Увидел на асфальте жёлтую стрелу —

В очёчках чёрных всплыл в мозгу Пелевин —

Извилин растолкал руками оный пелену,

Как чёрт из баночки: ногою сразу в стремя:

Имперским всадником себя он возомнил:

Подбоя пурпур у плаща как пену взбил

Алюром три креста, — цитируя Аркадия Гайдара, —

Чтоб пыль дорог оставить в термах Краракаллы​

И, опосля, вальяжно так, ввалиться в лупанприй,

До ануса уж безобразно пьяным....

Там, где-то, колизеева арена, —

Та, кровью унавоженная сцена

Балерунов,- их кличут «гладиатор»

И легион фанатов ловит катар-

Сис

И мат сплошной, и свист.

Посвящение Урсуле Ле Гуин? Да как бы да. «Уходящие из Омеласа»? Да, идея оттуда, но в 2012 он напишет конкретно в тему, скрестив Ле Гуин и АБС: « Те, кто ушли в Омелас»

Да только вот Сунь Цзы: «война — суть путь обмана....»

Точно! — Хорхе Луис Борхес: « Сообщение Броуди». Один в один.

И тут же Роберт Грейвс о греческих царях: избрание на срок, по завершении которого, наградой, за годы безнаказанного царства вседозволенности — смерть...

Трактир- харчевня. Кафка, «Замок» или « Три пескаря», или « Борщ»? Да сколько их трактиров по страницам...

Нельзя не вспомнить и Клаузевица: « Просчет стратегии ни в коей мере исправить тактическим успехом»...

Рассказ-то как раз о стратегиях вступивших на тропу войны и путь обмана.

Есть стратегия Смерха, есть стратегия Братства, есть стратегия жителей Грязцов, есть и стратегия Гранферты, Ферты.

Победители все. И Смерх, и Братство, и жители Грязцов, и , как это не покажется странным, Ферта (помни о греках) ....

Лабиринт. Услужливая память сразу извлекает из своих уже лабиринтов, Тизея и Минотавра, а также Тома, Беки и индейца Джо. Теплится конечно и библиотека Борхеса, но это скорее к теории лабиринта, к которой, конечно же, впоследствии, приложил не руку, а рассуждения, Даниэль Деннет. Но все же от Борхеса наметился мостик к Кортасару: «Бестиарий» чем не лабиринт? Со своим зверем.

Зверь в Лабиринте не зрим! — так Лавкрафт выводит второй закон лабиринта. А первый закон: в каждом Лабиринте всегда есть свой зверь. И третий закон Лавкрафта о Лабиринте: монстр убитый в кромешном мраке Лабиринта несомненно был некогда человеком.

Последнее отсылает к одному из рассказов АБС, когда на стекле витрины, за которой выставлена голова инопланетного монстра, герой пишет пальцем — мыслящий ....

Совершенно готический антураж. Но, пара но. Первое — не подтолкнул ли этот рассказ, его начало, Мервина Пика к написанию «Горменгаста»? Громадный, практически необъятной замок, цитадель...

И второе но — не напоминает ли неприметный люк другой, пражский люк: Майринк, Голем?

И чем алхимик не голем, со лба которого стирает бессмертие пламень факела?

И если это проба пера молодого автора, то проба великолепная. Лавкрафт нашёл, пусть и не сразу, пусть и не в этом тексте, но всё же, эликсир бессмертия.

А что до бессмертия, то: Геннадий Алексеев «Катулл и Лесбия»:

Мой друг Катулл

своей подружке Лесбии

собрался было

подарить сережки, да денежки с приятелем пропил.

И подарил он Лесбии

бессмертье.

Бабенка эта

до сих пор жива.

Она все злится на беспутного Катулла —

ведь обещал же

подарить сережки!

Леонид Леонов. Пирамида

Великий — по своей недоступности, осложнению для чтения — и большой — по объёму, и по количеству буковок на страницу

- русский роман.

Роман, где даже диалог выражается в многостраничные монологи, где плутовская авантюра, по цирковому — «Андерманир штук!» — превращается в философскую штудию ....

«Ручная сборка». Кортасар невнятней , но проще. Роман о том, о чём ещё писать столетия: о Сталине, как это ни много и не мало. О Времени, с большой буквы.

Такого объёма перечитывается только один роман: «Братья Карамазовы» — пусть раз в десять лет, пусть раз в двадцать пять лет, пусть — украдём у Дмитрия Горчева — « каждые одиннадцать лет, но один раз в жизни»...

О, да — они были знакомы: Леонид Леонов и Михаил Булгаков: Крым, Коктебель, Волошин (вот уж действительно «демон» ранней советский литературы: поставь хаштег и вывалится такое созвездие имён: на оба полушария ночного неба... ). И уйма параллелий, хотя и лукавил Леонид Леонов, что не читал «закатного романа» ....

Но вот история какая: ведь оба романа об одном, о Времени, да только вот Булгаков свой писал «во время», а Леонова «после» — когда из «пирамиды» был вынесен «герой».

В «награду» у Булгакова — Гоголя могильная Голгофа, а у Леонова (отнюдь не за «Пирамиду») звезда злотая Героя Соцтруда...

Да вот и роман свой Леонид Леонов «закончил» (да просто скомкал, скомпоновал тот текст, что неизбывен, бесконечен (да как и Булгаков) перед смертью... Ему было что сказать: жаль, что не всё: он просто не успел.

Он видел «всё»: марш похоронный, оттепели наледь...

Вот именно, что наледь: как гениально всё «уконтропупил»

Сергей Иванов Чудаков:« Что такое Болдинская осень /Я не знаю — в Болдино зима»...

Ни прибавить, ни убавить.

Конечно, будучи врачём, как минимум от Бога (перечитайте «''Морфий» и рассказы рядом), Булгаков знал что умирал: так и писал, «как раз в последний»: искристо, звонко, как «одессит»: прожженный был фильетонист? — нет-нет: писатель и, наверняка от Бога.... И был он своевремен, но навечно. Бывает так.

А Леонид Леонов писал как ветеран, как «инвалид эпохи»: был очень зряч и вдумчив: за сорок пять лет, что отданы роману, прошло в державе нашей просто всё: и вынос маршала из мавзолея (из лабрадора или как там пирамиды), и то: — «Поехали!» с гагаринский улыбкой, и Перестройки раскардаш, и криминальные братки...

Написано (здесь бы Булгаков усмехнулся), сильно написано и, как в Одессе говорят: «... Это больно...»

Конечно, станешь от такой жизни б. Ведь жизнь-то какая настала: Перестройка, демократизация общества… Сломлен железный занавес – и с телевизионных экранов видеосалонов, заполонивших все свободные площади кочегарок, подсобок, красных уголков рабочих общежитий, бывших пионерских и ленинских комнат, подвалов и чердаков, поперла такая свободная антропология: про секс, насилие, любовь, про маниаков и о продажных женщинах, об извращенцах и вурдалаках, что только держись…, — да как удержаться-то, женщине одинокой и темпераментой, одарённой природой щедро: теперь уже можно…, можно и газету «СПИДинфо» покупать-читать-рассматривать, можно и объявления о неутолённой жажде плотской любви в газетёнку жёлтенькую тиснуть… Теперь уже можно. Да что там видеосалоны, — где масштаб-то, рассейский? – да тута он: невероятный чёс по пространствам невероятно огромной страны киношедевра «Империя страсти», собиравший полные залы, стадионы и кремлевские дворцы съездов, домов колхозников, угольщиков и горняков, космонавтов и доярок, и примкнувших к ним научных сотрудников закрытых городов, областей, краёв и стран (вкупе с гарнизонами их охраняющими и комитетами за теми смотрящими) – с обязательным предуведомлением в виде невнятного бормотания Кирилла (или Лжекирилла) Разлогова (или Лжеразлогова , как понять этот ласковомайский феномен?): что когда в фильме что-то куда-то вставляется: это не про это, а о-о-о-о…, высокое искусство, «вопчем»….

А саундтрэк -то какой начался этой обновлённой жизни: «Путана, путана, путана…», «Я на тебе, как на войне…», «Я хочу быть с тобой…», «В подворотне нас ждёт маньяк…», «Перемен, мы ждём перемен…», «Шансонетка, заведенная игла…», «Ксюш, Ксюш, Ксюша, юбочка из плюша…», «Голубая луна, голубая…», но над всем довлело: «Белые розы, белые розы…»

А голубой экран, вдруг взорвавшийся семицветной радугой?

Но это всё преамбула, а надо о рассказе, начинающегося с недвусмысленного утверждения: «Клавдия Ивановна была страшная блядь.»

А ведь если покопаться в русском словаре, да поглубже в века, то и слово-то «блядь» — это «лгун, обманщик, мошенник». Так что Клавдия Ивановна выходит не какая и блядь, а просто, мягко говоря, фантазёрка, что такого себе нафантазирует (в силу своей женской слабости, сладострастия и самовнушённой неотразимости для противоположного пола), что диву даешься. Да мужики, все, поголовно, как-то подкачали…

Вот первый мужчина в рассказе, так точно на полное «б.» — «Бухгалтер, милый мой бухгалтер…» на поверку оказался безоговорочно обезоруженным героем Хармса, способным только угостить заморским чудом – икрой баклажанной… И это-то женщине готовой на всё и сразу, без промедления?

А бесчисленный сонм халявных претендентов на «комиссарское тело», способных лишь нажраться халявной водки для якобы «куража» — да так всё в «бы», всё в сослагательности и растворяется, б… .

И, вот казалось бы, и счастье подвалило, подкараулило в виде сексуального маньяка: «…Глазам своим не верю!» — «…буду вас по-всякому насиловать!» Но и сексуальный м. оказался не только полнейшим м.(другое, совершенно другое слово), но и безусловным и.(неутешительный диагноз, не столько для мужчины, сколько для его б.)

Как от такой жизни б. не стать?

Рассказ написан просто здорово, в лучших традициях русской иронической прозы: философское быто описание нашей с вами, российские сограждане, жизни. Великолепный стиль – ненавязчиво, чуть улыбаясь (Набоков о таком писал: «с ямочками на щеках») о главном – без шор и прикрас. Нас лепит быт – всё те мелочи, что подмечает (чтоб мы не потеряли их!) на грани гениальности Горчев и прекрасным русским литературным языком вживляет в нашу реальность.

Чистый лорд Дансейни – из раздела «фэнтези о недостижимой цели» (такие бы сказки писал Франц Кафка, если бы мог, но увы...), которое, следуя принципам построения сюжета Кристофера Воглера, вписывается в сценарную цепь событий:

1. Фантастически прекрасная цель;

2. Выход в путешествие к прекрасной цели;

3. Тёмное пророчество о скорой гибели прекрасной цели;

4. Непреклонное следование к прекрасной цели;

5. Подтверждение пророчества о недостижимости прекрасной цели;

6. Философский катарсис читателя….

Погоня за синей птицей бытия, за журавлем в небе, отвергая прагматичную синицу быта в руках.

Это и Кркассон и…..

Как хорошо рифмуется текст — пусть и белым размером: начинаешь читать как поэму.

Уже название пророчески эсхатологично: скорее не конец, а откровение, апокалипсис Бабблкунда.

Город, высеченный из монолитного камня скал и гор – не иначе отголоски, эхо от древнего города Петра, бывшего сначала столицей библеского Едома (Идумеи), а затем стольным градом Набатейского царства. Кстати Ирод Великий – идумянин.

Петру «открыл» для Европы швейцарский ориенталист Иоганн Людвиг Буркхардт 23 августа 1812 года, хотя для самого Буркхардта это открытие (благодаря которому он остался в истории) было лишь шагом к заветному переходу через Сахару к истокам Нигера. Петра это где-то как раз посередине между Мёртвым морем и заливом Акаба Красного моря.

