Хроника хроника
Сентябрь
Тихим вечером при ясной луне в начале сентября на берегу славной речки сидел рыбак. Он уставился неподвижным взором в приклеенный к воде поплавок. Не такой уж он был азартный рыболов, чтобы удить по–настоящему — с замиранием сердца, с приступами энергии при поклевке и отчаянием в случае побега рыбы с крючка; а потом — с пылкими баснями в кругу приятелей, вращением глаз и, увы, с собственным сомнением, случилось ли именно то, о чем он столь жарко вещает.
Хладнокровный был человек.
Да и пользовался он, надо сказать, не каким-нибудь современным хитроумным орудием, а обыкновенной ерундой — привязанной к длинной ветке леской с крючком, поплавком и грузилом; такими удочками сельские пацаны балуются, не имея средств прикупить серьезный спиннинг или смекалки соорудить более ловкую снасть.
В общем, человек искал уединения, и он его нашёл.
На круглую, как шар, большую голову рассудительный рыбак поглубже нахлобучил панаму с широкими полями, а туловище укутал в камуфляжную куртку, какие предпочитают носить охранники, охотники и добропорядочные дачники.
Круглоголовый рыбак глядел на поплавок и мыслил примерно так: в этих прохладных водах нет дрязг и сплетен, нет продажной прессы и телевидения, нет прочей дряни… Там жизнь протекает по другим законам. Как славно, как хорошо было бы стать, например, аллигатором, вытянуться в подводной тишине в полный рост – до изнеможения в кончиках пальцев и дремать… дремать… до того момента, покуда в желудке не раздастся слабый призыв серебряной дудочки–побудки: кушать, кушать. Сделать охотничий круг по владениям, сожрать случайную рыбину или птицу и вновь на некоторое время впасть в забытье…
А мимо с дрожью острых грудок проплывали бы русалочки, помахивая кудрявыми хвостиками, и мелкие рыбешки, нечаянно наткнувшись на крокодилью морду, шарахались бы от нее как от чумы, и сквозь толщу воды глубоко в небе светилась бы медная сковородка солнца…
Рыбак наш был художником. Он любил воду. На полотнах его большей частью изображались родники, ручьи, водопады, заводи, лагуны, озера, чудесные речушки, причалы с лодочками, бегущие по мелким волнам пароходики, сосновые яры над прудом… А вот людей он не рисовал.
Заслышав слабый шорох, рыбак оторвал взгляд от неподвижного поплавка и посмотрел на противоположный берег. Дух его перехватило: выше берега темнели в серебряных лунных лучах сельские крыши, и на эти чёрные крыши, на спящий берег, на туманное зеркало реки щедрыми пригоршнями летел золотой песок. Некоторые песчинки были крупнее других и напоминали сверкающих насекомых. Не ведал рыбак, что в тот момент Земля вошла в пышный хвост кометы Кисс, которая делает полный оборот вокруг Солнца один раз в две тысячи лет, и это с её лисьего рыжего хвоста дождём сыпались метеоры. А вместе с метеорами к земле неслись ментальные квантовые матрицы, пойманные кометой где-то в глубинном космосе. Матрицы эти подобны блохам: скачут в просторах вакуума, ищут на кого бы прыгнуть, дабы в итоге попасть на биологический объект и обрести материальность. Одна из этих матриц тончайшей жемчужной паутинкой опустилась на рыбака, окутала его тело, прилипла к нему, и её энергетические квантовые нити с нежной дрожью впитались в организм рыбака, переплелись с его нейронами и нервами, подчинили их себе и начали незаметную феноменальную работу по просьбе суверена…
Существует древнее поверье, что если человек увидит падающую звезду и успеет загадать желание – оно исполнится. Возможно, это легенда связана как раз с кометой Кисс, которая появляется в земных небесах столь редко, что у людей не хватает времени на эксперимент, дабы удостовериться – закон это или чудо? Ведь закон повторяем. А чудо уникально.
…Ночь выдалась мерзкой. Тело ломало и перемалывало. Суставы ныли. В мышцы впились сотни игл. Судорога крутила и уродовала ноги. Запах болотной тины насытил воздух. Ближе к утру дико зачесалась кожа, и рыбак начал сдирать её лоскутами, как приклеенную. Лафтаки кожи широким полукругом легли возле дивана, словно осенние листья под жёлтым дубом. Когда сентябрьский рассвет уронил робкую горсть света сквозь щели в шторинках, ужас охватил бы каждого, кто заглянул в эти окна.
В кирпичном дачном домике на полу среди изорванных простыней, тяжело дыша разинутой пастью, лежал… крокодил. Более трех метров в длину, весом центнеров несколько. Он не был мил, как в детских сказках: нечто адское, грозное, яростное излучало это создание.
Не только художник изменился для мира. И мир стал другим для художника. Может быть, виной тому были зрачки – не круглые, а вертикальные щели? Или третье веко? Или то, что глаза, ноздри и уши оказались вверху морды зверя почти на одной линии?
