и рассказов, и более 30 сценариев художественных фильмов и сериалов. Стали лауреатами самых престижных литературных премий в области фантастики на территории СНГ. Рекордсменами по количеству премий в литературе и кино в постсоветском пространстве. На европейском конвенте фантастов «Eurocon-2005» получили звание лучших писателей-фантастов Европы
Их книги переведены и изданы в США, Германии, Франции, Китае и других странах мира.. В числе наиболее известных работ можно отметить цикл «Скитальцы», трилогию «Ведьмин век», дилогию Vita Nostra, цикл «Метаморфозы», а также фильмы «Обитаемый остров», «Он – дракон», сериалы «Белая гвардия», «Темный мир: Равновесие», «Седьмая руна», и другие.
Долгое время Марина и Сергей жили в Киеве, с 2009 года — в Москве, с 2013 года – в США. Со школьной скамьи Сергей дружил с биофизиком Олегом Крышталем, со студенческой поры – с нейрофизиологом Константином Баевым. Там же, в мединституте, увлекся подводным плаваньем, побывал в экспедициях практически на всех морях Советского союза. Особенно стоит отметить две экспедиции на Командорские острова, во время которых Сергей принимал участие в поиске пушек Беринга в месте, где затонул его корабль. Руководил экспедициями инженер – конструктор Анатолий Мозжухин, будущий академик инженерных наук Украины. Дружбу с ним Сергей сохранял до последнего дня
«Есть среди литературных кентавров несколько разнополых пар, но устойчивый дуэт супругов — редчайшее явление. Пожалуй, единственной известной мне такой парой являются Анн и Серж Голон, создатели знаменитой «Анжелики». Это псевдоним Симоны Шанжё и ее мужа, Всеволода Голубинова. Но соавторы ли они были? Первое издание романа было под именем «Анн Голон», и как сейчас утверждает Симона и её дочь Надин, действительным автором была одна Симона Шанжё, её муж был больше помощником в поисках исторического материала в библиотеке.
Таким образом, наш опыт почти 30-летнего супружеского соавторства — не уникален ли? Если так, то это заслуга Марины»
Об их творчестве написаны монографии, диссертации, десятки научных статей, сотни рецензий. Критики до сих пор бьются над загадкой уникального и хорошо узнаваемого творческого стиля Дяченко, который сами авторы называют «м – реализм». В книгах Дяченко синтезирован жизненный опыт обоих авторов, образование и навыки, талант и внутренняя работа, их увлечения и интересы, романтизм и вера в светлое будущее. На мой взгляд, этот синтез и составляет суть понятия «м –реализм». Именно в таком творческом тандеме Сергей раскрыл весь свой талант и воплотил его в жизнь. Совпал со своим предназначением.
«Может быть, жгучий исследовательский интерес к вопросам происхождения жизни сделал меня генетиком, а попытки объяснить ее смысл — психиатром и писателем»
В 2018 году был заново переведен на английский язык и издан в США самый известный роман супругов Дяченко «Vita nostra». Книга вызвала большой интерес у аудитории, и немалая заслуга в этом автора перевода – Юлии Мейтовой Херси, с которой у Дяченко сложились дружеские отношения. На волне успеха в США и Канаде крупнейшее издательство «Harper Voyager» добилось издания романа во Франции, Испании, Италии, Португалии и Бразилии. Роман удостоился нескольких престижных литературных премий и был признан лучшим иностранным романом 2019 года во Франции. В 2021 году Марина и Сергей Дяченко стали первыми лауреатами уникальной международной премии «SFFRA Rosetta Awards», которой был отмечен их роман «Daughter From the Dark» (известный русскоязычной аудитории как «Алена и Аспирин») в переводе Юлии Мейтовой Херси. В настоящее время готовятся к изданию переводы других произведений Дяченко, идет работа над несколькими экранизациями
Последней опубликованной при жизни Сергея книгой стал роман в повестях «Масштаб», изданный в виде сборника в апреле этого года. Это детектив, по сюжету главные герои – представители разных стран и разных цивилизаций, людей и великанов – расследуют политические убийства, стремясь предотвратить глобальную войну. На этом фоне разворачивается любовная линию – неправильная, невообразимая, невозможная с точки зрения обоих миров. Это добрая и светлая книга. Как и все творчество Дяченко
Мне довелось пообщаться лично с Сергеем всего один раз, в Московском Доме Книги, на встрече с читателями. Зато позже мы стали регулярно общаться по линии фан-клуба Дяченко, и в этом общении прошли последние 6 лет. Интереснейший период моей жизни, насыщенный творческой энергетикой и теплотой. Сергей принимал в жизни Фан-клуба живейшее участие, следил за его развитием. С его подачи появлялись новые рубрики, были организованы интервью с различными яркими и интересными гостями, завязывались дружеские отношения с другими творческими сообществами.
Например, в 2019 году после проведенного совместно с порталом «Самиздат» конкурсом был выпущен сборник рассказов «Лигр» по мирам Дяченко, в котором отметились многие крупные русскоязычные фантасты. А в прошлом году мы провели большой конкурс совместно с сообществом «Городские сказки» при поддержке «ВКонтакте» и выпустили сборник рассказов «Вольные порождения города». Участие в нем принял известнейший писатель-фантаст Анджей Сапковский, с которым супругов Дяченко связывает давняя дружба
Сергей любил общение с читателями и ценил каждую такую возможность. Он активно вел творческие мастер-классы и вебинары, участвовал в прямых эфирах, читал лекции для Академии Эксмо и просто отвечал практически на каждый вопрос или сообщение в фан-сообществе или по почте, не отказывая никому. Сергей запомнился мне бесконечно мудрым и добрым, проницательным и тактичным человеком. Настоящим Учителем. Я благодарен Судьбе за эту встречу
От лица всего русскозычного фан-сообщества и от себя лично я приношу глубочайшие соболезнования Марине Юрьевне, все родным и близким Сергея. Искренне желаю Марине Юрьевне сил преодолеть это горе и вернуться к творчеству
О “Золотом веке” англо-американской фантастики говорилось и писалось много и разнообразно, в том числе и на страницах фантлаба. Думаю, не ошибусь, если буду утверждать, что процентов 90 русскоязычных читателей любят произведения этого периода — почти всё лучшее Г. Каттнера, Ф. Брауна, М. Лейнстера, большинство К. Саймака, Р. Шекли, А. Азимова, Р. Хайнлайна, Э. Ф. Рассела создано в это время. Не вдаваясь в дискуссию о точной его датировке, в ряде ближайших статей о нём я буду определять его рамки с 1938 года по 1959 год.
Много лет изучаю лучшие рассказы этого века, и пытаюсь составить объективный список его шедевров. На мой взгляд, самый объективный критерий отбора лучших рассказов состоит в следующем.
В англо-американском фэндоме очень любят издавать антологии рассказов с крайне претенциозными названиями, типа “The best SF”, “The great SF”, “The greatest SF”. “Masterpieces of SF”, “Hall of fame SF”, “Treasures of SF”. и т. п. Я решил учесть, сколько раз тот или иной рассказ попадал в такого рода антологии. Также, начиная с 1948 года со сборника Блейлера и Дикты, начинают выходить ежегодные антологии “The Year best SF”. Сборников лучшего за год в среднем за 50-е годы выходило по 3-4 разные антологии в год (под редакторством тех же Блейлера-Дикты, Д. Меррил, Ф. Пола, А. Азимова). Попадание в эти сборники также учитывалось. И последним счётчиком для контроля я сделал попадание в номинационные списки премии Хьюго, а точнее Ретро-Хьюго.
Итого я насчитал для Золотого века 98 антологий просто Best SF, 40 ежегодников “The Year best SF” и 10 списков Хьюго, всего 148 пунктов. И по этим 148 пунктам я составил списки тех рассказов, что чаще всего в них попадали. Могу сообщить, что на эту работу у меня ушёл почти год. Основным источником информации по англоязычным изданиям была база сайта isfdb. Приводить список всех учтенных антологий (138 наименований) мне и лень и жалко места. Скажу только, что среди их составителей лидируют Р. Силверберг и А. Азимов (более чем по 10 антологий), М. Гринберг, Г. Конклин, Э. Криспин (чуть менее чем по 10). У известного для многих Г. Дозуа для Золотого Века я учел всего 4 антологии. Где-то около 80 процентов рассмотренных антологий в базе данных фантлаба есть.
Финальный список меня где-то и очень удивил, так как выявилось 10 рассказов, занимающих в нём довольно высокие места, но которые до сих пор НЕ ПЕРЕВЕДЕНЫ на русский язык. Т. е. имеются ШЕДЕВРЫ Золотого Века англо-американской фантастики, о которых мы в подавляющем большинстве ничего не знаем и естественно их не читали. Лично для меня — это почти ужас.
