Мне кажется, я нашёл рубежный рассказ Саймака, где он, с одной стороны, придерживается ещё привычных для своего раннего пера штампов, но уже предоставил нам цельный образ гуманистического подхода, подхода понимания другого. Снова журналисты, космический корабль с мёртвым экипажем, загадочное существо с Марса, принёсшее им смерть... И тонкий, ультразвуковой плач маленькой «меховушки», навсегда оторванной от своего дома.

Тонкий, изящный Клифф предлагает нам проникнуться страданиями этого чуждого существа, и понять, что для него мы — такие жу страшные и ужасные чужаки, подвергнувшие его «абдукции», и перенёсшие в абсолютно чужой мир, где ей суждено было умереть в полном, пугающем одиночестве.

Именно такой тональности, тональности доброты, я и жду от его прозы.

Всё это будет у позднего Саймака — путешествие во времени в доисторическую эпоху, видимо, образ стада мастодонтов завораживал его с давних времён. Самый лучший фрагмент рассказа, само собой, посвящён пожилому неандертальцу, который остался жить в остове машины времени, и ждать своих друзей из будущего, но в остальном он, конечно, представляет из себя стандартную приключенческую жвачку. И вновь — замечательная идея, хорошие пару страниц, но плохо прописанный сюжет.

Возможно, этот рассказ написан по реальным событиям. Ведь речь идёт об Интербеллуме, и он опубликован буквально перед новой войной, когда за океан приехало множество ветеранов грозы 1914 года, и бывшие противники часто оказывались в одной лодке, и вынуждены были объединяться друг с другом, перед суровыми реалиями новой жизни. Мне кажется, что Саймак просто заменил немцев и, скажем, французов на землян и марсиан, и прибавил необязательную приключенческую линию, только и всего... Рассказ о примирении перед новой войной — тогда и выковывалось гуманистическое перо нашего автора.

Ранние рассказы Саймака почему-то выстраиваются по единой структурной схеме, там всегда есть редакция газеты (или две конкурирующие редакции), злобный начальник отдела, люмпен-спец, неоценённый по достоинству, и центровая идея, вокруг которой автор и заворачивает свою сюжет. Удивляет, что он, по сути, научился писать только после сорока, в уже совсем зрелом возрасте...

«Hunger Death» написан хорошо, несмотря на изрядную сумбурность и, в общем, банальность сюжета. Саймак напихал в текст сразу много всего, и смертельную эпидемию, и монополию на лекарство, и трудовые будни венерианских фермеров, и много-много другого, на этот раз решившись не ограничиваться одной идеей. Несмотря на формат сборной солянки, получилось неплохо, до гармоничности позднего Клиффа далеко, но уже что-то просматривается.

Насколько верна базовая идея, что с развитием прогресса ослабевает физический потенциал отдельного человека — не знаю, не уверен. Тем более в спорте, в современном мире люди обладают возможностью посвящать ему целую жизнь, и давать более впечатляющие результаты, чем их коллеги столетие назад. Но вот закавыка — я-то спорт на дух не переношу, и созерцание любых состязаний мне кажется пределом идиотизма. Поэтому страдания болельщиков остаются для меня чем-то совершенно чужим, инопланетным.

Что до сюжета — создание за одни сутки команды из лучших спортсменов в истории — тоже какая-то дурь, ведь в командных видах спорта главное — сыгранность, откуда ей взяться в таких условиях... Конец рассказа, конечно, забавен, однако в целом он — вновь посредственен.

А вот этот рассказ неплох, неплох именно концептуально. Понятное дело, что Создатель — фигура очень условная и, я бы даже сказал, пародийная, уж слишком он напоминает классического «безумного учёного», варящего в пробирке загадочные денатураты и бахвалящегося собственной гениальностью. Отчасти эта ироничная нотка компенсирует ещё одно убогое описание другого измерения и его обитателей, где вся наша Вселенная умещается в небольшой чашечке Петри...

Короче говоря, одна из немногих относительно удачных вещей юного автора.

Действительно, замените космос на море, астероид — на остров в океане, пиратов пересадите с космического корабля на клипер — и мы получаем самый нелюбимый мною жанр приключаловки, к которому я не испытываю никаких добрых чувств. Причём, странно — на этот раз Саймак чисто по поэтике написания вполне «сделал» рассказ, однако интересные идеи здесь отсутствуют, чистые, гольные приключения. Так что — весьма посредственно, снова. Да, начинал автор весьма слабо...

В этом рассказе интересная идея — идея деградации материи, от более совершенного состояния к более простому. Молодой Саймак умел генерировать интересные концепты, но как-то уж очень долго учился их описывать и прописывать. Идея была любопытная, однако она полностью нивелируется, без дураков, совершенно ужасным описанием «четвёртого измерения», и поединка двух великанов в нём. Пытаясь описать неописуемое, автор изобразил банальное условно-фэнтезийное пространство, и банальных поединщиков-великанов с узловатыми кулаками, которые долбят друг друга в челюсти.

Невероятный идиотизм!

У многих классиков фантастики мне попадались ранние рассказы очень низкого качества — например, у Айзека Азимова, или Джорджа Мартина. Такие есть и у Саймака, а именно — боевиковый текстик о восстании инопланетян на Меркурии — бывших рабов, решивших избавится от своих самозванных хозяев...

Ни предыстории, ни конца, ничего — только героическая победа земного колониста над супостатами, что в более поздних произведениях автора будет принимать совсем другой окрас, окрас гуманизма и взаимопонимания. Но в ту эпоху он ещё не дорос до таких высот, да и журнал, видимо, надо было чего попроще...

Тема мести в рассказе мне кажется сильно притянутой за уши, мотивация для неё, мягко скажем, неубедительна. Да и сама цель — навсегда разоблачить и унизить не просто какого-то отдельного человека, а сразу целую расу, да что там расу — целый вид! Мерзкие марсиане, они должны ползать перед нами, унижаться, просить прощения за своё невежество, признать превосходство человека, коему они... но не будем спойлерить.

Молодой Саймак по прежнему не очень умеет писать и строить сюжет, а вот идею у него неплохие — консервы-мозги, например, сейчас ими никого не удивишь (Кевин Андерсон их особенно любит, ну и Мэтт Грейнинг тоже), и концовка с «большим обломом» главных героев забавляет. Если бы не эти мелочи, то это был бы совершенно проходной текст, мало чем примечательный.

Самый первый рассказ моего главного НФ-любимца, гуманиста Клиффа Саймака, ещё не старого. Все с чего-то начинали, наш же автор дал старт своего творчества с абсолютно типичной для своего времени историей, тем не менее, в ней уже виден будущий большой автор.

Главная проблема «The World of the Red Sun» — Саймак ещё писать не умеет, поэтому само построение текста и сюжета довольно-таки примитивно. В Интербеллум мало кто верил в дальнейшую поступь в светлое будущее, и грядущее видели в самых мрачных красках, творчество многих писателей, вроде Кларка Эштона Смита, или Джека Вэнса, описывает погружение в глубокую архаику. В этом смысле будущее Земли при Красном Солнце, навеянное явно Гербертом Уэллсом, мало чем выделяется из стандарта «pulp-журналов». Представители цивилизации прибывают к туповатым дикарям, которыми миллионы лет управляет гигантский мозг на ножках, и за один день освобождают человечество от жуткой напасти (научный подход и Кольт!), и наши герои теперь — кумиры и спасители Земли...

Но уже талантливый автор разорвал шаблон концовкой, которая одним движением обнулила пафос победы наших героев, оставив их в полном одиночестве с памятью о тех, кого они убули своим спасением, и с осознанием, что из этой ситуации выхода нет. Молодой Клифф — молодец!

Коротенькая повесть в «византийском» стиле. В светской культуре Византии в XII веке происходит развитие любовного (не куртуазного!) романа, под влиянием европейской традиции несущим и рыцарское начало. Как правило, сюжет часто крутился вокруг бесконечной череды воссоединений и расставаний двух влюблённых, вечно стремившихся друг к другу, и испытывающих на этом пути жуткие и страшные испытания (счастливый конец обязателен). Но не только византийские литераторы испытывали влияние «франкских», была и обратная связь — что и доказывается «Окассеном и Николеттой».

В целом, конечно, она довольно шаблонна по сюжету, хотя по форме, соединяющей прозу и поэзию, довольно интересна, она берёт читателя главным образом своим легкомысленным тоном и изначальной шутливостью повествования. Автор будто бы понимает, что пишет шаблонами, и вовсю веселится над ними, будто бы переворачивая весь любовно-куртуазный роман сверху вниз, кульминация здесь — страна Торлор, где всё наоборот (страна Лгунов?), где рожают мужчины, а рыцарские схфатки ведуться хлебами и варёными яйцами. Но если приглядется, то и в «реальном мире» всё не так — и доблестный Окассен носит какое-то нехристианское имя (Мелетинский подсказал — Аль Касим же!), а мусульманска Николетта — не маврское, а самое настоящее французское, а главный герой мечтает попасть не в уныло-скучный рай, наполненный престарелыми праведниками, а в ад, где «компания веселее». Да и рыцарь тут какой-то негероичный, он больше страдает от любви, чем от рыцарских схваток, а его возлюбленная отважна и решительна, словно героиня эмансипированных романов эпохи Модерна.

В общем, не рыцарский роман, не куртуазное полотно, не византийская новелла — скорее «идиллическая повесть», как её характеризует француженка Мирра Бородина, я ы сказал — «лирическая». Элементы юмореестики здесь, безусловно, в наличии, но они вряд ли могут быть названы в прямом смысле пародией, как это было в эпоху Сервантеса, хотя это спорный вопрос — ко времени создания «Окассена и Николетты» рыцарский роман был вполне сложившимся жанром, но насколько он уже мог бы быть подвергнут деконструкции? Автор повести скорее просто веселиться и развлекается, но вряд ли осознанно высмеивает ещё свежие шаблоны нового для того времени жанра.

В общем, интересный памятник, любопытный. Удивить он читателя сейчас вряд ли сможет, но его обще-травестийный характер вызывает улыбку и интерес.

Когда читаете средневековые романы, помните: они создавались в контексте, которому совершенно неизвестен культурный бэкграунд современного человека, пропитанного мультикультурализмом и постмодерном. Кто не верит — возьмите в руки трёхтомник «Памятники средневековой латинской литературы», и у вас хотя бы сложится впечатление о том, какие тексты окружали средневекового читателя. Религиозные произведения, агиография, нравоучительные и полемические богословские, реже философские сочинения, изредка — переводы античных классиков да современная тому времени лирика... А тут — «Тристан и Изольда».

Ну представьте! Поединки, страсти, любовь, секс (и много!) — как глоток воздуха!

Впрочем, я конечно лукавлю, для красного словца более. Этот роман не был одинок, в XIII веке их появилось великое множество, разного качества и объёма, особенно на тему чрезвычайно популярной «Артурианы», реже — античной тематики («Роман о Трое»). Вакуума, конечно, не было, дело немного в другом.

«Роман о Тристане и Изольде» нарочито прост, особенно если учесть, что «бретонская» традиция рыцарского романа уже полноценно сложилось, а покойный ко времени написания «Тристана в прозе» Кретьен де Труа писал, по его собственным словам, роман об Изольде и короле Марке. Тем более, что по своей поэтической силе произведения Кретьена, конечно, несопоставимы с незатейливым опусом анонимного автора, однако это и обеспечивает лёгкость чтения и его занимательность (75 копий сохранилось со средневековой эпохи — не шутка). Анонимному автору даже не пришлось особенно напрягаться, многие сюжеты взяты из написанного ранее прозаического «Романа о Ланселоте».

Помимо простоты, эту вещицу отличает общий позитивный настрой и приземлённость. Тристан — вовсе не печально-преданный своей Прекрасной Даме рыцарь-однолюб, а изрядный ходок, с юначества знавший прелести женских объятий, руку красавицы Изольды для своего дяди Марка он выигрывает на спор, его же находчивые пути проникновения под одеялку своей возлюбленной заставляют вспомнить итальянские возрожденческие пьесы про любовников и рогоносцев. Именно из-за этого роман производит впечатление рыхлости и сумбурности изложения, он будто составлен из мозаики разнородных, не слишком хорошо склеенных кусков сюжетной смальты. История любви Тристана и Изольды — трагедия, что было хорошо обыграно в других вариантах этого произведения, однако в данном тексте он густо мешается с фарсом и комедией положений, приправленной сценами зрелищных поединков. Столь же странные метаморфозы претерпевают и некоторые герои, к примеру, король Марк, характер которого, кажется, меняется от эпизода к эпизоду. Но базовое, конечно, противоречие заключается в фабуле — как и положено, анонимный автор описывает историю любовного напитка, нечаянно выпитым нашими героями, однако жанровые законы диктовали повествование о Высокой Любви. Но любви-то здесь нет и в помине! Есть бешеная, основанная на чистом сексе страсть, без всяких чувственных и духовных глубин, даже в самых нелепых стишках провансальских трубадуров чувственности больше, нежели в «Романе о Тристане и Изольде». Поэтому нас так добивает последняя сцена из романа, когда цветы терновника соединяют две могилы невольных любовников...

Короче говоря, далеко не всё, что дошло до нас из эпохи Средневековья — шедевры, среди литературы этого времени была своя «попса», коей и является «Роман о Тристане и Изольде». Интерпретация Бедье, конечно, более надрывная и трагичная, однако его средневековый брат, при всей своей сумбурности, читается веселее.