Мир предстал перед крокодилом в строгой горизонтали. Представьте себе ковер, и вот этот ковер расстилается перед вами, и ковер этот – ваш мир, плоский, низкий, мягкий, в некоторых местах упругий, в других влажный, но всюду – горизонтальный. На низёхоньких, могучих, кривых лапах крепко держится бревноподобное, в дубовых щитках и шишках могучее тело с острым гребнем по спине и на конце хвоста. Вместо глаз — два немигающих грецких ореха; дьявольские вертикальные зрачки пожирают пространство впереди, но нет у животного ни желания, ни возможности рассмотреть бег туч над головой, проследить полет листьев над тропинкой или высокий танец обожравшихся черемухой свиристелей.
Существо осторожно приблизилось к двери и ударило ее мордой.
На соседском участке что-то происходило. Крокодил затаился и вслушался.
…Электрик Николай, выйдя по малой нужде, в привычном состоянии похмельной немощи мутным взором оглядывал дачные владения. Клочья рыхлого тумана покрывали кое–где по–утреннему мерзлый огород, но мгла рассеивалась, и день обещал быть солнечным. Но вдруг… вдруг возле большой зеленой бочки, где содержалась вода для полива, заметил Николай странную фигуру — ростом с бочку и равную ей по ширине.
— Что за чертовщина! — вслух помыслил электрик. — Уж не госпожа ли белая горячка изволила ко мне пожаловать? — и встревоженный пьяница опасливо шагнул к двоившейся в глазах посудине. Однако вторая бочка шумно и часто дышала, сложив на широкой груди коротенькие лапки. Брюхо у нее было желтоватого цвета, а спина и плечи бурые с черными пятнами. Устрашающий рот разинут от уха до уха, хотя ушей вовсе не наблюдалось. Желтые глаза навыкате злобно уставились на электрика.
И тут случилась беда. Соседский песик породы карликовый пинчер по кличке Филиппок, обожавший оправляться по утрам на чужих грядках, пробрался под забором за привычным делом и, учуяв нечто, на тонких своих лапках любознательно кинулся к бочкам. Одна из бочек, оказавшаяся громадной жабой, молниеносно выбросила из пасти липкий язык и втянула им отчаянную собачонку в свой страшный рот; однако проглотить не смогла и выплюнула кровавые ошметки под ноги одичавшему от ужаса электрику.
Шатаясь, алкоголик кинулся в домик.
Жаба–мутант, распространяя ядовитейшую вонь, злорадно попрыгала за ним. Николай дрожащими руками задвинул щеколду, схватил топор и кинулся к столу, где лежал мобильник. В одной руке дачник держал топор, в другой – телефон. Председатель дачного общества не поверил ни единому слову электрика, но решил на всякий случай проверить состояние его здоровья. Когда через несколько минут вместе с двумя встреченными по дороге мужиками он отворил калитку на участок, громадная серая жаба на их глазах сиганула через забор и гигантскими прыжками поскакала в лес. Это, истово крестясь, подтверждали после все трое. Божились. Ворвавшись в домик, они застали электрика на полу с иконой в руках и прыгающими по лицу губами.
Организованная в дальнейшем по всем правилам охота в лесу ничего не дала: жаба как сквозь землю провалилась, словно и не бывало ее сроду, а так – привиделась мужикам некая дрянь туманным утром. И только растерзанный трупик Филиппка да исчезновение хозяйки свидетельствовали о происшествии.
Мощно, легко в дымной, алюминиевой от света луны воде двигался Крокодил, правя хвостом. День он провел вблизи дач, а вечером решил двигаться к городу. Он чувствовал, что еще недостаточно освоил новое тело, попытался даже сдуру цапнуть луну в небе, но челюсти лишь щелкнули в пустоте. Сознание человека не покинуло его и даже не изменилось, как думал рыбак: просто оно оказалось в другом теле, в иной оболочке. Необычайный, дерзкий восторг переполнял существо:
«Один, совсем один! Не надо лицемерить, желать идиотам здоровья, не надо толкаться в грязных кафешках, потеть в очередях! Не надо унижаться за каждый рубль, спорить с дутыми авторитетами, проталкивать картины! Не надо, не надо, не надо! В этих водах я свободен. Делаю, что хочу. Создатель внял моей мольбе. И как я раньше не верил в него? Ведь Он сотворил множество разнообразных существ – из ничего, из праха, из глины. Так разве трудно Ему сотворить новое существо из старого, уже готового? Ведь я уже обладал сложно построенной биомассой, сосудами, сердцем, всеми другими органами и главное – разумом! Наверняка сердце человека отличается от сердца крокодила меньше, чем от булыжника.