Ниже привожу два списка: ОБЩИЙ и НЕИЗВЕСТНЫХ шедевров Золотого Века, естественно, в соответствии с набранными баллами по числу попаданий в отобранные контрольные пункты лучшей НФ. Непереведённые рассказы даны с англоязычными названиями. К числу переведенных я относил те, которые были изданы в доступных многотиражных изданиях на русском языке, либо в самиздатовских изданиях, но в Интернете выложен их перевод и любой пользователь может его прочитать. Если рассказ издан только в самиздате или в каком-нибудь редком заграничном русскоязычном журнале и в Интернете его перевода нет, такой рассказ я относил к непереведенным, даже если фантлаб считал его переведенным.
37. Ричард Матесон “Рожденный мужчиной и женщиной” — 6.
38. Кэтрин Мур “Нет женщины прекрасней” — 6.
39. Брайан Олдисс “Бедный маленький вояка” — 6.
40. Уильям Тенн “Освобождение Земли” — 6.
41. Альфред Бестер “Человек, который убил Магомета” — 5.
42. Фредрик Браун “Ответ” — 5.
43. Алгис Будрис “Nobody bothers gus” — 5.
44. Альфред Ван-Вогт “Зачарованная деревня” — 5.
45. Аврам Дэвидсон “Голем” — 5.
46. Аврам Дэвидсон “Моря, полные устриц” — 5.
47. Хол Клемент “Proof” — 5.
48. Фриц Лейбер “Сумасшедший волк” — 5.
49. Джон Макдональд “Любимое занятие” — 5.
50. Уолтер Миллер-мл “Crusifixus Etiam” — 5.
51. Клиффорд Саймак “Берлога” — 5.
52. Кордвайнер Смит “Сканнеры живут напрасно” — 5.
53. Теодор Старджон “Громы и розы” — 5.
54. Бертрам Чандлер “Клетка” — 5.
По первому списку комментировать сами рассказы не буду. Отмечу только, что попавшие в него рассказы Саймака у нас рассматриваются как главы романа “Город”, а на Западе — как самостоятельные рассказы, а также то, что рассказ Вильмы Ширас “В укрытии” издан в самиздате, но в Интернете есть (был еще на днях) его перевод (как первая глава романа “Дети атома”). Странно, что этот рассказ, входящий в лучшую десятку, издан только в самиздате. Но ещё более поразительно, почему не был переведен и издан рассказ Джеймса Блиша “Common time”, который на Западе считается вершиной его творчества в малой прозе.
Кстати, данный список фактически отражает лучшие рассказы и всего ХХ века. Из написанных позже Золотого Века в число 25 лучших попадают только два рассказа “Покайся, Арлекин, сказал Тиктакщик” Харлана Эллисона (10 попаданий) и “Голоса времени” Джеймса Балларда (6 попаданий).
СПИСОК НЕИЗВЕСТНЫХ ШЕДЕВРОВ
1. Джеймс Блиш “Common time” — 9.
2. Кэтрин Маклин “The snowball effect” — 7.
3. Сирил Корнблат “The marching morons” — 6.
4. Алгис Будрис “Nobody bothers gus” — 5.
5. Хол Клемент “Proof” — 5.
6. Уолтер Миллер-мл “Crusifixus Etiam” — 5.
7. Г. Бим Пайпер “He walked around the horses” — 4.
8. Сирил Корнблат “The only thing we learn” — 4.
9. Уорд Мур “Lot” — 4.
10. Теодор Старджон “The Hurkle is a happy beast” — 4.
Ситуация с отсутствием перевода на русский язык рассказа Джеймса Блиша меня настолько возмутила, что я взялся и где-то за 10 дней сам его перевел. Ниже я привожу данный перевод, чтобы с этим замечательным рассказом с чисто научных и литературоведческих целей познакомились и читатели фантлаба. Буду надеяться, что данный список неизвестных шедевров заинтересует издателей англо-американской фантастики и все остальные рассказы быстро будут переведены и изданы на русском (их тексты на английском в свободном доступе в Интернете есть). Но в июле-августе, если такого не случится, я выложу перевод следующего по списку рассказа Кэтрин Маклин, а ближе к Новому году переводы рассказов Сирила Корнблата и Алгиса Будриса. Никакие права на приводимый перевод не накладываются — преследуются только чисто научные цели.
Джеймс Блиш
Общее время
"…. Дни шли медленно круг за кругом, и без происшествий, как космические циклы. Время за временем! Многие века, как рассказывал мой гамак, качаясь, словно маятник в соответствии с глухой качкой корабля, и отсчитывая часы и эпохи".
Герман Мелвилл, Марди
1
Не двигаться.
Это была первая мысль, которая пришла в голову Гаррарда, когда он проснулся, и возможно она и спасла его. Он лежал, пристёгнутый к своему месту, и слышал шедший ото всюду гул двигателей. Само по себе это было не правильно — он не должен был слышать какого-либо шума.
Он подумал: Неужели это уже началось?
В остальном всё казалось нормальным. DFC-3 пересекал пространство с межзвёздной скоростью, сам он был пока жив, а корабль находился в функциональном состоянии. Каждую секунду они преодолевали 4 миллиона 157 тысяч миль, двигаясь со скоростью в 22.4 раза, превышающую скорость света.
Почему-то Гаррард не сомневался, что это так. В двух предыдущих случаях, когда корабли отправлялись к Альфе Центавра, сразу после включения овердрайвовой скорости оставался секундный вторичный образ, который, подвергнутый спектроскопическому анализу, показывал Допплеровский след, соответствовавший ускорению, предсказанному Хэртелом.
Проблема была не в том, что Браун и Челлини вернулись не в порядке. О них вообще больше ничего не было известно.
Очень медленно он открыл глаза. Его веки были ужасно тяжёлыми. Насколько он мог судить по давлению, оказываемому его ложем на него, тяготение было нормальным, тем не менее, приподнимание век оказалось неимоверно тяжким занятием.
После длительных усилий ему удалось полностью открыть глаза. Приборная панель была прямо перед ним, закреплённая на сгибе его локтя. Не совершая никакого движения, за исключением лёгкого мельтешения в глазах, он проверил каждый указатель. Скорость: 22.4 с. Рабочая температура: нормальная. Температура внутри корабля: 37° С. Давление воздуха: 778 мм. Топливо: Бак 1 — полон, Бак 2 — полон, Бак 3 — полон, Бак 4 — 0.9 от заполненности. Тяготение: 1 g. Календарь: остановлен.
Он смотрел внимательно, но казалось, что глаза фокусируются также очень медленно. Всё было без сомнений, каким-то особенным, так как календарь представлял собой универсальные часы, спроектированные показывать ему ход секунд. И это было также верно, как и то, что его путешествие к двойной звезде должно было занять десять месяцев. Но не было никаких сомнений, что что-то не так: он не мог пошевелить одной из своих рук. И это была вторая ненормальность.
Гаррард испытал импульсивный порыв встать и посмотреть, сможет ли он снова запустить часы. Возможно, проблемы были временными и не несущими опасности. Однако тотчас в его голове прозвучал приказ, который он вбил в себя ещё за месяц до того, как отправился в путь.
Не двигаться!
Не двигаться до тех пор, пока не выяснишь абсолютно всё, что можно выяснить не двигаясь. Что бы это ни было, оно вырвало Брауна и Челлини за пределы человеческого разумения, оно могущественно и совершенно непредставимо. Они были замечательными ребятами, умными, находчивыми и натренированными до самой крайности, ну может на микрон от неё, лучшими людьми Проекта. В их корабль были встроены средства защиты от всех известных людям неприятностей, и сами они были встроены в DFC-3. Следовательно, если что-то всё же случилось, то это ударило с какой-то банальной стороны и ударило только один раз.
Он прислушался к жужжанию. Оно было ровным, спокойным и совсем негромким, но сильно его встревожило. Предполагалось, что овердрайв будет беззвучным — на плёнках первых беспилотных тестовых кораблей никакие жужжания не фиксировались. Похоже, шум не мешал функционированию овердрайва и не указывал на какие-то проблемы в нём. Но он был совершенно неуместен, и Гаррард не понимал причины его появления.
Но такая причина существовала. И Гаррард не собирался ничего делать, пока не выяснит её, разве что позволять себе дышать.
