Павел Пепперштейн «Мифогенная любовь каст»

В поисках ускользающего...

Всегда ускользайте.

Джулиан Барнс «Глядя на солнце»

Три сложных объемных постмодернистских романа случилось прочесть за последние несколько месяцев. Не от любви к постмодерну, это ж такое явление, столкнувшись с которым впервые, говоришь: «Больше никогда, я себе не враг». Зачем тогда брала? Ну, во-первых, я сорока, хватаю все блестящее (красивое, необычное, модное), потому «Дальгрен» Дилэни, который вышел в конце прошлого года в переводе Анастасии Грызуновой.

Во-вторых играю, порой не без приятности, в литературные игры. Потому «Трилогия лорда Хоррора» Бриттона (будь он неладен). В-третьих — и главных, когда медленный яд постмодерна впервые проник в тебя, ты уже отравлена, детка, и сколько не трепыхайся, ноги однажды сами понесут в то место, где можно это достать. Просто потому, что в лучших образцах иной уровень сложности и внутренней связности при внешней повествовательной расхлябанности и бессюжетности. О «Мифогенной любви каст» слышала как об очень стоящей книге, да все не срасталось. Вот случилось.

Кстати о сюжете, с которым тут много лучше, чем можно было бы ожидать. Смотрите, начало войны, спешная эвакуация оборонного завода, в ходе которой инженер Востряков, пытаясь спасти белый рояль из Дома культуры, уговаривает своего друга, парторга Владимира Дунаева погрузить его на машину с недоупакованным в спешке оборудованием — на ближайшей станции они нагонят состав и инструмент не достанется фашистам. Но планам не суждено осуществиться, прямо на них выдвигается колонна танков, грузовик при развороте опрокидывается, под весом незакрепленного рояля. Вострякову удается взобраться в кузов следующего, в то время, как Дунаев гибнет.

После войны, терзаемый чувством вины за гибель друга, находит в детдоме его дочь и удочеряет ее. Жизнь налаживается, но в шестнадцать лет девочка начинает получать странные письма: «Я твой папа, я не погиб, а стал волшебником», — едва не доведшие Вострякова до нервного срыва. Впрочем, они прекращаются так же внезапно, как начались, девушка благополучно заканчивает институт и, вместе с мужем, тоже геологом, постоянно пропадает в экспедициях, ее дочь живет у приемного деда. С шестнадцатилетием девочки история повторяется. Опять письма, на сей раз от деда-волшебника.

На этом слой современности надолго, почти до самого конца, прерывается повествованием о том, что на самом деле случилось с парторгом Дунаевым, который, вы уже догадались, не погиб, но переместился из нашей реальности в некую «промежуточность», где обрел сверхспособности, посредством которых намерен содействовать борьбе с фашистами. По сути, это и составит содержание книги, обрамляющая история условной реальности пройдет по самой кромке, основной объем отдан похождениям Колобка-Дунаева в сказочной реальности, которой мне не хочется называть галлюцинаторной. Ну. хотя бы потому, что в галлюцинациях, как правило, отсутствует связность и содержательная емкость (нет, не на личном опыте, читала Сакса).

Итак, очнувшись, парторг находит, что заблудился в сумрачном лесу, где жизнь течет по проппово-кэмпбелловым законам волшебной сказки: герой получает вызов и должен ответить на него, пускаясь в путешествие, сражаясь со многими врагами, обретая волшебных помощников, терпя поражения и празднуя локальные победы: путь героя – чудовищ фигачить, брать сокровища, строить капища. Он герой не потому, что качок и боец, а потому что не может иначе.

Особенность здешнего мифопространства в предельном, во всех отношениях, хардкоре: натурализм, плотскость, бестрепетное обращение к табуированным темам, виртуозные манипуляции с обсценной лексикой (с предпочтением отдаваемым мужскому и женскому половым органам и термину для совокупления). Против опасений, это не ведет к десакрализации, скорее на глазах читателя происходит перемещение на иной качественный уровень сакрального — «перещелкивание» в романной терминологии. Когда прежде запретное приоткрывает на мгновение глубинный смысл, лишь с тем, чтобы окончательно захлопнуть створки: понял что-то, ухватил? Радуйся. Разжевывать здесь никто не будет.