Из всех прочитанных мною романов Хайнлайна этот, можно сказать, самый «вневременной». В остальных романах, нет и нет, да проступит «дух времени», и специфичное мировоззрение автора, эта же вещь немного иная. Наш дорогой друг фантаст сумел пойти на забавный эксперимент, и не просто написал роман от лица девочки-подростка, но и даже немного переборщил со стилизацией.

Подкейн Фрайз — самая обычная, я бы даже сказал, нарочито «типичная» девочка 17 годков от роду. Эгоистичная, наивная, самоуверенная, зацикленная на замкнутом круге своих интересов. Платья и заигрывания, дерзкая молодая влюблённость, самоуверенные мечтания о блестящем будущем без всяких попыток его воплощения — прямо карикатура. Конечно, ясно, что Хайнлайн откровенно стебётся над этим типажом, но девочка Подди показана как живая в своей недалёкости, и это сильно отличается от других читанных мной «юношеских» романов, где подростки блистаю невероятными талантами. Конечно, на руку автору играет и краткость романа, который занимает чуть больше сотни страниц, и от него не успеваешь устать, настолько он быстро пролетает перед глазами.

При этом, он ещё и не так прямолинеен, как в других романах — мы понимаем, что на окраине наивного ока марсианки Подкейн происходит весьма серьёзная политическая интрига, и она встаёт перед нами в полный рост, когда эпилог излагается из уст её брата, малолетнего бёрджессоподобного гения, беспринципного и практически равнодушного, раскрывая тем самым подноготную всего повествования.

Другое дело, что «Podkayne of Mars» — чтиво всё-таки одноразовое, несмотря на забавный ракурс повествования и стилистику, его ни за что не потянет перечитать. Это стёбный подростковый роман о восторженности юности и происходящих на её фоне потрясений, но — не слишком богатый во всех смыслах. Профессионально, неплохо, но — средне-выразительно.

Детскую книгу надо писать так, чтобы было интересно и взрослому. Чтобы она несла в в себе добро и некий смысл. Хороший пример — Кир Булычёв-Можейко, который явно создавал некоторые реалии мира Алисы Селезнёвой, в частности, пиратов, с оглядкой на Хайнлайна, и «Have Space Suit — Will Travel», однако в данном случае вторичность сыграла иную роль. Булычёв пишет талантливо и душевно, его американский коллега, в данном случае — нет.

Дело вовсе не в том, что этот роман наивен, что он детский, не нужно делать скидку на целевую аудиторию. Начало было более-менее остроумным, с отцом-внесистемщиком и выигранным скафандром в конкурсе на обёртках мыла, но, простите, дальше это выливается в череду бессмысленных и беспощадных приключений. Дело не в том, что они наивные, как я уже сказал, а в том, что они именно дурацкие. Если бы в романе было больше хорошего юмора, это бы спасло его, если бы были захватывающие сюжетные повороты и яркие эпизоды — это компенсировало бы общую унылость повествования — даже галактический суд не помогает, слишком он глуп и абсурден. Но самое главное — у Булычёва была душевность и доброта, этот же текст пуст. Причём Хайнлайн может писать с душой, мы это прекрасно знаем по его произведениям.

Это самый плохой роман Хайнлайна из всех, читанных мною.

К Хайнлайну я всегда относился довольно скептически, в отличие от гуманисты Саймака, это немного не мой автор, хотя отдельные его романы я читал с удовольствием. Некоторые его произведения пропитаны не милитаристской агрессией, а здоровой атмосферой постижения Вселенной и стремлением к гармонии. В некоторых романах он старается выстроить ряд определённых концептов, и отсюда исходит главная проблема фантаста — не хватает масштабности мысли и интеллектуальности. Впрочем, стоит ли предъявлять такие претензии к роману, который позиционируется в качестве подросткового? Как ни странно, стоит, поскольку Хайнлайн здесь старается выступить в качестве «учителя жизни», рассказать незрелому вьюношу, как устроен мир, и что нужно от него ждать. В романе слишком мало приключений и много статики, погружения в размышления и педалирование ряда тем, кажущихся автором важными.

Кто-то из читателей усматривает в нём либертарианскую пропаганду, равняя едва ли не с творениями Айн Рэнд, и отчасти, вероятно, в этой претензии есть рациональное зерно. Но есть и обратное толкование. Поясню. Торби Баслим-Радбек — это то, что обычно называют «Марти Сью», мальчик, обладающий сверхдарованиями, невиданными талантами и запредельной коммуникацией, позволяющей ему ладить с кем угодно. Но это не случайно — наш герой должен оперативно внедриться в целый ряд обществ, чтобы показать их изнутри, и подвести читателя к главной мысли. Мне кажется, вопреки отдельным мнениям, что главная идейная составляющая романа — в утверждении, что для человека внутренняя свобода важнее внешней. Каждое общество, рабовладельческий ли Джаббул, Вольные Торговцы, или Гегемония, выстроено по принципу клеточки-коллектива, которые стремятся к максимальному распоряжению индивидуумом, с одной стороны, и с другой — включает его в иерархию распределения благ. куда бы не попадал человек, он всё равно детерминирован коллективом. Что же тогда выступает на передний план? Внутренняя свобода, желание искать свой путь в жизни, нахождение одновременно и внутри общества, и вовне его. Мысль любопытная, однако Хайнлайн, мне кажется, так и не смог довести её до конца. Торби, безусловно, побывав в рабстве, в торговцах и в армии, имеет самый разнообразный жизненный опыт, однако не обладает самой важной чертой настоящего «гражданина» — пониманием того, в какой системе координат он находится. У автора есть пунктик — он обожает армию и спецслужбы, которые являются самой жёсткой системой вертикальной эксплуатации, однако под пером Хайнлайна они оказываются главным предметом обожания главного героя, со сверкающими глазами просящегося в стройные ряды «голубых мундиров» (почему-то я вспомнил, как крокодила Гену и Чебурашку принимали в пионеры — ну похоже же!), полностью, на абсолютном доверии, принимая их смыслы и стремления. В общем, с одной стороны, Хайнлайн позиционирует главной идеей стремление к автономии индивидуума, а с другой — его включение в иерархичные ряды замкнутых коллективов, и доверие к навязываемым извне смыслам.

В общем, довольно любопытный и неглупый роман, подпорченный, скорее, специфическим мировоззрением самого Хайнлайна, который умеет ставить сложные вопросы, но сразу же и даёт готовые ответы, не давая читателю пространства для размышления. Но всё равно, роман весьма любопытный и для взрослого, что уж там увидит подросток, спорный вопрос.

Это книга из другой эпохи, когда люди смотрели с открытым лицом в своё будущее, которое неизбежно связывалось с космосом и грядущей поступью человека к иным планетам. «Space, the final frontier», эти слова были произнесены в опенинге сериала «Star Trek», вышедшего в середине 1960-х, и хорошо отображавшего эту устремлённость к звёздам. Звёзды давали надежду на дальнейшую жизнь, люди осознали, насколько невелик их зелёно-голубой шарик, и их надежды на будущее были связаны с бескрайними просторами галактики. Сложно считать Роберта Хайнлайна апологетом оптимизма в научной фантастике — в 1950-е у него выходили мрачноватые «The Puppet Masters», история об инопланетном вторжении, политический памфлет «Double Star», «Starship Troopers», эдакий гимн милитаризму. Я бросил читать его больше 10 лет назад, мне кажется, что это во многом не мой автор, однако настала пора вернуться к нему, и проверить, что изменилось за последнее десятилетие.

«Time for the Stars» представляется хорошей иллюстрацией оптимистическому духу эпохи, от него даже пахнуло производственной советской фантастикой. На Земле, в общем и целом, царит мир, народу развелось слишком много, и в космос устремляются корабли-разведчики, прокладывающие пути к новым мирам... Для того, чтобы описать этот сюжет, он делает несколько допущений.

Чуть позже Хайнлайн поднимет тему «корабля поколений» в «Orphans of the Sky», однако не в этом случае — его ракетные разведчики имеют стабильный и пластичный социум, который позволяет, несмотря ни на что, сохранять стабильность и порядок на борту. Он ограничил экипаж несколькими сотнями людей, у которых нет ни минуты на праздный образ жизни, и которые, в общем-то, не скреплены обоймой железной дисциплины, которая в долгосрочной перспективе будет губительной. Конечно, Хайнлайн обожает военных, и субординация для него святое, но он умудряется находить разумный баланс между железной волей командира и уступками коллективу, у которого есть свои желания и стремления. Помятуя о судьбе «Авангарда», вряд ли автор был настолько высокого мнения о человеческой породе, однако его оптимистический настрой — налицо, он искренне верит, что все беды между людьми можно преодолеть путём разума и компромисса.

Мне кажется, именно идея путешествия к звёздам, открытие новых миров и жажда приключений и открытий являются движущей силой романа, телепатия, свойственная протагонисту, постепенно уходит на второй план. Наиболее спорный концепт романа — телепатия, но здесь Хайнлайн может сочинять всё что угодно, поскольку вся эта теория остаётся за гранью науки, и сам факт мгновенного обмена мыслями между близнецами (а потом уже и их родственниками) можно оставить на его совести (спишем на парадоксы квантовой физики). Корабль, движущийся с субсветовой скоростью, перемещается не только в пространстве, но и во времени (примерно тогда же был написан классический рассказ Владимир Савченко «Навстречу звёздам»), и это могло бы стать основой для тяжёлой драмы, ведь близнецы, находящиеся на корабле, оставались юными, а их братья и сёстры проживали полноценную жизнь. Но эту мучительную дилемму Хайнлайн не стал возводить в сюжет, драмы не вышло даже из встречи нашего героя со своим престарелым братом, хотя межпоколенческий конфликт между двумя разновозрастными близнецами мог бы быть куда как увлекателен. Автор старается быть оптимистом во всём, и его протагонист не только возвращается домой, но и сразу получает всё, и, что самое важное — надежду на счастливое будущее, которое, как и раньше, устремлено к звёздам.

В итоге — приятный, симпатично-наивный роман, немного пафосный , с толикой юношеской бравады. А может, просто в наше безвременье оптимизм кажется неуместным и глупым?

«Jade City» мне давно хотелось прочитать, и более года он стоял у меня на полке, и ждал своего часа. Почему я думал обратить на него свой взор? Роман Фонды Ли появился задолго до бешеной волны нынешней «китайщины», в то время, когда в русскоязычном фэндоме начали всплывать имена Лю Цысиня и Кена Лю. Фонда Ли позиционировала свои книги как фэнтези, однако сам сеттинг был весьма оригинальным. В основу архитектоники мира острова Кекон положена современная мифология, культура гонконгских боевиков, вроде «Круто сваренных», или «Кулака легенды», что, согласитесь, далеко от банальности. Автор, сама обладатель «чёрного пояса», хотела создать мир, в котором завиральные поединки героев Джеки Чана, Джета Ли и Чоу Юнь-Фата были бы естественными.

Гонконгский боевик плюс традиционное «уся»? Что может быть интереснее? Так появляется остров Кекон (не Поднебесная, просто клочок суши посреди океана), где добывают чудодейственный нефрит, не просто «камень жизни», «уй», а минерал, дающие человеку неслабые боевые способности, почти чародейские. Никогда «Разборки в стиле кунг-фу» не были столь близки к реальности, подумал пытливый читатель... и зря.

Начало было многообещающим. Чахнущий «крёстный отец» местной «триады», его чрезмерно мягкий внук, коему переданы бразды правления, назревающая война между кланами в столице некогда оккупированной страны... И нефрит — много нефрита, чьи боевые свойства обещали нам множество масштабных боевых сцен, благо автор — мастер боевых искусств. Моё недовольство нарастало по мере того, как страницы, одна за другой, мелькали под моими пальцами. Первое, что бросалось в глаза — Фонда Ли не просто опиралась на кинематограф, она взяла за основу и кинематографическую, точнее, сценарную манеру повествования. В этом смысле, «Jade City» не столько литературное, сколько визионерское повествование, но для его визуализации автору банально не хватает писательского мастерства. Текст кинематографичен, но не в силу образности, образно Фонда Ли писать не в состоянии, а в силу «сценарности». Если бы этот роман был экранизирован приличным режиссёром-визионером (скажем, Вонгом Карваем), да ещё и с плеядой приличных актёров, могло получится что-то любопытное. Увы и ах — перо нашей «авторки» не в состоянии сотворить не декорации (в этом смысле «нефритовый город» Жанлун абсолютно пустой, он не описан никак), ни характеры, ни, как ни странно, поединки.

Что у нас с характерами? Всё было бы неплохо, если бы они обладали глубокой характеристикой, проработкой внутреннего мира и яркой индивидуальностью. Увы, здесь в гонконгский боевик внезапно врывается корейская дорама, и лютые потомственные «Саньхэхуэй» представляют собой гладких и забриолиненных молодых красавчиков, ни души, ни руки которых никак не запятнаны их криминальной жизнью. По ходу знакомства автор просто даёт нам наводящие определения-характеристики, два-три, и отталкивается от них в создании характера, не придавая в дальнейшем новых черт. Что до поединков — их на удивление мало, и, несмотря на «чёрный пояс», описаны они скупо и однообразно, никакое воображение не поможет нам вообразить невероятные боевые сцены, уж слишком всё бледно.