Невероятно, но он вдруг осознал, что с того момента, как пришёл в себя, он сделал только один вздох. И хотя он не ощущал никакого дискомфорта, открытие этого факта вызвало такую непреодолимую панику, что он чуть не привстал со своего ложа. К счастью после того как паника стала отступать, или ему показалось, что стала отступать, та странная вялость, которая не позволяла быстро подниматься векам глаз, не дала его телу выработать энергию, чтобы осуществить этот порыв. И паника, какой бы острой она не была, ушла всецело в ментальную сферу. Он сразу установил, что отсутствие дыхания никоим образом его не смущало, он даже мог сказать, что оно было как бы само по себе и ждало, чтобы его объяснили … или чтобы его — Гаррарда — убить. Но пока ещё не сделало этого.
Шум двигателей, тяжесть век, отсутствие дыхания, остановка календаря. Четыре факта — но что они в сумме означают? Искушение пошевелить хоть чем-нибудь, хоть большим пальцем, было очень сильным, однако Гаррард воспротивился ему.
Он очнулся совсем недавно, максимум полчаса назад и отметил уже четыре ненормальности. Но их должно было быть больше. Другие куда тоньше этих четырёх, и прежде чем он начнёт двигаться, их надо точно выявить. Ничего особенного не было в том, что собирался сделать Гаррард — ведь ему оставалось заботиться только о своих нуждах. После провала экспедиций Брауна и Челлини Проект внёс некоторые изменения в функционирование овердрайва и переправил всё управление в DFC-3 на компьютер. И в реальности действия Гаррарда превратились в простую прогулку. Только при выключении овердрайва он должен был включаться в управление.
Пок.
Это был мягкий, низкий звук, похожий на звук вылетающей из винной бутылки пробки. Судя по всему, он раздался справа от панели управления. Гаррард остановил порывистый рывок своей головы с помощью волевого усилия. Он медленно повернул глаза в ту сторону.
Он не увидел чего-либо, что могло вызвать этот звук. Температурный датчик не показывал изменений, которые могли произвести тепловой шум из-за возникновения температурных контрастов — а это было единственно возможное объяснение, которое пришло ему в голову. Он закрыл глаза (а это оказалось столь же трудным процессом, как и открыть их) и попытался вспомнить, что показывал календарь, в тот момент, когда он очнулся. После того, как он почти убедился, что вспомнил ясную и точную картинку, Гаррард вновь открыл свои глаза.
Звук издавал календарь, отмечая одну секунду. И теперь он не шёл, словно был остановлен. Гаррард никогда не задумывался, сколько времени требуется секундной стрелке часов, чтобы совершить прыжок на одну секунду. Очевидно, что в нормальных условиях такой прыжок был слишком быстрым, чтобы глаза успели его проследить.
С опозданием он осознал, чего стоили ему эти рассуждения в смысле важности информации. Ведь календарь не стоит, а идёт. И, прежде всего, ему надо точно установить, сколько времени календарю требуется, чтобы совершить секундный ход.
Он начал считать, затрачивая на один счёт около пяти секунд: один-и-шесть, один-и-семь, один-и-восемь. И довольно скоро он понял, что оказался в аду. Сначала совершенно без причины болезненный страх быстро разлился по его венам, становясь всё более и более интенсивным. Его кишечник начал скручиваться с бесконечной медлительностью. Всё его тело представляло собой поле мелких медленных колыханий, которые не столько сотрясали его, сколько заставляли содрогаться его конечностям и дрожать коже под одеждой.
На фоне постоянного шума появился ещё один звук — почти на инфразвуковой границе слышимости,— который, казалось, раздавался прямо у него в голове. Страх продолжал нарастать, а вместе с ним пришла и боль, возникли мышечные спазмы желудка и кишечника, но сильнее всего предплечий рук. Он почувствовал, что будто очень медленно начинает удваиваться где-то в середине себя — ужасающая разновидность динамического паралича. И с этим определённо он ничего не мог поделать.
Это продолжалось часами. На пике всего этого мозг Гаррарда, да и вся его личность были вымыты, он представлял собой сосуд ужаса. Когда несколько струек разума стали возвращаться в эту выжженную пустыню бессмысленных эмоций, он обнаружил, что сидит на подушечках ложа и что рукой он сдвинул панель управления к тому локтю, где она крепилась, так что теперь она не была прямо перед ним. Его одежда была влажной от пота, который упорно отказывался испаряться и охлаждать его. И лёгкие у него болели, хотя дыхания он по-прежнему не фиксировал.
Что бога ради случилось? Это было то, что убило Брауна и Челлини? Оно бы убило и его, он был в этом уверен, если бы происходило чаще. Хватило бы и двух подобных случаев, если бы они произошли вскоре друг за другом. В лучшем случае оно бы сделало из него слюнявого идиота, и хотя компьютер вернул бы его и корабль на Землю, он бы не смог рассказать Проекту об этом торнадо бессмысленного страха.
Календарь показал, что вечность в аду продолжалась три секунды. Когда на его лице отразилось академическое недоумение, календарь сказал пок и этим снизошёл до указания, что припадок в итоге длился четыре секунды. С мрачной решимостью Гаррард снова начал считать.
Он позаботился о том, чтобы счёт был абсолютно равномерным автоматическим процессом, который не тормозился бы в его мозгу, если ему придётся решать новую проблему или эмоциональный тайфун вновь захлестнёт его. Действительно, навязчивый подсчёт ничто не остановит — ни порывы любви, ни крушение империй. Гаррард понимал опасность создания в своём мозгу такого насильственного механизма, однако он отчаянно нуждался в вычислении времени, за которое часы отсчитывают одну секунду. Он начинал понимать, что с ним случилось, но ему надо было провести точное измерение, чтобы использовать это понимание.
Конечно, было много предположений о возможном влиянии овердрайва на субъективное время пилота, но ни одно не было исчерпывающим. До овердрайвовой скорости объективное и субъективное время практически не отличались, так что пилоту не стоило отвлекаться на эти отличия. При околосветовых скоростях для наблюдателя на Земле время на борту показалось бы уже заметно замедленным, тогда как пилот не обнаружил бы каких-либо изменений. Так как по представлениям существующей теории относительности движение со скоростями, превышающими скорость света, было невозможно, не было теорий, описывающих, что будет реально происходить в корабле, движущемся с такой скоростью. Классическая теория даже отрицала существование корабля при такой скорости. Преобразование Хэртела, на основании которого и двигался DFC-3, было нерелятивистским. Оно утверждало, что время на корабле будет идентичным времени наблюдателей на обоих конечных пунктах путешествия. При этом, так как корабль и пилот принадлежали одной и той же системе отсчёта, не представлялось возможным, чтобы время корабля и время пилота отличались. Такое просто считалось смешным.
Время на корабле, очевидно, совпадало со временем наблюдателей. Он прибудет к системе Альфы Центавра ровно через десять месяцев. Но пилот жил во времени Гаррарда, и ему начинало казаться, что он вообще не прибудет на место назначения.
Это было невозможно, но это так. Почти наверняка это результат побочного физиологического влияния на человеческий метаболизм оведрайва, который нельзя было обнаружить во время тестового роботизированного полёта на овердрайвовой скорости — робот не мог ощутить субъективно воспринимаемое Гаррардом время.
Секундная стрелка начала предварительно дрожать, когда внутренние части календаря начали подавать на неё силы для движения. Семьдесят-сотен-сорок-один, семьдесят-сотен-сорок-два, семьдесят-сотен-сорок-три…
При счёте 7 тысяч 58 секундная стрелка начала прыгать на следующее деление. Несколько минут ушло на то, чтобы пройти крошечное расстояние и ещё несколько минут, чтобы прекратить дрожать. И чуть позже до него дошёл звук.
Пок.
В лихорадке мыслей, но без какого-либо физического возбуждения, его разум начал манипулировать с числами. Так как ему сложнее становилось проговаривать числа с их увеличением, интервал между двумя секундными тиками календаря, вероятно, был ближе к 7 тысячам 200 секундам, нежели к 7 тысячам 58. Обратный расчёт быстро дал ему нужное соотношение: одна секунда во времени корабля равнялась двум часам в жизни Гаррарда.
Но то, что он отсчитал, было ли действительно двумя часами для него? Казалось, в этом не было никаких сомнений. Всё выходит так, что впереди долгое путешествие.
Сколько ещё его будет бить с ошеломляющей силой. Время для него замедлилось в 7200 раз. Он будет добираться до Альфы Центавры 72 тысячи месяцев.
Это займёт
Шесть тысяч лет!
2
После этого Гаррард ещё долго сидел неподвижно, плотно укутанный в пропитанную тёплым потом рубашку Нессуса, которая отказывалась охлаждаться. Ведь некуда было спешить.