Но если мне, ставшему Крокодилом, легко и весело, каково же тем несчастным душам, которые из шкуры животного — оленя или шимпанзе — перешли в человеческое тело? И вот бродят они в толпах людских, прописываются, получают военные билеты, паспорта, медицинские книжки, сдают экзамены, занимаются сексом… Они воспринимают мир глазами свободной природы, и как же им тяжко существовать в шумной, торгашеской толпе безволосых обезьян! В сумасшедших домах, в тюрьмах, среди пророков и гениев, чокнутых музыкантов и феноменальных спортсменов — почти за каждым ярким отклонением от нормы — скрываются пришельцы из другого мира, где вместо бумажек – запахи, вместо лицемерия – соперничество, вместо суеты – достоинство, вместо роскоши – необходимость. Много ли достижений останется на долю собственно человечества? Люди живут в хаосе и создают хаос. У некоторых уже к тридцати годам нет волос на голове, к пятидесяти – зубов во рту; многие всю жизнь таскают очки на носу; другие вынуждены вставлять в ухо слуховой аппарат; эти особи страдают от ожирения, гастрита, гипертонии… Почти никто не способен принять разумное решение, а те, кто способны, не умеют ему строго следовать. Воистину убогий род – род человеческий!».
Так думал гордый Крокодил, неся свое сильное тело к великой реке, к новой жизни.
Октябрь
В городе скучно, ветрено, скользко. Прошелестел невнятный слух, будто бы видели возле плотины, где вода не замерзает и в лютые морозы, где зимуют кряквы и чайки, а рыбы всегда полно, будто бы видели там громадного крокодила, поедавшего утку. Другие очевидцы утверждали, что никакой это не крокодил и не ящер, а снежный человек, заросший с ног до головы желтой шерстью, и вовсе он не свирепый, а с виду очень несчастный. Печальный йети с рыбиной в лапах якобы делал непристойные жесты в сторону крепко подвыпивших на берегу дам, а затем смачно сплюнул, швырнул в девушек рыбиной и скрылся в речных пучинах. Наконец в вечерней газете не появилась заметка под добротным заголовком «Шотландия отдыхает. Наше чудовище чудовищней»:
«Долгие годы туристы стремятся к знаменитому озеру Лох–Несс, дабы собственными очами увидеть легендарного плезиозавра, принесшего столько долларов и славы тихому местечку. Отныне мы вступаем в конкуренцию за привлечение туристов. Не далее как вчера в редакцию принесли несколько фотографий, на которых ясно видна некая рожа — возможно, гигантской рептилии, с оскаленной пастью и раздутыми ноздрями, а также кривой хвост. По оценкам очевидцев, зверь на глазах у людей нагло проглотил зазевавшуюся чайку. Сотрудники зоопарка на наш запрос нервно заявили, что никакие драконы, аллигаторы и анаконды от них не убегали, а заодно язвительно посоветовали наблюдателям встречать приход зимы менее крепкими напитками».
Заметку прочитал директор передвижного цирка зверей Аристарх Мыло и заскворчал, как сало на раскаленной сковородке. Аристарх Петрович слыл принципиальным противником содержания диких животных в неволе. Мыло считал, что среди представителей фауны, как и среди людей, есть разной силы таланты, и не все животные достойны представлять свою породу. Почему же в зоопарке держат любых животных, без учета их дарований? Это, извините, концлагерь! И вот из этого концлагеря, похоже, кто-то сбежал, и этот сбежавший вовсе не дурак. «Не пригодится ли сей смышленый экземпляр в моем цирке?» – подумал Мыло.
Он сел за руль и ринулся к шлюзам. В багажнике лежал карабин: директор не расставался с ним даже ночью. Да и как расстаться, если артистами в его цирке служили гиена, медведь и два волка?
С оружием в руках охотник прошел по узкой тропке среди кустов, пересек насыпь и увидел кипящие под плотиной буруны, речную гальку и валуны вдоль берега, а метрах в семидесяти — ржавую полузатопленную баржу. По плотинному мосту бежали машины. С хриплым криком в воздухе носились чайки. Директору цирка стало немножко совестно: «Боже мой, старый пень, поверил газетной басенке».
Мощная озоновая волна с реки накрывала берег. Пристыженный Аристарх спустился к воде — умыться и передохнуть. Мыло зачерпнул воду ладонью, как лодочкой, и замер… За валуном послышались сопение и постукивание. Не выливая воду из лодочки, Аристарх чутко повернул голову к камню: обрывки грязных газет, мусор и… серо–зеленая, в шипах и коростах туша. Дальнейшее произошло в доли секунды. Охотник вскинул карабин и два раза выстрелил. В тот же миг из-за валуна метнулась уродливая харя и заглотила обе руки противника до локтей. Карабин выпал. Харя пожевала обрубки, выплюнула их и исчезла. Аристарх Петрович тоненько взвизгнул и лишился сознания. Сверху уже бежали на звук выстрелов люди, тормозили автомобили. До больницы директор цирка живым не доехал – умер в дороге от потери крови и сердечного приступа. Рассказать он ничего не сумел.