В общем, мало мира, мало характеров, мало поединков... и много нефрита — такое чувство, будто этот мир живёт только тем, что рассуждает о нефрите, торгует нефритом, облизывает нефрит и питается им же. Фонда Ли настолько зациклена на своей нефритовой идее, что вскоре от зелёного камушка просто некуда деваться, хотя функционально он себя проявляет почти никак.

В итоге — хорошая задумка, но бездарное воплощение.

«Круг Земной, который населён людьми, сильно изрезан...»

Мы знаем сочинения Геродота, Тита Ливия, Полибия, можем спокойно изучать Иордана, Прокопия Кесарийского и Дитмара Мерзебургского, нам не по наслышке знакома «Повесть временных лет». Читаем мы и рыцарские романы, творения Кретьена де Труа и Гартманна фон Ауэ, и церковную агиографию, geste, фаблио и exempla... Но ничего подобного творению Снорри Стурлусона среди них. Я немало изучал литературы по истории Скандинавии и викингов в частности, но мало кто из историков эпохи Модерна по своей последовательности, чёткости и системности может сравнится со средневековым годи, жившем на гранитной нашлёпке недалеко от Полярного круга, прямой противоположности того Земного Круга, к извивистым пальцам которого всегда тянулась творческая мысль Снорри Стурлусона.

Любой человек, знакомый со средневековой литературой, поражается прежде всего самобытности «Круга Земного». Снорри, безусловно, христианин, и те, кто слагал по крайней мере большую часть этих саг, также ими являлись, но это христианство с совершенно особым окрасом. Сравните «Сагу об Олаве Святом» с любым континентальным житием, и разница сразу бросится в глаза. Святой Олав свершает чудеса, но живёт он не в пространстве христианского или античного мира, несмотря на попытки «Саги об Инглингах» встроить Норвегию в библейскую историю. Норвежские конунги, ярлы, скальды, викинги и бонды живут по прежнему в старом добром Мидгарде. «Круг Земной» — прямой наследник древних текстов и скальдической поэзии, в его поэтике легко распознать дыхание «Старшей Эдды», и оно куда сильнее, чем тёплые ветра Средиземноморья, вскормившие христианскую культуру.

В отличие от многих других саг, скажем, «Саги о гренландцах», или «Саги об Эгиле», «Круг Земной» посвящён сильным мира сего, конунгам Норвегии, их деяниям и власти. Надо отдать должное Снорри, который проделал явно богатую редакторскую работу в эпоху, когда даже представления ою этой профессии не существовало, и конунги династии Инглингов аккуратно выстроились в ряд, следуя один за другим. Если многие средневековые историки, тот же Ассер, пользовались определённым набором шаблонов для описания личностей правителей, то в сагах этого, по большей части, нет. Несмотря на ряд кочующих характеристик (в основном внешних, к примеру, стандартная присказка о том, что покойного владыку «оплакивал весь народ», ведь его «все любили»), их правление описывается глубоко индивидуально, и спутать одного конунга с другим довольно сложно. Нет стандартов и для описания фона эпохи — Норвегия, в которой действует Хальвдан Чёрный, и Норвегия Магнуса Эрлингссона абсолютно разные страны, и отчасти Снорри даже пишет, как складывалось государство, как менялись отношения в его границах. Пусть даже отрывочно и кратко, он описывает подчас жестокую христианизацию, отказ от языческих обычаев, с интересом читаются страницы о непростых отношениях короля и регионов страны, до конца борющихся за свою самостоятельность, даже при формальном подчинении власти. Снорри очень интересно описывает властные отношения, с одной стороны, он поддерживает подчинение конунгу, с положительной стороны описывая процесс объединения страны под единым крылом. Но он с немалой симпатией описывает и гордых «могучих бондов», у которых была своя голова на плечах, и которые далеко не всегда подчинялись своему сюзерену... Что до родной Исландии, то Снорри предпочитал, чтобы благостная власть конунга была где-то ТАМ, а не на его родном острове, предпочитая сохранять независимость собственного Альтинга — один из пассажей «Саги об Олаве Святом» об этом прямо и убедительно говорит (как и сама биография Снорри, который закончил свою жизнь от мечей приближённых конунга Хакона, за неподчинение). Автора-собирателя отличала удивительная интуиция исследователя, стихийно чувствовавшего свою эпоху, и удивительно точно фиксировавшего тенденции её жизни.

Несмотря на ряд пассажей, посвящённых колдовству, или чудесам, в «Круге земном» практически нет места фантастическим элементам, ни альвов, ни троллей мы здесь не встретим, места для посланцев с небес (кроме святого Олава, и то являющегося во сне) и из Преисподней, асы и ваны низведены до племенной аристократии из глубин Азии. Саги, как предполагается самим жанром, рассказывают только о том, что реально произошло в действительности, что было сказано и совершено, каждый из её персонажей должен быть реальным, живым человеком, с конкретной родословной, и чётко очерченным статусом и репутацией. Сага — повествование о том, что, как предполагается, было, а не должно быть. Поэтому «Круг земной» вряд ли можно считать эпосом, ведь эпосу свойственно гиперболизирование и преувеличение, следование определённому шаблону «культурного героя». В сочинении Снорри предполагается, что конунги — обычные, земные люди, которым свойственны самые низкие слабости, которые совершают ошибки и способны на подлые поступки. На фоне героев героических песен и рыцарских романов, тоже не чуждых человечности, они выделяются своей обыденностью и приземлённостью, что делает повествование живым.

Итак, что же такое — «Круг земной»? Саги здесь очень разные, и по размеру, и по содержанию, иногда плохо структурированные, иной раз оборванные и неполные, порой — огромные и богатые по содержанию. Но всё вместе образует широкую и грандиозную панораму становления средневековой Норвегии, три века её непростой истории. Снорри Стурлусон, по сути, на закате существования той самой северной цивилизации Древней Скандинавии, подвёл итоги её истории, и окинул взором, одновременно и изнутри, и со стороны, её сложный и непростой путь. Знал ли он, что создал историю уже уходящего мира?

«Лубочное» повествование продолжается, на этот раз на фоне русско-турецкой войны 1870-х, яркой и блистательной военной кампании, в которой нынче вновь возникает след пунктирной жизни нашего сыщика, Эраста Петровича Фандорина, на коне и при ружье. Казалось бы, вокруг война, кровь и смерть, но, как и в случае «Азазеля», всё это будто-бы «понарошку», ненастоящее, читая «Турецкий гамбит», мы должны понимать, что это фэнтези-детектив «по мотивам», а не исторический роман. Именно поэтому предусмотрительный Акунин изменил фамилии военных и государственных деятелей, чтобы избежать обвинений в неисторичности, ведь глубокое прорабатывание фона явно не входило в его планы. Конечно, ответственный прозаик, вроде Николая Задорнова, несколько лет бы работал над созданием веристичного фона, но для сугубого беллетриста это было бы совсем невыносимым испытанием, поэтому роман написан на материале, по сути, одной книги — военных заметок художника Василия Верещагина, адъютанта великого князя Николая Николаевича в составе Дунайской армии.

Так что замах на «шпионский детектив» не слишком удался, хотя финальный бенефис Фандорина удался автору на славу. Но разоблачение козней коварного Анвара-Эфенди вовсе не главное в этом небольшом романе, в отличие от «Азазеля» или, допустим, «Левиафана». Ныне повествование ведётся из-за плеча совершенно карикатурной, откровенно лубочной «передовой девицы», «стрижки», благодаря своей энергичной глупости попавшей в штаб действующей армии. В общем, вся интрига крутится вокруг её чисто девичьих переживаний, которые Акунин описывает с неприкрытой иронией (как он не огрёб от женской половины своих читателей, не пойму...), и бесконечной историей ухлёстывания за ней всего командного состава. Наш дорогой Эраст Петрович действует больше за кадром, в присутствии прелестницы Вари он больше дрыхнет и почитывает римскую классику, рассуждая параллельно о тщете всего сущего.

В общем, не вышло из Варвары Суворовой ни доктора Уотсона, ни капитана Гастингса, а у Бориса Акунина не вышел полноценный шпионский детектив. Что же вышло? Авантюрный роман с элементами приключений, щепоткой детективной интриги и лёгкой глазурью романтики. Читается просто прекрасно, авторский слог ладно скроен и ловко слеплен, не отнять, поэтому «Турецкий гамбит» остаётся приятной, хоть и одноразовой, беллетристикой.

Новогодний рассказ, где за уши притянут и «STALKER» этот ваш с точками, и артефакт из Зоны, который делает мысли... настоящими. И творит настоящего Деда Мороза, разносящего подарки, любящего детей и невыразимо, несказанно доброго.

Для ироники рассказ имеет самую убийственную и горькую характеристику — не смешно. Задумка забавна, пусть и не слишком, но сваленные в кучи хохмы и приколы не монтируются друг с другом, да и сами по себе ничего не стоят. Понятно, что автор пытался написать новогоднюю сказку, но написал её как бессвязный графоманский трип.

Неужели это и есть легендарный Александр Бачило?

В нынешнее время, когда текущая повестка напомнила мне о существовании писателя Бориса Акунина, нельзя было не взять, и ностальгически не вспомнить об Эрасте Петровиче Фандорине, на момент нашего с ним расставания — действительном статском советнике, в приключения которого я изредка нырял. Фанатом нашего гордого сыщика я так и не стал, между томами я делаю перерывы в несколько лет — так, последний свой роман в серии, «Статский советник», я прочитал аж 5 лет назад. Я всегда считал Акунина прежде всего беллетристом, изначально сугубо коммерческим автором, который периодически пытается совершить ряд жанровых прорывов (не особенно удачно, надо признать), но остающийся в рамках хорошей pulp-литературы, эдакой вкусной текстовой «жвачки» для читательского сердца.

Итак, роман «Азазель», вещица, завоевавшая столь многие сердца, умильно следящие за отважным юношей, совершавшим свои первые подвиги на ниве службы Отечеству. Насколько был развит в те года жанр ретро-детектива, я не знаю, романы Свечина о Лыкове появились позже и, видимо, на волне «Фандорианы», так же, как и менее известные книжки Бушкова о сыщике Бестужеве, я уж не говорю об Антоне Чиже. Единственный, кто по всем статьям опережал господина Чхартишвили, так это Леонид Юзефович со своей трилогией о сыщике Путилине, первый роман о котором вышел ещё в советское время. Однако Юзефович, автор, безусловно, безмерно более талантливый и интеллектуальный, не смог создать жанрообразующую вещь, а первые романы «Фандорианы» таковыми стали. В чём же дело?

Здесь сошлось сразу несколько «звёзд».

Прежде всего читателей привлёк антураж, именно фон приключений Фандорина заставил говорить об «интеллектуальной составляющей» романов Акунина, о том, что наконец-то созданы детективы для интеллигентной публики. Но будем честны, «Азазель» — это лубок. Красивый, яркий, пёстрый лубок, имеющий к исторической Российской империи весьма отдалённое отношение... что, кстати, хорошо передано в экранизации 2002 года, с её стерильными интерьерами, нарочито накладными усами и неестественно-яркими красками. Антураж этот построен из самых простых вещей — скрытых цитат из известных литературных произведений, как-бы невзначай упоминаемых реалий, близлежащих дат, взятых из лежащего под рукой справочника, газетных полос и рекламы того времени. В общем и целом, антураж «Империи» в этом романе, да и последующих тоже, это не результат глубокой проработки материала и изысканий, а, скорее, литературная игра с базовым набором составляющих, играющий роль скорее декоративную, нежели смысловую. Определённо можно сказать, что рисунок лубка был бы безнадёжно смазан, если бы Акунин не был таким умелым стилистом. Язык, сочный и оборотистый, скрепляет роман воедино, да, это сложно назвать «стилизацией», его никак не перепутаешь с произведениями авторов XIX века, однако именно умение органично отобразить атмосферу созданных декораций и обеспечивает роману связность. Ближайшая аналогия — творчество Дюма, который тоже умел создать атмосферу произведения, но в весьма условном антураже, выдаваемым им за «исторический». Стиль настолько лёгок, что читателю скоро начинает казаться, что он и правда постигает эпоху вместе с Эрастом Петровичем, не осознавая, что вся она представляет собой сугубо декоративное пространство.

Следующая составляющая успеха — Эраст Петрович. Акунин явно написал сразу несколько первых романов, где уже была достаточно подробно расписан образ главного героя. Для персоналистического детектива надобен яркий и харизматичный главный герой, как Шерлок Холмс, Эркюль Пуаро, Огюст Дюпен и так далее, и etc. Таковым и стал наш герой, томный, стройный интеллектуал, боец, таинственный покоритель дамских сердец с седыми висками, в первом романе он ещё совсем молоденький и безусый сотрудник полицейского департамента, набивающий первые шишки, и в этом плане автор сделал абсолютно грамотно, что раскрыл процесс становления героя — первые четыре книги в связке друг с другом полностью демонстрируют нам образ Фандорина, в его динамичном исполнении, а не в готовом виде, как это чаще всего бывает с подобного рода персонажами. Это привлекает внимание, заставляет нас почувствовать себя соучастниками его биографии, понимающими (в отличие от второстепенных персонажей, чаще всего ведущих повествование) скрытые мотивы его поступков и, подчас, странного поведения.