Путешествие четырех друзей во владения-город восемьдесят второго фараона Нехемоса, в Город Чудес, чудесами и обставлено: его живописуют словоохотливые рассказчики, ему пророчит гибель неистовый и злоречивый человек в рваных одеждах... Семь чудес, боги разговаривающие с богами на языке богов, трон из слоновой кости, звезды завидующие красоте города...

Как-то так на самом деле и получается, — чему мы все свидетели, — что и поныне «человеки в рваных одеждах» с проклятиями рушат Пальмиры, стирая с лица земли города чудес...

Дансейни надо читать, что бы вслед за Конфуцием не сокрушаться: «Очень уж я опустился, давно уж я не видел во сне сны лорда Дансени...»

В 1926 году Сигизмунд Кржижановский пишет рассказ «Фантом», который так никогда при жизни автора не покинул черновика, а на следующий год Михаил Булгаков публикует в журнале «Медицинский работник» рассказ «Морфий». Можно применить практику «параллельного чтения». Много интересных схождений и расхождений, при практически одинаковой фабуле обоих текстов, да и сюжет: у Булгакова у доктора Бомгарта оказывается предсмертная записка и дневник доктора Сергея Полякова; У Кржижановского — изустный дневник умирающего доктора Двулюд-Склифского. Не исключено, что о реалиях жизни земского врача, Кржижановскому и поведал Булгаков, с которым он был знаком. Жанры разные: у Булгакова жёстко-жестокий реализм, у Кржижановского философская проза высочайшей пробы, взрошенная на почве магического реализма.

Камерный текст — действие рассказа стиснуто стенами, вне лишь загул Двулюда после экзаменов, да война-революция, уместившиеся всего на одной странице, да описание Фифкой своих злоключений — из щели больших половых губ гинекологического фантома до вщеливания в дверной разжим комнаты Двулюда (возвращение блудного сына, «неявного казуса»).

Вот это жизнеописание «вживня» не напоминает ли историю «оторвышей» из рассказа Кржижановского «Сбежавшие пальцы»? Да и можно припомнить «Историю Тома Джонсона, найденыша» Генри Филдинга. Спирт и сулема, да «христов» ниб от сотен зашипов шипцов по вспучине лба Фифки — это из мученической жизни ещё трупиком, а теперь — Вживень... И уровни общения : взрослые (вшнурованные) — на уровни ног : «... но люди замечают лишь тех, кто им нужен, и лишь настолько, насколько он им нужен. А так как я...» ; человечьи детеныши — страх и плач ; псы -злоба и вой. А Никита и Фифка? человек и вживень — как папа Карло и Буратино: научил даже грамоте....А Фифкина любовь? — к манекену без рук и головы — а ля Афродита Праксителя, дошедшая в изуродованных веками ли, варварами ли, адептами новых богов ли, бесчисленных копиях:

«...но, понимаешь, по острию сладострастия меня вело не это, даже не это, а мысль — вот: перед тем, как родиться человеку, нужно, чтобы двое живых любили друг друга, — но перед тем, слушай же, слушай, — перед тем, как человеку умереть, нужно, чтобы двое фантомов полюбили друг друга. И вот...» Это уже четвертая глава, центральная и смыслосозидающая, в которой главное: философия фантомизма, в центральной сцене, перед низвержения в белую....Уровень погружения текста в профессиональною философию на уровне Ницше — выше чем профессионально. Это надо читать и вчитываться: «стоп-стоп чтение» — медленное вчитывание (вживление в мир текста) в прозу и многократное перечитывание — основа чтения Кржижановского (совсем по Набокову).

Здесь не столько тема двойников (идеальный кошмар двойника — Голядкин Достоевского), сколько Иван Карамазов с чёртом...

Очень мощный текст. К прочтению обязателен. У главного героя нет имени, только сдвоенная фамилия....

Рассказ парный к предыдущему из этого сборника – «Тема льва, тема быка». И не оттуда ли те затяжные дожди захватившие начало рассказа.

И опять полная булгаковщина — в полном и прекрасном смысле! Трибьют темы или на тему «Мастера и Маргариты», или его фрагментов-осколков (один из витражей?) в аранжировке и исполнении Юрия Буйды? Об этом романе Булгакова Буйда однажды обмолвился, как о романе только для подростков, — попытка кавер-версии для более взрослых?

Как бы не было, но попытка более чем удачная! Тема пушкинского эпиграфа – «Видно чёрт нас водит, что ли…» — раскрыта полностью и безоговорочно. Кстати и рассказ «Тема льва, тема быка» предуведомляла строка Александра Сергеевича, того самого Александра Сергеевича, который своей бронзовой ипостасью вывел из себя поэта Рюхина из булгаковского романа. Да, два бронзовых героя, — булгаковский Пушкин и Генералиссимус Буйды, — в одно сольются в другой вселенной – вселенной Города Палачей-Чудова-Жунглей — в Трансформатор…

Карнавал-фантасмагория, имени не только Михаила Булгакова , но и Михаила Бахтина. Как минимум, для небесталанных писателей, учебное пособие по написанию чёртовщины, с четкой градацией всего метаморфоза» (позволю себе некую набоковщину), даже гиперметаморфоза «паразита»: яйцо (здесь всё понятно: последствие беспорядочных связей и необезоруженного (кивок в сторону Хармса) соития) — триунгулин (поиск хозяина, на котором в дальнейшем можно паразитировать) — личинка (паразитирование на хозяине) — куколка (обманчивая мумификация: лежу никого не трогаю, пыль собираю…) — имаго (здравствуйте, я ваш...)

Почему чёрт в компании, со свитой? — тоже ответ в «насекомом метаморфозе» (да и не только: все, особенно хищники, включая человеческую особь, подвержены эффекту безответственно (скорее бес-ответственной) беснующейся, бесбашенной толпы, бесстрашной стаи). Это особая форма метаморфоза, так называемая фазовая изменчивость, — «эффект саранчи» — при возникновении скученности особей изменяются морфологические и биолого-физиологические (и социально-антропологические: на мораль и нравственность табу: закон «жунглей») свойства вида — усиливается пигментация, изменяются пропорции и форма частей тела, ускоряется развитие, меняется поведение: возникает стадная фаза (а при рассеивании особей эти свойства утрачиваются и «апокалиптическая саранча» возвращается в свое исходное состояние в сидящего в траве «зеленого кузнечика»). Свита делает короля.

Да ведь и свита неплоха, но о ней читайте в рассказе.

А рассказ блестящ, одно вступление в повествование, преамбула к рассказу: не текст, а сказка! Три абзаца, автор обыгрывает свою фамилию: лгут, врут, брешут…. Но «все было по другому…» — добро пожаловать к чтению.

А, по сути, рассказ о похоронах Сталина, хотя и «…черт появился у нас в четверг, сразу по окончанию затяжных дождей…», и «…за четвергом вместо пятницы наступила суббота…» (хотя «…все дурное случается в пятницу…»), и также растворилась воскресенье – сразу в понедельник, в день похорон Генералиссимуса…

Много чего в рассказе: и аптекарь Гандончик, превращенный в тщедушного кентавра, и председатель Кальсоныч, сожительствующий с кожаным диваном, и Колька Урблюд, торгующий котами, и старуха Синдбад Мореход, да много их: вся книга.

А Сталина будем хоронить вечно, как уже хороним почти 63 года. Почему? Может быть ответ у Дмитрия Александровича Пригова:

«Однажды захватили американцы предательским путем огромное множество русского народу. И условие поставили: если не выдадите Сталина, всех перережем. Жданов говорит Иосифу Виссарионовичу: «Не ходите, они вам готовят позорную смерть.» Посмотрел Сталин на него внимательно, посерьезнел и отвечает: «Не смерть красит человека, а человек смерть.» И на следующий день увезли его в Америку и там умертвили, а народ выпустили.»

Трагический водевиль, как у автора, извергнувшийся в экзистенциальную трагедию, да в одном акте? – нет, скорее трагикомедия для очень взрослых (18+), без единого акта.

В журнале НЛО, за 2003 год, №64 из статьи Наталия Арлаускайте «Покушение с негодными средствами ИЛИ О ПОЛЬЗЕ ЧТЕНИЯ УГОЛОВНОГО КОДЕКСА», можно подчерпнуть следующие интересные факты:

1. В «…царском Уголовном уложении, Отделение пятое которого обсуждает виды виновности при уголовных преступлениях. Статья 49 оговаривает виды покушений и формы ответственности, где и встречается выражение покушение с негодными средствами. Имеет смысл привести этот фрагмент целиком: «49. <...> Покушение учинить преступное деяние очевидно негодным средством, выбранным по крайнему невежеству или суеверию, ненаказуемо» (Уложение, 1903: 16)».

2. В сборнике «Флаги» (1931) Борис Поплавский публикует сонет «Покушение с негодными средствами» (1925). В 1926 году им написано еще одно стихотворение под тем же названием.

3. в одном из первых романов Набокова «Король, дама, валет» (1928): «…неуловимое раздвоение только еще начиналось, когда Марта, забраковав отравление, как покушение на жизнь с негодными средствами (о чем пространно было сказано в многострадальном словаре) и как нечто отжившее, не подходящее к современной жизни, столь “практической” в ее представлении, заговорила об огнестрельном оружии»

4. В романе Вагинова «Бамбочада» (1931, начало работы над ним можно отнести к 1929): «Скажите, что такое ваша настоящая жизнь? Одна-единственная, исключительная, все поглотившая ставка на стенографию, покушение с определенными и заведомо негодными средствами, ибо вы сами заявляете, что у вас больная рука, что большой скоростью вы никогда владеть не будете...»

Современная уголовная трактовка «Покушения с негодными средствами»:

«использование виновным орудий или средств, которые объективно не могут причинить вреда объекту уголовно-правовой охраны и вызывать наступление желаемого результата (например, виновный дает жертве порошок, ошибочно принятый за сильнодействующий яд). Данное покушение является общественно опасным деянием, создает угрозу причинения вреда объекту уголовно-правовой охраны и поэтому влечет уголовную ответственность…».

То есть то что при царе-монархе, сатрапе, держиморде, прощалось, — при власти народа-богоносца, при подлинной демократии с человеческим лицом, карается (наверное, всё же, в первую голову — невежество (при тотальной-то интернетзависимости) и суеверие (жизнь — не битва экстрасенсов))...

Или же причина неудачи героя Хармса разгадана Дмитрием Александровичем Приговым:

Ах, какой он кроткий-кроткий

Мой любовный инструмент

Оттого ли что короткий?

Оттого ль что импотент?

Я же в нем души не чаю

Я лечил его, ласкал

Обмывал горячим чаем

В марганцовку опускал

Но поведал по секрету

Мне один специалист:

Он у вас интеллигентный

Он не может без любви-с.

Так и хочется представить этот интеллигентнейший член тела в пэнсне и с чеховской бородкой, и с именем, хотя бы таким, как Антон Палыч, в футляре или в шинели, к примеру, в гоголевской... И мостик недалече — ведь пресловутый нос, скорее фаллос (так, по крайней мере интерпретировал подобные современные события Александр Щелголев (повесть «Хозяин»)). Полнейшее обезоруживание, но противоположного пола, можно проследить у Юрия Буды: сначала, как неудачная попытка (вивисекторского рейдерского захвата) в рассказе «Аталия», обернувшаяся полнейшей катастрофой для замысливших это и, как чудесная мутация-метаморфоз, в рассказе «Латунь».

