Майкл Муркок, Колин Гринлэнд «Непривычное хорошее время (Нелинейная проза)»

С использованием заметки для Medium (https://shorturl.at/ADH35).

Данное интервью обрело в последние Годы Джекпота нежданную актуальность. Муркок касается в нем главным образом провалов памяти и попыток примирения с историей. Так, в «Английском убийце» все у героев вроде бы идет отлично, пока Джерри Корнелиус в безумной своей ипостаси их не расстреливает: «Это трудно объяснить... Я полагаю, это имеет отношение к третьему закону термодинамики».

«В свете данной этической схемы вечеринка выглядит преждевременной, легкомысленной». Поторопились праздновать успех мирных переговоров.

«Джерри прибывает и возвращает их к реальности», совсем как Анастасию Ивлееву и владельцев клуба «Мутабор» на это Рождество. Хотя, бесспорно, «почти голая вечеринка» — сор и полова даже в масштабах пелагиалей современной земной инфосферы, а вот рассуждения Муркока о Лондоне времен битвы за Британию явно будут представлять интерес до самого завершения спецаберрации головного мозга, уж сколько еще звучать противовоздушным каденциям ее жестяного барабана.

Гитлер по молодости был стихийным англофилом и впоследствии не оставлял даже в разгар Второй мировой попыток заключить сепаратное перемирие с Альбионом. Противостоявший ему Черчилль засаленных зеленых худи не носил, но знакомое нам, наблюдателям прокси-Третьей мировой, ощущение, что война ведется в известной степени нечестно, при некотором взаимном подыгрыше, проскальзывало, по воспоминаниям Муркока, везде в повседневном лондонском быту. Крайне забавно на контрасте со свидетельствами Муркока выглядят слезливые святочные сказки о Блице по версии Конни Уиллис. К Черчиллю Муркок с детских лет остался настолько “неравнодушен”, что прописал его в пантеон темных божеств Гранбретании:

«Блиц изменил город, изувечил его, в ту пору создавались новые мифы; но я не хотел, чтобы миф становился сердцевиной книги. Книга “Лондон — любовь моя” целенаправленно развенчивает мифы о королевской семье и Уинстоне Черчилле, якобы указывавших нам путь на войне. В ту пору немногие лондонцы им верили».

Муркок заявляет, что не нашел упоминаний жестокости в классических теориях хорошего управления (отсюда, кстати, немедленно видно отсутствие у него интереса к китайской классической философии и политологии).

«Но, начиная с середины девятнадцатого века, появляются специфические, сознательно формулируемые методики применения жестокости с целью удержания власти... В “Завтраке на руинах” я драматизирую постепенное усложнение понимания природы жестокости и способов её использования.

... Если вы, подобно мне, верите в простое добро и непосредственно ощутимое зло, верите, что зло начинается с капризов и жадности, а потом просачивается во власть, то начнёте искать способы это отразить в литературе, не поступаясь, однако, нюансами и тонкостями».

Есть в этой беседе и еще одно наблюдение, обладающее вневременной значимостью. «Моей ролевой моделью не мог быть Джеймс Джойс, я вынужденно ориентировался на Чарльза Диккенса», замечает Муркок, подчеркивая, что он, невзирая на постоянный флирт с мейнстримом, все равно «популярный романист» (ох, какое снобически-склизкое выражение).

И преклоняется перед теми, кто пишет без расчета на публикацию и успех, просто потому, что иначе не может.

«Это требует значительных смелости и собранности».