… В сентябре Крокодил упивался новой свободой. Наметил границы территории, которую признал своей, гонялся за рыбешками и чайками, пугал случайных зевак. Однако в октябре подкрались первые морозы, и Крокодил встревожился: вдруг метаболизм его нового организма не приспособлен к холодам? Впадать в спячку? Но как, где, да и зачем? Все же внутри его жило человеческое сознание. Прислушавшись к ощущениям, Крокодил с удовлетворением понял, что физически он холод воспринимает сносно. Однако вот настроение от холодных ночей, а тем более от неприятных утренних заморозков резко падало. Он крепился, подбадривал себя, но чем холоднее становились ночи, тем отвратительней он себя чувствовал, тем медлительнее стучало сердце гигантской рептилии.
Будучи человеком, Крокодил не любил людей. Ему было плохо с ними. Каждый житейский пустяк представлялся ему проблемой. Постричься – проблема, купить башмаки – проблема, пригласить сантехника – проблема, подписать договор с галереей – проблема… Но, оказывается, бывали в человеческой жизни и приятные моменты. Например, в новом состоянии ему очень не хватало информации. Казалось бы, какие события внешнего мира могут его интересовать? А вот интересовали. Набегавшись в реке, Крокодил хотел… сесть в кресло и почитать газету. Абсурд, но так было. И он устроил нечто вроде библиотеки. На берегу лежал особенно крупный камень – гранитный валун. Точнее, эта небольшая скала росла из земли, и за сотни лет течение вымыло в ней удобную нишу. Крокодил приноровился отдыхать в этой нише. В ранний час, когда никто не мог его увидеть, крокодил совершал смешное дело – ползал по берегу и собирал обрывки газет. Ближе к автомобильному мосту, у пляжа иногда находились целые многостраничные номера, и рептилия возвращалась к библиотечному валуну, зажав во рту бумажную добычу. В то утро он, можно сказать, зачитался, положив на газету тяжелую пятипалую переднюю лапу; он вглядывался в буквы, слова, строчки, странными были его мысли, и слишком поздно обратил он внимание, что к воде спустился человек. А когда раздались выстрелы и пули проникли в его тело, сработали рефлексы: Крокодил бросился на врага. И он, возможно, растерзал бы его в клочки, но сверху бежали другие люди… Крокодил нырнул, оставив за собой слабый плеск волны.
Одна пуля прошила насквозь хвост, и опасности не представляла. А вот другая пробила панцирь из толстых роговых щитков, застряла в крестце, среди межпозвоночных хрящей и вызывала саднящую боль. Метрах в семидесяти от берега в воде стояла баржа. Она затонула много лет назад, ее вытянули на мелководье, да там и бросили – специально, для рыбалки. Вообще-то рыбалка у плотины официально была запрещена, но городские и речные начальники по мере необходимости выписывали себе лицензии и спокойно отдыхали здесь, варили ушицу, выпивали, решали нужные дела. Крокодил полюбил гонять круги на дистанции от плотины до баржи. Вода бурлила под плотиной, над ней клубился белый пар. Он часто забирался в железное брюхо баржи и давно ее обследовал. Вдоль бортов к полу были привинчены металлические скамьи, в центре возвышался обитый жестью длинный стол, на стенах висели шкафчики. Крокодил иногда забирался на скамьи, изворачивался туловищем и тыкался рылом в дверцы. Находил оставленные рыбаками соль, перец, лавровый лист, чай, сахар. Эти продукты его мало занимали, но он смотрел, нюхал, вспоминал. В алюминиевой канистре под столом обнаружил спирт. Понюхал – и брезгливо захлопнул крышку.
