---
Окошко
Ночью Калим ворочался. Спину ломило, болел зуб, а то и все пять, каждая косточка и мышца скрипели хуже ржавых петель. Он даже до горшка не доплелся, помочился в углу за лежаком и заполз обратно под шкуру. Стар он был, сто двадцать семь зим как родился. Пора было на покой, да не давали.
Под утро у лачуги собралась толпа. Каждый молил помочь. Чтоб вас, ругался Калим, выслушивая одного крестьянина за другим и закипая от злости.
У первого пропали куры. Он велел поискать их у соседа в сарае.
Второй жаловался на жену, мол, гуляет.
Третьему захотелось жениться.
Настроение быстро испортилось. И даже подарки, что приносили люди, не смягчили накопившееся раздражение.
Четвертого Калим прогнал.
Когда преподобный Феликс под вечер продрался сквозь чащобу в лачугу отшельника, то застал немощного, полуживого старца, который спал, обернувшись в медвежью шкуру, и противно причмокивал.
Будить преподобный не решился. Не сразу, хотя бы. Велик был страх, да и уважения в достатке. Как-никак, а пророчества отшельника вот уже полвека хранили в его королевстве мир и процветание.
На лежак прыгнул кот. Облизнул черную лапу, поглядел на Феликса и ткнулся мордой в шкуру. Лежак зашевелился. Старик кряхтел, чмокал, что-то ворчал. Скинул одеяло, и к запаху развешенного всюду чеснока примешалась вонь мочи. Кот юркнул к хозяину и свернулся на тонких, как хворост, ногах.
– Хто, хто здеся? А-а, это ты Лис, – голос скрипел, будто что-то внутри рассыпалось в труху, и теперь осколки терлись друг об друга. Он поднял истыканную пятнами ветку, бывшую когда-то рукой, и погладил кота.
– Опять хто приперся. Ты за лечением, мил человек, или куры загуляли? Хе-хе.
Старец разлепил левый глаз и прищурился. Распознав в сумраке преподобного, довольно чмокнул.
– Опять ты, ну и чего тебе?
– Я, ваша милость.
– Ну-ну, пожаловал.
Он сомкнул веки и замолчал, а вскоре и вовсе захрапел.
– А? Хто тут? – вздрогнул отшельник и согнал кота. – Лис, чаво будишь, сам-то весь день спал.
– Это я, Феликс, День прошения скоро.
– Чаво, пень прощения, ты пришел просить прощения? Ты прощен. Иди, оставь меня.
Преподобный помедлил. Плох был старец, совсем плох, что уж говорить.
– Я пришел за советом. Скажи, что ждет мой народ? Долго ли здравствовать королеве, как нам жить?
Отшельник покачнулся. И опять уснул. Феликс ткнул его в плечо.
– О-о-х, чавой ты сказал, корова, у тябя корова? – прочмокал старец.
– Королева.
– Да-да, корва, чтоб ее. Убий, убить ее надобно. Болеет она. Хе-хе. Погубит стадо, всех до одного. Заколоть. И потомство. А тепереча проваливай в свою дыру. Устал я.
– Как же, неужто? – забеспокоился преподобный.
– Пшел вон.
Феликс словно пьяный выбрался за дверь. Старик бросал в след ругательства, но он их не слышал. Волновало другое: что он скажет людям, когда вернется? Каждый год Феликс отправлялся в паломничество. Уезжал из Наритании, через Спокойное море, сквозь земли Ардалов и Соленую пустыню, добирался до отшельника, который знал все.
Если старец говорил, что королевство ждет засуха, то вскоре земля покрывалась трещинами. Предсказывал войну с северянами – собиралось войско. Даже смерть короля, спустя день после рождения наследника, и та сбылась. Никогда Феликс не молчал. Рассказывал людям все, что слышал. Он любил Наританию. Любил больше жизни. Так продолжалось из года в год. Нет, он не будет лгать, он скажет правду и в этот раз.
– Ваш величество, он опять за свое, – Горим, начальник стражи, поправил шлем, чтобы хоть немного прикрыть сверкающий под глазом здоровенный синяк, и вытянулся.
– Опять! – возмутилась королева Анна.
– Да, все о том же. Как кричал на Дне прошения, так и опять. Мы согнали его с площади Зари, так он пред Северными воротами встал. Только взять хотели, да он убег, на Горшечной объявился. И все о том же. Вы, мол, и принц, – он сглотнул. – Погубите нас.
– Где он сейчас, поймали?
– Да, ваш милость, чуть не удрал, у Пшеничной башни смутьяна сцапали.
– Ведите. Только тихо.