Структурно действие выстраивается в соответствии с наиболее значимыми сражениями Великой Отечественной, в которых парторг в своей шаманской (паром торгующей) ипостаси пытается содействовать красной армии, но в начале, не пройдя должной инициации, раз за разом терпит поражение. Однако после Сталинграда, поднаторев и заматерев, идет на прорыв и действует с уверенным мастерством. Параллельно дунаевской эпопее и как его, в достоевском смысле, двойник, во втором томе появляется немецкий офицер Юрген фон Кранах. Эта фигура мне не до конца ясна, но он придает роману дополнительную непростоту, отражая дунаевскую славянскую сказочность в зеркале западноевропейской культуры.

Лексико-семантический слой соединяет шокирующую непристойность с высочайшей поэтикой прозаического текста, филигранными стилизациями в соседстве с довольно посредственного качества стихотворными включениями — в них, как в роде буриме, зашифрованы послания оракула Советочки, помещенного в голову героя по типу Метиды, заключенной в голове Зевса. Разгадывание пророчеств сопряжено с непременным гаданием по внутренностям слов и сложным переплетением семантических связей.

У книги высочайшая степень референтности к литературным источникам, главным образом к авторской сказке, героини которой, во главе с Алисой (персонификацией Синей — роковой любви и основного врага героя), участвуют в войне, всякая со своей атрибутикой. У Дороти, например, заводной Тото и красные башмачки. Очень сложная, часто немыслимо красивая, еще чаще омерзительная, местами дико смешная сказка. Чистое ментальное наслаждение, хотя сильно не для всех.

Надо, же, вторая « Война и мир«!

Охотно верится, что некие Ануфриев и Пеперштейн, тусующиеся то Москве, то в  Праге, неплохо  ориентируются в переулочках Арбата и хорошо  знакомы  с пражскими  пивными —  но при чем здесь Великая Отечественная?

Авторы всерьёз полагают, что Тула была немцу отдана и не сильно  заморачиваясь называют командиров РККА —  офицерами, до чего не додумался бы и самый  дремучий  закордонный  «шпиён», потому как  разница между  этими понятиями была известна  даже детсадовцам..

<четыре жопы означают четыре года войны, а четыре хуя, увиденные им во сне, быть может, соответствуют четырем фронтам.>

Читать такую примитивную шнуровщину — себя не уважать.

Тому, кто знаком с рассказом Николая Огнева «Щи республики» — понятно  , откуда  идея сперта...

Поэтому побродил в пределах полусотни страниц и дальше читать не стал. Туфта...

Возможно, что одной из основных особенностей этой книги будет вариативность оценивания её разными читателями в самом широком оценочном диапазоне: уверен, что найдутся те, кто выставит 9-10 баллов, но точно так же уверен и в том, что будут оценки 1 и 2. Моя собственная оценка в этом смысле далека от оригинальности и составляет 7 (причём единичку я добавил только за финальную идею — этот придуманный авторами переход от магических Сущностей к сказочногеройским игрушкам внучки парторга Дунаева показался мне забавным и не замученным клишированием).

Однако вот эти семь баллов являются числом комплексным, составным, комбинированным, а может быть даже и целой формулой, состоящей как из положительных, так и отрицательных чисел, а также разных ради_калов, мнимых единиц и прочих иррациональных составляющих — разные кусочки текста заставляли оценку суетливо метаться по десятибальной шкале. И, во всяком случае, ПИ в этой формуле присутствует точно — как минимум пару-тройку раз вырывалось из меня ответное крепкое русское словцо с началом из этого самого заветного Пи. Словцо на ПИ, которое обычно принято опять-таки заПИкивать...

Ну, вот раз вынесло меня сразу на эту тему — крепких русских словечек, — так с неё и начнём. Обилие самого низкопробного мата в этой книге порой просто зашкаливает. И если бы не предварительная внутренняя готовность в таковому содержанию и не некая прелюдия, состоявшая из чтения «Эротических приключений Гулливера» (правда в апгрейденном Гулливере, с его эротическими приключениями, разнокалиберных и утомительных матов не было, но вот сексуальных деталек зато хватало), так и вообще можно было бы ставить унылую категоричную единицу. Единицу не за то, что маты присутствуют, а за то, что маты убогие и примитивные — всего-то и есть, что два базовых имени существительных, которыми чаще всего обозначаются мужские и женские половые органы, и один глагол, характеризующий взаимоотношение/взаимодействие между первыми двумя. А незначительные вкрапления других барковско-заборных выражений только оттеняют бедность матерного лексикона... авторов? героев книги? Да, честно говоря, и разбираться не хочется! Просто гоняющие в реале в футбол или тискающиеся на приступке у подъезда подростки нашего двора порой изъясняются куда забористей и красочней, заковыристей и сочней.