И вот сейчас, озлобленный болью, встревоженный, он приплыл на баржу, забрался в трюм, вытащил канистру из-под стола. Короткие лапы не позволяли ему дотянуться до раны, чтобы обработать ее спиртом. Он нашел тряпку – вроде бы старое полотенце, облил спиртом. Положил на скамью, подполз под мокрую тряпку и прижался к ней раненым крестцом. Тряпка зацепилась за окостенелые кожаные щитки, спирт попал в дыру от пули, в кровь, в мышцы. Теперь боль стала режущей, острой, но она больше нравилась Крокодилу, чем прежняя тупая. Еще два раза повторил он процедуру с намоченной спиртом тряпкой, пока не забылся тревожным сном. И во сне он чувствовал сильную боль в копчике. Затем его стал бить озноб. Сотрясаемый дрожью, он не мог проснуться, и все силился вспомнить какое-то слово – простое, коротенькое слово из четырех звуков, четырех букв, и никак не мог вспомнить, смутная тень слова преследовала его, как кошмар, и он чувствовал, что умрет немедленно, если не вспомнит это слово, не произнесет эти четыре дорогих звука – единственное, что могло еще спасти его. Теперь боль по–хозяйски гуляла, где хотела, задерживалась в одной задней лапе, затем в другой, скользила в лодыжки, переползала в брюхо, огнем бежала по позвонкам к морде, к вискам, поджигала их и тем же путем возвращалась в крестец… Крокодилу казалось, что отныне боль не покинет его никогда, что нужно учиться жить с этим ощущением, боль стала частью его существа, и это – наказание за его вселение в чужое тело. Мерзко, скользко, холодно, плохо. Он порывался ползти, подозревал, что баржу подвергнут обыску в первую очередь, коли решат искать монстра, объевшего у человека руки, хотел спуститься в холодную воду с надеждой, что вода прогонит боль, и не мог двинуться с места, лишь толкался потным рылом в заиндевевшее железо…
Очнулся Крокодил от удара по голове: «Мама»! Мама – вот те четыре звука, вот то слово, простое и короткое, которое бабахнуло его по башке и пробудило. За мутными стеклами висели в морозной шубе толстые канаты. Лапы затекли, ныл хвост, однако в крестце боль уже освоилась, свыклась с крокодильим мясом, с его нервами и шкурой и больше никуда не стремилась, стояла на месте, окружив гнойной оболочкой свинцовую пулю. Как долго длился кошмар, Крокодил не знал: сутки, двое, неделю? Если бы он не вспомнил самое дорогое для него слово «мама» — некий вселенский шифр, вряд ли бы жил и дальше. «Всего лишь случайный набор звуков, один слог, дважды повторенный – но какой силой обладает это удвоенный слог! Да, слово управляет миром, — решил Крокодил, — и как же мал наш словарик по сравнению с количеством существующих вещей. Нет слова – нет вещи. А сколько же находится за горизонтом разума собаки таких вещей, которые нельзя передать лаем и воем!»
Крокодил нырнул в воду, бодро поохотился и поел, вновь забрался на баржу и вдруг понял, что произошло нечто значительное, и это значительное произошло в нем, внутри его, за время болезни. Словно стальная штора упала вместе со словом «мама» и отгородила его от прошлой жизни, разом и навеки. Никогда еще Крокодил не знал такой злобы, что забурлила, закипела в его груди, сначала едва заметно, а затем все сильнее и сильнее, пока не превратилась в могучий смерч, рвавшийся наружу. Стуча когтями по железу, пресмыкающееся доползло до канистры, лязгнуло крышкой и вылило в рот длинную струю спирта. А затем уставилось немигающим взором на мост, выгнувшийся над рекой вниз по течению. Мост построили шестьдесят лет назад. Два ряда автомобилей устремлялись в одну сторону, два ряда двигались навстречу. Края моста ограждали чугунные узорные перила высотой около метра. Между перилами и автомобилями имелась пешеходная дорожка, отделенная от проезжей части поребриком. По этой дорожке шла девушка. Крокодил видел ее отчетливо: лет восемнадцати, в куртке оливкового цвета, с портфельчиком на плече. Он сосредоточил на ней взгляд и отдал мысленную команду. Девушка запнулась, схватилась за голову обеими руками и вдруг неловко перевалилась через перила, в реку, с тридцатиметровой высоты. Крокодилы не умеют улыбаться, но если бы кто-нибудь увидел в этот момент морду рептилии, он бы мог спорить: зверь ухмылялся…
Ноябрь
…Ржавая, обледенелая баржа, намертво вросшая в речное дно. Вытащить ее на берег, и ей одна дорога – вторчермет, на переплавку. Другой ценности баржа не имеет. Однако иногда рыбаки используют ее для своих целей, и она им верно служит. Вот ее единственная польза.
Сродни старой посудине и город по берегам великой реки – грязный, каменный, неподвижный. Первый снег тонкой тканью прикрыл его нечистоты. Ноябрь подморозил вонючие стоки. Но все равно в этом городе нельзя и не надо жить. Наступает беспощадная зима, и люди напрасно защищаются от нее толстыми стенами и электричеством. Зима их достанет: холод вгонит в депрессию, утренний и вечерний мрак вселит в души страх, свист ветра навеет сомнения, и безнадега, привычная, многолетняя безнадега раскинет над заметенными площадями и улицами свинцовый шатер смертной тоски. Ценности этот город, как и баржа, не имеет – в утиль его, на переделку! Люди обязаны жить в солнечных лесах и зеленых долинах, где и возник род человеческий, а не среди бессмысленных плясок северной пурги.
«И крокодилы тоже», — подумал Крокодил.
Теперь он развлекался тем, что терроризировал ненавистный ему каменный город. Медленно, с ледяной злобой, сантиметр за сантиметром монстр обводил постройки гипнотическим взором. Этот взор легко проникал сквозь стекла и шторы, сгущал воздух вокруг черепов очередных жертв и сдавливал костяные коробки до тех пор, пока кровь и мозги не брызгали из ушей и ноздрей несчастных. «Настоящие крокодилы – это люди», — думал Крокодил и с удовлетворением давал себе передышку.
