Роман Арбитман «Дисперсия страха»

К вопросу о перспективах развития жанра «хоррор» в России.

1. Как известно, западная разновидность жанра «хоррор» имеет отчетливую компенсаторную функцию, являясь симулякром наиболее распространенных психологических фобий миддл-класса. Выборочный анализ англоязычного хоррора (С.Кинг, Д.Руссо, К.Баркер, Д.Кунц, Б.Стаблфорд и др.) позволил вычленить в самом общем виде наиболее часто варьируемую фабульную конструкцию. Как правило, в произведениях подобного рода нормальное, устойчивое течение жизни персонажей внезапно и немотивированно разрушается в результате проникновения в реальный мир трансцендентальных сил -- чаще всего, они персонифицированы в образы умерших людей, которые получили возможность вернуть себе некоторое количество утраченных было функций живых существ (движение, речь и т.п.), чтобы безнаказанно творить зло. Выбор в качестве носителя зла именно покойника мотивирован его безусловными асоциальностью и отсутствием у него полноценных созидательных стимулов; стабильность общества, достигнутая в рамках уютной философии позитивизма, априорно превращает вернувшегося покойника в революционариста и врага порядка. По законам хоррора, мир мертвых вообще не является миром как таковым. Он не может быть никак организован и осуществляется во фрагментарном виде, будучи всего лишь флуктуацией хаоса. Мертвец выглядит разрушителем гармонии, потому изначально вызывает отвращение и страх, вполне этим чувствам соответствуя.

2. Совершенно закономерно, что жанр хоррора в описанном выше виде не мог существовать в литературе тех дохристианских цивилизаций (Египет, Эллада, Рим), где царство мертвых отнюдь не являлось олицетворением вселенского хаоса, а мыслилось организованным по тем же принципам, что и реальные царства живых. Представитель реального мира (например, Орфей), обнаруживал практически ту же иерархию, что и наверху. В этой системе координат выходцы из царства тьмы воспринимались всего лишь как иностранцы или даже бывшие соотечественники, чье существование отличалось от привычного не столь уж принципиально.

3. Близкое родство античных цивилизаций с советской, безусловно, выглядит фактом дискутабельным. Однако, по ряду параметров существенно отличаясь от Древней Греции или Древнего Египта, советская цивилизация на свой западный «аналог» походит еще меньше. Романтический хоррор, бытовавший в XIX веке («Светлана» В.А.Жуковского и пр.), имел тенденцию к перерастанию в то, что сейчас имеется на Западе (вспомним «Страшную месть» Н.В.Гоголя или «Упыря» А.К.Толстого). Но после 1917 года такая разновидность жанра перестала существовать. Царство мертвых не могло быть враждебным советскому обществу уже потому, что в ходе войн, революций, репрессий пополнялось чересчур стремительно, и признание потустороннего мира неким вариантом «пятой колонны» вызвало бы безусловный дискомфорт. Гораздо проще и спокойнее было считать потусторонний мир своим союзником, родом слаборазвитой, забавной, но дружественной державы (наподобие Китая в сталинскую эпоху). С первых же дней появления на свет пролетарского государства идея такого партнерства умело внедрялась как на уровне культовых мифологем («Призрак бродит по Европе...»), так и на уровне клише пропагандистского псевдофольклора («И как один, умрем в борьбе за это») и грамотной адаптации классики («Ну, мертвая, -- крикнул малюточка басом...»). В этом смысле мертвец уже выглядел не объектом массовых боязней, а едва ли не воплощением сталинско-сусловской мечты об идеальном гражданине Страны Советов (свидетельство тому -- культивация фразеологизмов типа «мертвые сраму не имут», «мертвым не больно», «мертвые молчат» и пр.; лучшим из живых официально был признан покойник, лежащий на Красной Площади). Не случайно В.Высоцкий и А.Твардовский, каждый по-своему, поэтически прокомментировали этот пропагандистский стандарт: Высоцкий спел, что «покойники, бывшие люди, -- смелые люди и нам не чета», а Твардовский в своем «Теркине на том свете» обнаруживал в загробном мире сталинскую утопию, построению которой в мире живых еще противился как-то «человеческий материал», а тут ограничений не было никаких.

4. Вытравив у своих граждан страх перед потусторонним миром, советская идеологическая система вынуждена была предложить несколько эрзац-фобий, дабы заполнить образовавшиеся в массовом сознании лакуны. В качестве заменителей избраны были страх перед военной интервенцией, дезинтеграцией страны и мировой войной (ядерной войной). Соответственно, и советская разновидность хоррора была реализована в непривычной форме так называемых «шпионских», «военно-политических» романов, а также антиядерных антиутопий. Так продолжалось до конца восьмидесятых годов.

5. С начала девяностых, когда интеграция империи стала свершившимся фактом, вероятность ядерного противостояния и конфликта снизилась до рекордно низкой отметки, а массовое сознание, наконец-то восприняло как данность, что завоевывать нас никто не способен хотя бы по финансовым соображениям, все вышеперечисленные официозные страхи были признаны утраченными. В результате хоррор «по-советски» прекратил свое существование. Последняя попытка реанимации жанра, когда сюжетным стержнем нескольких популярных произведений — типа «Невозвращенца» А.Кабакова -- был избран страх возврата к тоталитаризму, вскоре также оказалась бесплодной. Плавный откат внешне не походил на катастрофу. Страх всех перед всем и всеми превратился в микродобавку к повседневному психологическому рациону и стал в короткие сроки фоновой составляющей национального менталитета -- чем окончательно ликвидировал конкретный, адресный характер каких бы то ни было спазматических фобий.

6. Таким образом, в настоящее время жанр хоррор в России представляется -- по вполне объективным причинам — абсолютно неперспективным.