Не б0льшей выразительностью наполнены и разного рода сексуальные сцены, позы, диспозиции и мизансцены — примитивный трах, низкопробная возня тел_одвижений, в общем никакой высокой эротики, но сплошь непотребство. Хорошо хоть до копрофилии и копрофагии, и всяких там «золотых дождей» и прочих «вкусностей» дело не дошло...

Кстати, о прелюдии — поскольку предполагается, что мы имеем дело с литературой (литературой?) абсурдистского толка, характеризующейся слиянием воедино логики абсурда и абсурдной логики, то звучание в качестве своеобразной прелюдии соответствующих треков может помочь настроиться на книжкину абсурдистскую волну. Не буду давать точных рецептов и плейлистов, но вот у меня сразу же возникли ассоциации с «Иероглифом» и «Египтянином» от Эдмунда Шклярского и Пикника, ну и ещё наверное БГ и Аквариум подойдут... В общем, растормозите свой умзаразумзашёл и вкушайте это литературное ирландское рагу.

Что касаемо содержательных идей, то вот эти представления о том, что происходящая в тонких мирах и магических сферах «игра магов в войнушку» отражается здесь, в нашем мидгарде, войной настоящей, далеко не новы. Возьмите хоть коротенький рассказ Рея Брэдбери «Коса» или роман Злотникова «Собор» (любители и ценители такого рода литературы могут назвать ещё не одно подходящее произведение) — как говорится «паны дерутся, а у холопов чубы трещат». И потому дальше всё уже просто упёрлось в фантазии авторов. Ну и как-то мне богатства ихиной фантазии на душу не особо легли, как-то и скучновато было, и мутновато, и другие вторые смысловые планы никак не хотели вылезать из недр подсознания, как бы ни старался я «расслабиться и получить удовольствие». Мучиться не мучился, но и приятно не было...

Хотя нет, были места, где просто откровенно хотелось швырнуть книгу в стену (вот тут как раз едва-едва не прорывались собственные паранормальные выражения и возгласы), и останавливало только то, что в руках был мой собственных работяга-букридер, а не книжное издание. Точно помню, что это было при чтении отдельных виршей — вот где расколбас по полной! И вот ещё сказки — ох уж мне эти сказки! ох уж мне эти сказочники! — по стилю напомнило «лучшие» образчики американских комедий типа «Тупой и ещё тупее».

Если вскользь коснуться всяких событийных великоотечественных событиев и отражение их в этом труде, то поскольку я историю Великой Отечественной войны знаю... ну, допустим, удовлетворительно, то никаких таких новых открытиев и познаниев для меня по этой теме не было. Наоборот, если быть серьёзным, то можно вовсю упрекнуть авторов в том, что пропущены некоторые крупные фронтовые операции и напрочь упущена война с Японией и разгром Квантунской армии (хотя тут можно придумать, что наш магический парторг в этой кампании Советской армии участия не принимал, и что победу в ней потерпели американские «парторги и коммунары»). Т.е., рассуждая теоретически, вполне возможно, что книга и даёт пищу для размышлений и предоставляет повод поинтересоваться историей Второй Мировой войны взявшимся её читать пацанам и пацанкам, но всерьёз предполагаю, что их прыщавые морды скорее всего будут с удовольствием смаковать фаллические и вагинальные символы и с гоготом перетирать технологию их взаимодействий...

Наверное, сочиняя свою книгу, каждый автор ставит перед собой определённую цель, стремится добиться какого-то результата, мечтает объять что-нибудь необъятное и постичь очередное непостижимое... Чего хотели добиться авторы этой книги? какую такую цель ставили они перед собой? что визуализировали в качестве результата? каковы были габариты той необъятности и горизонты непостижимости, к которым они стремились? — боюсь что эти вопросы для меня так и останутся навсегда без ответа. Ау, парни, вы слышите — я вас не понял!