Паника старой ведьмой носилась по квартирам и проспектам, нашептывала гнусные угрозы, улюлюкала вслед похоронным процессиям, плясала снежными вихрями на черных могилах. Кто мог, кому было куда уехать, собирались и покидали проклятое место. Газеты и порталы переполняли некрологи, сообщения о катастрофах, суицидах, несчастных случаях, поножовщине и перестрелках. Порой в один вечер до десятка людей сводили счеты с жизнью. Девочки прыгали с крыш, взявшись за руки. Бизнесмены вгоняли пули в собственный висок. Наркоманы подыхали от передозы пачками. Истеричные дамы заполнили психушки. Алкоголики пили с особенным ожесточением. Попы в храмах истошно вопили молитвы и размахивали паникадилами. Смертность возросла настолько, что депутаты собрались на специальную сессию. Но что могло решить это жалкое и жадное сборище?
Желтые клоки злобы плавали в атмосфере обреченного города, и Крокодил продолжал изрыгать ненависть с каким-то извращенным сладострастием, вовсе забыв, что мечтал только о покое, о тишине, о том, чтобы все оставили его в покое и не досаждали ему своими обычаями и законами. Чудовищный монстр, разбуженный выстрелом из карабина, овладел его сознанием и душой…
Вряд ли город пережил бы эту зиму, если бы на помощь людям неожиданно не пришли собаки.
Пожилая дама, актриса в отставке, прогуливала любимых питомцев – черную, с толстыми свиными складками по всему телу чау–чау и французскую бульдожку малого роста. Флегматичная китайская псина, разинув пасть, ритмично выпихивала наружу фиолетовый язык – дышала свежим речным воздухом, она страдала в квартире от жары и удушья; а вздорная бульдожка, как обычно, искала повод для скандала. Хоть какой-нибудь! Характер она имела в точности хозяйкин, несносный. Холодное ноябрьское солнце вмерзло в небо над горизонтом еще довольно высоко, но белая луна уже полезла в небо с другого края. В общем, ничто не предвещало беды: светло, свежо, ясно.
Бульдожка прыгнула к воде, сунула в нее морду, фыркнула и скрылась за гранитной глыбой. Актриса с чау–чау продолжили прогулку по берегу. Прошло несколько минут, и вдруг на загривке чау–чау шерсть поднялась дыбом. Она стремительно развернулась и рванула назад, к валуну, за которым скрылась подружка. Когда пожилая дама, запыхавшись, подоспела к тому месту, безмолвный бой кончился. Собаки не успели даже взвизгнуть: обе лежали в воде с распоротыми брюхами, сизые кишки непристойно вывалились, головы болтались на перекусанных шеях.
Актриса забыла о возрасте и понеслась в гору, прочь от латунного стремени реки. Ей повезло: на спортивной площадке, огороженной сеткой–рабицей, мужики тренировали бойцовских собак. Скоро предстояли подпольные бои с серьезными ставками, публика собиралась солидная, из разных регионов. Пара бультерьеров трепала уши друг друга, ротвейлеры мчались по кругу, кавказец и стаффордшир принюхивались, оценивали противника, ожидали команды… Запах крови и схватки отсутствовал. И вдруг он возник. Он окружал бегущую женщину, она билась в невидимом коконе ужаса и смерти.
— Там, там, — закричала дама тоненько, с трудом выплевывая дикие звуки, — там монстр! Чудовище сожрало моих собачек!
Мужчины, их было трое, переглянулись, подозвали псов и двинулись к берегу. Крокодил уже спрятал добычу в щель под камнем, притопил ее (он любил протухшее мясо), но течение еще не смыло остатки крови и кишок. Резко воняло смертью. Собаки не спешили, они понимали, что враг общий и сильный. Самоуверенные и нетерпеливые ротвейлеры вошли в воду и жадно втягивали мокрыми ноздрями воздух. Лохматый огромный кавказец вспрыгнул на каменную глыбу и принял картинную позу (хозяин учил его красивым повадкам). Похожие на белых свиней бультерьеры мрачно пригнули головы, широко расставили ноги у самой кромки воды. Стаффордшир отошел в сторону, чтобы в случае необходимости атаковать врага сбоку. Минуту или две слышался лишь слабый плеск ледяных волн. И вдруг метрах в двадцати от берега вода вскипела, и над ее поверхностью показались пылающие желтой злобой глаза и широкое зубастое рыло. Жуткий хвост ударом поднял фонтан брызг. Собачье войско без команды, одновременно бросилось в реку. Лишь кавказец на своей высокой позиции промедлил мгновение, словно оценивая диспозицию боя, и прыгнул – далеко, красиво, мощно, но его лапы еще не коснулись поверхности воды, а он уже знал, что битва проиграна. Левиафан нарезал круги в кровавом месиве, разрывая собак на куски, отрывая им головы и лапы, но приученные драться до смерти псы не сдавались. Рык и рев сотрясали воздух. Оба ротвейлера, уже бездыханные, плавали в лужах крови. Стаффордшир лишился обоих глаз и передних лап. Один из бультерьеров скрылся под водой с перебитым позвоночником и разорванным боком, но зато второй вцепился в чешуйчатый хвост, пронзил зубами окостенелые пластины и добрался до мяса. Крокодил взвыл и попытался достать пастью противника, но не смог. Тогда он свирепо завертелся на месте, не позволяя врагу усилить хватку. Если бы в этот момент кто-нибудь пришел на помощь булю! Но единственный из псов, оставшийся невредимым, — тяжелый кавказец — неуклюже ворочался в бешеной волне, не имея опоры, и никак не мог решиться на последний прыжок. Зато Крокодил решился: он сам бросился на кавказца, но не мордой, а хвостом, на котором висел бультерьер. Гигантский хвост рептилии поднимался и обрушивался на врага; получалось, что одна собака, словно молотом, била другую. Кавказец ослеп, оглох, из последних сил он выполз на землю. А жуткое речное чудовище довершало убийство, разбивая голову белого бультерьера о береговой гранит.