Вот такой карнавал авторских имён: здесь и Хармс, и Пригов, и Набоков с Поплавским, и Гоголь, и Буйда…

При всей якобы абсурдности ситуации в тексте Хармса, если попробовать оглядеться на окружившую нас современность, то непременно неприятно поразит факт подобной обезоруженности, процентов на 90-95, тех деяний, которыми пытаются облагообразить наш мир Львы Марковичи, на всех мыслимых ступеньках властной иерархии, да во всех мыслимых странах, несмотря на разительные различия благосостояний, рас и конфессий… Видно эпиграфом, довлеющим над нынешней цивилизацией, служат слова незабвенного Виктора Черномырдина: «Хотели как лучше, а получилось…»

Как там у поэта: «В каждой луже запах океана…», так и у Хармса, из бытовой лужицы – Океан.

Буйда – перевод с русского на русский, дословно: обман, ложь, байка, сказка, фантазм.., — буйда одним словом…

Что касается обмана, то со слов Владимира Набокова, — а ему хочется верить, как человеку, который наверняка знал, что говорил и что творил, — в основе любого произведения искусства лежит обман, и только обман, а значит и литература, художественная литература, зиждется на лжи. На буйде, в нашей терминологии.

Всё же Литература начинается не содержания, не с фабулы – ведь это не репортаж, не калька с реальности, — а с формы, сюжета: как это подано, как Автором задуман, «сконструирован», преподнесён текст, и, конечно – стиль.

Метод Юрия Буйды — мгновенное погружение в фантастическую реальность «буйды», сразу же, в первом абзаце:

«Вечером Франц-Фердинанд упал с крыши и разбился. Он часто забирался куда-нибудь, падал и ломал то ноги, то руки, а то и ребра. Старик – соседи дали ему кличку Штоп – считал, что внук поступает правильно: если родился с крыльями, то нужно летать. После таких попыток Франц-Фердинанд ходил в гипсе, а потом все повторялось: он залезал на крышу типографии или на высокое дерево, прыгал, падал и орал. Старик относил его домой, поил самогоном с ложечки, после чего мальчик обычно засыпал. А если не засыпал и ныл, старик ставил ему градусник в задницу – это было лучшее средство, чтобы утихомирить пацана.»

И всё — читатель очарован, ошарашен, восхищен, — он окунулся в новую реальность с головой; и главное – не захлебнуться! Из первого абзаца – как из анонса, как из рекламного клипа-трейлера, – сразу видно: что нас ждёт, какая магия искривленного пространства бытия и быта, со всеми присущими атрибутами пространства и времени. Можно много говорить-и-рассуждать о магическом реализме, с его толикой буйды абсурда, нонсенса, воспринимаемых как данность это новой реальности, важнее – читать. И Юрий Буйда эту возможность нам дарит.

Это у Киплинга – джунгли и её закон. У Юрия Буйды – Жунги. И её закон: закон Жунглей.

Франц-Фердинанд? Франц Фердина́нд Карл Лю́двиг Йо́зеф фон Га́бсбург эрцге́рцог д’Э́сте — эрцгерцог австрийский, с 1896 года наследник престола Австро-Венгрии. Генерал от кавалерии… Убийство 28 июня 1914 Франца Фердинанда и его жены герцогини Софии Гогенберг в Сараево сербско-боснийским студентом Гаврилой Принципом, который являлся членом секретной организации «Млада Босна», стало поводом для начала Первой мировой войны. Что интересно, и Франц Фердинанд и Гаврила Принцип, были больны туберкулёзом — в то время смертельным и неизлечимым заболеванием.

И то правда, что делать, если есть крылья? Ещё Хармс справедливо заметил: «…летание без крыл опасная забава…» Что делать, если есть крылья? Летать. И падать. Падать и летать.

Вот, на первый взгляд, и далеко-далеко не все, открываемые в тексте слои:

1. Мы говорим-читаем Камелия – …и телеса: эротический гаргантюа а ля рабле, но в женском образе; но и образ первозданного космоса (слон, океан, черепаха и прочее…); но и образ России спящей – см. пассаж Буйды, — которая разбуженная оттрахает всех, тех, мнящих себя «гигантами большого секса» и, казалось бы подгребли её под себя, но на поверку (Камелией/Россией) оказавшихся просто расходным материалом сексуального удовлетворения оной; но и Дюма-сын – «Дама с камелиями», она же опера «Травиата»: (итал. La traviata «падшая», «заблудшая», от гл. traviare — сбиваться с пути) — опера Джузеппе Верди на либретто Франческо Мария Пьяве по мотивам этого романа о куртизанки, умирающей от неизлечимой болезни (туберкулеза).

2. Библейский миф: любопытство Камелии/Евы – потеря невинности в мужском туалете Павелецкого вокзала стольного града: три солдата и Змей, молодец-огурец, лишивший её отхода, угрожая с тыла; Крокодил Гена и сестры – аллюзия на Лота и дочерей; …

3. О Боге: во-первых, Гениальный диалог Штопа с медсестрой:

«– А если умрет?

– Не, – сказал Штоп, – не умрет: мы Бога любим.

– Верите в Бога?

– На хера нам в Его верить? – снова удивился старик. – Мы Его любим, а не верим.

– Он-то у вас хоть знает, кого любит? – Докторша кивнула на мальчика. – Или вы за двоих любить собираетесь?

– Мы обое, – закивал старик, – обоим сподручнее любить. – Подмигнул докторше. – Парочкой всегда сподручней.»;

Во-вторых, Медсестра думает о бабушке; в-третьих, Отпевание Ф-Ф Гальперией; …

4. Сам Штоп: 1. Чтение Библии – и сравнение его с её жестокими героями; 2. Жертвоприношение: Отсечение Штопом левой руки: см. Евангелие от Матфея 18.8 «…Если же рука твоя или нога твоя соблазняет тебя, отсеки их и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь без руки или без ноги, нежели с двумя руками и с двумя ногами быть ввержену в огонь вечный…»; Гаврила Принцип, которого при задержании избили так жестоко, что в тюрьме ему пришлось ампутировать руку; толстовский отец Сергий отсекает себе указательный палец левой руки….; рука почему левая? – об этом более, чем достаточно в «Послание госпоже моей Левой Руке» Юрия Буйды…

5. Закон перспективы во времени: крошечный Ленин в пасхальном яйце (давненько было)– небольшой, «с собаку, блядь» бюст Сталина (ну, не очень-то и давно) – и гаргантюзированая Камелия (сейчас)…

6. «сон разума рождает»: зачатие через изнасилование, спровоцированном любопытством, рождение урода Ф-Ф — смерть, нежизнеспособность Ф-Ф; беременность Гальперии от Штопа и – аборт, из-за боязни породить ещё что-то более страшное; беременность Камелии от Крокодила: «воскрешение!» – это Штоп – новой жизни…

7. Любовь: Штоп и Велосипедистка – уход и перманентное возвращение из блуда блудницы к Штопу, но «…стоило ей надеть туфли и пройтись по комнате, как он прощал ей все ее грехи. «Ну нога! Ну сучара! – кричал он в восторге. – А жопа? Играет жопа! Это не жопа – это же веселая ярмарка!» И хлопал в ладоши, приседая и топая ногами.»; а Штоп и Гальперия – Галатея и Пигмалион, но в зазеркалье, с заметным искривлением зеркал – но, заметим-вспомним-процитируем набоковскую Цецилию Ц. : «… такие штуки, назывались «нетки», — и к ним полагалось, значит, особое зеркало, мало что кривое — абсолютно искаженное, ничего нельзя понять, провалы, путаница, все скользит в глазах, но его кривизна была неспроста, а как раз так пригнана... Или, скорее, к его кривизне были так подобраны... Нет, постойте, я плохо объясняю. Одним словом, у вас было такое вот дикое зеркало и целая коллекция разных неток, то есть абсолютно нелепых предметов: всякие такие бесформенные, пестрые, в дырках, в пятнах, рябые, шишковатые штуки, вроде каких-то ископаемых, — но зеркало, которое обыкновенные предметы абсолютно искажало, теперь, значит, получало настоящую пищу, то есть, когда вы такой непонятный и уродливый предмет ставили так, что он отражался в непонятном и уродливом зеркале, получалось замечательно; нет на нет давало да, все восстанавливалось, все было хорошо, — и вот из бесформенной пестряди получался в зеркале чудный стройный образ: цветы, корабль, фигура, какой-нибудь пейзаж….». Это же, заметим, объясняет и выбор Буйдой «негероических героев-маргиналов» своих текстов: игра в «нетки», которые своей магией обнаруживают неподдельную реальность окружающего… Абсурд маргинальной окраины, как поиск и нахождение смысла жизни. В Жунглях – Россия…

8. И ещё: О чёрном псе;…

9. И ещё: О люлю!!!

10. И снова Штоп, уже как народ: ритуалы, культы, верования, быт и смыслы, словарь понятий, моральные и нравственные афоризмы обычной жизни…

11. И снова Гальперия: добрая самаритянка и миф о Похищении Европы: возрождение через попытку суицида в море — спасение-обретение мужа, семьи, ребёнка…

Учитывая, что у Юрия Буйды проходных текстов попросту нет, «Закон жунглей» — один из лучших, из его лучших рассказов. Только так, только через тавтологию, но Буйда это бренд «буйды».

«Напрасно юноша кричал

Родных товарищей веселья,

Никто ему не отвечал,

Была пуста и нема келья…»

Так начинается великолепный, казалось бы «фольклорно-физиологический очерк», но в рифмах, Велимира Хлебникова о нравах и быте, царивших в Волжской Булгарии (X-XIII век), которую арабские и персидские географы считали самой северной в мире страной, населённой мусульманами, и располагали её в самом крайнем, седьмом, климате Земли.

Что предполагает такой жанр «очерка»: о жизни, о среде обитания, устоях, верованиях и жизнеподдерживающих ценностях: в том числе и «о табуированных в кодексе преступлениях и неотвратимости означенного за это наказания»:

«Язык железного жезла,

Скрипя, вонзился в мягкий пол.

На справедливой каре зла

Земной покоится престол.»

(из наброска, не вошедшего в основной текст)

Казалось бы только это, но что делать с неравнобедренным любовным треугольником? – красавица-вдова, отвергнутый владавец Булгар и более удачливый вьюнош? Что делать — с этим чёртовым треугольником, распявшим, разорвавшим ткань повествования, из прорех которого вывалился отрывок уголовного канона волжских булгар: «за воровство и прелюбодеяние, что много хуже воровства, – запирать нечестивца в деревянный сундук и вешать оный на столб высокий, и не снимать, до превращения обоих в труху…».

Не на прямую же владавцу Булгар притязать на вдовушку-красу? — но и покорно безответно вожделеть ведь тоже не к лицу царю иль хану. Вот здесь то пригодилась стратегия непрямых действий, которая отличает истинного владыку: да, закон – не дышло,… не дышло? – а ежи ли умом раскинуть и вчитаться…

Сундук, висящий так высоко на дубу, — из русских сказок, — он ведь был: за воровство и прелюбодеяние.

А что народ? – да что народ, — он как всегда, да и везде, — ему бы зрелищ:

«Народ на вид мучений падок,

Народу вид позора сладок,

Находчив в брани злой глагол.

И, злоязычием покрыт охочим,

Потупив голову он шел.

Ему Господь – суровый отчим.»

Мудрые китайцы придумали 36 стратегем, позволяющих владыкам, царям и цезарям, владавцам, хана-султанам и прочим полководцам, и не только, победоносно шествовать «путём обмана» от победы к победе, от вдовы к вдовушке… О, цель лукавая – как оказалось-то, совсем на за горами:

«И, как разумная смена вещей,

Насытив тело нежной лаской,

Жену встречает легкой таской.

Так после явств желают щей.»

Владавцы, — не только на Руси, — ещё не перевелись: им не за чем «око – за око», когда возможно и вполне законно и пристойно «око-за зуб».

И ещё раз о чудесах. Ведь в чуде ценно само вожделение чуда, а не иго его исполнения: исполненное чудо говорит лишь о мелочности приземленных желаний. Чудо – желание невозможного.