Что испортило, в значительной степени роман — концовка. Акунин хотел обозначить вторжение суровой реальности в стерильное пространство текста, однако кровавая концовка в значительной степени диссонирует с «лубочным» жанром «Азазеля», и разрушает его восприятие. Понятно, что такая трагедия была необходима для дальнейшего развития характера Фандорина, но... грубовато, ну не идёт эта сцена сюда!

В целом, нужно сказать, «Азазель» не является интеллектуальной литературой, и не замахивается на звание «большой прозы» — это исключительно массовый продукт для претенциозной публики. Но — он отлично читается! Я не знаю, насколько он хорош как детектив, я мало знаком с жанром, но это хорошая приключенческая литература, где есть яркие персонажи, захватывающие интриги и хороший стиль, от которого получаешь немало удовольствия. Если не воспринимать «Азазель» всерьёз, то он пригоден к чтению.

Эта сага необычна манерой повествования, поскольку её стержневой сюжет постоянно рассыпается в руках читателя, взор Снорри охватывает целую россыпь людей, регионов, событий, и зачастую мы забываем, о ком же идёт речь. История ярла Хакона, узурпировавшего власть в Норвегии, вряд ли занимает меньше места, чем рассказ о нашем Инглинге. Однако, что выдвигает автор в первую очередь, так это христианское рвение Олава Трюгвассона, крестившего без всяких сомнений и препон, всю Норвегию, истово выступая против язычества и языческих ритуалов, убивая жрецов и разрушая капища. Здесь мы можем увидеть и элементы мира «Утгарда», поскольку, едва ли не впервые, на страницах сборника Снорри появляется настоящее, живое чародейство, вступающее в смертельную схватку с новыми порядками и верой. В саге едва ли не пара десятков сюжетных линий, и многие из них крайне занимательны и интересны в сюжетном плане, и в описании «глубинной» Норвегии бондских «гардов», и в сказах об эпических сражениях, в одном из которых, видимо, Олав и встретил свой конец.

Немного «смазанная» сага, несмотря на обилие стихов. Всё дело в том, что Харальд Серая Шкура, как и его брат Сигурд Слюна прославились не в качестве героических конунгов, а тех, кто больше занимался пиратством за пределами Норвегии, тех, при ком были плохие урожаи, и господствовала несправедливость в отношении подданных. Снорри даже старается не делать акцента на «герое» саги, уводя повествование то в одну, то в другую сторону, и весь рассказ о неудачливом конунге становится как бы прологом к истории Олава Трюггвассона, положившего конец междоусобицам своих предшественников.

Снова Ремарк пишет о войне, но это уже другая война. «Im Westen nichts Neues» был оголённым личным опытом, описанием трагедии крушения старого мира, гибели молодости целого поколения, обманутого всевластными стариками у кормила власти и гордыми прусскими юнкерами. Это была очень личная книга.

«Zeit zu leben und Zeit zu sterben» — другая книга. Надо сказать, я ожидал, что автор закольцует в этом произведении тематику войны, и напишет своего рода её «зеркало», будет развивать те же самые идеи «потерянного поколения», сгинувшего в пламени войны, ещё более ужасной, чем гроза 1910-х. Но нет, фронт остался на заднем плане, мы его видим лишь самым мельком, пусть даже эти моменты и поражают нас жутью до глубины души. Нет. Это другая книга, другая война... и другие немцы. Точнее, отношение Ремарка к своим соотечественникам стало другим.

В «Arc de Triomphe» есть момент, когда главный герой, врач-эмигрант Равик-Людвиг стоит на границе с родной страной, и плюёт на её землю вишнёвые косточки. Что должен чувствовать человек, которого предала Родина? Да, Родина тоже может предать, те, кого ты считал своими, могут стать абсолютными врагами.

Стиль Ремарка становится более холодным и отстранённым, и его больше интересует не фронт, а тыл, который подпитывает фашистский режим своей поддержкой или тупой лояльностью. Чтобы пойти против своего народа во имя собственных убеждений, нужно иметь смелость,и автор жестоко берёт вчерашнего « Reichsbürger» за шкирку, и суёт его нос в собственные испражнения, призывает их смотреть в лицо своему падению. Да, скажет кто-то, в романе многие персонажи-немцы — скрытые антифашисты, и это правда — честь и хвала тем, кто провёл тайный фронт против бесчеловечности Рейха, кто по крупицам сохранял всё светлое и достойное, что есть в великой германской культуре! Но Ремарк очень отчётливо показывает всю ту илистую муть, что подняла со дна общества волна нацизма,и показывает, насколько обыватели оказались падки на новую идею чувства собственного превосходства во всём мире, идею своей исключительности. Сторонники нацизма, вешающие на стену портрет родного фюрера предали, с моей точки зрения, свою страну, оказавшись добровольными пленниками фальшивого величия, ведь какой же это соблазн — поверить сладкоголосым и решительным речам нового вождя, особенно если у тебя нет ни капли чувства собственного достоинства! Недаром писатель не акцентирует своего внимания на военных преступлениях, он демонстрирует, насколько глубоко этот яд проник в тело общества, и как он отравил тысячи и тысячи людей. Ремарк не ненавидит фашистов, скорее он испытывает чувство брезгливости, которое мы испытываем, увидев нечто противоестественное и уродливое.

Жестокий текст. Не злой, но жестокий. И бесконечно печальный. Нет здесь той злой и горькой иронии, присущей, скажем, Генриху Бёллю. Ремарк показывает, насколько глубоко укоренены зёрна лояльности фашизму в простых обывателях, в добропорядочных, казалось бы, горожанах, радостно строчащих доносы, вешающих портрет фюрера в «красный угол», мечтающих тайно и явно о привилегиях «спецбуфета» нацистских чинов... Автор с явным и нескрываемым недоверием смотрит в глаза этим простым, лишённым рефлексии и подлинной человечности людям, понимая, что их сущность нисколько не изменилась.

Тем не менее, лёгкие вкрапления надежды есть и здесь. Люди, для которых важнее остаться людьми при любом режиме, и в окружении всеобщей, добровольной лжи. В тяжёлом романе-осуждении есть одновременно и жалость к тем, кто остался, и прощение тем, кто не смог поднять голову против ненавистного режима. Эти вкрапления человечности — как бывший учитель Польман! — и являются ростками надежды среди выжженной отравленной земли, и хочется верить, что ребёнок Эрнста Гребера, так никогда не увидевший родного отца, вырастет в совсем иной стране.

Немного удивляешься, когда узнаешь, с каким трудом, в какое время написана «Arc de Triomphe», ведь, в отличие от других произведений, которые были мною прочтены, его отличает нарочито-отстранённый стиль повествования, здесь есть эмоции и чувства, но они будто-бы притуплены изрядной порцией анестезии, будто бы Ремарк выбрал отстранение главным инструментом борьбы с реальной действительностью.

В отличие от более позднего «Der schwarze Obelisk», здесь полностью отсутствует ощущение будущего, даже чувство жизни и бытия тут пребывает в притупленном состоянии. Доктор Равик, по сути, мёртвый человек, у него остался профессионализм, он ещё способен на дружбу, даже на любовь, но это скорее внешние реакции уже остывшей души. Это человек, живущий только и исключительно сегодняшним днём, поскольку в день завтрашний он не верит. И это неудивительно, если учесть слом в эпоху Первой мировой, бесконечную стагнацию Интербеллума, и пришествие омерзительной волны фашизма. Он даже лишён Родины, поскольку принявшая в себя коричневую чуму нация не может теперь быть для него своей. Будущее сгинуло в концлагере, под рифлёной подошвой сапога кляйн-фюрера Хааке.

И, тем не менее, Равик, Людвиг Фрезенбург, сохраняет свою голову поднятой. Он не оскотинился, не спился, даже в таком состоянии полусмерти он сберёг чувство собственного достоинства — это выражено хотя бы в том, что он отказывается бежать от опасности, и от новых тёмных времён, наоборот, он готов встретить их лицом и грудью, не намереваясь умирать окончательно, стоически принимая пламя новой войны.

Для оттенения образа Равика и была введена Жоан Маду, которой свойственен тот же самый недуг, что и её возлюбленному — она не чувствует будущего. Однако, в отличие от него, Жоан слишком буквально следует принципу «жить одним днём», и попросту уходит во все тяжкие, потеряв достоинство, предавая, обманывая, и отдаваясь изо всех сил своей чувственности. Читатель ожидает, что любовь, чувства, воскресят душу Равика, однако он остаётся отстранённым и холодноватым, поскольку безошибочно знает, что будущего нет ни у чего, в том числе и у любви. Предательство со стороны любимого человека его не удивляет, но и простить его он не может, поскольку смирится с несовершенством человеческой природы всё же не в состоянии, оставаясь где-то в глубине себя юным идеалистом, каким он наверняка был до лета 1914 года. Поэтому Равик куда ближе умирающей Кэт Хэнгстрём, с которой они не сближаются до конца, но именно это отдаление и позволяет им сохранить тёплое отношение друг к другу, не запятнанное трагизмом и предательством.

Читать концовку романа, конечно, непросто, поскольку мы, читатели, чувствуем, вслед за героем, что гибель и крушение мира, и смерть любимых людей на этом фоне — абсолютная норма, распад и умирание Равик, как и, видимо, Ремарк, воспринимают как естественный ход вещей. «Arc de Triomphe»- роман, написанный бесконечно одиноким человеком, которому уже не о чем мечтать. Так что, мне кажется, роман этот не о любви, и не о мести — это попытка Ремарка объясниться с этим миром, в очередной раз поделится с ним своим внутренним Я, и понять, как их встреча отзовётся в его собственном сердце.

Суховатый, но красивый роман, не такой молодой, как история о трёх товарищах, и не такой иронично-умудрённый, как история вокруг чёрного обелиска во дворе одного похоронного бюро. Повествование об одиноком человеке в эпоху безвременья...

Эта сага не такая насыщенная событиями, как история о Харальде Прекрасноволосом, но куда более ярко раскрашеная и занимательная. Чего только стоят многочисленные висы, разбросанные по тексту, причём все, как на подбор, хлёстки, ритмичны, снабжены отменнейшими загадками-кённингами. Фактически всё своё правление сей славный представитель Инглингов отбивался от нашествий из-за моря, из Дании и Нортумбрии, периодически пропуская то одну вражескую высадку, то другую, что позволяет косвенно скептически отнестись к словам Снорри об абсолютном мире в пределах его королевства. Не менее яркий встроенный сюжет в рамках саги — опасный баланс компромисса выросшего в христианской среде Уэссекса конунга с язычниками-бондами Трёндалага, которые, отказываясь принимать веру в Христа, требовали от своего владыки полного соблюдения ритуального политеса, часто весьма греховного с точки зрения веры. Развороту интриги в этом конфликте помешало, к несчастью, очередное нашествие родичей на берега норвежских фьордов, однако противостояние обещало быть весьма занимательным.

Пока что эта сага, быть может, не самая важная в цикле о норвежских королях, но, безусловно, самая художественная.

Очередной пролистанный «ваховский» роман, который позиционирует себя как «ироничный». Первый я когда-то, лет 10 назад читал, и он меня как-то не впечатлил, произвёл впечатление какой-то самой стандартной приключаловки. Приключения комиссара Каина продолжаются, автор не даёт читателю заскучать, подсовывая своему герою препятствие за препятствием, одну толпу врагов другой хуже. В этом жанре самое главное — как обыграть штампы, и, надо признать, на этот раз Алекс Стюарт с задачей справился. Находчивый комиссар постоянно так выворачивает свою боязнь схватки и лютой смерти, что его желание прикрыть свою... полу шинели постоянно оборачивается якобы грамотным руководством и личной храбростью. Это забавно, хотя, само собой, ржать в голос всё равно не с чего, однако пару раз улыбнуться можно.

В общем, обычный проектный роман, с небольшой ноткой иронии. Забавно, но не более.

Самый популярный роман Ремарка, самый цитируемый, самый продаваемый...

Главная особенность «Drei Kameraden» в том, что эта книга общечеловеческая, она понятна всем и каждому. «Im Westen nichts Neues» страшный роман, но он посвящён опыту, который способен разделить далеко не каждый, «Der schwarze Obelisk» светел, печален и, в общем-то, написан лучше, но он очень контекстен, и погружён в свою эпоху.

Не таков этот роман. Отчего же так? В процессе чтения я сподобился посмотреть выпуск «игры в бисер», и был несколько удивлён, что участники программы, несмотря на все усилия почтенного ведущего (а среди них был и один из двух его переводчиков, Юрий Архипов), не смогли сказать буквально таки ничего о его истории, поэтике, его сюжетном и смысловом наполнении, кто-то и вовсе отзывался о «Drei Kameraden» довольно таки пренебрежительно, к примеру, именуя его чисто коммерческим произведением, ориентированным на определённую читательскую аудиторию. Но вот что странно: этот роман вызывал у собеседников лютый приступ ностальгии, они начинали мечтательно вспоминать молодость, свои мечты, кабаки, девушек, схожих с Пат Хольман, или стремящихся к этому... Даже те, кто свысока отнёсся к Ремарку, чувствовали его тёплый след на своей душе.