Шесть тысяч лет. Еда, вода и воздух тут будут всё это время, или даже шестьдесят или шестьсот тысяч лет — само собой разумеется, что корабль будет синтезировать его потребности до тех пор, пока хватит топлива. Даже если Гаррард будет есть мясо каждые три секунды объективного времени, т. е. корабельного, нет никаких причин бояться, что запасы кончаться (но тут он осознал, что это у него никак не получится, так как кораблю потребуется больше секунд объективного времени, чтобы приготовить мясо и обслужить его, хорошо, если в рамках его, Гаррарда времени, ему удастся есть раз в день). Эта была одна из тех возможных бед, которую предусмотрели инженеры Проекта м устранили, проектируя DFC-3.
Но ни у кого не было мысли, как обеспечить механизм, который бы бесконечно восстанавливал здоровье Гаррарда. Через шесть тысяч лет от него не останется ничего, кроме плёнки пыли, тупо отсвечивающей на горизонтальных поверхностях DFC-3. Его труп сможет пережить его некоторое время, так как корабль был стерильным, но его съедят его же бактерии, которые живут в его пищеварительном тракте. Они синтезируют компоненты витаминов группы B, пока он жив, но они скушают его без сожаления, как только он перестанет быть сложным и органично устроенным существом — пилотом, ну или просто живым.
Короче говоря, Гаррард умрёт до того, как DFC-3 окажется далеко от Солнца, а после 12 тысяч лет, когда DFC-3 вернётся на Землю, на борту не останется даже его мумии.
Озноб, пробежавший по его телу, казалось, почти не был связан с этим открытием. Он длился довольно долго, и как Гаррард мог его оценить, был скорее симптомом волнения и побуждения к действию, а не холодом, который бы он почувствовал, выслушав виртуальный смертный приговор. К счастью, это было не так невыносимо, как в прошлый раз. И когда озноб прошёл, а за это время часы сделали два “тика”, он отбросил всякие остатки сомнений.
Предположим, что этот эффект растяжения времени является только мысленным, и остальные физиологические процессы его тела подчиняются общему времени корабля, ведь у него не было непосредственных причин думать иначе. Если это так, то передвигаться он сможет только по корабельному времени. И выполнение самой простейшей работы займёт у него месяцы.
Но он бы продолжал жить, если бы это было так. Через шесть тысяч лет, когда он достигнет Альфы Центавра, возможно его мозг свихнётся, но тело будет жить. С другой стороны, если бы его телесные движения были бы такими же быстрыми, как умственные процессы, ему надо было бы быть чрезвычайно осмотрительным. Ему следовало бы двигаться очень медленно и прилагать как можно меньше усилий. Такое обычное движение человеческой руки, как взятие карандаша, перемещение его из одного состояния покоя в другое состояние покоя требует сообщить ускорение в два фута в секунду в квадрате, и, соответственно, надо замедлять свои усилия в соответствующей пропорции. Если Гаррарду нужно сообщить двум фунтам веса ускорение в 14 тысяч 400 футов на секунду в квадрате в его времени, он должен выделить усилие на 900 фунтов. И дело не в том, что человеку не под силу такое усилие, а в том, что оно равносильно толканию заглохшего джипа. Он бы никогда не смог поднять карандаш только усилием мышц руки, ему пришлось бы основательно потрудиться. И человеческое тело не создано, чтобы выдерживать такие нагрузки бесконечно. Даже самый сильный тяжёлоатлет не демонстрирует свою силу каждую минуту каждый день.
Пок.
Это был календарь — была отсчитана очередная секунда. Ну или прошли следующие два часа. Однако, ему показалось, что прошла, конечно, не одна секунда, но куда меньше, чем два часа. Похоже, субъективное время было совсем не таким простым в измерении. В микровремени, в котором существовал мозг Гаррарда, когда он интенсифицировал свою умственную деятельность, размышляя над той или иной проблемой, он фиксировал заметное уменьшение времени между двумя “тиками” календаря. Это помогло бы во время бодрствования, но помогло бы только тогда, когда его тело не проявляло бы себя во времени его мозга. В этой связи он может провести невероятно активную и возможно не невыносимую умственную жизнь в течение многих веков его бодрствования. Но к счастью и спать ему придётся столь же долго.
Обе проблемы — какие усилия он должен напрягать своим телом и как он может спать, оставаясь инертным на своём ложе, если его мозг главенствует в его сознании, — по-прежнему оставались запутанными и не выясненными.
После щелчка календаря корабль, или та его часть, которую мог видеть Гаррард со своего места, оставались в полной неизменности. Шум двигателей, как могли судить его уши, не изменялся ни по частоте, ни по амплитуде. И он по-прежнему не дышал. Никаких движений, никаких изменений.
Непреложным фактом, который он в конце концов установил, было то, что он не мог обнаружить перемещения своей диафрагмы и движений своей грудной клетки. Его тело должно было существовать во времени корабля, в противном случае он бы давно уже потерял сознание от кислородного голодания. Это предположение объясняло и те два невероятно долгих приступа эмоций, которые он пережил и которые являлись, более или менее, откликом его эндокринной системы на сделанные им перед этим открытия. Он обнаружил, что не дышит, поднялась паника и он попытался сесть. Его разум забыл про два импульса, которые мозгом по нервам передались железам эндокринной системы и мышцам тела, и началась реальная физическая паника. Когда она закончилась, он действительно сидел, при этом адреналин в его крови не дал ему возможности отметить, как он переместился в сидячее положение. Тот сильный озноб, возникший, когда он сделал открытие, что умрёт ещё задолго до конца путешествия, был ответом его тела на умственную команду, обусловленную лихорадочным интересом подсчитать разницу во времени.
Очевидно, ему следует внимательно следить и контролировать все свои резкие умственные порывы, иначе он будет платить за них потерей интеллектуальности во время длительных и мучительных срывов эндокринной системы. Это открытие принесло ему большое удовлетворение, и Гаррард насладился им. Ему определённо не помешало бы порадоваться в течение нескольких часов, это было бы очень полезно его эндокринной системе, особенно в момент ментальной депрессии. За шесть тысяч лет у него будет большое количество случаев плохого самочувствия, так что надо поддерживать возникающие состояния удовольствия по-дольше. Ему придётся строго контролировать накатывающие на сознание приступы паники, страха, уныния, иначе, как это было до этого, они ввергнут его в эмоциональный ад на четыре, пять, шесть и даже, возможно, на десять часов.
Пок.
Это было очень хорошо, так как прошло два часа по времени Гаррарда, а он прожил их без каких-либо трудностей и совсем не осознавая их прохождение. Если бы ему удалось приспособиться и начать использовать такой распорядок, полёт перестал бы быть для него таким страшным, как ему сразу показалось. Сон бы отбирал у него большие куски времени, а в часы бодрствования он мог бы чертовски много творчески размышлять. За одни сутки по корабельному времени он имел бы времени на размышления больше, чем было у любого земного философа за всю его жизнь. Гаррард, если бы сумел себя заставить, мог бы думать над какой-нибудь мыслью веками, исследуя её до мельчайших деталей, а спустя тысячелетие обратиться к новой. Какую бы сокровищницу чистого разума смог бы он собрать за 6 тысяч лет? С определённой концентрацией он мог бы между завтраком и обедом по времени корабля решить проблему Добра и Зла, а за месяц корабельного времени мог бы понять причину всего Сущего.
Пок.
Не то, чтобы Гаррард был столь оптимистичен в уверенности, что сохранит возможность логически мыслить, или просто не сойдёт с ума во время полёта. Ситуация всё ещё оставалась мрачноватой. Но возможности имелись. Он почувствовал мимолётное сожаление, что не был Хэртелом, который, получив такую возможность
Пок
старик, конечно, мог бы использовать её лучше, чем Гаррард. Ситуация требовала того, кто обладал высочайшими знаниями по математике, чтобы использовать её максимально эффективно. И всё же Гаррард начал понимать
Пок
что он предоставит о себе хорошее мнение, и ему приятно было осознавать, что он вернётся (если сохранит своё здравомыслие)
Пок
на Землю после десяти земных месяцев со знаниями, на века опередившими всё
Пок
что Хэтрел знал или любой мог узнать
Пок
кто должен был работать в условиях нормального времени. Пк. Эта перспектива приятно волновала его. Пк. Даже тиканье часов становилось веселее. Пк. Теперь он чувствовал себя в полной безопасности Пк игнорируя заученную команду Пк не двигаться Пк так как по любому Пк он уже Пк двигался Пк без Пк вреда Пк для Пк себя Пк Пк Пк Пк Пк пккккккккккккк…
Он зевнул, потянулся и встал. После всего не стоило быть слишком довольным. Существовало много проблем, которые ещё надо было решить. Например, следить за разрешением в корабельном времени возникающих проблем с полётом, тогда как его высшие центры должны были быть сосредоточенными над осмыслением чисто философских проблем. И, кроме того…
И, кроме того, он мог двигаться.