А вот теперь пожалуй просто повторю своё собственное высказывание, сделанное под рецензией на «эротического Гулливера»: ...абсурдистская литература воздействует вовсе не на сознание, по крайней мере не напрямую. Но просто при чтении под влиянием читаемого из подсознания (расторможенного чтением!) читателя выплывают разного рода отклики в виде смыслов, образов, мыслеформ и прочего. Так вот при чтении этой книги (МЛК) у меня никаких таких особенных штучек не выплыло, что позволяет мне утверждать, что по крайней мере лично для меня эта книга оказалась практически бесполезной (разве что знакомство с такого рода литературой и авторами).

PS Пока мы тут вершили судьбы книги, из компетентных источников поступила информация, что магистрат и мэрия Венеции намерены подать на авторов книги в суд — за потерю сим славным городом девственности. А вы думали всё так просто? Нифига! :-))

Самопознание забвения

«История мысли и культуры может быть описана колебанием между самопознанием и самозабвением. Идеология – традиция самозабвения. Целое объявляется выше частного, закономерность выше случайности, объективное выше субъективного. Критическая модель противостоит идеологической, она горизонтальна, так как переносит идеал в сферу языка, который и ограничивает восприятие. Критицизм ограничивает наши возможности, и это действие является актом самопознания. В культуре, конкретнее, в искусстве, модернизм явился модернизацией традиции самозабвения, идеологическим искусством, идеологическим искусством с поиском высших закономерностей и т.п. Испытав воздействие структурализма, модернизм достиг своего апогея в лице концептуализма.»

Cергей Ануфрииев «Скольжение без обмана»

Найти вход в комнату было не так сложно, как открыть дверь. В коридоре напрочь отсутствовал свет, дверь нужно было приподнять, а замок еще и туго проворачивался. Вонючее общее пространство коммуналки, до которого никому нет дела, уже начало давить на мозг, все сильнее хотелось проникнуть внутрь. Наконец-то. Пахнуло пыльным теплом. Стены зарябили множеством наклеенных на вспученные обои рекламных листовок, постеров и фантиков, взгляд перекрывали сохнущие тут же темные майки, за которыми что-то наливали.

- Чаю? – голос не был знаком, а взгляд был способен поймать только обшарпанные доски грязного пола, открывшийся зев шкафа с отломанной дверцей, который стоял поперек и скрывал за собой остальную часть комнаты, и заставленный банками холодильник у входа.

- Да, с молоком, — взгляд попытался найти что-то белое по ассоциации, но даже холодильник не радовал чистотой. Молока в нем не было, внутри стояла пустая бутылка. Не получится чайку попить… На той стороне стукнула о стол наполненная чашка.

Хотелось высвободиться из прихожей, отодвинуть майки-занавески и обнаружить обладательницу голоса. Но на столе одиноко стояла чашка и валялся томик «Мифогенной любви каст». Из набело замерзших окон в глаза ударил мощный поток света.

- Что за ебаная хуета происходит в этой дыре?

И тут все провалилось в белое. Вокруг шли белые коридоры с белыми же стендами. Это место напоминало выставку. Стенды оказались картинами, по рамке которых шли человечки или выглядывали детские рожицы. Автором был указан некто Кабаков. Имя ничего не говорило, пока не обрело речь в брошюрке «Московский концептуализм», которая приветливо тянула свои странички из держателя на углу. Белое, а вместе с ним и черное, объяснялось как негатив бытия, провал в реальности, к которому страшно подходить — негатив был негативным во всех смыслах. И в то же время пустота становилась отражением истинной реальности, какой ее видит только зритель. Единственное, что ей требуется, — это обрамление. В конце брошюрки был словарь странных терминов: зойс, энизма, трилогия трофей-атрибут-сувенир, дилогия паттерн-матрица. На матрице взгляд зацепился из-за объяснения Мата (и Матрицы), как окончательного конца, и Пата (и Паттерна), подразумевающего бесконечный конец, болезненное (патологическое) состояние. Мат имел свое выражение в матерной речи, стирающей любую патологию.