«Drei Kameraden» не про сюжет, его сложно пересказать так, чтобы он не казался банальным, и не про смысл, в нём мало размышлений и философичности. Общечеловеческим этот роман делают эмоции, чувства, ощущения, само «исподвольное» ощущение жизни. Всё дело в том, что мы хорошо чувствуем этот текст, точнее, легко проецируем на себя эмоции молодого Роберта Локампа, поскольку он хорошо понятен любому человеку. Любой, кто был в отношениях с женщиной, поймёт его чувства к Патриции Хольман, любой, кто знал дружбу, понимает и товарищеское единство бывших фронтовиков, без слов понимающих и поддерживающих друг друга (Николай Васильевич, ох зря вы вложили в уста своего героя излишне опрометчивые слова...), и многое, многое иное — разочарование, злость, отчаяние, шок, радость, счастье — всё это описано Ремарком так, что неизбежно вызывает чувство узнавания — «да это же я!». И так же всем знакомо, особенно нам, жителям эпохи Безвременья, их ощущение отсутствия будущего, обыденности и некой скучности повседневных трагедий. Вокруг рушатся целые миры, жестоко уничтожаются человеческие мечты и стремления, а нам это кажется нормой... Что и страшно. Но верная дружба, и любовь к Пат — также своего рода товарищество — настоящая крепость среди рушащегося мира, вызов своему времени, стремление человека к жизни вопреки эпохе.

Такова эта книга — она цепляет именно тем, что она понятна всем и каждому, потому что посвящена самому главному — жизни человеческой, её повседневному бытию, её высоким и низким страстям — понятно, ясно, без особых прикрас, но и без нарочитой трагедийности. Это не слишком глубокий роман, это верно, в нём много чисто литературных приёмов, множество оборванных линий. Но, в отличие от многих произведений, им действительно можно прожить, ведь так легко поставить себя на место Роберта Локампа, понятного всем и каждому обычного человека.

Один из самых известных конунгов в цикле «Королевских саг», считающийся объединителем Норвегии и творцом единовластия на её территории, от плодородных полей Рогаланда до студёных северных пределов. Рядом была объединённая, пусть даже и формально, Швеция, через пролив конунги из рода Скьёльдунгов старались биться за Ютландию, вот и юный правитель дал себе обет не стричь волосы, покуда всё западное побережье Скандинавии не окажется в его власти.

Надо сказать, что история Харальда куда более ярка, чем сага о его отце, она насыщена деталями и запоминающимися сюжетными ходами — чего только стоит «орёл на спине«! Но это уже не перечень однообразных походов — нет, в тексте прослеживается определённая тенденция, тенденция к описанию процесса политогенеза, пусть и в его зачаточном виде. В принципе, ничего мудрёного в самом процессе истребления других конунгов, и возвышения отдельных ярлов в качестве наместников, нет. Снорри, наоборот, показывает процесс исхода норвежцев, не согласных с новыми порядками, с податями и военной повинностью, за пределы страны — кто-то переселился в глубь лесов и гор полуострова, а дерзкие сердцем переселились на острова, в том числе и на родную для автора Исландию. Оттуда они совершали набеги на бывшую родину, уже в привычном и классическом для нас облике викингов.

Несмотря на то, что предки нашего почтенного годи сбежали от власти чрезвычайно воинственного и жадного конунга, в его саге он представляется сильным и отважным правителем, которого любят его сотрапезники и который навсегда, к лучшему, изменил облик своей земли, утвердив отныне свой род в качестве династии. Интересно, что в исторической памяти исландцев враг их предков был утверждён в таком позитивном качестве,

Зачастую «закатные» романы у хороших писателей бываю куда светлее и добрее, чем их «молодые» вещи — не все глупеют и озлобляются с приходом старости. Особенно если они вспоминают свою юность. Помните — «Юнкеров» Александра Куприна, «Жизнь Арсеньева» Ивана Бунина, «Лето Господне» Ивана Шмелёва? Вот и повествование Ремарка таково. Он не идеализирует прошлое, не раскрашивает его в умильные абрикосовые тона ушедшего времени, он просто радуется тому что — было.

На самом деле Ремарк описывает совсем не радостную эпоху, послевоенное время в проигравшей стране, поражённой нищетой, реваншизмом и озлобленностью Суперинфляция разоряла миллионы, многие заканчивали жизнь самоубийством в это сумрачное время, рушились семьи, ломались жизни. Улицы даже маленького города заполнены инвалидами и осиротевшими вдовами. И, взращенные отцеженной памятью о прошедшей войне, поднимают голову тёмные силы нацизма, который обещает своим сторонникам единство, силу, процветание, и, — самое главное! — чувство собственного достоинства, чего напрочь были лишены снедаемые гордыней и нищетой обыватели и недобитое унтер-юнкерство. На празднествах вывешиваются флаги бывшего Рейха, потихоньку начинаются антисемитские и антикоммунистические погромы, болезненный для всего мира Интербеллум начал движение к своему логичному завершению... Вильгельм фон Штернбург, биограф писателя, утверждает, что автор проводит чёткие параллели между временем Веймарской республики и современной ему ФРГ, но мы оставляем на его совести все параллели и намёки.

Но Ремарк на этом мрачном холсте умудрился написать совсем иную картину. Показал других немцев. Большая часть героев «Der schwarze Obelisk» просто живёт, своей жизнью, твёрдо отстаивая свою самость. Как Георг Кроль, как Людвиг Бодмер, как, в конце концов, безумная девушка Изабелла-Женни, обретшая в своём сознании полную свободу от ублюдочных условностей нашего больного мира. Они любуются голубым небом, посещают бары и поэтические кружки, бьются по переулкам с зигующими молодчиками... В какой-то степени, все эти люди по своему несчастны, из-за своего времени, из-за предчувствия мрачного будущего, из-за своей искалеченной судьбы — но каждый из них обладает силой духа и самостью. Молодой Людвиг, альтер-эго нашего автора, выживая в этом мире, предпочитает обращать свой взор в Вечность, и говорить с ней о душе человеческой, о смысле жизни, о любви, в конце концов, а не об условностях курса доллара или стремительно летящих вверх цен.

Воспоминания об этой жизни, молодой, яркой и вдумчивой, раскрашивают повествование в тёплые тона ранней осени, немного грустные, но светлые тона ностальгии по проходящей жизни. Не гнетущая тоска, нет, что вы — печальная грусть по ушедшей молодости и идеализму, по её друзьям и недругам, по той стране, которой больше нет, и в которой автору жить уже не суждено. В своём ностальгическом оммаже Эрих Мария Ремарк как бы говорит миру, который ушёл, и людям, уже покинувшим его — спасибо, что вы были.

Незамысловатая история об отце одного из главных конунгов «королевских саг», Хальвдане Чёрном. По стилю это больше напоминает анналы, погодовую хронику походов, завоеваний и убийств. В этом плане Хальвдан был весьма удачлив, его жизнь описывается как череда походов и интриг, согласно Снорри, конунг был весьма умён, и ловко пользовался любым случаем для укрепления своей власти и расширения контроля, он также выведен здесь как «законоговоритель» создававший и соблюдавший законы, за что и имевший добрую славу.

Самый любопытный момент был с погребением, причём параллели этому обычаю наблюдались и в Швеции. При Хальвдане были хорошие урожаи, и его бренные останки, останки правителя, приносящего плодородие, яростно делили между собой сразу несколько регионов Южной Норвегии, бонды были искренне уверены, что священные кости конунга помогут им в будущие голодные годы.

Любопытно, но суховато — ни поэзии, ни особых интриг, ни ярких сюжетов.

«Ynglinga saga».

Эпическое творение невероятной мощи, ничуть не менее значимое, чем повествования Иордана или Саксона Грамматика, легендарное описание славной эпохи истоков наиболее знатных родов ярлов и конунгов Северной Европы. Для древнего скандинава вопрос его рода был одним из мирообразующих, собственно говоря, и нынешний исландец знает о своих предках куда больше, чем любой современный европеец. Конунги, главные герои «королевских саг», могли властвовать над людьми только в том случае, если им это позволял их род, для этого великий годи Снорри Стурлусон и выводит глубокие корни, ветвящиеся сквозь рыхлую почву истории в далёкое прошлое.

Иордан вывел своих готов с острова Скандзы (!) во главе с королём Беригом, высадившимся на берегу континента. Монаху Нестору пришлось выделять символическую фигуру «добровольно призванного» князя Рюрика, чтобы обосновать притязания правящей династии. У Снорри была несколько иная задача. Он, как и в «Младшей Эдде», стремится соединить историю Севера со всемирной, сплести древних покровителей своих предков, сияющих асов, с героями средиземноморского региона. Но есть и отличия — в «Младшей Эдде» он помещает Асгард в Малой Азии (Туркланде), и выводит их происхождение от Приамидов, делая их выходцами из Трои. Совсем по иному в «Ynglinga saga», которая переносит Асгард на северо-восток от Чёрного моря, в Великую, или Холодную Svithjod, гипотетическое пространство на окраине мира (упреждая вопросы, это не Гардарика, которую Снорри здесь чётко отделяет от Свитьод), где светлые асы воевали на берегах Приченоморья, в районах Танаиса, с тёмными ванами. Ас Один в какой-то момент покидает Асгард, и оседает в районах восточного побережья нынешней Швеции, где его род дал начало городу Уппсале и стал истоком могучей династии Инглингов.

После Одина и Ньёрда повествование, конечно, рассыпается — в конечном счёте, Снорри не стремится к тому, чтобы восхвалить конунгские подвиги, или последовательно описать их биографии — вовсе нет. Главная его задача — показать чёткую преемственность знатности родов конунгов, и её непрерывность, чтобы у читателя не осталось никаких сомнений в том, что одноглазый колдун в синем плаще является великим предком норвежских и шведских королей. Для живущих на краю света людей важно не попрать веру своих предков, но переутвердить её в новом качестве, заставить не только помнить старых богов-асов, но и продолжать гордится ими, своими родичами и покровителями.

Конечно, в этой саге нет поэтической мощи «Voluspa», но даже от этого суховатого, прозаического и почти документального повествования захватывает дух, от него веет какой-то еле уловимой древностью, и теперь, каждый раз, смотря на молчаливые анфасы Вендельских шлемов, я буду повторять эти имена — Агни, Ингви, Адильс, Ингьяльд... Неспешное перо Снорри перенесло на бумагу неверное эхо прошлого, принеся нам хотя бы их имена.

Очень жаль.

Все старания Ремарка, его творческий крик прошёл впустую. Через десять лет после публикации его романа началась новая война. История не жалеет тех, кто не учит её уроков.

Как это знакомо нам, правда? «Во имя Родины»... Вот и верьте в свою войну.

Роман Ремарка появился в ту эпоху, когда эхо войны постепенно отзвучало, и в обществе забурлили иные силы, иные тенденции, что вело прямым курсом к новому смертоубийству. Почувствовал ли это молодой писатель, интуитивно решивший вылить на печатные страницы, в пику своему времени, собственный опыт пребывания на фронте? В пику преступной политике «героизации войны»? Эхо от публикации в 1929 г. было огромным, восхищением сменялось бурным негодованием, и люди, которые десять лет спустя вновь отправят немцев на смерть, сыпали сакраментальными фразами про «ушат грязи», который вылился на истинно патриотичного солдата, умирающего с исключительно с именем Der Furher на устах... Знакомо, правда?

Молодой Эрих Мария Ремарк не размышляет над «концом Европы», не печалится о крушении старого мира, о забытой в Интербеллуме эпохе Модерна. Он просто описывает то, что видел, но не совсем своими глазами — к счастью для мировой литературы, он быстро оказался в тылу с тяжёлыми ранениями, и не успел сломаться под тягой поствоенного синдрома. Но он видел этих молодых стариков, тех, кто выжил в идущей мясорубке, и чувствовал их обнажённую, навсегда искалеченную душу, обросшую корочкой первозданных инстинктов и потребностей.

Когда Пауль Боймер сидит за своим юношеским письменным столом, и его луша истекает слезами, но не по старой жизни вчерашнего школьника, а по самому себе. Он уже мёртв, он не преодолевает войну, не мужает в схватке с противником, в нём безнадёжно мёрт любой пафос, будь то казарменный псевдопатриотизм, или пацифизм. Для того, чтобы приспособится к жизни на передовой, понадобилось выжечь из себя всё человеческое, оставив только самое базовое — в основном, желание жрать, спать и возлечь с женщиной. Поэтому Боймер и его одноклассники считают себя стариками — существами, смирившимися с будущей смертью, огрубевшими и отупевшими в близости своего конца. Да, они записались добровольцами, поскольку верили в пропаганду, верили в своего Кайзера и Faterland, но жизнь быстро расставила всё по своим местам.

Кто-то сказал, что главный звук этого романа — крик. Мне кажется, скорее — уже полузадушенный хрип, поскольку крик может издавать только потрясённая, но здоровая душа. Душа же молодого-старого ветерана уже умирает, каждый убитый товарищ, каждая пуля, пущенная в противника, каждый разорвавшийся в окопе снаряд сносит часть его собственной человечности, того, что так тяжело взрастить.

Но война не кончится. Она придёт вновь. Ремарк это чувствовал интуитивно, и не только в образе фронтовиков, не находящих себе места в мирном быту. Он показывает тыл — и этот тыл отвратителен и ужасен, дебильно-радостен и наивен. Сытые, выглаженные и жизнерадостные люди, утирающие слёзки умиления от героизма парней, в упор не желая видеть их застывших и усталых взглядов. И этот тыл, своей поддержкой всего происходящего изуверства, вновь запустит страшный концерт из разрыва снарядов и свиста пуль.