Даже более — он только что совершил своим телом сложный манёвр и в нормальном времени!
Не успел Гаррард посмотреть на календарь, сообщение, которое тот мог ему сообщить, уже проникло в его сознание. Пока он наслаждался чувством удовлетворения, полученным от эндокринной системы, он не заметил, по крайней мере, сознательно, что календарь ускорился. Прощайте этнические системы, которые затмили бы греков. Прощайте вычисления эонов, превзошедшие спиновые вычисления Дирака. Прощайте космологии Гаррарда, в которых Всевышнему досталась бы работа третьим помощником водовоза на заднем дворе п-мерного пространства. До свидания и проекту, который он когда-то пытался реализовать в колледже о сторонах любви, которых, согласно гулявшему мифу, должно было быть не менее сорока восьми. Гаррарду никогда не удавалось распознать больше двадцати, и он только что, возможно, потерял последнюю возможность установить истину.
Микровремя, в котором он пребывал, придя в себя, закончилось по объективному времени корабля всего через несколько минут, как тот перешёл в овердрайв. Длительное интеллектуальное противостояние с его эндокринной системой ни к чему не привело. Гаррард сейчас пребывал в объективном времени корабля.
Гаррард сел обратно на своё ложе, не понимая, огорчаться ему или радоваться. В конце концов, ни одна из эмоций не возобладала, и он чувствовал себя неудовлетворённым. Микровремя, когда оно было, казалось плохой штукой, но сейчас, когда оно ушло, вроде казалось уже и нормальным. Как такая мимолётная вещь могла убить Брауна и Челлини? Ведь они были куда более крепкими ребятами, чем он, Гаррард. И всё-таки он справился с ней. Или может было что-то ещё? И если это что-то было, то что именно?
Ответа не было. Календарь контрольной панели на его локте, которую он в момент первой затянувшейся паники отбросил, продолжал тикать. Шум двигателей сохранялся. Его дыхание было спокойным и проходило в обычном ритме. Он чувствовал себя легко, полным сил. На корабле всё было тихо, спокойно и без изменений.
Календарь тикал всё быстрее и быстрее. Он показал ровно час полёта после включения овердрайва по корабельному времени.
Пок.
Гаррард посмотрел вверх с удивлением. Это был знакомый звук — так стрелка часов прыгала на одно деление. Но минутная стрелка уже отбила ранее полчаса. Он посмотрел на секундную стрелку — та вращалась как пропеллер, убыстряясь всё сильнее и сильнее и стала невидимой.
Пок.
Второй час. Вот уже полчаса. Пок. Следующий час. Пок. Пок. Пок. Пок. Пок. Пок. Пк-пк-пк-пк- пккккккккккккк…
Стрелки календаря крутились почти невидимые, отмечая, как время убегает вместе с Гаррардом. А корабль оставался неизменным — прочным, не потревоженным, неуязвимым. Когда течение времени достигло такой скорости, что Гаррард уже не мог следить за ним, он осознал, что опять больше не может двигаться, его тело начало трепетать как у птицы колибри и его ощущения отключились — ничего согласованного они ему не сообщали. Комната темнела, становилась краснее, или становилась…
Но он не увидел конца процесса, не увидел пика наступления макровремени, в которое его ввёрг овердрайв Хэртела — псевдосмерть схватила его первой.
3
То, что Гаррард псевдоумер относительно вскоре после того, как DFC-3 перешёл в овердрайв, было чистой случайностью, но Гаррард не знал об этом. Фактически, он ничего не знал в течение неопределённого интервала времени. Он неподвижно сидел, уставившись в одну точку, его метаболизм практически остановился, его мозг бездействовал. Время от времени слабая волна минимальных метаболических реакций проходила по его организму в ответ на позывы инстинкта выживаемости (техники-электрики назвали бы это стадией “технической поддержки”), но они были столь примитивными, что не затрагивали его разум. Это состояние и было псевдосмертью.
Однако, когда наблюдатель реально прибыл, Гаррард бодрствовал. Наблюдатель мало понял то, что он увидел или почувствовал. Но было совершено ясно, что овердрайва не было и вместе с ним отсутствовали все те безумные изменения во времени, а в один из илюминаторов корабля бил яркий свет. Путешествие в одну из сторон закончилось. Всё это и вернуло Гаррарда к жизни.
Но вещь (или вещи), которые привели его в сознание, что это было? Понимания не было. Может это была некая конструкция, связанная с его ложе? Нет. Может некое живое существо, бывшее где-то сбоку от него? Нет. Это множество существ. Или какое-то сочетание и механизма и живого.
Что-то было в корабле, тайное, но оно было. Или они были.
— Как ты слышишь? — сказало внезапно это существо. Его голос или их голоса равномерно шли ото всюду, а не из какой-то одной точки. И Гаррард не посчитал, что это необычно.
— Я-я, — сказал он, — или мы-ы слышим нашими ушами. Здесь.
Его ответ с непреднамеренно длинноватыми цепочками гласных звуков прозвучал смешно. Он удивился, почему говорить таким странным образом.
— Мы-они постарались дать тебе-вам быть умным, — сказало существо. Со стуком рядом с его ложем упала книга из обширной библиотеки DFC-3. — Мы старались там, и там, и много там. Вы существо — Гаррард. Мы-они клинестертон бидеманг, со всей любовью.
— Со всей любовью, — как эхо повторил Гаррард. Произношение бидеманга на этом языке, на котором они разговаривали, тоже было странным. Но опять Гаррард не нашёл логических причин считать это произношение неправильным.
— Вы-они, э-э-э с Альфы Центавра? — спросил он нерешительно.
— Да мы слышим двойственные радиоцеле, которые видны там, за этими дар-отверстиями. Мы полагаем, что существо-Гаррард с обожанием относится к радиоцеле и имеет разум к ним, мягко и громко. Как вы слышите?
Какое-то время существо-Гаррард осмысливало вопрос.
— Я слышу Землю, — сказал он. — Но очень мягко и не видя.
— Да, — сказал бидеманг. — Это гармония, не первая, как наша. Всё-пожирающий слушает любовников там, не на радиоцеле. Позволь мы-моему дать тебе-вам разум к родалентному бидемангу и другому-другим братьям и любовникам по каналу приятному существу-Гаррарду.
Гарард находил, что понимает его речь без труда. Он понимал, что они говорят на каком-то языке и его мозг не переводил всё на английский, и эту способность он мог получить только путём больших усилий и долгой практики. Но в то же время его мозг ему говорил, что это английский язык. Предложение, которое ему сделал клинестертон бидеманг было от всей души, и он в свою очередь, осознавал это и принимал с любовью, как и бидеманг, и это понимали без слов оба.
После этого была состыковка многих кораблей, и существо-Гаррард устанавливало гармонию с бидемангенами, покидая свой корабль с многими дар-отверстиями для любви Всё-пожирающего, а бидемангены демонстрировали они-их способности.
Он также пытался рассказать, как он был без любви во время овердрайва, который был ориентирован только на время и пространство и создавал особенность. Родалентный бидеманг поинтересовался овердрайвом, но не задавал ему вопросов.
Затем существо-Гарард узнало, что время сожрано, и он снова должен услышать Землю.
— Я помещу вас-их в полную любовь, — сказал он бидемангенам. — Я буду обожать радиоцеле Альфы и Проксимы Центавра на Земле так, как и на небе. А теперь овердрайв мой-другой должен овладеть и победить меня и заставить обожать особенность похожую на тишину.
— Но вы снова будете вклинены, — сказал клинестертон бидеманг. — После как вы обожали Землю. Вы много любили Время, Всё-пожирающего. Мы-они будем ждать других.
Сам по себе Гаррард не сильно верил в то что скажет, но сказал:
—Да мы-они сделаем новое обхаживание бидемангенов в другом радианте. Со всей любовью.
На это бидемангены сделали и выразили восхищение, и тут врезался овердрайв. Корабль с многими дар-отверстиями и существо-Гаррард увидели, что двойственные радиоцеле раскололись.
Затем снова наступила псевдосмерть.
4
Когда маленькая свечка зажглась в бесконечной пещере псевдомёртвого разума Гаррарда, DFC-3 находился глубоко внутри орбиты Урана. Так как Солнце было ещё очень далеко и выглядело маленьким, оно не давало заметного освещения, и ничто не могло пробудить Гаррарда от его сна-псевдосмерти на протяжении двух следующих дней.