В руках осталась чашка чая с молочным ароматом и симпатичная книга, пахнущая сдобой с корицей. Чай не потерял терпкости. На чашке был изображен Святой, блюдечко было его нимбом. Странно, что сам Святой напоминал Будду.

Окружающее пространство, казалось, выпавшее из времени, и небольшая брошюрка-советочка очень помогли и после знакомства с напоминающей детскую книгу «Мифогенной любовью каст»: у нее были короткие главки, сопровождающиеся иллюстрациями. Стоило начать чтение, и белая субстанция картин ожила и начала отражать текстовые описания. Разбирать вербальные образы поначалу было непривычно. Часто вставал вопрос, зачем усложнять очевидное? Словарик концептуализма с краткой справкой о представителях этого направления искусства уже многое объяснил. Белым облачком вопрос проплыл перед глазами и зазмеился в знак доллара.

«Подобно тому как повествование длится до тех пор, пока оно остается тайной для самого себя, так же и человеческое существование держится на темных местах, на невыясненных обстоятельствах.»

«Мифогенная любовь каст»

На первых страницах встречали озабоченный Тарковский и заботливый Востряков, отказавшийся от снов, а потом Дунаев, приобретший слишком много этого галлюциногенного добра. Автор пояснил словами одного из героев, что сны – это комментарий к действительности, который возвращает человеку силы. Брошюрка о концептуализме то же говорила о художнике, который был назван комментатором этой действительности, комментарием же было искусство.

И, действительно, что-то сближало описанное в книге с экспонатами здешней выставки, которыми обрастали белые коридоры. Одна из картин была подписана словом «Поручик», но не по-русски это звучало как lieutenant и означало «Заместитель». Это была та личность, которой не существовало, которая кого-то замещала. Позже оказалось, что это одна из ипостасей Избушки. Слово «Холеный» подсказывало, что Заместитель взращен уютом и заботой.

Дальше появилась и сама «Ортодоксальная избушка». Это была инсталляция из расставленных на расстоянии друг от друга книг. Брошюрка объясняла, что и сочетание слов, и композиция составляют так называемый Пустотный Канон, под которым подразумеваются границы неизвестного, которые могут быть известны только для самого неизвестного. Книги были той рамой, где находилось нечто, о чем можно было только догадываться. Это нечто было ничем. Но, оказалось, что комментарием к этому может стать и так удачно оказавшаяся рядом «Мифогенная любовь каст»: в местной Ортодоксальной Избушке была та же инсталляция, где между книгами была уже не пустота, а снег. Снег на протяжении всего повествования так или иначе отсылал к колобку, который был скатан дедом как раз из него с добавлением теста. Таким же образом и Снегурочка была вместе с ним Машенькой-пирожком. Снег появлялся и исчезал, как исчезало и появлялось тело и личность Дунаева-колобка, во втором томе назвавшим себя самого пустой избушкой.

Словарик московского концептуализма объяснял, что колобковость – это и есть ускользание. А в одном из альбомов выставки было продемонстрировано, как колобок убегает из герба Российской империи в форме державы и постепенно превращается в герб СССР, в котором крест приобретает пятый угол, а колобок приобретает вселенские масштабы. И снова «Мифогенная» становится комментарием, называя земной шар герба Дырой, и в то же время это был Дунаев-колобок, создающий своей пустотой то самое негативное, обратное пространство.

Там же, в книге, встречались собственные выставочные павильоны, восприятие обрастало образами, собирающимися в матрешку. И здесь, и в томике «Мифогенной» была инсталляция «Бить иконой по Зеркалу», где икона была символом России, а Зеркало – Запада. Та же пара предметов была во второй части у девочки. Словарик дал пояснение, что Запад – это суперэго России, которая по отношению к нему является областью его подсознательных, деструктивных аспектов. Россия выступает против него, но сама же в нем отражается. Может потому в «Мифогенной любви каст» было два Бакалейщика — Гудвин и волшебник страны Оз. Тем же самым противостоянием в книге была борьба героев авторских сказок и Дунаева, собравшего в себе силы народного творчества, ставшие его помощниками (Машенька из котомки, Гуси-Лебеди, Скатерть-самобранка), учителями (Кощей Бессмертный, Избушка и ее «заместитель») или плотью Колобка, слепленного из теста, замешанного на муке (муках) из зерен, проросших на полях брани.