Утрата человечности — вот что переносит роман Ремарка в вечность, он оторван от политической действительности, и находится вне времени. Пауль Боймер и его боевые товарищи говорят на любых языках, они держали в руках всё, от каменного рубила до пульта беспилотника. «Im Westen nichts Neues» остаётся непреходящим именно потому, что он описывает войну прежде всего как уничтожение человеческого «Я».

Im Westen nichts Neues... Всего лишь в какой-то день погиб человек. Очередной солдат, отправившийся в Вечность со спокойным лицом мученика, получившего избавление. Никаких перемен. Просто перестал быть Пауль Боймер.

Всего навсего.

Новый виток деконструкции «героики» как жанра, пересборка фэнтези в сторону мэйнстрима и «большой литературы», по крайней мере, попытка её. Дрейф нашего старого друга Муркока в эту сторону начался задолго до появления на арене Мультивселенной семейства фон Бек (Катинка ван Бэкк не в счёт), и жанровые эксперименты удавались ему с переменным успехом. Однако тексты нашего автора не спутать ни с чем другим — набор богатейших наркоманских трипов, полная бесшабашность фантазии, я б даже сказал, своего рода поэтическая дерзость делает его узнаваемым.

В центре архитектоники Мультивселенной лежит образ Города как центра притяжения всего — и Порядка с Хаосом, и Добра со Злом, будто бы Вечный Град Танелорн преломляется из мира в мир, отображая и наполняющие его силы, и синапсы его творца-паисателя. Танелорн-Амалорм-Миренбург-Лондра-Имррир-Лус-Птокай-Санкт-Петербург... Теперь вот «The City in the Autumn Stars».

Перед нами ловкая стилизация, не такая изящная, как в «Gloriana», но достаточно занимательная и любопытная — воспоминания идейного Солдата Удачи, несущего крест проклятия своих предков, и продолжающего борьбу за Новый Мир вопреки старому миру, битву Свободы против Власти. Целый каскад залихватских полубезумных образов постепенно охватывает нас, это мир всеобщего увядания и неунывающего декаданса, в котором тоска еле заметна под наслоениями иронии и стёба, особенно это заметно, когда наш автор вытаскивает из-за пазухи скучающего лиса Ренара, одновременно и реликта древних романтических времён Средневековья, и «плутовского» провозвестника новой эпохи метаиронии и деконструкции.

В том же году, в 1986, Эрикезе-Урлик-ДжонДейкер отказался быть Вечным Воителем, тогда же Муркок попытался отказаться от мира героической Архаики в пользу эпохи Модерна, Попытка была, само собой, не первая, но именно в этих двух романах автор сделал попытку распрощаться со своей юностью, что характерно, не слишком удачно. В плане описания смены эпох предыдущий «The War Hound and the World's Pain» (1981) сказал куда больше, хотя, по своей форме, был «героикой», всё же куда тщательнее выписывал философскую составляющую, проводил мысль о конце эпохи Власти «Больших Смыслов». Здесь же Муркок слишком увлёкся стилизацией, и, видимо, не имея чёткого плана, всё равно вывел сюжет в область чистой «фэнтези», сведя всё к борьбе очередных персонифицированных сил, «Большие Смыслы» же так и остались не у дел. А какой обещался быть фон! Промышленное развитие XVIII века, Великая Французская Революция, победное шествие Рационализма и рождение «Долгого XIX века» — как много бы мог выразить в этих рамках более, простите, интеллектуальный писатель! Ему это уже удавалось — в уже упомянутой «Gloriana» — но не в этот раз.

В общем, излишне затянутый роман, но его проблема даже не в этом. Так же, как и в случае с «The Dragon in the Sword», слишком много сюжета, причём не завлекающего и не слишком интересного, и слишком тонок слой смысла на нём, чтобы компенсировать тяжёлую сюжетную основу. В целом, хорошо, но ожидалось всё же большее.

От позднего Муркока, ожидаешь, конечно, большего: уже позади преинтереснейший эксперимент «Gloriana», уже пустился в плаванье «полковник Пьят», Вечный Воитель в своих основных воплощениях уже нашёл, так или иначе, покой. «The War Hound and the World's Pain», вышедший в один год с экспериментальным «Byzantium Endures» представляет из себя классическое фэнтези в достаточно обычной для нашего друга Майкла манере — с отважным героем, его возлюбленной и смертельным врагом, с могущественным покровителем и стремлением к покою. Типичный Вечный Воитель? В принципе, да, всё весьма канонично. Всё как в юности, когда зачитывался приключениями вечно проклятых героев Муркока...

Несмотря на «плоть от плоти» с «молодыми» романами, он всё же написан по иному, не так резко и дёргано, какими были, скажем, приключения Дориана Хокмуна, и не так надрывно, как странствия Элрика из Мэлнибоне. Этот роман куда более спокоен, в этом спокойствии меньше буйства красок, но более глубок мрачноватый фон, слегка напоминаю Землю времён Разрушенной Луны, откуда родом граф Улрик Скарсол. Но на этот раз Муркок выбрал не абстрактное мрачное будущее, и не экзотику иных миров, а одну из узловых точек европейской истории — Тридцатилетнюю войну, последнее ожесточённое столкновение Юга и Севера, знаменующее переход к Модерну. Ульрих фон Бек не просто отправляется в своё странствие — умный автор, как всегда, наделяет своего Вечного Воителя великой миссией — создать новый мир, на этот раз не разрушая старый.

Боги множество раз гибли под пером нашего автора — в Танелорне от клинка Чёрного Меча, от четырёх рук божественного Кулла, умирали вместе с миром Молодых королевств и экс-императором Элриком. Муркок с какого-то момента, раз за разом, сокрушает с пьедестала иномировые, божественные силы, стремящиеся поработить человека, чтобы обрести свободу. Его Боги — это всегдашние дети, играющие в войну и могущество, и спасение — в отвержении их.

Вот почему именно в разгаре этой ожесточённой религиозной бойни, падший ангел Люцифер и находит нового слугу, но для чего? Чтобы отыскать Грааль? Чего же хочет враг рода человеческого, примирится с Господом, вновь воссеть одесную у Его трона? Или чего-то иного?

Ответ кроется, неожиданно, в том, как развивает Муркок свою философию Человека, свободного и открытого. Тридцатилетняя война завершилась окончательным становлением Модерна — но лишь потому, что и Бог, и Дьявол оставили этот мир, точнее, отказались воплощать в нём своё могущество, и Человек обрёл свободу от чужих сил, отныне познавая самоё себя и весь мир. Модерн — эпоха рациональности и гармонии, которую человек ищет не в чужом могуществе, но в самом себе, и символом его становится Чаша Грааля, которое дарует старое доброе Равновесие, а не Порядок и Хаос.

конечно, этот роман оставляет после себя очень интересное послевкусие. С одной стороны, он довольно прост и незамысловат, по своей «квестовой» фабуле, но обладает эдаким необычным «тёмным» очарованием, на руку автору играет и мрачный антураж едва ли не предапокалиптической Германии, и холодные просторы Миттельмарха-Лимба. Но вместе с тем она очень светлая и оптимистическая, поскольку Ульрих фон Бек с открытой душой обращается к будущему и к грядущей эпохе Человека, прежде всего — с надеждой, что редко бывает у других воплощений Воителя. Так что для меня «The War Hound and the World's Pain» стоит особняком, потому что в нём есть всего понемножку от всех творческих эпох автора — от самой простецкой фэнтези первых повестей до философских высказываний позднего творчества.

Этот роман я хотел прочитать четверть века как — ещё один долг закрыт, и не жалею о нём.

Признаюсь: я очень многого ждал от «The Fionavar Tapestry».

Слишком многого.

Во первых, это классическое «Высокое Фэнтези», то самое, которое я люблю. Романтичное, светлое, печальное, эпическое — каким оно и рождено когда-то.

Во вторых, это Гай Гэвриел Кей — один из лучших мифотворцев современности, чей «The Sarantine Mosaic» крепко осел в числе моих любимых книг. Его тексты отличают глубина, невероятная поэтичность и красота. Что я мог ожидать от его дебютных романов, вошедших в списки лучших представителей жанра? Наивности, искренности и красоты. Той юношеской «нечёсанности», которая зачастую украшает дебюты талантов, неповторимой печали первых разочарований и робкой надежды на будущее, не отравленной цинизмом и релятивизмом.

С моей точки зрения цикл почти не получился. Почему именно «почти» — объясню под конец. Да, Кей попытался написать высокое фэнтези, отталкиваясь, с одной стороны, от мифопоэтики кельтской мифологии, включая «Артуриану», с другой же опираясь на традицию, порождённую Толкиеном. Но он подошёл к делу излишне механистично, попытавшись не просто выплеснуть на страницы своего дебютного романа свои чувства и переживания, выразить в нём своё мировидение, но совершив попытку сделать это «правильно». И этого точно нельзя было делать — молодому таланту не хватило профессионализма, чтобы выверить текст «как положено», что и исказило всю поэтику романа.

Гай Гэвриел Кей хорошо чувствовал, что он должен написать — но его разум и руки не смогли этого сделать, не смогли перенести на бумагу душу и сердце.

Всё начинается с мира, который не имеет чётких очертаний, у него мало истории, его пейзажи не встают перед нашими глазами буйством красок, он не привязывает к себе, как Средиземье, как Земноморье, как Амбер. Он условен, и это лишает его жизни — абстрактное королевство людей, степи кочевников, леса альвов, горы гномов, даже ракотовый Старкаш — не более чем антураж, причём поверхностно сделанный.

Другое, что меня смутило — само собой, герои. Когда на первых страницах появились несколько молодых людей, будущих «попаданцев» — это смотрелось интересно, каждый из них был личностью. Позже они все растворились в сюжете, и в этом нет ничего удивительного, ведь автор ещё не научился создавать характеры, и едва ли не все жители Фьонавара представляют из себя бродячий картон, к которому приклеены сюжетные характеристики, и не более того. Чаще всего персонажам не удаётся выразить себя, слишком много Кей наплодил сюжетных линий, и слишком они все обрывисты и как бы незакончены. Позже автор научится разбавлять сюжетные линии вставками, отступлениями и экскурсами, что будет дивно расцвечивать его романы, пока что же — увы! — всё достаточно невыразительно, и ни одного героя, за исключением, быть может, Диармайнда, мы не можем представить в лицо. Я уж молчу о привязанной грубой ниткой линии короля Артура, Ланселота и Джиневры, которая здесь не нужна от слова совсем, просто молодому автору хотелось продолжить и завершить историю одного из самых легендарных персонажей Средневековья.

Короче говоря, Гай Гэвриел Кей здесь учится писать, но, нужно признать, пока не умеет. Не умеет создавать мир, не знает, как писать персонажей, не понимает до конца, как излагать на бумаге свои страсти и фантазии. Поэтому мы не привязываемся ни к миру, ни к персонажам, нам не захочется прогуляться по лесам Данилота, и степи дальри не тронут наше сердце. Слишком много искусственного пафоса, напыщенного, излишне приторного драматизма, механистической и ненужной поэтики, которые делают текст каким-то неживым.

Но последняя сотня страниц — да, она окупает много. Завершая свою трилогию, Гай Гэвриел Кей наконец-то нашёл свой стиль, и смог достойно и красиво завершить начатую историю, свести, наконец-то, водянистые линии сюжета в одну мощную и полноводную реку, и именно эта, последняя, сотня стала для меня истинной наградой, тем, что я искал в это трилогии. Поэтому я и говорю — «The Fionavar Tapestry» почти не удались, ткач только под конец своей работы стал мастером, едва не испортив весь узор.

Сейчас Гай Гэвриел Кей работает в совсем ином жанре. Во Фьонавар он возвращаться не желает, да и не может, ведь тот опытный мастер, автор-художник и философ должен будет полностью перекроить свой мир, и он уже будет совсем другим, не тем, что прежде. Дело даже не в том, что он вырос из своего юношеского стиля, просто Фьонавар — слишком «сырой» мир, чтобы в него можно было вернуться.

Так что да, лично я — разочарован. Ждал большего. Ждал, что у меня захватит дух, будет петь сердце, охватит светлая грусть и ностальгия... Увы.

Никогда особенно не читал супергеройских комиксов, даже фильмы не смотрел года три («Agents of S.H.I.E.L.D.» я себе прощаю), однако порой к этому жанру тянет, тем паче, что, при союзе грамотного сценариста и хорошего художника результат может быть весьма впечатляющим. Выбор мой был обдуманно нетривиальным, мой взор пал на «Suicide Squad», серию, где автору нужно постараться, чтобы описать команду злодеев, психопатов и убийц на службе правительства. Фильм Дэвида Эйра производил впечатление недоваренных мюслей (сиквелы я пока не смотрел), однако мультфильмы из линейки «DC» были хороши — чернушны, брутальны и занимательны. Поэтому я и решил приобщится к прекрасному, взяв в руки томик авторства Адама Гласса.

Комикс в целом оказался довольно скучным, и виной этому — неумение сценариста подать ориджн серии в сколько-то нибудь сбалансированном виде. Если вести речь о сюжете, то здесь нужно признать, что автор провалился в его ваянии, он довольно-таки банален и скучен, скажем так, стандартен для супергероики. Но если смысл происходящего водевиля видеть в разборках внутри отряда, и взаимном недоверии, то здесь интерессант получает желаемое — рекомые «самоубийцы» не доверяют друг другу, терпеть не могут свою работу, и мечтают свалить подальше от своей миссии, нахлобучив по пути своего коллегу. Помимо этого, упор сделан на Харли Квинн, именно эту линию и взял за основу Дэвид Эйр в своей экранизации — уж очень многое построено на её вызывающей сексуальности и болезненном стремлении к Джокеру, к чему, в конечном счёте, и сводится в конце весь сюжет комикса.