Лорд Дансейни, как «отец» жанра фэнтези лишен картонности и ходульности персонажей современного легиона его эпигонов. За каждым словом лорда, в каждом слове – слова, слова, слова. Текст лорда многослоен и непредсказуем (а современники и их миры, и герои – плоски и фатально скучно предопределены), жаль… Лорд играет и мыслями, и смыслами, — воображает! Да как.

Так уж суждено исторически, что мифы, легенды и прочие художественные вымыслы цивилизации (а ведь любое творчество – есть изреченная ложь, и воображение – путь обмана, и прекрасное – лишь грёзы), той цивилизации, уже отягощенной культурой, — уже навеки разведенные с Природой и её мифологией творения и сонмом божков, богов и Бога, — обречены вращаться вкруг да около Башни ли, Замка ли – но СТЕН. Примерам несть числа: Кремль, Камелот, Горменгаст, Каркассон….

Итак, название «гибеллины» пошло от латинизированного названия одного из замков династия южно-германских королей и императоров Священной Римской империи Штауфенов (Гогенштауфенов) — Гаубелинг (вообще-то Вайблинген (нем. Waiblingen) переделанное итальянцами в «Гибеллин»).

А, с лёгкой подачи скорее великого Данта, чем госпожи Истории (к которой ни то что никто не прислушивается, да и вообще старается её сторониться, отстраниться, спрятать её на страницы и запереть за стенами библиотек) два исторически враждующих клана стали нарицательны (уже «божественно», хотя у уроженца Флоренции, первоначально, «комедийно»): гвельфы, выступавшие за ограничение власти императора Священной Римской империи в Италии и усиление влияния папы римского (к ним по большей части принадлежали купечество, торговцы и ремесленники) и гибеллины, приверженцы императора (к ним по большей части принадлежало дворянство и феодальная знать).

А там, где феодальная знать: там рыцари, драконы, Нибелунги (на чью беду те рыцари и взрощены, но не выхолощены) и их(этих злобных карлов) несметные, но недостижимые, — но только для гвельфов-торгашей, штафирок, шпаков и прочей штатской мелюзги и клистерных трубок, — богатства.

Да, «…всем известно, что любой другой пище Гиббелины человека. Зловещий их замок соединен мостом с Терра Когнита – известными нам землями…» — лорд Эдвард Джон Мортон Дракс Планкетт, 18-й барон Дансени, конечно же знал о чём писал. Гибеллины и «сладкая парочка» Молох и Мельхет боги их, боги которым приносились в жертву дети человеческие, а особо почитаемой жертвой считались дети знатных родов.

Вот и представитель знатного рода, герой, надеющийся, что он не очередная жертва, а проходная пешка, — Олдрик, рыцарь Ордена Града и Натиска. Но, рыцарь движимый лишь обыкновенной жадностью – гвельф уже, увы…, для которого цель оправдывает и гнуснейшие средства: сговор с драконом – «…чтобы ещё хоть раз попробовать девичьей крови, тебе придётся стать моим верным конём…»

Но, ход конём… Страшно, вернее, самоубийственно, беспощадно страшно и самонадеянно, ужасно страшно недооценить стратегическую мудрость Гиббелинов.

«Война – путь обмана». Сунь-цзы.

Прощальная дальневосточная.

Так значится эта песня в сборнике бардов,

Но, как это всегда случается с текстами Веры Инбер (да и не только), ушедшими «в народ – в песню», в них вечно что-то передергивается, выдергивается, заменяется – как видно идет процесс «обнароднения», маргинализация что ли, ведь аутентичный текст Веры Инбер «немножечко» но не такой, а:

Быстро-быстро, как песня,

Дни пройдут, как один.

Лягут синие рельсы

От Москвы на Берлин...

И вспорхнёт над перроном

Белокрылый платок.

И в тумане солёном

Отплывёт на восток.

Заворчит, заворкует

Колесо на весу,

Лепесток поцелуя

Я с собой увезу.

Будет сердце двоиться:

Много вздохов подряд

Меж восторгом границы

И уклоном утрат.

Закричат переклички

Паровозовых встреч.

Обожжёт без привычки

Иностранная речь.

И границу в ночи я

Перечувствую вновь,

За которой Россия,

За которой любовь...

1923

Берлин превращается, Берлин превращается.., — в Дальний Восток, в китайский город Чунсин. И никакой магии – просто автор музыки и «первый бард» Михаил Анчаров, всю войну с 1941 по 1945 прослуживший в ГРУ, один из тех десантников, что пленили 16 августа 1945 года императора Манчьжоу-Го Пу И, который по совместительству был и командующим Манчьжурской императорской армии, и генералиссимусом. Вот так и город Берлин — «мачеха российских городов» по словом Владислава Ходосевича (для первой волны русской эмиграции 20-х годов прошлого столетия), выпав из текста Инбер и, хитро прищурившись, стал Чунсином, А Запад, Востоком…

И ведь с самым известным шансоном, шансоном в России №1 – и тоже на слова Веры Инбер, — с песней на все времена, пока есть и будет бардовская и дворовая песня, а именно с «Девушкой из Нагасаки» (кто только её не перепевал и кто её ещё не перепоёт!) случилась подобная история: ведь и Высоцкий начинал эту песню, как: «Он капитан, и родина его Марсель…». Приведу «настоящий» авторский вариант:

Девушка из Нагасаки

Он юнга, родина его — Марсель,

Он обожает ссоры, брань и драки,

Он курит трубку, пьет крепчайший эль

И любит девушку из Нагасаки.

У ней такая маленькая грудь,

На ней татуированные знаки...

Но вот уходит юнга в дальний путь,

Расставшись с девушкой из Нагасаки...

Приехал он. Спешит, едва дыша,

И узнаёт, что господин во фраке

Однажды вечером, наевшись гашиша,

Зарезал девушку из Нагасаки.

1922

Музыку этого шедевра приписывают Полю Марселю (Павел Александрович Русаков), который родился в Марселе в семье эмигрантов-евреев из Ростова, затем семью выслали в Россию из Франции как неблагонадежный элемент. В 1937 получил «десятку» отсидел в Вятлаге. И –что очень интересно – его родная сестра, Эстер, была женой никого иного как Даниила Хармса. Как всё сплелось в этой песне: ей мало было того, что Лев Давидович Троцкий, будучи двоюродным братом отца Веры Инбер – купца второй гильдии Моисея Липовича Шпенцера, — с 9 до 15 лет воспитывался в их семье…

Вера Моисеевна Инбер – лауреат Сталинской премии, автор слов песни «Девушка из Нагасаки».

Начало летописи из десятка рассказов, вспыхнувших в глубинах памяти – аж из пятилетнего возраста. Тем и определена краткость этих рассказов-фрагментов, с их необычайной рельефностью и сочностью красок: но по остаточному принципу – то что зацепилось, впечаталось, врезалось в память, а не домыслилось (уж если и домыслилось и осозналось: узнешь-запоминаешь, то что узнешь, то ещё тогда, давным-давно).

А в том и прелесть рассказов Отрошенко –ведь это не классически-книжные воспоминания о раннем детстве «больших» писателей, которые не более чем плод воображения: псевдовоспоминания, раздутые, разбухшие до сотенностраничных опусов, впитавщих и брызжущих взрослой «достоевщиной», т.е. осознанным понятием «добра и зла» и вписанными, во взрослую и правильную мораль и этику, категориями «плохо-хорошо» . Но, только это все не более как домыслы «постаревших, поседевших» псевдоотроков, отягощенных «злои» прожитых десятилетий. Сюсюканье.

Читаешь Орошенко и понимаешь – это рассказы совсем не о детстве, а из детства, фрагмент навеки утраченной фрески. Это как неповторимый артефакт из археологического раскопа: из давным-давно забытого, заросшего степной травой кургана (а что же есть на плоской как сковорода степи курган, как не богатырская голова?) извлекается не то что бы монета или глазурованный осколок, а скажем филигранная и чудовищно фантастическая по уровню исполнения фигурка, допусти скифского оленя (эстетический шок: подогнутые ноги лежаще-летящие на спине рога – летящий, как наконечник кем-то и зачем-то пущенной оттуда и навсегда стрелы, — тот образ когда уже никогда не забудется, не затеряется в анналах такой неверной памяти).

Быть может это и есть разгадка избирательности детской, да и не только, памяти – храним сокровища тех впечатлений, что переплавили в «звериный скифский стиль».

А что до шельмы – шельма это плут, мошенник, лжец… И если человек обижен, да навсегда на себя и собою же прожитую жизнь, то тогда всегда есть повод для шельмования и всех, и вся: ведь для него и ржавый гвоздь в чужих руках всегда из золота. А что уж говорить о прожитых другим годах: ведь шельмец, не иначе – уж правнуки сигают по двору, а всё смерть дорогу к шельме гадской не находит… Но Бог шельму метит. Смертью.

Традиционно «русское» стихотворение, вспоминается квинтэссенцию этой ментальной темы в русской поэзии, вневременное, — но именно русское! -стихотворение Георгия Иванова:

Это звон бубенцов издалека,

Это тройки широкий разбег,

Это черная музыка Блока

На сияющий падает снег.

...За пределами жизни и мира,

В пропастях ледяного эфира

Все равно не расстанусь с тобой!

И Россия, как белая лира,

Над засыпанной снегом судьбой.

Если рассмотреть последнее четверостишие стихотворения Пращикова, которое и «прописывает» его на страницах ФантЛаба:

И на стрелках, как актриса,

сидя в позе заказной,

запредельная виллиса

вертит веер костяной.

То всплывает вопрос: Кто такая виллисы? – есть ответ:

Вернее не ответ, а скорее вольная интерпретация южнославянской вилы поэтом Генрихом Гейне: «Мне на память поверье о мертвых танцовщицах, которых у нас называют виллисами. Это молодые невесты, умершие не дожив до дня свадьбы, но сохранившие в сердце такое неистраченное и страстное влечение к танцам, что по ночам они встают из могил, стаями собираются на дорогах и в полночный час предаются буйным пляскам. Наряженные в подвенечные платья, с венками цветов на головах и сверкающими перстнями на бледных руках, смеясь страшным смехом, неотразимо прекрасные виллисы танцуют под лучами луны, танцуют все бешенее, все исступленнее, чувствуя, что дарованный им для танца час на исходе и пора

возвращаться в ледяной холод могилы» («Флорентийские ночи».

Где можно встретить их, виллис, ещё:

- конечно же в балете Адана «Жизель» , — а либретто написал Теофиль Готье, вдохнавленный приведенным выше фрагментом Гейне: Жизель после смерти стала виллисой.

- в опере Дж. Пуччини «Виллисы» .

-у Велимира Хлебникова есть поэма « Вила и Леший».

А последняя строка «вертит веер костяной.» — нечто что-то жгуче-страстно цыгано-испанское: запредельная карменщина!

Циферблаты и стрелки Пращикова отсылают и к маятнику Николая Гумилева из «Канцоны Второй»:

Маятник старательный и грубый,

Времени непризнанный жених,

Заговорщицам секундам рубит

Головы хорошенькие их.

Вот такой экскурс и по мифологии славян и по русской поэзии.

Скажем так – вполне булгаковский текст Юрия Буйды. И по тематике, и по уровне исполнения. Да и Зойка не даст соврать – квартира-то Зойкина. Стопроцентная фантасмагория, аккуратно вложенная в рамки столь любимого мною магического реализма: а докажите, что этого не было!

Разнузданная вакханалия, та изнанка бала у Воланда, которую могла бы подсмотреть Маргарита, догадайся чуток раздвинуть занавес лишнего измерения в проклятой квартире. Чаши весов должны быть уравновешены: что для них пространство и время…

Цирцея обратившая спутников Одиссея в свиней.

Магия очевидна — реализм невероятен?

А то такое Иштар, а кто такая Иштар? — ПЫТАЙТЕ САМИ...