Компьютеры терпеливо его ждали — теперь он сам мог вернуть корабль на Землю, если бы захотел. Но компьютеры были запрограммированы и на тот случай, что он будет мёртв ко времени возвращения DFC-3. Предоставив ему неделю, в течение которой он продолжал спать, они вновь взяли управление на себя. По специальному каналу были отправлены радиосигналы. Через час был зафиксирован слабый ответный сигнал. Это был направляющий сигнал. Он не произвёл никакого звукового отклика внутри DFC-3, но сообщил ему направление движения.
Перемена движения и разбудила Гаррарда. Его сознание всё ещё было покрыто ледяной пеной псевдосмерти. Насколько он мог видеть интерьер своей каюты, она никак не изменилась, за исключением книги на полу.
…книга. Клинестертон бидеманг уронил её там. Но ради Бога кто такой клинестертон бидеманг? И кто он сам такой, Гаррард, спрашивающий об этом? Всё это не имело смысла. Он смутно помнил какой-то опыт, бывший у него там ,у двойной звезды Центавра.
двойственные радиоцеле
Там было ещё какое-то такое слово. Похоже, они имеют греческое происхождение. Но он не знал греческого языка и, к тому же, почему центаврианцы должны говорить по-гречески?
Он наклонился вперёд и повернул переключатель, открывавший заслонку переднего иллюминатора, который представлял собой в действительности телескоп с полупрозрачным экраном. На нём было видно несколько звёзд и тусклый нимб на одном из краёв, который мог быть Солнцем. Примерно в час дня на экране появилась планета размером с горошину, имевшая слабые проекции по обеим своим сторонам наподобие ручек на чайной чашке. DFC-3 не должен был проходить вблизи Сатурна, так как в соответствии с планами его возвращения в это время Сатурн от траектории корабля должен был находиться по другую сторону от Солнца. Но эту планету трудно было не распознать.
Гаррард был на пути к дому, и он был всё ещё жив и в здравом уме. Или он был всё ещё в здравом уме? Ведь эти фантазии о центаврианцах произвели на него такое глубокое эмоциональное воздействие, что были сомнения об относительно устойчивой стабильности его разума. Но эти сомнения быстро исчезли. Когда он обнаружил, хватаясь за самые очевидные фрагменты своей памяти, что множественное число от бидеманг было бидемангены, он прекратил беспокоиться об этой проблеме. Очевидно, что раса центаврианцев, если будет говорить по-гречески, не будет формировать множественное число по-немецки. Все эти языковые ассоциации явно подстроены его подсознанием.
Но что же всё-таки он обнаружил у звёзд Альфы Центавры?
Ответа на этот вопрос не было. Но отчего был этот непонятный бред о любви, Всё-пожирающем и бидемангенах. Возможно, он вообще не был у звёзд Альфы Центавры, а лежал здесь, холодный как скумбрия, двадцать месяцев.
Или даже 12 тысяч лет?
После трюков, что овердрайв устраивал со временем, отражает ли объективное время действительную дату. Гаррард в отчаянии начал вращать телескопом. Где находиться Земля? После 12 тысячи лет Земля находилась вот тут. Но он быстро понял, что такое её расположение ничего не доказывает. Земля существовала многие миллионы лет, и 12 тысяч для планеты были ничем. Луна была также на своём месте. Обе находились от него на противоположной стороне от Солнца, но не слишком далеко, чтобы телескоп с увеличением мощности не мог их ясно показать. Гаррард смог увидеть освещённый Атлантический океан, восточную часть Гренландии. Компьютеры направляли корабль к Земле под 23 градусами к северу от плоскости эклиптики.
Луна также не изменилась. Он мог видеть на её поверхности всплеск белого, напоминающий отражение Солнца от земных океанов, который отбрасывал гидроксида магниевый маяк, засыпавшийся пылью Моря Паров ещё с первых годов космических полётов. На южной окраине Моря Паров выделялась тёмная точка, которая была кратером Манилием. Но это снова ничего не доказывало, ибо Луна никогда не менялась. Плёнка пыли, нанесённая современным человеком, пролежит тысячелетия, пока её не сдует время. Маяк Моря Паров занимает площадь более 4 тысяч квадратных миль, и целая эпоха потребуется, чтобы засыпать его. Человеку намеренно или ненамеренно потребуется на это сто лет. Если вы будете постоянно пылить на большом участке в мире без атмосферы, тот всегда будет оставаться запыленным.
Он проверил звёзды по своим звёздным картам. Они не переместились — а почему они должны были переместиться всего за 12 тысяч лет? Боковые звезды ковша Большой Медведицы по-прежнему указывали на Полярную звезду. Дракон словно фантастическая лента простирался между обеими Медведицами, Цефеей и Кассиопеей, как он делал это всегда. Расположение этих созвездий сказало ему только, что в Северном полушарии Земли была весна.
Но весна какого года?
И тут Гаррарда осенила мысль, что у него есть способ получить ответ на этот вопрос. Луна вызывает приливы на Земле, и действие и противодействие всегда равны и противоположны. Луна не может перемещать предметы на Земле, не испытывая обратного воздействия, которое результируется в угловой лунный момент. Как следствие, расстояние между Луной и Землёй увеличивается на 0.6 дюйма за один год. За 12 тысяч лет Луна отдалится от Земли на 600 футов.
Но как это измерить? Он сомневался, что сможет это сделать, тем не менее, достал таблицы эфемерид и другие диаграммы и принялся за вычисления. Пока он занимался, Земля стала ближе. Спустя некоторое время он закончил предварительные вычисления, но они ничего ему не дали, так как ошибка вычислений превысила точность определения расстояния между Землёй и Луной с помощью его телескопа. Требовались более точные измерения. Но он скривился, потому что они уже были не нужны.
Компьютер вернул DFC-3 обратно, но не к Солнцу или Земле в определённый момент времени, а просто в конкретную точку пространства. То, что Земли и Луны не будет вблизи этой точки, компьютер рассчитать уже не мог. То, что от этой точки Земля была видна, уже хорошо, и это является доказательством того, что с самого начала прошло не очень много времени.
Это предположение не стало новостью для Гаррарда, просто оно находилось где-то на задворках его разума. На самом деле он осуществлял эти расчёты по одной и только одной причине: потому что глубоко в его мозгу, настроенном на постоянную работу, существовал механизм, заставляющий его вести расчёты. Давным-давно, когда он пытался подсчитать отсчитываемое календарём корабля время, он начал считать, и выяснилось, что инстинктивно он до сих пор продолжал считать. Это была одна из опасностей преднамеренного запуска такого ментального механизма, но она принесла очевидную пользу в совершенно бесполезных астрономических изысках.
Мысли обо всём этом стали целительными. Он резко прервал расчёты, и этот неслышимый кретин в его мозгу наконец перестал считать. Он уже двадцать месяцев проводил свои расчёты, и Гаррард представлял, как будет счастлив, когда всё это прекратится.
Его радио взвизгнуло и с тревогой произнесло:
— DFC-3, DFC-3. Гаррард, вы слышите меня? Вы живы? Здесь все сходят с ума. Гаррард, если вы слышите меня, ответьте!
Это был голос Хэртела. Гаррард так конвульсивно быстро закрыл перегородки, что острый кусочек занозой впился ему в руку.
— Хэртел, я здесь . DFC-3 Проекту. Я Гаррард. — И затем, не понимая почему он это говорит, он добавил: — Со всей любовью.
Хэртел после того как закончилась суматоха с посадкой, больше всего заинтересовался временными эффектами.
— Это, безусловно, расширяет диапазон вопросов, над которыми я работал, — сказал он. — Но я думаю, мы сможем объяснить это через преобразования. Возможно, даже обнаружится фактор, который мог обнаружить и пилот. В любом случае, рассмотрим.
Гаррард рефлекторно покрутил бокалом. В старом тесном офисе Хэртела в административном здании Проекта, он чувствовал себя странно, сильно скованным и сдавленным.
Он сказал:
— Я не думаю, что я бы определил его, Адольф. Я полагаю, это и спасло мне жизнь.
— Как?
— Я говорил вам, что через некоторое время умер. С тех пор как я вернулся, я много читал и выяснил, что психологи придают гораздо меньше значения индивидуальности человеческой психики, чем мы с вами. Вы и я учёные-физики, поэтому мы думаем о мире как о чём-то вне нашей кожи, которое требует исследования. Но это не меняет существа. Данная солипсистская система не совсем верна. На самом деле наша личность зависит от многих вещей в нашем окружении, больших и малых, которые существуют вне нашей кожи. Если бы каким-то образом можно было отрезать человека от всех чувственных впечатлений, приходящих к нему извне, он бы перестал существовать как личность через две или три минуты. Возможно, он бы умер.