Рисунок. Художников трудилось над этим сборников немало, однако постарались они на на славу, раскадровки получились яркими и детализированными, хотя местами многообразие палитры красок уступало место скупому на детали изображению, особенно ближе к концу. В целом, рисунок радует, хотя и не удивляет.

В результате мы получаем простоватый боевичок с набором забавных антигероев, у которого были шансы вырости в нечто по настоящему захватывающее, но сценарист эту задачу банально не потянул. В целом, забавно, но в руки больше не возьму — незачем.

«Все будет правильно, на этом построен мир»

(Воланд).

Истинный символ булгаковского романа — Луна.

Несмотря на все старания литературоведов, нам остаётся только гадать, что же сподвигло Михаила Булгакова на попытку написания собственного Magnum Opus, пусть даже его история и её контексты хорошо известны. Мрачный конец 1920-х, ряд болезненных переломов в жизни, очередной разворот Руси-тройки на её ухабистом пути. Несло по жизни и самого писателя — он так и не смог стать своим для советских литераторов, и подвизался на работу в театре, создавая авторские пьесы, и делая драматургические инсценировки. Талантливый, но малоудачный и во всех отношениях подозрительный писатель второго эшелона, о нём ползут разговоры, что он пишет роман не о ком-то, а о — дьяволе. Странный иностранец с разными глазами вплыл на Патриаршие пруды, а вслед за ним посыпалось и остальное — то, что впоследствии выстроится в архитектонику «Мастера и Маргариты».

Несмотря на полярность оценок — а роман получает то звание «лучшей книги всех времён и народов», то «самого переоценённого произведения русской литературы» — она стала предметом культа для позднесоветского поколения, отчасти и для тех, кто взрослел и мужал в нулевые, и для нынешних, детей нового века, она остаётся важной и читаемой. В ней будто сконцентрировалось сразу несколько традиций литературы — от раннесоветской сатиры в стиле Ильфа-Петрова и Эренбурга до выстрепенного и велеречивого исторического романа. Совершенно особую роль сыграла и мистическая составляющая романа, которая и была той основой, на которой строится всё повествование, его база, прямой наследник гофманианы / гоголианы в русской литературе. И в этом мире, где в прямом смысле Враг рода человеческого правит бал, зеркально соединяются все пласты времени — и далёкий весенний месяц нисан над изнывающим от жары Ершалаимом, и гроза над несчастной Москвой, и обвиваемый светом Луны плащ с кровавым подбоем, принадлежащий вечному узнику своего бессмертия, и жертвы Селены — всё сплетается в единую цепь отражений и закономерностей, вероятно, неосознанно воспроизводящей дуальную архитектонику мифа.

Эта Луна является конечной точкой, которая объединяет три абсолютно разных текста, по большей части, три заготовки для больших романов. Причём сатирическая его часть, в которой Булгаков был натренирован благодаря серии журналистских фельетонов, является больше фоновой, хотя и важной для самого писателя, который жил в живой среде своего времени.

Наибольшие, наверное, споры вызвала интерпретация евангелической истории, недаром «Мастеру и Маргарите» уделяли время православные теологи, не меньше, чем творчеству Достоевского, и мнения так же были полярны. Безусловно, Булгаков писал свою историю Понтия Пилата не для того, чтобы популяризовать Писание, в его секуляризованное время это было ни к чему. Наоборот, бросается в глаза, что автор нарочито остраняется от церковной традиции, и это заметно даже в том, что он не пользуется церковнославянской ономастикой — Иерусалим (Ерусалим) становится Ершалаимом, каким он и должен быть на арамейском языке, греческое «Иисус» исчезает, на его место ставится «Иешуа», исчезает даже привычная латинская огласовка «С» как «Ц», становясь более строгим «К». Булгаков пишет аутентичную историю? Нет никакого «Божьего Сына»? Нет «Нагорной проповеди», нет апостолов, кроме Левия Матвея с одним кусокм пергамента, нет моления в Гефсиманском саду — есть только Голгофа, и умирающий юный философ на кресте.

Евангелический Иисус знал, за что умирает, хоть и страшился этого. Иешуа шёл на крест против своей воли, одинокий и покинутый всеми. Автор абстрагировался и от образов ветхозаветных пророков, его персонажу не покровительствуют высшие силы, он не ходит по воде и не воскрешает людей, и — не является вестником, не является спасителем. Иешуа Булгакова — сам по себе святой, добрый человек, не несущий в себе ни капли зла, принадлежащий не христианской традиции, но традиции русской литературы, ещё одно звено «культуры бессилия», ей свойственного. Мало того, воплощением того же самого «бессилия», недеяния перед всесильными обстоятельствами, является и образ «умывающего руки» Понтия Пилата, который с горечью произносит, что «трусость — самый страшный порок», предавая анафеме целую традицию и в русской литературе, и, быть может, устами Михаила Афанасьевича, и в жизни.

Таким образом, Булгаков твёрдо говорит нам, вслед за Воландом — Евангелие — миф. Слишком много противоречий, назидательности, дидактики. Но именно там, в историческом, как утверждает автор, Ершалаиме, в весенний месяц нисан, утверждается простая истина: Иисус — существовал. И смерть прекрасного, добрейшего человека действительно что-то изменила в мироздании, и понял этого только один человек, тот самый, что отправил его на смерть. Пространство мира оказывается куда шире, чем все воззрения простаков-материалистов вроде несчастного Берлиоза.

«Московская часть» — история деяний и всевластия того единственного, кто в этом универсуме имеет право на деяние — Воланда. Но не только. Есть ещё один, кто превыше даже конкретного деяния, кто просто творит мир своим словом, альтер-эго автора — Мастер. Фельетонная часть — необязательна и «фонова», и даже близко не подходит даже к не самым лучшим рассказам Зощенко, и уж тем более Ильфа-Петрова. Главное не это.

Воланд? Это не Мефистофель Гёте, и не Люцифер поэмы Мильтона. Это Князь Тьмы, прибывший в свои владения, проводящий ревизию принадлежащих ему душ, ревизию нудную и скучную, пока его свита развлекает его и себя, играясь с «паствой». Он не наказывает зло, а просто наблюдает за ним, как за выводком муравьёв, для развлечения и со скуки подбрасывая в муравейник горящие спички и вороша его палкой. Воланд — не торжествующее зло, его торжество уже давно стало рутиной, он и сам, подобно Сатане в незаконченом (да!) романе Леонида Андреева, ищет искру Света среди моря Тьмы.

Недаром роман назван именем Мастера — ведь он Художник. Он творит Истину, и неясно, что первичнее — его сожжённая рукопись, или историческая реальность. Он и есть та самая Искра, которую ищет Воланд в людской массе москвичей, но он поражён тем самым грехом, самым страшным пороком — трусостью, но не в обывательском смысле — смысле недеяния, бессилия, которое заставило его уничтожить собственную рукопись. Поэтому альтер-эго Булгакова парадоксальным образом является самым функциональным и статичным персонажем романа, он сломан, и утратил способность Творить.

Но он прощён. Он, и та, что была с ним, пребывают в заслуженном им Покое, как утративший способность Творить. Прощён Пилат Понтийский, продолживший преравнную некогда беседу с тем, кого он направил на казнь, прощены даже мелкие и нелепые недоумки из «тварной Москвы». Мир остался прежним, тёмным и жестоким, но в нём есть место справедливости и доброте.

То есть, внутри романа существует целый мир, единый, непротиворечивый и бесшовный. Мир мрачный, причём зло творят люди, своими руками. Но проблеск света есть и в их сердцах, света, порой — милосердия. Значит, ещё не всё потеряно можно жить, значит, есть место доброте, раскаянию, и любви.

«Мастер и Маргарита» преподносит сюрпризы не автору, а читателям. Он размыт, незакончен, и главная его особенность состоит в том, что его текст абсолютно открыт для интерпретаций, и каждый читатель, в зависимости от своего культурного багажа, может увидеть в нём что-то своё. Если бы Булгаков всё же закончил бы свой роман, отгладил его и вычитал, он бы лишился лвиной доли своего притяжения, став чем-то холодноватым и продуманным, вроде «Альтиста Данилова» Орлова. Но его незавершённость и «непричёсанность» позволяет нам самим искать то, что близко для нас, для нашего общего с Буогаковым христианского культурного кода.

P.S. Знаете, что самое интересное? В романе нет Бога. Есть Дьявол. Есть Художник. Есть Раскаявшийся. Но Бога нет.

В мире умирающего Булгакова не было Бога. Было Зло, был мир, где правит бал Сатана. И только одна надежда, что Зло пощадит душу сломленного Творца.

...So spake the Son, and into terrour chang'd

His count'nance too severe to be beheld

And full of wrauth bent on his Enemies.

At once the Four spred out thir Starrie wings

With dreadful shade contiguous, and the Orbes

Of his fierce Chariot rowld, as with the sound

Of torrent Floods, or of a numerous Host...

Кто мог написать такие строки?

Революции порой рождают настоящий «культурный взрыв»...

Джон Мильтон, истинный сын эпохи уже практически закатившегося Возрождения, тонкий романтик в юности, позднее — протестант-революционер, едва ли не сепаратист, яростный революционер и противник Реставрации, он прошёл всю славную эпоху Английской революции как её активный участник и вдохновитель. Дело его жизни потерпело, по сути, поражение, однако нашло ярость его борьбы, его пламенеющая душа, его блёсткий талант нашли своё воплощение в поэтических строках, а не-видение ослепших глаз придало им горечи, пламенная вера же окрасила их в тональность надежды.

Многое слилось в этих строках. Юность поэта пришла под покровительством Овидия и Вергилия, зрелость встретила его уже бок о бок с Петраркой, Данте и Спенсером, позже пришли Шекспир, Донн и Джонсон, однако всё это заслонял за собой главный текст его жизни — Библия, бывшая с ним всю его жизнь. Его богословская мысль, созданная на стыке идей Реформации и Ренессанса была окрашена своими собственными, неповторимыми красками, его политическая мысль — суровостью и безаппеляционностью.

Только под конец своей жизни Джон Мильтон смог завершить венчающие его земной путь поэмы, и одной из них была «Paradise Lost» (1667), эпос таких невероятных масштабов, что даже сам Гомер не смог бы объять, даже Данте со своим проводником прошли кратно меньший путь. Поэт задумал собственную, английскую национальную эпопею ещё в юности, хотел продолжить опыт Спенсера и средневековых рыцарских романов, но писать о благородном монархе короле Артуре убеждённый анти-роялист не мог, и обратился к вечности — к Священному Писанию. История Грехопадения, начало всех начал рода человеческого — что может быть печальнее и грандиознее? Однако даже этот замысел в процессе работы над поэмой оказался тесен, и Джон Мильтон создал историю Зла, его сотворения и расцвета. Чтобы подвести к тому, как Искуситель Змей проник в Райский сад, требовалась его полная история. Титанический размах поэмы поражает, в её строках сплелись «Бытие», Гомер, Вергилий, три великих греческих трагика, патристические трактаты Отцов Церкви, возрожденческая литература, от Данте Алигьери и Торквато Тассо до Уильяма Шекспира и Кристофера Марло.

Как возникло Зло? Это история двух «преслушаний», Падение Ангела и Падение Человека. «Одиссея» начинается с нимфы Калипсо, «Энеида» — с царицы Дидоны. Так и «Paradise Lost» начинается с середины, исходной точкой является конец эпохи Восстания Падшего и начало эпохи Человека, что придаёт устойчивый баланс всей архитектуре поэмы. Баланс сохраняется и между динамикой и ритмом — где-то мы сталкиваемся с невероятным титаническим эпосом «горней» битвы, а где-то — негой описания райской жизни, в ином случае мы слушаем рассказ архангела о сотворении мира, и поражаемся богатству контрастных образов, одновременной детальностью и цельностью повествования. Центральной фигурой здесь является сам Архивраг, несущий в себе черты античного героя, бросившего вызов Небу, отчасти поэт даже отсылает к эсхиловскому образу Прометея. Безусловно, Мильтон вплетает в образ Люцифера определённый набор идей, пытаясь понять его бунт, но его бунт существует лишь для самого себя, и содержит некоторый иронический подтекст. Но сколько он породил образов последующей литературе, особенно под перами романтиков! Как часто сходил враг рода человеческого на книжные страницы! Вспомните яркие образы, созданные, скажем, Леонидом Андреевым, или Михаилом Булгаковым — их не было бы без Джона Мильтона, как и романтического «демонизма». Сама по себе героика Сатаны привлекательна, она является данью столь любимой Мильтоном античной литературы, но в корне противоречит Священному Писанию. Героизм сходит на нет в тот самый момент, когда падший ангел перестаёт быть полководцем и воином, а превращается в змея-искусителя, внешне и внутренне, сражаясь отныне с невинными и беззащитными людьми, губя их хитростью и коварством. Многие считали падшего борцом за свободу, а Бога тираном, но, если иметь представление о богословских штудиях Мильтона, поневоле отказываешься от этой идеи, ведь у него узурпировавший власть деспот Люцифер является тираном, а Бог является воплощением свободы, пусть даже и свободы, требующей смирения перед миром. Неочевидной антитезой Врагу является Мессия, будущий Сын Божий, также несущий в себе черты героя, однако остающийся смиренным и кротким.