Очень плотное содержание рассказа — его хватило бы не то что на повесть, а на полновесный «быковский» роман, а вернее пухлую трилогию: в рассказе последовательно изложены три жизни княгини Аталии Осорьиной-Рощи.

Где, на фоне вполне историческом — вся магия реализма: «секс, насилие, любовь».... Где и религия, и нравственность-мораль, и похоть, рожденная в страсти, перерастает в любовь.

Жизнь первая — , распадающаяся на подуровни героев:

подуровень 1) — затворничество Аталии в девственном супружестве: «...Князь боялся лишать ее девственности, ибо это означало бы открыть врата райские для других и адовы — для себя: ключарь был стар...» — и пояс целомудрия, как в рыцарском романе, да только рыцарь-князь не может всё вернуться из «похода» из немощного блуда в неиссякаемом гареме... И многочисленные незаконнорожденные пасынки, соблазном вслух читающие ей, девственной мачехе Аталии, не самые целомудренные страницы из Святого Писания...

подуровень 2) — князь Осорьин-Роща — уже дряхлый «маркиз де Сад» и полнейший импотент, но с дракульским волынским запашком ..., поместье — это крепостной Содом местного разлива, с байстрюками, с развращаемой и развращенной, пресыщенной похотью, крепостной молодью и гайдуками, чудовищной кунсткамерой..., а, в итоге, — с аглицким доктором «Зло», с его безумными хирургическими планами, воспламененными мечтами князя о не разрушаемом и вечном девстве жены...

подуровень 3) — бастрад Сорьин, для которого и вскрыла Аталии свои финальные, фатальные для князя, козыри — два пистолета.

И кода «первой жизни»: единственная ночь с пасынком и — в жизнь вторую!

Жизнь вторая: «Клеопатра-Салтычиха»: «открыв врата ада», на месяц во все тяжкие, со всеми и всякими — никто не уйдет обиженный (правда, далеко не всяк останется в живых...). Да лет на тридцать оргия и подзатянулась, — заткнула Аталия за пояс даже князя, в похоти и блуде, в разврате и изощренном изуверстве...

И, рикошетом: нестриженный затылок Спасителя в иконе...

Жизнь третья: «Пугачев в юбке».

Хотя, как это и всегда, и везде, «взрывы бесчинств очень толерантны» — безотносительно расово-территориальных и конфессиональных привязок, и роящихся над этим недоразумений, — при вспышках праведного и беспощадного народного гнева, в «полковниках» оказываются Салтычихи и иже с ними, то есть те, кто своим самоуправством и ..., и разбросал зерна гнева...

И страстная, сжигающие всё и вся единственная любовь, к вернувшемуся пасынку Сорьину, уже пугачевскому полковнику. Потёмкин, Екатерина номер два, плаха...

О Борхесе замолвить слово: всемирная история бесчестья?.. Ничем не уступает, ведь

рассказ Юрия Буйды, по своей форме, сродни борхесовским рассказам из его «всемирной истории бесчестья»: лаконичность, даже скупость изложения, бесцеремонно проглатывающего годы и десятилетия (беззастенчиво поглощая пространство-время, где на славу бы развернулся любой словообильный романист «а ля диккенс/бальзак»), вкупе с скрупулезной подробностью, даже в мелочах, в «заклеймленных» вниманием автора эпизодах.

Да, ещё, в параллели с этой историей, вернее в параллели с заключительной частью истории княгини Аталии Осорьиной, не только «Капитанская дочь» Пушкина, но и «Вадим» Лермонтова.

Что в имени тебе моём? — Аталия — жестоко мстящая за смерть мужа иудейская царица, пыталась пыталась уничтожить «все царское племя дома Иудина»(2Пар.22:10), но схвачена, отведена в долину Кедрона, казнена мечом (2Пар.23:21).

ИЗ ДИАЛОГОВ С ВОЛКОВЫМ

«Бродский: Ну не знаю, не знаю. Про это я ничего не могу сказать. У меня никогда таких чувств не было. На мой вкус, самое лучшее, что про Сталина написано, это — мандельштамовская «Ода» 1937 года.

Волков: Она мне, кстати, напоминает портрет Сталина работы Пикассо, о котором я говорил.

Бродский: Нет, это нечто гораздо более грандиозное. На мой взгляд, это, может быть, самые грандиозные стихи, которые когда-либо напи сал Мандельштам. Более того. Это стихотворение, быть может, одно из самых значительных событий во всей русской литературе XX века. Так я считаю.

Волков: Это, конечно, примечательное стихотворение, но все же не настолько...

Бродский: Я даже не знаю, как это объяснить, но попробую. Это стихотворение Мандельштама — одновременно и ода, и сатира. И из комбинации этих двух противоположных жанров возникает совершенно новое качество. Это фантастическое художественное произведение, там так много всего намешано!

Волков: Там есть и отношение к Сталину как к отцу, о котором мы говорили.

Бродский: Там есть и совершенно другое. Знаете, как бывало в России на базаре, когда к тебе подходила цыганка, брала за пуговицу и, заглядывая в глаза, говорила: «Хошь, погадаю?» Что она делала, ныряя вам в морду? Она нарушала территориальный императив! Потому что иначе — кто ж согласится, кто ж подаст? Так вот, Мандельштам в своей «Оде» проделал примерно тот же трюк. То есть он нарушил дистанцию, нарушил именно этот самый территориальный императив. И результат — самый фантастический. Кроме того, феноменальна эстетика этого стихотворения: кубистическая, почти плакатная. Вспоминаешь фотомонтажи Джона Хартфильда или, скорее, Родченко.

Волков: У меня все-таки ассоциации больше с графикой. Может быть, с рисунками Юрия Анненкова? С его кубистическими портретами советских вождей?

Бродский: Знаете ведь, у Мандельштама есть стихотворение «Грифельная ода»? Так вот, это — «Угольная ода»: «Когда б я уголь взял для высшей похвалы — / Для радости рисунка непреложной...» Отсюда и постоянно изменяющиеся, фантастические ракурсы этого стихотворения.

Волков: Примечательно, что Мандельштам сначала написал сатирическое стихотворение о Сталине, за которое его, по-видимому, и арестовали в 1934 году. А «Оду» он написал позднее. Обыкновенно бывает наоборот: сначала сочиняют оды, а потом, разочаровавшись, памфлеты. И реакция Сталина была, на первый взгляд, нелогичная. За сатиру Мандельштама сослали в Воронеж, но выпустили. А после «Оды» — уничтожили.

Бродский: Вы знаете, будь я Иосифом Виссарионовичем, я бы на то, сатирическое стихотворение, никак не осерчал бы. Но после «Оды», будь я Сталин, я бы Мандельштама тотчас зарезал. Потому что я бы понял, что он в меня вошел, вселился. И это самое страшное, сногсшибательное.

Волков: А что-нибудь еще в русской литературе о Сталине кажется вам существенным?

Бродский: На уровне «Оды» Мандельштама ничего больше нет. Ведь он взял вечную для русской литературы замечательную тему — «поэт и царь», и, в конце концов, в этом стихотворении тема эта в известной степени решена. Поскольку там указывается на близость царя и поэта. Мандельштам использует тот факт, что они со Сталиным все-таки тезки. И его рифмы становятся экзистенциальными.

Волков: Мандельштам свою сатиру на Сталина декламировал направо и налево. А это были времена опасные, можно загреметь даже за невинный анекдот. Но поэту обязательно надо почитать свое новое стихотворение хоть кому-нибудь из знакомых, поделиться. Это для него очень важно. А вот вы помните, как в первый раз прочли другому человеку свое стихотворение?»

Очень интересная история развернулась в хуторе Татарском станицы Вёшенской примерно между 1912 и 1922 годами, — да вы все её знаете, как «Тихий Дон». Казалось бы, какое отношение эта история имеет к повести в рассказах Владислава Отрошенко «Двор прадеда Гриши»? Когда кажется надо перекреститься и заглянуть в эпилог повести, с перечнем персонажей – и что же там интересного? – «Здравствуй, здравствуй, двор прадеда Гриши! Здравствуйте Анисья Семеновна, Григорий Пантелеевич,…». В совпадения не верится. В прозе Отрошенко небывалое бывает, и повесть не только автобиографические фантазии по следам воспоминаний тогда ещё пятилетнего правнука, но и, чем черт не шутит, — а Отрошенко, как и Гоголь (не забудьте прочитать или перечитать «Гоголиану» Отрошенко), с чертам и бесовщинкой на ты, — альтернативное (а скорее всего действительное) продолжение (скорее завершение – как никак уже прадед) истории Григория Мелихова, но не с его самой первой и его самой любимой Аксиньей (в бывшем замужестве Астаховой, кстати – Ксения в переводе с греческого, чужая), с новым персонажем своей, нам так до конца и неведомой, биографии – Анисьей….

Мир глазами пятилетнего мальчугана, дитяти, «…в душе которого едва прозябало зыбкое ощущение бытия…». Мир, в котором даже к бессмертному, «Ай, дурак!» — приходит смерть. Размер повести, – не больше самого длинного рассказа, – нисколько не умаляет её достоинств: прекрасный литературный язык южнорусского разлива, с присущим тому сочностью, экспрессией и юмором. Все атрибуты того, что называют магическом реализмом, в комплекте: и черт, и смерть, и тот свет, — и все это в этом, полном чудес и магии, Мире. Ребенок видит, как видит – созерцание без мудрования, а воспоминания настигают уже потом, когда ты взрослый, когда ушел ты со двора.

«Живи в своем настоящем мгновении, коим ты пренебрёг, как пасынком, ради призраков, взлелеянных памятью».

Первая же фраза рассказа: «Да-да, счастливы только слепые, так уж устроен мир» — сразу же отсылает не только к философской проблематике дефиниции счастья (когда философия подразумевается уже не столько как сущемудрое учение, а прагматичный, приземленный образ жизни: простенькие правила для повседневных нужд рутинной жизни), но и упирается в столп христианских, так до сих пор ни кем и не понятых, морально-мудрых ухищрений заповедей блаженства, макаризмов (темна водица во языцах), у Матфея их целых девять, из которых первая: «блаженны нищие духом, ибо...». Сразу надо оговорится, что у Луки, в его Евангелии всего четыре заповеди блаженства, но к ним добавлены, как в противовес, и четыре запаведи горя:»горе вам!..». И в многомерности рассказа это все и раскрывается, если только взяться за труд внимательно перечитать рассказ и обратится к Луке и Матфею...

Да, рассказ всего три страницы, но... Вот эти-то но и всплывают всегда при погружении в тексты Юрия Васильевича Буйды. Это как раз тот случай, когда не размер имеет значение, а глубина и открытость текста во вне, виртуальная его интерактивность (даже гиперинтеракативность).

Открывшееся в старом помещении аптеки ателье «Исполнение желаний» не блистательное ли продолжения «Пикника» братьев Стругацких, своими тремя страницами превращающее в прах и пепел десятки томов с потугами эпигонов? И чем хозяин ателье и его таинственный аппаратик — чёрный ящик на треноге — не Сталкер ли, а совсем и не путешествующий разложившейся труп, и вовсе не племящ-охальник Светки Чесотки, по ночам выращивавший в огороде «такую морковь, что женщины стеснялись брать ее в руки при свидетелях…»?

Итак, герой: «...метр с кепкой, утопленные едва не до затылка глаза и скрипящие на весь городок ортопедические ботинки...» и его клиенты — весь городок, за исключением слепых и до 16, вожделеющий заглянуть в собственное будущее: загадать, проверить — сбылось,не ссбылось... Рыжий Рэд Шухарт, сволочь, подлец и убийца — словом настоящий, «ровный»(на сленге современных пацанов) сталкер, хотя и обаятельный персонаж из романа АБС (а талантливый автор всегда по ту сторону добра и зла — он летописец-хроникер), в городке? Не исключается: ведь плата за услугу — «чем хотите, тем и платите»: от дохлой крысы и пригрошни дохлых мух до мятого рубля, — чем не восторженный вопль Артура (ещё не знающего, что он предсмертный, что он уже в преддверии «мясорубки» , что он просто мясо, воровская отмычка сталкера, Рэрика Шухарта): «СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ, ДАРОМ, И ПУСТЬ НИКТО НЕ УЙДЁТ ОБИЖЕННЫЙ!».