— Не цитируя — Гарри Стэк Салливан, — сухо сказал Хэртел. — И что?
— И что? — переспросил Гаррард. — Обратите внимание на однообразие внутри корабля. Оно совершенно неподвижно, неизменно, безжизненно. В обычный межпланетный полёт в таких условиях может отправиться любой закоренелый астронавт, который почти не будет покидать своё кресло-качалку. Полагаю, вы не хуже меня знаете о типичном психозе астронавтов. Личность человека становится жёсткой, как и его окружение. Обычно он приходит в себя, когда налаживает канал связи и может общаться с более или менее нормальным миром извне. Но на DFC-3 я был отрезан от окружающего меня мира гораздо более сурово. Я не мог смотреть в иллюминаторы-телескопы. Я был в овердрайве и вообще ничего не мог видеть. Я не мог связаться с домом, так как двигался быстрее света. И затем, я нашёл, что не могу даже двигаться в течение довольно длительного времени. А также я не мог передвигать и обычные инструменты, которыми в повседневной обстановке постоянно пользуется астронавт. Даже те, которые были закреплены. После того, как время ускорилось, я оказался в ещё худшей ситуации. Я мог пользоваться приборами и инструментами, но они двигались и показывали данные слишком быстро — я не мог воспользоваться ими. Ситуация оказалась очень жёсткой, и как результат я умер. Я заморозился во что-то столь же незыблемое, как и корабль вокруг меня, и находился в таком состоянии, пока работал овердрайв.
— Но это показывает, — сказал Хэртел сухо, — что временные эффекты оказались надёжными твоими партнёрами.
— Но они были, Адольф. Слушайте. Ваши двигатели работают в субъективном времени; они изменяют его по непрерывной гладкой кривой от слишком медленно до слишком быстро. И я думаю, они прогоняют его туда и обратно. То есть, получается ситуация постоянного изменения. В долгосрочной перспективе это не могло избавить меня от псевдосмерти, но этого было достаточно, чтобы защитить меня от бесповоротной смерти, что, я думаю, не избежали Браун и Челлини. Они знали, что в состоянии остановить овердрайв и попытались это сделать, но этим и убили себя. Я же знал, что надо просто сидеть и ждать, и на моё счастье синусоидальное изменение времени дало мне возможность для выживания.
— Да-а, — сказал Хэртел, — этот момент следует учитывать, хотя я сомневаюсь, что он сделает межзвёздные путешествия популярными.
Он снова замолчал, поджав тонкий рот. Гаррард в благодарность за передышку сделал основательный глоток своего напитка.
Наконец Хэртел сказал:
— Почему ты так беспокоишься об этих центаврианцах? Я считаю, что ты проделал великолепную работу. То, что ты показал себя героем, это не такое уж большое дело — любой дурак может быть отважным, — но я вижу, что ты был разумным там, где Браун и Челлини действовали бездумно. Но есть какой-то секрет в том, что ты нашёл у этих двух звёзд?
Гаррард ответил:
— Да, есть. Но я уже говорил вам, в чём он состоит. Когда я вышел из псевдосмерти, я был словно кусок пластилина, на котором любой мог бы оставить свой след. Моя собственная среда, моя обычная земная среда были чертовски далеки. Моё нынешнее окружение такое же жесткое, как и всегда. Когда я встретил центаврианцев, я понял, хотя и не был до конца в этом уверен, что они стали самой важной частью моего мира, и моя личность изменилась, чтобы приспособиться и понять их. Это было изменение, с которым я ничего не мог поделать. И возможно, я смог понять их. Но человек, который понял их, не совсем тот самый, который сейчас разговаривает с вами, Адольф. Я сейчас на Земле и не могу разобраться в том человеке. Он говорил по-английски так, что для меня это сейчас звучит как абракадабра. Если я сейчас не могу понять того человека, то я не уверен, что он был Гаррардом. Какую надежду я питаю, рассказывая вам или Проекту о центаврианцах? Они нашли меня в контролируемой среде и, войдя в неё, изменили меня. Теперь, когда их нет, ничего от этих изменений не осталось. Я не понимаю даже, почему я думаю, что они говорили по-английски!
— Как они называли себя?
— Уверен, — сказал Гаррард, — что они были бидемангенами.
— Как они выглядели?
— Я ни разу не видел их.
Хэртел прямо наклонился к нему:
— Как …
— Я слышал их. Я так думаю. — Гаррард пожал плечами и пригубил виски. Он был дома, и он наслаждался всем.
Но в своём гибком уме он услышал, как кто-то сказал: “На Земле, как и на Небе”. Затем другой голос, который, скорее всего, был его собственный (почему-то ему подумалось имя он-другой) произнёс: “Позже, чем ты думаешь”.
— Адольф, — сказал он, — это всё, что нужно? Или мы будем и дальше продолжать? Сколько ещё займёт постройка более усовершенствованного корабля, DFC-4?
— Много лет, — сказал Хэртел, добродушно улыбаясь. — Не беспокойся, Гаррард. Ты вернулся, и это больше, чем удалось сделать другим. Никто теперь не заставит тебя полететь ещё раз. Я действительно уверен в том, что при вашей жизни мы вряд ли построим другой корабль, а даже если и построим, мы не будем спешить отправить его в полёт. Мы обладаем слишком ничтожной информации о той игральной площадке, которую вы там нашли.
— Я полечу, — сказал Гаррард. — Я не боюсь вернуться туда. Я хочу вернуться. Теперь, когда я знаю, как себя ведёт DFC-3, я смогу привести его обратно и доставить все основные карты, записи, фото.
— Ты реально думаешь, — сказал Хэртел, и его лицо стало серьёзным, — что мы позволим DFC-3 полететь опять? Гаррард, мы собираемся разобрать этот корабль практически на молекулы, и предварительно стали строить другой корабль — DFC-4. И мы больше не можем тебя отпустить. Я не хочу быть жестоким, но это желание вернуться обратно, охватившее тебя, может быть, в некотором роде, есть результат постгипнотического внушения? И таким образом, чем сильнее ты хочешь вернуться туда, тем более опасным ты можешь оказаться для нас. Мы собираемся провести тщательный осмотр и анализ как корабля, так и тебя самого. Если эти бидемангены хотят твоего возвращения, они должны иметь на это причину, а мы должны выяснить её.
Гаррард кивнул, но он понимал, что Хэртел мог заметить еле уловимое движение его бровей и морщин на лбу в результате сокращения малых мышц лица, стремившихся остановить набегающие слёзы, но и приведших к появлению выражения печали на его лице.
— Вкратце, — сказал он, — не двигаться.
Хэртел смотрел с вежливой озадаченностью. Но Гаррард больше ничего не говорил. Он вернулся в общее время человечества и больше не собирался его покидать. Даже не с привитой ему любовью, несмотря на смутно припоминаемые обещания.
Наиболее же развёрнутое мнение из тех, что удалось найти, высказано французским литературоведом, известным исследователем советской фантастики, выходцем из семьи советских эмигрантов Леонидом Геллером в монографии «Вселенная за пределом догмы: Размышления о советской научной фантастике», вышедшей в 1985 году в Лондоне. Владимиру Савченко в этой монографии посвящена целая глава.
Привожу соответствующие фрагменты из неё в отдельной статье.
В 1959—60 гг., когда процветала еще ’’ближняя” фантастика, а инерция стереотипа уже захватывала новорожденную утопию, в свет вышли несколько рассказов и одна повесть Владимира Савченко. Молодой инженер, специалист по полупроводникам сразу же вышел в первый ряд советских фантастов. С тех пор Савченко своими регулярными, хотя и довольно редкими вторжениями в литературу неизменно возбуждает интерес критики и читателей. Ему отведен отдельный том в 25-томной ’’Библиотеке современной фантастики” — честь, которой удостоились из советских писателей еще только И. Ефремов и братья Стругацкие.
На фоне еще не вполне осознавшей себя научно-фантастической литературы первая книга Савченко выделяется своей сдержанностью стиля и заботой о деталях, но прежде всего — своей тематикой. Именно Савченко вернул советской НФ тему эйнштейновского парадокса времени. Тогда, когда большинство писателей захлебывалось от восторга перед беспредельностью человеческого разума, Савченко описал во ’’Второй экспедиции на Странную планету” такую инопланетную форму мыслящей жизни, взаимопонимание с которой практически невозможно.