С народной темой туго завязана коммунистическая: Машенька, она же Снегурочка, — еще и Советочка, которая помогает даром советовать в борьбе за Советы, а история развороченного Зайца про пакость в отношении Священства намекала на народное и в то же время идеологическое извращение отношения к вере.

Кстати, о Святом. Была на выставке и запрещенная экспозиция «Пустые иконы», которая упоминалась и в книге. Пустые Иконы были рамами для Святых, которые обозначались Пустотой. В негативное пространство попадало сакральное, о котором не принято говорить, что и подразумевал Пустотный Канон. Слово в концептуализме стало «ангелической» сутью предмета, вырванной из времени. Поэтому так важно не называть все известными именами, иначе это станет Творогом. В психоделической реальности все куда эфемернее, подвижнее, молочнее. И в то же время это молоко было детским символом со способностью незрелого разума быстро «перещелкиваться», и это сближало его с традицией самозабвения, идеологией, коммунизмом, народом. Кстати, туннель, через который Дунаев однажды проваливается в сон преобразовывался по подобной, ассоциативной цепочке: «...песчаный, стеклянный, граненый, рубиновый, изумрудный, жемчужный, угольный, резиновый...»

Встретился среди концептуального творчества выставки и нарезанный хлеб, очень похожий на объект «Пустотный Канон», но на сей раз поместивший в лакуны не текст, а время процесса. И опять «Мифогенная» становится комментарием к происходящему, описывая на страницах нарезку Колобка и его ощущения. После этого можно задуматься, а не был ли Зенон со своими апориями первым концептуалистом? И не был ли труд Ануфриева и Пепперштейна путеводителем по их собственному творчеству?

Читать «Любовь каст» становилось все увлекательней. Игра слов очерчивала смысловые рамки и проходы между ними. Использование мата оправдывалось порнологической воронкой (тоже из словаря), переводящей говорящего в состояние воина, главным оружием которого является любовь, скрывающаяся за корнями «блудливой брани». Пыльник Дунаева, может, и не плащом был, а верхней частью тычинки со спорами. Да и само «перещелкивание» связывалось с поворотом, который провоцировался половым созреванием. Как и исчезновение полетов во сне.

Слово «секс» родственно словам секция, сектор, секатор, секта, секвенция. Это слово означает «часть» или «половина» и, таким образом, совершенно соответствует слову «пол» (половина), что напоминает о рассеченных надвое гермафродитах Платона. В общем-то слово «секс» синонимично слову «счастье», что означает «с частью», и поэтому сказать «на свете секса нет, но есть любовь и ебля» – это почти то же самое, что пушкинское «на свете счастья нет, но есть покой и воля». Любовь, ебля, покой, воля – все это выражения полноты (или же полноты пустоты), счастье и секс – репрезентации частичности, парциальности. <...> Но Любовь и Ебля (напишем эти святые слова с заглавных букв) – это то, что есть, а теперь уже следует сказать: это то, что у нас было, – прежде всего Великая Любовь к Родине, а также Великая Ебицкая Сила (то есть остервенение народа плюс Зимний Бог), которая ограждала Россию от врагов.

Павел Пепперштейн, «Посткосмос»

Всем странным путешествиям практически всегда предшествовало употребление чего-нибудь потрясающего сознание, либо погружение в сон или реальность прочитываемого. Сознание проходило через разноцветные миры, мимо которых обычно катится сказочный Колобок, пока его не съедят: спиральный и белый мир зайца (фон Кранах и его ракушки), Синий и круглый мир волка (волчка, карусели, Синей)…

Касты в книге объяснялись чуть ли не дословной выдержкой еще из одного текста московской школы концептуализма («Беседы №6» за авторством Медгерменевтов), где отношение между ними снова отсылало к Пустотному Канону. Касты были как бы разного вида пустотой, которая существовала параллельно и не могла напрямую взаимодействовать друг с другом. Так случилось с буржуазией, от которой осталась только ее рамка: предметы роскоши, книги, исторический и культурный контекст. Об этом рассуждала Зина в блокадном Ленинграде:

«И когда есть мы, их нет. И когда есть они, нас тоже нет. <…> И нам никогда не узнать, были ли они на самом деле, или кто-то подделал их следы».