Битва продолжалась не более трех минут, мужчины, казалось, оцепенели; да и что могли они сделать? Отбежав от воды на безопасное расстояние, двое ошарашенно наблюдали за сражением, а третий, некто Свиридов, отчаянный охотник, широкими шагами бежал вверх, к домам. В квартире он сорвал со стены помповое ружье, схватил патронташ и бросился назад, к берегу. Прошло минут пятнадцать, прежде чем Свиридов вернулся к реке. Его товарищи звонили по телефону, вызывали то ли полицию, то ли еще кого, а чуть ниже по течению в воде вовсю кипело новое сражение. Оттуда слышались истошный визг, вой, лай.
— Что? – крикнул Свиридов.
— Бездомные! Бродячие псы дерутся за мясо.
Оказалось, что на запах крови и на шум битвы из-под моста прибежали бездомные собаки – десятка два–три. В честной драке они, конечно, уступали бойцовским псам; но закаленная голодом и холодом, спаянная многодневной борьбой за жизнь, их боевая дружина владела и коварством, и хитростью, а силы им было не занимать – каждый пес в стае едва не достигал восьмидесяти сантиметров в холке. Крокодил в другое время ни за что бы не вступил в драку со сворой бродячих собак, он их презирал; но бойцовские псы привели его в бешенство, лишили осторожности, а раненый крестец и хвост полыхали болью. Ему достаточно было сосредоточиться, сформировать ментальное поле и его квантовыми волнами распугать стаю плешивых псин, но ярость клокотала в его сердце, и когда Крокодил увидел, что бродячие псы пожирают его добычу, он потерял рассудок. Атаман бездомных псов не считал низостью отступление, напротив – он решил выманить монстра из воды. По его командному лаю бродяги выволокли на берег уже несколько изорванных тел и тащили оставшиеся. Крокодил атаковал их с такой мощью, что инерция выбросила тело рептилии на берег. Оказавшись на суше, он мгновенно оглох и ослеп, потому что сотни зубов вонзились в его кожные щитки, десятки когтей рвали его на части. Он припал к земле, чтобы враги не смогли перевернуть его на брюхо, где защитные пластины были слабее; он клацал пастью, уничтожая одного за другим ненавистных зверенышей; он хвостом сбивал их с ног. Но силы его таяли, и главное – утекала тоненьким ручьем его несокрушимая злоба, он чувствовал, как она выливается наружу сквозь разорванный панцирь…
И тут раздались выстрелы. Собаки в ужасе завизжали, вожак оскалился, призывно взвыл и бросился наутек. За ним поспешили другие. А выстрелы все грохотали и грохотали. Скоро на берегу остался только лохматый ком изуродованных тел. Свиридов подошел и стволом ружья отбросил в сторону одну собаку, другую, третью… На окровавленной прибрежной гальке лицом вниз лежал человек. Почти человек. По спине его вдоль позвоночника тянулся гребень из роговых пластин.
Сверху, с дорожной насыпи, бежали полицейские – много, с короткими автоматами наизготовку, кричали:
— Бросить оружие! Поднять руки!
Свиридов выронил ружье.
Декабрь
Зима катила по земле в раззолоченных санях, гремела бубенцами, звенела колокольчиками, стреляла фейерверками. Приближался новогодний праздник.
В кабинете главного врача клиники современной антропологии, в маленькой комнате отдыха, за круглым столиком сидели двое – совершенно седой, в белом халате, с ясными серыми глазами поджарый старик и толстый, краснолицый военный с генеральскими звездами на погонах.
— Ну–с, чем порадуете, Михаил Федорович? – спросил генерал.