Вожделеть счастья, исполнив самое-самое желание, а не прозябать всё последующее будущее в постылом настоящем, если не много-много хуже. Знать будущее посредством: оракула, сказочного зеркальца, балаганного мошенника-попугая, сальных цыганских карт или фантастического артефакта. Уповать не о граде «над небом золотым», а о шаре золотом.

А пророчества, обыденно, страшные: «Карфаген должен быть разрушен», «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма», Кассандра...

Итак, и краткое предуведомление, и:

« – Чем хотите, тем и платите, – объяснил хозяин. – Договоримся. А после смотрите сюда – и аллес.

– Чего? – не поняла Буяниха.

– Аля-улю, – перевел на русский язык Колька Урблюд.»

И почему бы глазу счастливчику и не упираться взглядом в зеркальную поверхность Золотого Шара — Машины Желаний — упрятанного лжеплемянником в чёрный ящик? Пять минут, как пять лет...

Но, плата-плата-плата — каждый сам кузнец счастия своего — об этом не догадывался, а знал уже Еклизиаст: время бросать и время собирать камни: что посеешь, то и пожнешь... И если платишь дохлой крысой — то и желанное будущее в крысиной норе, как знать... На халяву не прокатит. Да, даром, и уходили не обиженные (допустили заглянуть в глазок за плевок) обиженные (быть может свою заплёванную харю и обозрели, или даже и её-то в светлом, ка мечталось, будущем и нет...) Никто не знает.

Ведь с исполнением желаний как? Георгий Иванов видел так:

Упал крестоносец средь копий и дыма,

Упал, не увидев Иерусалима.

У сердца прижата стальная перчатка,

И на ухо шепчет ему лихорадка:

— Зароют, зароют в глубокую яму,

Забудешь, забудешь Прекрасную Даму,

Глаза голубые, жемчужные плечи...

И львиное сердце дрожит как овечье.

А шепот слышнее: — Ответь на вопросец:

Не ты ли о славе мечтал, крестоносец,

О подвиге бранном, о битве кровавой?

Так вот, умирай же, увенчанный славой!

Ведь никто никому ни слова о том, что открылось, совсем никому (может быть даже и себе), даже ни обмолвкой, ни намёком, вплоть до самоизуверства: «Известная склонностью к словесному недержанию Граммофониха, не полагаясь на свои силы, без наркоза зашила себе рот рыболовной леской.»

Но, преображало-преображало, всех и каждого, никто не ушел обиженный, но по-всякому, даже и так: »...бухгалтер Глаз Петрович утром тщательно выбрился, надушился и, глядясь в помутневшее зеркало, чтоб не промахнуться, аккуратно перерезал себе горло от уха до уха....»

И время пришло для страшных и губительных чудес...

А ведь каждый рассказ, как отражение целого — так по листочку с мирового древа миросозерцаешь и само всё древо — мир:

«В каждой луже запах океана,

В каждом камне веянье пустынь.»

Николай Гумилев. (они обо всём догадывались, в своём Серебряном веке).

Аля-улю.

Первое предложение: «Пиноккио хотел стать настоящим мальчиком. А Буратино, наоборот, каждый день вбивал в себя один гвоздь, чтобы когда-нибудь стать Железным Дровосеком.» — большой привет от Волкова — Бауму! (так же как от Толстого – Коллоди)

Феномен гения Дмитрия Горчева в русской (то есть высшей лиге) словесности (да, надо признать, что рок- и поп-, но аглицки, более презентабелен, для слуха и более адекватен музыке, но не музЫке — когда про степь, мороз и смерть...) сопоставим с гением Даниила Хармса — когда вся «достоевкость» бытия, процеживаясь сквозь ментальное сито «русскости», превращает скудность текста в обыкновенный шедевр: больше и меньше сказать нельзя — «Стоп, машина», — как глаголет Пушкин у Хармса!

Да, для того, кто не в курсе, главный отличительный признак Буратино от Пиноккио – при лжи у Пиноккио растет нос, а у Буратино нет! Да в рассказе, вернее в шедевре, это и видно.

А что мы знаем о Пигмалионе? Да-да – о чём-то греки, но больше Бернард Шоу, но – что бы до конца, до пятаков в глазницах: читайте Юрия Буйду, он знает, что переврали в чём-то греки (простительно – он же древние, или шабашный перевод), до и Бернард, ведь он же – Шоу (хотя, фамилия Буйда –из той же оперы, но всё же…).

События случились в городке (подсказывает, что-то – будет знаменит во всем литературном мире) и подготовлены тотально-гипсовым тоталитаризмом, носящему ещё и некий псевдоним, как соцреализм.

Истории немного- году в 34 (здесь уточнюсь: 1934), скульптор Шадр Иван (на самом деле Иван Иванов, ну тот, что Ленина лепил – даже в гробу – а так же и «Булыжник – оружие пролетариата» — о, это памятник бросает, по всем знакомому закону визуальных ассоциаций и к живописному шедевру Гелия Коржова, чей цикл картин о сюрреалистических мутантах «Тюрлики» даёт процентов сто форы всем тем, кто в цифре пишет «типа фэнтзи и хорор», художник это всё же интеллект, а не приемы фотошопа), создал скульптуру: «Девушка с веслом». Но в гипсовы тираж не пущена была она — Скульптура девушку изображала, но обнажённую(вот если бы трусы и майка, иль купальник – совсем не наш он человек) во весь прекрасный рост, да и с веслом в руке, но правой (марш Маяковского, В.В., он видно не читал). Поэтому в гипсе много и много тысячекратно клонирована не девушка, а «Женщина с веслом», работы Ромуальда Иодко, одетую в трусы с футболкой (стыдливо как она сняла обузу в постели Муха!).

И, тайна, тайна, тайна…

Герой заглавный – Хитрый Мух – Леонтий Мухоротов. Рассказ не плохо бы включить в программу старших классов, да вот, боюсь тавро поставят 18+. Рассказ не просто хорош – гениален. Классика магического реализма – нюансы, нюансы, нюансы….

Один, из тот час видимых, нюансов – скульптор Мухина: кино «Мосфильм» смотрели? – «Рабочий и крестьянка» — это её, крестьянка там первоначально должна быть голой, но, — на выставку в Париж (там превзошли мы высотой скульптуры, за счет конечно пьедестала, фашистов-немцев с их орлом) – ни-ни…, да и к стакану, что гранённый, тоже приложила руку, в войну (1943): стаканы для страны, где сотни миллионов, лепит только скульптор со Сталинскою премией- а у неё их было целых пять (но до стакана – две).

Рассказ настолько многозначен, что всё, что в нём зашифровал Буйда – пускай подспудно, но ведь есть и память на подкорке, — раскрыть ?... К примеру: Витька- инвалид ? – как вдруг исчезли сотни тысяч, если и не миллионов инвалидов: Вторая Мировая – не бой значенья местного – плодил их и плодил.

Нельзя к рассказам Юрия Буды подходить однозначно- магический реализм, выдумка, буйда -в них, прежде всего правда о времени сразу постсталинизма; как родовая травма. Страшное и жестокое было время. Выжили. Ноне все.

Петушок-петушок, золотой гребешок…

Не рассказ, а огненная феерия и чувств, и действ. Кармен и Шемахинская царица (помним-помним, как ихний Мериме взял наше всё на понт: «Песни западных славян», но взамен перевел на европейский «Пиковую даму») в одном. Клокочущая, бьющая через край сказочная эротика и эротическая сказка, на страницах превращающаяся в быль. Сделал, сделал Буда из сказки быль. Не зря поляки восприняли когда-то (см. автобиографические фантазии «Вор, шпион и убийца») фамилию Буйда, как псевдоним – ведь буйда в переводе с польско-белорусского: фантазия, сказка, — буйда, одним словом.

Магия густо и достоверно приправленная реальностью: магический турбореализм? Как, может быть, и немал городок: тыщ пять душ, но в той, великой роковой битве на Банном мосту противостояли, помимо главных персонажей, из-за которых «замутился» и рассказ, по списку, сбегались на брань: Семерка и Питер, Красные Дома, Генеральский Поселок, Фабрика, Маргаринка, Станция, Кладбище, Тюрьма, Офицерская, Лесопилка, Маленькая Школа и Школа Дураков, Площадь и даже Казармы….

Ни одно фэнтези на знало, на знает и не узнает такой БИТВЫ НА МОСТУ. Юрию Васильевичу Буйде хватило девяти страниц. На всё.

Самое странное в этой нашей жизни, что у писателя Буйда нет ни одной премии по ведомству фантастика – неужели она так далека от настоящей литературы, эта наша фантастика? Вопрос….

Не только ещё очередная, тотально фантастическая по стилю и содержанию, страница из летописи городка и его жителей – из эдакого исторического лексикона-хроники, — но и, возможно, ещё одна из альтернативных версий последнего, увы, самого последнего, путешествия Лэмюэля Гулливера, упокой мир его прах….(Экскурсия барона Мюнхгаузена в большевицкую Россию прошло более удачно – см. об этом у Сигизмунда Кржижановского)

Да, Ванда Банда родилась от обычных родителей, как у всех: мать всю недолгую жизнь, до смерти, глушила, жившую у неё внутри лягушку водкой, а отец, тщедушный мужичок, забойщик скота, убивал созревших свиней ударом головы. Люди, ка люди. Как все, как мы с вами.

«Рос сия, Русь, когда б таких людей ты иногда не приносила миру –заглохла б нива жизни…» — как-то так рифмовал словарь родного языка когда-то классик – и сто процентов о нашей героине: о самой сильной женщине в мире, и спортивные рекорды, на 146% обязанные интенсивному и патологическому допингу, принимаемого с маниакальной одержимостью,здесь не при чём. Просто, объективно, самая сильная. Это вам не внук дяди Стёпы-милиционера (великий Д.А.П. (Дмитрий Алексеевич Пригов) немного бы подправил: Милицанера) Егор Степанов, вытолкнувший в 7 классе «Волгу» из кювета», а 7-летняя девчушка принесшая домой пьяненькую маманьку, не заметив у той мешка с уворованной трехпудовой свиньей. Люди, как люди, — как все. Судьбы у детей правда разные: михалковского Егорку ждал космос, а Ванду – мешки с мукой. Но и любовь, и какая.

А ведь Антуан де Сент Экзюпери, предупреждал, да не был услышан – и кощунственное изуверство над братом нашим младшим, сначала любовно приручённым, оказалось чревато, и страшно чревато. За временем бросать камни всегда приходит время собирать оные….

Да мало ли чего есть ещё в рассказе: читать надо.

Уже само название рассказа не столько отсылает в воспоминательное путешествие по названиям холмов Рима, сколько по городам с подобной топографией: артефакт — семь сакральных холмов (тут густо замешана и нумерология: семь дней творения, семь ангелов, семь печатей, как семь пальцев одной руки..., и т.д.) — тут и Москва, и Барселона, и Вятка-Хлынов-Киров... И наше такое человеческие (а Ницше бы добавил: слишком человеческое) свойство превращать самый высокий, самый «красный» холм «Третьего Рима» и иже с ним, в погост-некрополь.