И тем не менее, главными героями поэмы являются не они, а Адам и Ева. Живущие в абсолютной свободе и неге, им был дан лишь один запрет... все помнят какой. И тут мы вплотную касаемся теодицеи — если Бог всеведущ, почему он позволил случится грехопадению, и отчего не воспрепятствовал Искусителю? Мильтон выкладывает на стол все карты, и вот уже за обедом Адам и Ева принимают ангела Рафаила, повествующего им об истории Зла в этом мире, и о будущем Человека. Поэт был убеждённым противником идеи предопределения, и воспевал свободу воли, считая, что первопредкам было дано знание о преступлении, для того, чтобы они могли разумно распорядится своей волей. Здесь вступает в игру главное противоречие, а именно — почему Бог создал людей именно так, что они перешагнули через один-единственный запрет? Подлинная свобода в христианском мышлении заключена в послушании и преданности Богу.

Самая, быть может, любопытная черта поэмы заключена в том, что Мильтон придаёт своим героям, раздавленным грехопадением, новое, исключительно человеческое достоинство, и ведётся речь о возможности спасения. Отныне человеческая душа становится ареной борьбы между Добром и Злом, Мессия, Сын Божий, придёт, чтобы посеять в сердцах людей свет, Враг же будет взращивать в душах грех. Человек перестал быть невинным существом, он обрёл знание, а вместе с ним — и надежду на прощение, что даёт ему возможность не просто существовать, но жить, в вере и смирении.

Да, Рай — потерян. Но Человек гордо держит спину, ведь он знает о милосердии Неба, и понимает, что будет спасён.

Грандиозная, титаническая поэма, мрачная и светлая органная симфония. Достойное переосмысление христианской мифологии, доведённое до совершенства.

Когда я начал читать этот рассказ, я подумал: а почему, собственно, Ван Гог? Для биографии художника с другой планеты подошёл бы образ Поля Гогена, но нет — ошибся я. Живопись позднего Ван Гога хороша тем, что она, подобно хорошей импрессионистской живописи, передаёт свет и красоту окружающего мира, когда я смотрю на «Nuit étoilée sur le Rhône», то поражаюсь больше всего выписанной красоте неба, передаче его цвета. Чего хотел художник Саймака, отправлявшийся к звёздам «на этюды»? Отыскать уголок Вселенной, о котором всегда мечтал, и воплотить его красоту в идеальной картине. Для чего?

Он был верующим человеком в эпоху абсолютного сциентизма. Однако и то, и другое, одинаково неполно в своём видении мира. И тогда он, художник, ищет Бога не в логике, и не в вере, а в целокупном восприятии, художественной полноте универсума. Что увидел художник на этих холмах глазами своего таланта? Увы — ему не хватило возможности закончить своё дело. Продолжить это невозможно, потому что мало владеть кистями и красками, нужно ещё видение.

Это не о балансе между верой и разумом. Видение творца — совсем иное.

«City» уже написан, однако Саймак продолжает развивать тему ухода из городов, на сей раз в разрезе неономадизма. Придумано сие, конечно, не вчера, и даже не позавчера, однако описать неокочевников как самодостаточное общество, по моему, не удалось никому, чаще всего они служат как бы сопутствующем осёдлой технологической цивилизации продуктом. И вот, Старый Клифф пытается представить, как же будет развиваться общество в режиме постоянного передвижения, трейлерных стоянок и резкого ограничения потребления? Философско-социологическая фантастика — редкий жанр, и я не берусь ответить, справился ли с ней наш добрый друг автор. Предсказать резкое падение культуры и примитивизацию мышления, конечно, не мудрено, но Саймак решил в этом новом обществе отыскать некий новый источник развития человечества, развития ментального.

Идея интересная, однако кочевое, даже независимое от пастбищных перекочёвок общество будет скорее заботится о своём бытовом выживании, а не о совершенствовании своего мозга. Если бы автор описывал постлюдей, выходящих на новый виток эволюции, это можно было бы рассматривать, однако перед нами обычные люди, которые неизбежно скатятся к простому быту. Конечно, были поэты-кочевники и номады-изобретатели, но описанный Саймаком переход требует массового изменения человеческой популяции, что в этих условиях вряд ли реально.

Недоработанно.

Спустя 20 лет Саймак вернётся в плейстоцен в романе «Mastodonia», однако пока перед нами совсем простенький рассказ о колонизации прошлого. Фактически, это история покорения новых территорий, перенесения на новый мир шаблонов собственной картины мира, воспроизведение самих себя. Автор мог бы в полный рост развернуть тему колонизации и её последствий, однако не стал этого делать, и тему хроно-парадоксов обошёл стороной, предпочтя сосредоточится на «тайнах мадридского двора» и плейстоценовой робинзонаде, и то коротко. В целом, не слишком выразительно, но за шокирующую фотографию мастодонта из прошлого, перекочевавшую в роман — спасибо.

Сделай сам, сделай сам... Забавная фабула, конечно, но в конечном счёте, абсолютно не смешная.

Собственно говоря, это рассказ не об опасности искусственного интеллекта, а о постепенно лишении человека права на собственную жизнь, которой, как-то незаметно, начинают управлять обстоятельства. Тут две стороны: человек может быть загружен тупой и бесполезной работой, оглупляющей и уродующей его собственное достоинство, а может быть и наоборот, он может быть освобождён вообще от всего, где он ни в чём не нуждается, и, одновременно, никто не нуждается в нём?

«Добро наносить да ласкам подвергать»?

Глубинка, деревня, обычные, земные люди. Добрые и злые, чаще никакие — разные. И один из них — деревенский дурачок, традиционное посмешище для окружающих. И тут на него сваливается... дар?

Недаром в такой древней и мудрой томине, как Библия, говорится о человеческой свободе воли как о даре. И недаром — там где свет, всегда должны быть тени, так уж мир устроен. А если кто-то, простенький, несложный, обычный, даже не дурак, начнёт всех приводить насильно к фальшивой и неподлинной доброте и нравственности, ведь и то, и другое требует огромной работы над собой? Если кто-то будет решать, кому жить, а кому умереть, и каким ему быть? Да, как и многое в творчестве Саймака, этот рассказ насквозь пропитан гуманизмом, но он смотрит пристально и на его обратную сторону — на стремление принести счастье, простецкое и способное натворить больших бед. Жизнь — сложная передаточная система сдержек и противовесов, и её нарушение чревато разрушением всего человеческого общества, и, парадоксальным образом, стремление улучшить человеческую породу может обернуться её исчезновением. Простота рассказа, в общем-то, кажущаяся, он сложен и непрост, по тому количеству проблем, которых он разом ставит.

Рассказ лёгкий и забавный, и главным его героем является не незадачливый обыватель с его недоприятелем-учёным, и даже не загадочный Коммерсант, а прошибающая всё жажда наживы, всё как у Джона Мандевиля. И научный поиск, и стремление к истине, и здравый смысл — всё это было забыто и отодвинуто на «задок» сознания двумя незадачливыми карго-маркитантами. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке, и человек всё же должен стремится больше к познанию, и понять, с кем же он вступил в Контакт, и что ему нужно? Но нет же, люди сломались под натиском низменных инстинктов, и поплатились за это. Поделом? А то!

Вот только, господа доброхоты, не спешите кричать, что вы-то испытание золотым тельцом пройдёте как через игольное ушко нить...

Да, такое произведение мог написать только человек, живущий на земле, ковыряющийся в саду или огороде. Причём уже слегка оторванный от природы, ведь деревенские часто большие потребители в отношении своих питомцев, чем городские. И Старый Клифф описал здесь дружбу, причём дружбу фактически бессловесную, на жестах и на эмоциях. Растение тоже живое, оно так же хочет жить, как и человек, и если уж человек может найти взаимодействие с ходячим кустом, то и с себе подобными сможет.

Однотипные приключаловки космодесанта из вселенной Боевой Киянки меня никогда не вдохновляли, хотя порой и были довольно забавны и занимательны, не более того. А вот Дэн Абнетт вдохновляет, у него прекрасно выходят ремесленные изделия в самых разных вселенных и направлениях. Писал он об инквизиторах, об имперской гвардии, ваял огромный эпос о Ереси, где тоже был космодесант, но в облике живых людей. И, если уж речь идёт о племени космических рыцарей с пиломечами, работающими на пафосе, кто ещё сможет потянуть их человечность?

Жанровые рамки есть жанровые рамки, и автору пришлось соблюсти все каноны: доблестный и фанатичный в вере космодесант крошит в лоскуты мерзких ксеносов. Видали, знаем. А вот со структурой Абнетт действительно славно поработал: несмотря на элементы сквозного сюжета, подвиги «Brothers of the Snake» разбиты на несколько коротких историй, большой и единый сюжет, по моим ощущениям, в таком формате быстро утомляет. А тут красота — один сюжет перетекает в другой, пафос воинов Императора органично вплетается в череду случаев и казусов, причём автор разбавляет повествование «очеловечивающими подробностями» — ритуалом с карьером, например, порой заканчивающемся трагически.

А вот позиционирование «Ордена Змеи» как наследника древнегреческих традиций — увы, не так убедительно. Ну да, соревновательный момент в процессе обучения, кожаные минималистические доспехи, сариссы — всё есть, однако не хватает глубины. Я-то думал, что Абнетт воспроизведёт греческую «Пайдейю», систему воспитания, однако он её проигнорировал, так же, как и проигнорировал позиционирование главного символа Ордена — «Змея» — как символа исцеления. Эллинская культура осталась декорацией.

Но, в целом, это неплохой боевик, который приятно иногда полистать вечерами в жажде лёгкого чтива. Спасибо автору!

Прекрасный и очень оптимистичный рассказ, один из лучших у автора — не с позиции фантастики, конечно, а с позиции гуманизма.

Собственно говоря, инопланетянин здесь не слишком нужен, он скорее сюжетная функция, темой же становится глубинная община фермеров, соседей, кучкующихся в не слишком плодородной долине, живущих своей, ни на что не похожей жизнью. Появился новый сосед — странный? Ну да, ещё какой. но как-то незаметно он становится... своим. И это слово — свой — главное для всего рассказа.

Насколько Саймак приукрашивал действительность? Сложно сказать. Часто жители глубинки заскорузлы, зашоренны и злобны — Фолкнер и Стейнбек не дадут соврать. Но хочется верить, где есть такая общинка, где соседи поддерживают друг друга, и стоят горой за них в схватке с внешним миром — что же, такие примеры известны нам. Важно ещё одно — зная о странностях своего соседа, и даже догадываясь о его нечеловеческой природе, соседи не лезут в его жизнь, довольствуясь тем, что он им откроет сам. Он же свой — своим нужно доверять.

Ода человеческой, простите за заумное слово, самоорганизации.

Рассказ с двойным дном, двойным смыслом, и какой из них главный, не скажет, наверное, и сам автор. Вроде бы он и преисполнен веры в высокоразумных и милосердных покровителях с небес, апофеоз — написанный в тоже время «Kindergarten», однако «Immigrant» совсем другой. Прежде всего он иной в своей тональности, и тот, чьими глазами мы видим планету Кимон, быстро впадает в ощущение безнадёжной безысходности... В чём же дело?

Социальный подтекст иммигрантской повестки здесь вероятен, однако, мне кажется, не обязателен, даже сомнителен. Такая трактовка скорее апелляция к бедам дня текущего. Здесь куда более философская проблематика. Лучшие представители человечества летят в космический Клондайк для получения своего места в жизни, заработка, в конечном счёте, счастья. Здесь нужно так же отдавать себе отчёт, что предпринимательство может пониматься не только как жажда наживы, но и как стремление к обретению собственного жизненного пространства, пространства свободы — недаром за ресурсом для такой жизни отправляются наиболее интеллектуальные представители человечества.

Окончив рассказ так, как мы его видим, Саймак постарался быть оптимистом, и вновь, совершенно, впрочем, искусственно, вывел на передний план тему «ясель», в которых воспитываются неразумные человеческие детёныши. Но... Разве аналогия со щенком, забытым в лесу у костра, не отвечает всему содержанию повести? Людей ничему не учат, телепатия, телекинез и телепортация усваиваются людьми постольку поскольку. Да, представители человечества на Кимоне могут заниматься творчеством, спортом, они ни в чём не нуждаются, им обеспечено бесконечный кредит... Но они лишены пары действительно необходимых для развития элементов — они лишены стимула, и чувства собственного достоинства. Лучшие, умнейшие люди на земле чувствуют, что они лишь домашние животные, игрушки скучающих постлюдей, они изначально поставлены в такие условия, что не могут себя не чувствовать эдакими домашними канарейками в красивой клетке, с хорошим зерном и чистой водичкой. Дети забыли своего щенка на игровой площадке, и на него напал ими же сотворённый зверь — ну не наглядная ли иллюстрация, что люди — всего лишь модные в данный момент питомцы?

Вот поэтому концовка, придуманная Саймаком, кажется слишком натянутой и вторичной, напрочь выпадающей из тревожной и трагической тональности повести. Но простим автора — в конечном счёте, в эпоху всеобщего страха перед ядерной бомбой очень хотелось быть оптимистом.