Преподобный Феликс упал на колени и уставился в мраморный пол тронного зала, не смел поднять глаз, не желал смотреть на свою королеву. Да, он уже не молод, подумала Анна. Она знала преподобного с детства. Помнила каждое из его предсказаний. Ей до сих пор казалось сказкой, что он каждый год рассказывал народу судьбу. И всегда слова оборачивались правдой. А теперь он говорит, что она и ее сын принесут боль и смерть, если не умрут. Почему, за что?
– Объяснись.
– Моя королева, я никогда не лгал. Я не знаю почему боги разгневались на вас, но такими были их слова.
– Значит, здесь, стоя предо мной, ты утверждаешь, что я и мой сын должны умереть на благо народа.
Феликс сглотнул.
– Да, ваша милость.
Анна вздохнула. Горим ожидал приказаний. Надо бы поговорить с ним, чтобы впредь не являлся в подобающем виде, подумала она, заметив у того пятно под глазом.
– В темницу. Нет, стой… в башне запри. Кормить исправно, относится с почтением, чтоб ни один волос. Пусть посидит немного, народ не баламутит.
Когда Феликса выпроводили из зала, принц Альберт приблизился к матери.
– Ты должна казнить его.
– Нет, сын мой. Люди решат, что мы испугались, что нам есть чего опасаться. Он никогда не ошибался, забыл? Ему верят. Так что сделаем вид, что мы всего лишь ждем. А Феликс? Пустим слух, что он отправился в паломничество.
– А потом, что потом матушка?
– Поживем – увидим.
В таверне стоял удушливый запах пота, пива и крови. Народ пел, ругался, бил морды, в общем, отдыхал.
– Эй, хозяин, тащи еще, – Горим потер синяк, поморщился и схватил протянутую кружку. Отхлебнул половину, вытер с усов пену и наклонился к Авдонию.
– А вот еще, слушай, преподобного, таво, Феликса.
– Ну и чей?
– Как че, в башне заперли. Но кормить исправно велели. Видать, надолго он там.
– Да ну, он же полмникестве.
– Чтоб мне в Соленой усохнуть, если вру. Токо ты никому, ни-ни.
Они вдарили кружками, разбрызгав на стол пену.
– Я могила, брат.
Авдоний, когда напивался, всегда становился болтливым и заботливым. Весь день он погонял дрянь-жену и детей прутом, а под утро, когда заваливался из таверны, лез миловаться и поболтать с любимой.
– Слыыш, чаво скаааажуу, ик, я эт, – начал он как всегда, рухнув на постель. – Феликса нашго, предсказтьля-то, заперли.
– Как заперли? В темнице чель? – подивилась жена и повернулась.
– Ну да. И кормить велели.
– Кормить? Дурья ты башка, все растряс-то пока домой плелся. Морить, голодом морить собрались, защитника нашего.
– Да? Ну мож и морить, ик.
У реки шумели бабы. Чавкали грязной одеждой, ругая мужиков, что засрали портки, хихикали и как всегда сплетничали.
– Ой бабоньки, че расскажу. Феликса-то уморить надумали.
– Да неуж, он ж уехал, кто?
– Да королевна, кто ж еще, в темнице он, пытают. Я давеча слыхала как он у Пшеничной башни гибель нам от нее и ее сыночка обещал.
– Брешишь. Не могет быть такого.
– А вот и могет, я тоже слышала, тока не у Пшеничной, а у Северных. Так-то.
Феликс вытер руки, бросил полотенце прямо в блюдо с костями, пусть так уносят, и плеснул в бокал вина. Его не казнили, да и в королевство в мире пребывало, о чем он больше всего волновался. А главное, секрет так и остался секретом. Он боялся пыток, там он наверняка рассказал бы, откуда на самом деле берутся пророчества. Но все обошлось.
Феликс глотнул вина и притих – до ушей долетали пока еще слабые лязг металла, крики и топот. Он выглянул в окошко. Увидел огни и толпу и похолодел, когда различил о чем толпа скандировала:
«Смерть королеве, смерть принцу».
«На вилы».
«Смерть…»
Денёк выдался тёплый, и Калим в кой-то веке проснулся в хорошем настроении. Кости почти не болели, а нудный зуб сам выпал два дня назад. В ногах терся кот.
– Где же Феликс, а Лис, давненько не был. Помирать пора, стар я, сил нет. А может случилось чаво? А? Как же он без своих вопросов?
Кот мяукнул.
– Чаво? Был? Скажешь тоже, дурень лохматый. У мня память исчо того, все помню. Я уж и в окошко-то глянул на их Наританию. Знаш че увидел? Принцу женится надо, во как, на этой, с северу, у них любовь будет. И союз такой, что лет на сто покоя хватит. Ну ладно, подождем еще старого друга. Чуть-чуть.