И если в первом рассказе сборника главный герой не только городок, но и Генералиссимус (пусть даже по-маяковски человек-пароход), то во втором и сам Генералиссимус (пусть в образе вживленной под кожу негра Вити бронзовой фигурки — человек-памятник, а уж память о нём подоле будет даже памяти о Герострате) и самая одиозная фигура из его ближнего круга: Лаврентий Павлович Берия. Маршал Советского Союза, Герой Социалистического труда, иконостас орденов Ленина, две сталинские премии, и даже Почетный гражданин Советского Союза, но... в прошлой, досмертной жизни. И атомная и водородная бомбы — дело рук его. Расстрелян? да как бы, да... Но начинаются порой вопросы.

Якобы-расстрел Лаврентия Павловича, а затем его опровержение через опознание живым и невредимым в городке, как и событие любое и факт любой, может быть: «вероятным» — да, скорее жив и скрылся; «невероятный» — это то, что опознанный не Берия; «достоверный» — да, это он, скорее и бесповоротно жив, чем мертв.

И начались посмертные, вернее предсмертные (до второй и настоящей смерти) мытарства Лаврентия Палыча в городке.

В день первый был он опознан, а затем в столовой бит и первую ночь провел на помойке. Затем стал подручным паромщика (считай слуга Харона), ведущего, руками Берии — как ни как куратор вполне успешного ядерного проекта, бесперспективную войну со строящимся мостом (а чем не поставленные на рельсы индустриализации машина репрессий? — см. У Сигизмунда Кржижановского блистательный рассказ «Мост через Стикс»); был неуспешен и жестоко бит неоднократно.

Впоследствии переквалифицировался в ассенизатора — говновоза. С подручным негром Витей, ставшим его ангелом смерти, злым Локки, подбившим Берию на обоюдно-смертельное пари...

И унижения по мужественной стати — совсем Берия в городке оказался не состоятелен, как мужчина (а подвигов-то было, былых, в той жизни, во времена министерских чинов!) — не то что паромщик-Пердила (ох, не только рыб в реке глушил он извержением газов) и негр-Витя, подвергавших женщин такому....

Да, прибыл опознанный Берия в городок — и обрушились на городок беда, за бедой... Вот здесь и вступает в силу основной закон социалистического реализма — у всех бед есть стрелочник, как правило один: Берия. И прерванный, уже за тыщи километров, побег: он видно, как Орфей в Аду, но оглянулся на ад содеянных «проказ», чем в очередной раз и утвердил свою виновность. Во всём. Здесь можно усмотреть аллюзию на финальную главу «Мастера и Маргариты» — со сценами преследования лже-Волондов и лже-членов его преступной банды.

И сцена гибели, и место похорон.

Буйда, как нам и обещал, рассказал «типично русскую историю: с фабулой, но без сюжета.».

И свистнуто — и мастерски свистнуто! -почти без членовредительства

Если оттолкнуться от одного из тех «китов», на которых стоит проза Юрия Буйды, проходящая по ведомству магического реализма, как гротеск, и попытаться, в этом прыжке-подскоке-подлете, совершив эдакий суборбитальный полет над текстом (тем более что объем рассказа это допускает и прощает читателю отсутствие крыльев для более длительного полета или хотя бы планирования – хотя это первоначальное мнение сугубо обманчиво) и оглядятся в рассказе глазами этого кита, то можно узреть много интересного (очень интересная история произошла в августе 1952 года на берегах Преголи).

Так, окунувшись в глубины советского кораблестроения сталинского периода, а именно в раздел боевых кораблей-гигантов, линкоров, легко можно легко выудить сведения о проекте 24, основные тактико-технические данные совпадают с заявленными в тексте объемо-весовыми параметрами теплохода «Генералиссимус»: стандартное водоизмещение до 86 000 тонн (это при замене трех 406-мм башен на три 457-мм, а первоначально 81 150 тонн), длина 282 м, ширина 40,4 м, осадка 11,5 м, скорость 30 узлов, мощность 4х70 000 л.с. У «Генералиссимуса» Буйды – 88 000 тонн и 8000 велосипедистов на приводе винтов…

Это была обыденная практика социалистического метаморфоза по превращению выдающейся некой боевой машины в народно-хозяйско-пассажирское транспортное или тягловое средство: так разоруженный стратегический бомбардировщик Ту-95 последовательно перевоплотился в Ту-116, а затем в Ту-114 (на котором Никита наш Сергеевич Хрущев летал а Вашингтон стучать каблуком по трибуне и кричать про кузькину мать; межконтинентальная баллистическая ракета 8К71 (Р-7, «семёрка»), отбросив ядерную голову, сначала выводит Первый Спутник, а затем и Первого Человека-Гагарина (и человечество) в космос, но уже как 8К72К «Восток», — кстати, ракета, постоянно модифицируясь (раз 19 минимум), до сих пор в строю – сейчас на стартовый стол вывозят 14А15 «Союз -2.1в»; да и распахавший целинные и залежные земли трактор К-700 «Кировец» не более чем демилитаризованный артиллерийский тягач…

«Генералиссимус» вышел 1 июля 1952 года из Москвы к Балтийскому морю — а проложить такой канал для народа стараниями которого было осушено целое Аральское море – пустяк, тем более и опыт был, и так же потом писатели в звании от майора и выше плавали:

«Через каждые полчаса украшавшая нос судна бронзовая сирена с плоским монгольским лицом и острыми собачьими сиськами исполняла «Марш энтузиастов»:

И если кто не помнит, то напомню:

«Нам нет преград ни в море ни на суше,

Нам не страшны, ни льды, ни облака.

Пламя души своей, знамя страны своей

Мы пронесем через миры и века.»

А плоское монгольское лицо и острые собачьи сиськи – хоть азиаты мы с раскосыми и хищными глазами, но всё же Третий Рим и не чужда капитолийская волчица, вскармливающая нас.

И магия «списков», то здесь, то там рассыпанных по тексту: не только ложно-журналистские и вроде бы достаточно-ненужно-подробные – это когда надо выдать в тираж и к вчерашнему сроку отведенный объём казалось бы на пустом, пустячном месте (или по такому же поводу) – это нарабатывается журналистской практикой и является признаком профессионализма, а также по-журналистски достаточно-дотошно-подноготные , то есть это когда попавший в перечень субъект или объект тут же заклеймён афористичной характеристикой или той подробностью, по которой только он и опознаваем и которая насмерть впечатывается , запечатывается, становится незыблемым артефактом, тем малым чего достаточно для достоверного опознания данной номенклатурной позиции списка. К примеру, вот это убийственное, из перечисления причин стоянки «Генералиссимуса» именно здесь: «…наличие в болоте возле бумажной фабрики настоящего водяного, чьи необыкновенные мужские достоинства вызывали справедливое негодование женщин, сравнивавших их с достоинствами своих мужей…»

Чего стоит футбольный матч, когда «…гости продемонстрировали высокий класс, забив только в свои ворота более пятнадцати мячей…», и его по-сталински единственно-правильные последствия.

Текст настолько гротескно-рельефен, что, вопреки совсем уже не трагифарсу финала, остается только повторить за автором: «…в нашей памяти он навсегда остался огромным белоснежным красавцем с золотыми буквами на борту и высоким пенным буруном за кормой, алым от рыбьей крови…»

Вот это-то и присуще, как никому, Юрию Буйде – вдоволь насмеявшись своим фантазмом-гротеском (но якобы, якобы...), не только сам находясь, но и перенеся читателя, «по ту сторону добра и зла» (как это определяет самый читаемый, хотя и неклассический, философ), сделать шаг назад, жёстко и жестоко отрезвить жизнью. Лучше Буянихи из рассказа «Хитрый Мух», уже и не сказать: « — Господи, — прошептала Буяниха, — жизнь это наша – или сон Твой, Господи?..»

Дмитрий Пригов . Женщина в метро меня лягнула

Пригов в одном из интервью (кажется Сергею Шаповалу) отзывался о разительном различии поэтов 2-х столиц: о москвичах и питерцах (о первых общепринято думать как о мещанах, а вот уж вторые – культурные), НО:

Москвич Пригов:

Женщина в метро меня лягнула

Ну, пихаться — там куда ни шло

Здесь же она явно перегнула

Палку и всё дело перешло

В ранг ненужно-личных отношений

Я, естественно, в ответ лягнул

Но и тут же попросил прощенья —

Просто я как личность выше был.

Ленинградец Олег Григорьев:

Девочка красивая

в кустах лежит нагой.

Другой бы изнасиловал,

а я лишь пнул ногой.

Понятно теперь и откуда такое культурное событие, как Шнур – видно, питерская аура, с Фонтанки, знать навеяло….

НО:

- в очной встрече москвички (видимо стерва) и москвича (видно, что интеллигент) счёт 1:3 (она пнула (1:0); он пнул(1:1); он извинился(1:2); он нравственно самоутвердился – считай, пенальти (1:3)).

- в очной встрече ленинградки (пусть и нагой) с ленинградцем (видимо недохулиганом) счёт 3:1 (красивая (1:0); нагая (2:0); не изнасиловал (2:1); пнул ногой — автогол (3:1)).

Да уж: Византия над Европой (ну или там окном или форточкой) рулит!

Хотя, если серьезно, не те весовые категории: ДАП — фигура цивилизации, Олег Григорьев – замечательный поэт советского андеграунда. А читать надо обязательно обоих («мы же – советские люди» Б.Полевой).

Википедия услужливо подскажет: ваниль — по сей день является одной из самых дорогих пряностей на мировом рынке.

Сказка о Золушке на чудовский манер: чудо, в Городе Палачей, оно, увы, — чудовищно. И нет никакого проклятия ниспосланного когда-то на клан истинных аборигенов Чудова – бесчисленных Однобрюховых.

«…Однобрюховы были в Чудове известным кланом: десяток Николаев, два десятка Михаилов, тьма-тьмущая Петров, Иванов, Сергеев, Елен, Ксений, Галин и даже одна Констанция, черт бы ее подрал, Феофилактовна Однобрюхова-Мирвальд-Оглы — все они были маленькими, задиристыми, противными и некрасивыми и, хотя приходились друг дружке братьями, сестрами, тетками, деверями, шурьями, кумовьями, зятьями, тещами, свекровями и невестками вечно ссорились между собой и с соседями»

Спящая Красавица, как и в настоящей сказе Шарля Перо, проснулась лишь для того, чтобы оказаться в замке людоеда…Ну и что, что Красная Шапочка постучалась в домик в Пальма-де-Майорке? Дёрнула за веревочку… Ждать охотников, пережеванной в брюхе волка? – да не прокатит : мы же Однобрюховы! Бейсбольная бита – как и родилась в руке…

Планка входа в сборник рассказов поднята чрезвычайно высоко. Есть понятие- послевкусие. Пьянит и манит: ваниль и миндаль, морвал и мономил… писался ли рассказ на одном дыхании? — читается на одном, но потом не оставляяет: Буйду нельзя читать запойно — только порционно: прочувствовать букет многомерности и текста и втиснувшегося в него бытия...

Сказочная жизнь на лазурном берегу…., там всё покупается, и целомудренность (в тексте правильней и жёстче) тоже. Дорого – но банально покупается: какая там сказка….

Да, принц говорил, когда-то, очень правильные слова:

« Ты живешь с уродами, среди уродов, но это не значит, что ты тоже уродина. Не значит, Ваниль. Можно жить настоящей жизнью где угодно, но главное не это. Главное — нельзя ее откладывать. Понимаешь? Ты ведь, наверное, тысячу раз слышала, как люди говорят: мы-то счастья недостойны, живем плохо, ну ничего, перетерпим как-нибудь, зато наши дети будут хорошо жить..

…Отложенная жизнь — она как мертвый младенец в утробе, отравляющий мать своим ядом. Понимаешь? Не откладывай жизнь на потом. Потом не будет ничего. Ничего.»

Да, принц говорил ей, когда-то, очень правильные слова… Что бы, как-то, её, никакую – нарисовать какой, своей?...