Повесть же ’’Черные звезды” предваряет целую линию в НФ, посвященную размышлениям о нравственности науки.
В повести рассказывается о том, как советские и американские ученые одновременно и независимо друг от друга делают капитальное открытие: лабораторным путем получают идеальное ядерное вещество, состоящее из нейтронов: ’’нейтрид” , устойчивый против всех химических и физических воздействий. Но если в СССР открытие находит применение в мирных целях — создание сверхпрочной брони для реакторов, непробиваемой оболочки для космических ракет и пр., — то американцы первым делом строят из нейтрида пушку для стрельбы по отдаленным целям. Кровожадный генерал, заведующий работами, мечтает о войне в космосе, но, по счастью, завод, изготовляющий нейтридные снаряды, взрывается. Похожий взрыв происходит и в советской лаборатории — дело в том, что при облучении мезонами нейтрид превращается в антивещество. Новое великое открытие стоит жизни двум исследователям (при взрыве американского завода погибает целый городок с 700 жителями — так провидение наказывает милитаристов!), но их товарищи продолжают работу и достигают цели; симпатичный же американец, разгадавший причину взрыва, решает утаить от своих работодателей открытие, сохранив его для прекрасного будущего.
Как мы видим, в повести очень сильно влияние шаблонов памфлетной литературы. Вся американская сюжетная линия карикатурна, советская наука выступает в ангельском облачении, концовка полностью отвечает стандартам светлой научно-технической утопии. Тем не менее, важно в книге не это. В ее основной части подробно нарисована жизнь исследовательской лаборатории, ’’будни открытия” , неудачи, разочарования, ход мысли ученых, — и это сделано безыскусственно и увлекательно; Савченко удалось даже показать довольно убедительные портреты героев, пользуясь, — пожалуй, впервые в НФ — рецептами ’’молодой прозы” [см. примечание ниже (*)]. И главное, в ’’Черных звездах” отчетливо проступает реальная и значительная проблема — проблема своевременности научных открытий: Савченко говорит о том, что люди, общество, наука еще не готовы к обузданию случайно найденной силы.
В ’’Черных звездах” проблема повернута к нам своей очевидной, легко разрешимой стороной: это американцы виноваты в плохом применении новой силы, мы давно готовы к ней, способны с ней справиться, а атомное оружие делаем только в интересах безопасности всего мира.
И все же о случайности в науке — а с ней связаны и вопрос о несовпадении темпов научного и общественного развития, и вопрос об ответственности за результаты открытий — сказано вполне однозначно. Чувствуется, что для писателя проблема более универсальна, чем сказано в книге, что памфлетная схема служит, если не простой уловкой, то данью простейшему способу организации темы.
(*) В одной из предыдущих глав монографии Л. Геллер привёл одно из многочисленных интересных рассуждений-подводок к анализу конкретных произведений советской фантастики. Привожу здесь один из таких фрагментов, чтобы более понятной была ссылка на "молодую прозу" в ходе анализа повести В. Савченко.
Уже в 30-х гг. А. Беляев полагал, что достигшие совершенства люди коммунизма будут мало понятны современному читателю, и находил нужным оживлять их мелкими слабостями. В период расцвета ’’ближней” НФ тиражный рекордсмен В. Немцов особенно часто пользовался этим простым способом, но явные следы его мы обнаруживаем у всех ближних фантастов, и у многих утопистов.
Мы снова видим, как смыкается круг: советская утопия оказывается совсем рядом с фантастикой ”на грани возможного”, рядом с производственным романом, остается плотью от плоти соцреализма.
Итак, по своим качествам, способу их сочетания, — моделирования психологического рисунка, — по характеру своего отношения к окружению и воздействию на него, герой утопии совпадает с идеальным литературным типом соцреализма. Это как нельзя более естественно: утопия, ’’ближняя” НФ, производственный роман говорят о том же положительном герое, и не могут не пользоваться теми же клише. Тем не менее, разница — кажущаяся незначительной, на деле достаточно важная, — есть. Она не в самих героях, а в структуре их взаимоотношений. В литературе соцреализма герои соотносятся между собой согласно определенной иерархической схеме, отражающей структуру советского общества; ее, как правило, избегают утописты. Герой утопии пользуется сравнительно большей свободой, которая проявляется в определенных ситуациях, а потому мы возобновим разговор на эту тему в главе о ситуациях.
Для того, чтобы сделать шаг в поисках истинно живого литературного героя нужно было сломать канон положительного героя, а в НФ — оторваться от старой утопической традиции.
Сначала В. Савченко в ’’Черных звездах” , и почти в то же время братья Стругацкие первыми подошли к новому решению. Кажется несомненным, что у них был общий литературный источник.
В 1956 г. в журнале ’’Юность” появилась повесть ’’Хроника времен Виктора Подгурского” ; ее автору, Анатолию Гладилину был 21 год. Повесть Гладилина открывает целую серию произведений молодых писателей, сгруппировавшихся главным образом вокруг ’’Юности” . Писателей этих называют обычно ’’четвертым поколением” , а их книги — ’’исповедальной прозой” .
Молодые писатели — А. Гладилин, А. Кузнецов, В. Аксенов, А. Битов, В. Войнович, Э. Свирский — откликнулись на призывПомеранцева: давать в литературе не только проповедь, но и исповедь. Они составили первое большое литературное направление ’’оттепели” .
’’Исповедальная проза” рассказывает о том, что по-настоящему близко ее авторам: о современной молодежи, входящей в жизнь и выбирающей место для себя.
Во всех книгах писателей четвертого поколения один герой: молодой человек, как правило, из интеллигентской семьи, окончивший школу (реже — университет) и не знающий, что ему делать дальше. Это обычный парень, весельчак, спортсмен, любитель джаза и современной живописи, интересующийся модой, хорошо начитанный и умеющий спорить. Он честен и правдив, но очень наивен, он переживает первую любовь, как катастрофу, и первые столкновения с действительностью, как крушение мечты. Слабостей у него не перечесть; он охотно дерется и пытается устраивать попойки; он любит казаться циником и часто попадает впросак из-за своего чрезмерного самолюбия. Он скептически относится к ’’громким словам” и ничему не верит на слово. Устроенная, испытанная и продуманная жизнь его родителей вызывает у него приступы страха и отвращения. Больше всего ему хотелось бы совершить подвиг. Он поднимает бунт: уходит из семьи, отказывается поступать в вуз, в поисках самостоятельности работает на заводе, в шахте, в порту, отказывается от легкой городской карьеры и идет работать врачом в деревню. Его главная и единственная проблема — поиски самого себя.
Именно таковы мальчики XXII века в ’’Возвращении” Стругацких, четыре друга, устраивающие побег из школы, чтобы зайцами полететь на Венеру. Они взрослеют, и начинают выбирать свои дороги в жизнь — типичная ситуация ’’исповедальной прозы” . Они начинают работать, и остаются хорошими малыми, честными, трудолюбивыми и остроумными.
Эти несколько повзрослевшие мальчики родом из молодой прозы, занявшись научно-исследовательской работой, в скором времени наводнили НФ; они появляются и в утопических произведениях (кроме ’’Возвращения” Стругацких, в повестях Войскунского и Лукодьянова, Михановского, Велтистова, Жемайтиса); но чаще всего они действуют в современных декорациях — у Савченко, Громовой, Нудельмана, Емцева и Парнова, С. Павлова, В. Колупаева и т. д. — словом, в книгах писателей, составляющих ’’новую волну” в советской НФ и, как правило, начавших свою карьеру в период расцвета ’’исповедальной” прозы.
Мы еще вернемся к ’’исповедальному” герою; он сыграл большую роль в советской литературе, помог избавиться от штампованных абстрактных характеров, принес с собой свежие и искренние чувства, позволил ставить себя в еще не освященные директивами ситуации, полностью обновил язык. Он отражал некий существующий в действительности тип; взяв под лупу реального человека, писатели обратили внимание на его среду, на быт — очереди в магазинах, коммунальные трудности, стоимость джинсов и пластинок с джазом; действие последовало за героем на улицу, в кафе, рестораны, в лыжные походы. С реальными людьми в литературу проникло реальное время и пространство — и это было одним из важнейших достижений молодой прозы.
Вместе с тем, писатели четвертого поколения, разрушив старые схемы, тотчас установили новые. Их персонажи реальны, но упрощены, мы узнаем их по первому слову, предугадываем их поведение на много страниц вперед. Одна из аксиом их поведения: безудержная активность, вначале беспорядочная, но вскоре продолжающаяся в стенах современного института или завода, в большом коллективе. И взрослые ’’мальчики” , герои НФ предстают перед нами уже в виде активистов науки и техники.