— Да по вашей части, Никита Илларионыч, пожалуй, пока и нет ничего. Разве что попозже. А по моей части – я счастлив, что дожил до этой истории. В моей, знаете ли, полувековой практике, такой случай первый. Хоть я всю жизнь и надеялся.
— Почему ж надеялись?
— Дело давнее. Вы же знаете, мне удалось немножко повоевать с фрицами. Уже на немецкой земле бой какой-то невиданно яростный случился. Никак фашистов не могли выкурить из поселка, а дорога – только через него. И сошлись мы с ними в рукопашной. Мне что – я мальчишка, восемнадцать лет, воюю третий месяц. А мужики матерые, уже по три–четыре года вшей в окопах кормили, озлились страшно – помирать-то не хочется на исходе войны. Бежим в атаку; и вдруг смотрю я – сосед мой как бы споткнулся и полетел на землю. Думать некогда – бегу я дальше, «ура!» ору. И вижу краем глаза, что товарищ мой колесом прокатился и встал во весь рост, но уже с волчьей головой. И лапы волчьи, и шерстью оброс – чистый волк, только на двух ногах. И набежавшему фашисту он одним ударом лапы своротил шею; пена с клыков каплет. Тут и я попал в заварушку, несет меня к окопам, как на крыльях – в общем, заняли мы тот городок. Потом я солдата того осторожненько спрашиваю: мол, пригрезилось, что ты волком в бою оборотился. Он засмеялся протяжно, хлопнул меня по плечу и говорит: повоюешь с мое, еще не то причудится.
— Михаил Федорович, про волколаков и прочую нечисть я наслышан. Но у нас-то другой случай?
— Другой, но похожий: изменение структуры и метаболизма тела под влиянием мозга очевидно. Хорошо, что есть свидетели; есть данные глубокого обследования; есть томография; есть многое. Докладываю. Я ожидаю, что завтра утром пациент выйдет из комы. Все внутренние органы в норме. Никаких внешних следов былого обличья не осталось. Однако некоторые зоны мозга поражены основательно, в частности, я уверен, что он ничего не помнит. Его придется заново учить — читать, писать и ходить. Но это пустяки. Меня тревожит, что некоторые другие зоны мозга сохраняют удивительную активность. Представьте, что его разум – это некое пространство; и в этом пространстве мы фиксируем центры удивительной квантовой активности. Приборы фиксируют их, но не видят. Эти центры очень устойчивы, но феноменально изменчивы: мне не удается их измерить, картинка плывет, прыгает. В итоге мы имеем в его мозгу как бы закрытые комнаты, в которые не можем проникнуть. Шифр замка неизвестен. Из этих комнат–центров поступают неизвестные сигналы, мы их ловим, но не понимаем.
— А вы, батенька, уверяли, что ничего по моей части! Так неизвестные сигналы как раз по моей части. А вдруг нам объявлена ментальная война? Вдруг она уже идет, как шла в том несчастном городе, где жил этот монстр?
— Кем объявлена, Никита Илларионыч? Оборотнями? Инопланетянами? Где причины и следствия? Побойтесь бога…
— План предлагаю такой. Хорошо, очень хорошо, что пациент ничего не помнит. Новые документы и легенду жизни мы заготовили, вот тут все, в папочке. Фотографии, акты хулиганства. Объявляем ему, что он – хронический алкоголик. Допился до белой горячки. Это чтобы он ничему не удивлялся. Показываем историю болезни, так сказать — хронику хроника, где по дням расписано, как плохо он жил в последние месяцы, что творил – это по вашей части. Дружков, якобы закадычных, наши ребята сыграют, у них опыт имеется. А вы уж постарайтесь убедить его, во–первых, что он реальный хроник, во–вторых, что лечить его придется много и аккуратно. А тем временем пытайтесь скопировать матрицу, расшифровать сигналы из темных центров мозга; простите, задницей чувствую, что там много любопытного и полезного. Ментальная квантовая матрица, не просто контролирующая мозг, но управляющая им, преобразующая организм, – это не фантастика, Михаил Федорович, это наши суровые будни…
Академик вышел проводить маршала в приемную, пожал руку, устало велел секретарше: «Никого не пускать, не соединять, меня нет», — и вернулся в кабинет. Вошел в комнату отдыха, снял белый халат, выпил рюмку коньяка, забытую на столике, и подошел к громадному зеркалу. На него глядел спокойный и очень старый исследователь с грустной улыбкой. Но вдруг что-то стало меняться в зеркале: кожа на лице академика почернела, огрубела, ее разрезали глубокие морщины, уши заострились и встали торчком, от бровей и выше клоками полезла грубая шерсть, из-под губ росли длинные клыки, глаза стали круглыми и зелеными до фосфорического блеска, в них черными бешеными отверстиями зазияли зрачки… Волколак потянулся, и шелк французской рубашки легко лопнул на его широких лохматых плечах…