Такое понимание последовательно подводило к описываемому эпизоду фильма «Солярис», где Океан предлагает персонажу только что искусственно созданную подделку. Такие подделки в книге тоже есть: Поручик в костюме Деда Мороза, подделка поддельной иконы, мумия Ленина, что-то липовое…

Любовь каст проходит сквозь всю книгу как стремление к объединению разделенных напряженными пустотами людей (как стремление соединится кусочков разрезанного Колобка), объединению реальностей сознаний Дунаева и его дочки-внучки. Происходит это через сближение галлюциноза Дунаева с воображением девочки, где обитают персонажи сказок. Не просто же так девочки здесь кажутся святыми и с ними заключаются браки. А на уровне той касты, в которой оказался Дунаев, это параллельное детство проходит в ведении военных действий и потому переплетается с реальностью Великой Отечественной войны. Третьей реальностью и большой пасхалкой (если не учитывать местную творожную пасху) стало творческое сознание авторов, пропитанное философией концептуального искусства; образы всех медгерменевтов встречаются на дискотеке, а отдельно Пепперштейн в напечатанных Корреспондентом (Мурзилкой) буквах, пахнущих перцем и камнем.

Чем ближе к концу книги, тем больше реальность обрастала сюжетами, не требующими разгадки. Расстраивало то, что описываемым людям и нелюдям по духу приходились мифологичные (молочные, идеологичные) святые, при всем своем ликовании обезличивающие (самозабывающие) друг друга по мере чтения их списка и переливающиеся блестками-нимбами в своем целом, в огромном Новогоднем Шаре — знаке изобретенного советскими идеологами праздника вместе с приплетенными сюда народными Дедом Морозом и Снегурочкой. Не хотелось больше этой незрелости, младенческой, детской и подростковой. К финалу похоронивший свою жизнь в болотах первых глав «Ортодоксальной избушки» Дунаев наконец вернулся к своим «я», которых звали Владимиром Петровичем, хотя все еще вел себя по-колобковому.

Выпадение из галюциноза, созданного самой книгой, сопровождалось подавленностью и означилось появлением зрителя… Выставка наполнилась настоящими людьми. Они шли с молоком на губах, которое стремительно высыхало. Или это все еще был бред?

- Чаю? – я вновь услышал этот голос. Внутри все провалилось после этого внезапно возникшего «я». Я оказался у стойки, заметил на ней стопочку толстых журналов «Зеркало», девушка у нее ела творог. На какой-то миг показалось, что и у нее был нимб, но, сфокусировав зрение, я понял, что круг был ускользающей очерченной пустотой позади. – Есть молоко, — продолжила она, достав откуда-то полную бутылку. Молока больше не хотелось, что-то сблизило меня с этой реальностью и не позволяло пока уходить отсюда. Как с этим было связано молоко, я еще не осознавал, мысли в голове еще находились в поисках точных имен.

- Откуда тут взялись люди? Почему у них всех молоко?

- А, это дуралеи, которые пьют залпом и ищут в искусстве драму, либо ведутся на интерес. Завтра напишут в своих отзывах, как персонажи иностранных сказок воюют с представителями русского фольклора, и будут возмущаться, что они почему-то не были немцами, — она говорила, кладя очередную ложку в рот. – Это ж эпизоды детства Сашеньки и Настеньки. «Карлсона» только в пятьдесят пятом напишут!

Я взял придвинутый ко мне чай, отпил и снова вкатился домой. «Какие странные люди… Вроде молоко на губах обсохло, а так легко перещелкиваются».

P.S. В неопубликованной концовке романа описаны подробности встречи деда с внучкой: она так и не смогла увидеть Деда Мороза с подарками и прошла мимо него, а позже отправилась с Тарковским в Европу. Они ехали на поезде в направлении Берлина, и Настенька смотрела на проносящиеся леса. Внимательно читающие роман тут могут вспомнить слова Юргена фон Кранаха о том, что несущаяся куда-то комната — центр всего мироздания, она Божественная. И Настенька замечает в лесу подмигнувшую ей избушку, спрыгивает с поезда и отправляется в лес...

В пору брать с собой «Мифогенную» в качестве путеводителя.