Но ведь нельзя же так, что бы:

«Одного этого дня было бы достаточно, чтобы оправдать десять лет ее мечтаний — десять лет жареной куриной печенки.»

Чудов. Точка.

Самый сильный роман Бэнкса, хотя и дебютный, но… за этим но сказать надо и можно много.

Роман сломавший – границу ли, традицию ли? .. — оставим это литературоведам, филологам, историкам и философам текстотворчества, но что-то определенно сломавший и ворвавшийся, с невероятным скандалом , в элиту всемирной литературы…

Это как взять и переписать – по-шотландски, с ещё не признанным литературным гением Бэнкса, — «Над пропастью во ржи» Джерома Сэлинджера. Вот только герой Бэнкса, Френк Колдхэйм (Frank Cauldhame), он именно «над пропастью» — завис, как ангел, бес ли? Куда он двинется, читатель? Зависит и от тебя...,-, а не заслоном перед пропастью, подобно Холдену Колфилду.

Колдхейм (Frank Cauldhame), Колфилд (Holden Caulfield)– есть что-то общее, не так ли? – где-то на ментально близком уровне Петров – Сидоров.

Восприятие? Но надо наконец было взломать границу. И в литературе это приходится делать (хотя, сделать литературу «взрослой» — не в смысле снятия табу с откровенности интима и прочего и прочего — практически уже и невозможно: как и кинематограф – всё (98-99%) для тинейджеров и их всё более инфантильных родителей: стрелялки, ужасалки, трахалки – уход семимильными шагами в пространство комикса… да только вот быте и определяет сознание – а бытие уже не библейское, а всё ближе к манговому…) .

И современный мир – как страшный эксперимент старшего Колдхейма???

Страшней всего, что осиная фабрика остановившегося циферблата действует: по Первому (самому-самому вогосударвсленному) каналу государства ежедневный гороскоп. А ведь это уже и не средневековье…. И Бункер, на Главной Площади Страны.

Будьте бдительны, вундеркинды!

А роман – лучший памятник Автору. Иэну Бэнксу.

Сварог, славянская ипостась Бога Творца, Бога, нажавшего кнопку «большого взрыва», инициировавшего создание Вселенной, отягощенной и сонмом славянских богов-исполнителей (боги из машины-коробочки, — это те, которые или деградируя, или вырождаясь во всё новых поколениях, или путем последовательных, и всё менее умелых собственных попыток в практике создания подчиненных себе божеств, докатились до касты зловредных демонов-гремлинов, о которых поведал Роальд Даль; о них же создавал свои великолепные и фантастические в своей логике мироустройства ересиарх (а ересиарх ли?) Василид ) — а Он, Сварог, уже и не причем: эксперимент начался — а что было до, и как это всё подготавливалось — нам (уже или ещё?) и неведомо. Пользовался ли Сварог девственными артефактами логарифмической линейки или арифмометра, прикидывая последствия своих действий, крутил ли в голове интегралы и дифференциалы, предвосхищая арифметику и алгебру, или это то, что у Бога и есть наитие и интуиция — как Бог на душу положит — и это нам не ведомо. Или же Он, как столяр Сигизмунда Кржижановского, у которого на всё наши вопросы ожидания один железобетонно-философский ответ, который как джокер бьёт все наши карты (даже из рукава): «Этого предвидеть невозможно». Он — Бог вне, над коробочкой, Создатель, который уже даже и не созерцатель:

«Земля постыла мне. Люблю небес круги я.

В них плаваю, блажен, и не хочу взирать,

Как корчатся тела закланные нагие.»

Иконография славянских божеств вписана Александром Кондратьевым в строгий канон формы сонета, который удерживает образ от расползания, превращая чёткость линий в зыбкость и брезг, по «мысленну древу» (конечно, японская форма хайку-хокку строже: сказать много, используя лишь немного слов, всего в 17 слогах, но... это лишь форма «остановить мгновение, что бы понять, как оно прекрасно», а действия богов немного дольше (или и это лишь наша предвзятая эгоцентрическая иллюзия?).

А Сварог..., — что, Сварог, Он у лорда Дансейни, в его Пегане, зовется Мана-Йуд-Сушаи: «Рaньше, чем воцaрились боги нa Олимпе, и дaже рaньше, чем Аллaх стaл Аллaхом, МАНА-ЙУД-СУШАИ уже окончил свои труды и предaлся отдыху...»

Начало рассказа, как выстрел в упор — и этот выстрел сразу контрольный — в лоб, меж глаз...: «Ребёнка повесили в понедельник, палача — в четверг, а слона казнили в субботу.»

Хэппи-энда уже не будет — это не только и не столько Россия (где, как уже, по мнению остального мира, прижилось и утвердилось, что всё «достоевскиймо» (за определение большое спасибо гению Велимира Хлебникова)), это госпожа История...

Госпожа История не бывает провинциально-местичковой.

А сама история, от Юрии Буйды, как всегда, не просто замечательная, она чертовски замечательная. Это история, где магический реализм балансирует на грани не только с историческим реализмом, но с мистически-историческим реализмом — ведь началась Смута со смерти-убийства ребёнка, царевича, 8-летнего Дмитрия Ивановича, в1591г. и закончилась смертью-казнью (казнь — она осознанно законна, государственна) ребёнка, Ивана «Дмитриевича», 3-х летнего Ворёнка, в 1614.... Царствование Романовых началось с убийства ребенка в стольном граде Москва и закончилось убийством ребёнка в подвале Ипатьевского дома града Екатеринбурга....

Исторический реализм рассказа — в почти (здесь, почти — это допустимые в художественном тексте временные флуктации: плюс-минус десять-двадцать лет) точных исторических фактах, не только в реальных исторических персонажах, но и даже в мелочах. К примеру: «...ветер трепал трепал цветные тряпки, прикрывавшие срам у каменных фигур на Фроловской башне...». Фроловская, она же Спасская, башня (1491), с главными воротами московского Кремля, — детище итальянца Пьетро Антонио Солари, известного в России как Пётр Фрязин, — сначала, как и все башни Кремля, без каменного шатров, но в 1624-1625 годах англичанин Христофор Галовей возводит над башней многоярусный верх, увенчанный каменным шатром, причем пятый ярус был декорирован обнаженными фигурами, наготу которых при царе Михаиле Федоровиче (первый Романов) стыдливо прикрыли специально сшитыми суконными кафтанами...

И слона Иоанну Грозному дарили.

А дальше магия магического реализма самого высокого пошиба

И Высочайшая драматургия: и тема Ворёнка, и тема палача, как и тема слона — запредельный уровень: «достоевскиймо». Тема палача — это «конёк» Юрия Буйды — она прослеживается не только в «Мирах «Города Палачей», не только в «Домзаке», но, отголосками, и в других романах, и во множестве его великолепных рассказах.

А, не раз упоминаемая в рассказе Свиблова (Водовзводная) башня московского Кремля, с которой свешивались и сбрасывались, данью воронам, трупы казненных, — изображена на купюре СССР с самым крупным тогда номиналом — в 100 рублей .

«Так завершилась Смута — казнью ребёнка, казнью безумца и казнью слона.»

Кровавый процесс становления единого государства из родственных племен, — а здесь тех, что стали Русью, пока Древней — силой кровавого объединения — и вновь дробления на мелкопоместные княжеские уделы для братьев, сыновей, племянников, внуков и правнуком, под эгидой великокняжеского киевского престола...

Государственной машины ещё нет, такой, что бы безопасно, — для князя великого, и хотя бы для сохранения новорожденного протогосударства в своих размытых границах, всё ещё клубящихся пылью битв местного или поместного значения, — прокормить, насытить и пресытить ненасытный в своих амбициях и властных притязаниях наследный клан. Время, вперед! — время, когда каждый новый отпрыск, каждая новая веточка все прирастающего генеалогического древа, окружен и собственной дружиной, и прикупленным наемным отрядом варягов....

Отец на сына, брат на брата, все на всех.... Да что там целование на кресте — на кону град Киев и великокняжеский престол. Обмануть и предать, войти в доверие и убить, ослепить, заточить...

«Не могу довольствоваться малым, но лишь Киевом. Лучше же мертвым быть, чем малым».

Восемь бусинок-главок, нанизанных на ниточку четок, названных автором «Осорьинские хроники», восемь бусинок-главок, окрашенных в цвета «Киевского августа». Прием Борхеса из его «Всемирной истории бесчестья» — великолепно рассказанная современным языком «историческая» сага, с присущей ей лаконичностью и притчевой раскадровкой на логически завершенные отдельные эпизоды; сага, но по всем канонам магического реализма, чертовски завораживающего клубящимися переплетениями связей и смыслов — из главки в главку, из фразу в фразу. Фрактальность прозы.

Кажущаяся легкость прозы Юрия Буйды очень обманчива — безупречный стиль скрывает под собой такие глубины отягощенного смыслом текста....

Пожалуй, недоумение, которое удвоилось-утроилось, когда узнал, что рассказ ещё и номинировался на премии... В том числе и на «Бронзовую улитку» (намеренно дистанцируем фантастику от литературы? намерено проецируем фантастику в область недолитературы?)....

В рассказе нет — самого рассказа; в рассказе нет рассказчика, а есть «изобретатель ситуации» и его текст-содержание, небрежно или неумело заполненный какими-то словами шаблон... Раскадровка комикса (скорее, как уже писали — лубка), черновая.

Кто, когда и зачем сбил высочайшую планку русского фантастического рассказа (лучшие рассказы Александра Грина, рассказы Сигизмунда Кржижановского, феноменальные фантастические рассказы Михаила Веллера, магический реализм мирового уровня в рассказах Юрия Буйды, рассказы Дмитрия Горчева...)?

Неуютно, как-то — гоголевскую шинель безвозвратно моль схарчила?

Решил войти во второй раз в воды обсуждения рассказа, но есть повод.

В 1939 году молодой поэт, футурист, скорее неофутурист, лидер «небывализма», Николай Глазков, – рожден в 1919 г., приписан и проживал по адресу: г.Москва, ул.Арбат дом 44, квартира 22, – пишет стихотворение на фантастическую тему, «Баллада баллад» (Глазков Н.И. Хихимора. – М. «Время», 2007, стр.15-17):

Лампа мигала вечера,

Ресницы сходились у глаз,

И расходились, как будто в вечность,

Каких-то четыре угла.

В дверь вошел незнакомец,

Сунул мне пузырёк.

И, со мной не знакомясь,

Следующее изрёк:

- На стены эти побрызгивайте,

А нам – разойтись дорогами.

Предметы, которые близки вам, те

Обязательно будут далёкими.

Так незнакомец сказал и сгинул,

А я начал брызгать.

Даже на половину

Мне ничего не близко.

Но что-то стало глаза слипать,

Послышался грохот где-то.

И я на кровать повалился спать,

Усталый и нераздетый.

Ничего не напоминает? Не поленитесь и откройте рассказ «Квадратурин» писателя Сигизмунда Кржижановского – рожден в 1887 г., прописанного и проживающего с 1922 по адресу: г.Москва, ул.Арбат, дом 44, квартира 5. Рассказ впервые опубликован в 1988 году, но написан в 1926-27….

Да, почти дословно, первая часть рассказа одетая в рифму (но не бодрящегося соцреализма, а доподлинного футуризма, с кручёныховской маяковщинкой! – недаром, ох недаром молодой поэт опекаем Лилей Брик, признанной официально вдовой Владимира Владимировича), но продолжим балладу:

Потом – вспоминаю – проснулся. Полдень,

Наверно, тогда стоял,

И подле меня заметала пол тень

От маленького стала.

Жалкая комната стала залой,

Выросла раз в тыщу,

Однако прежним объёмом связало

Одежду, мебель и пищу.

Вот и вторая часть рассказа. Случайность ли это? Через 13 лет сюжет возродился сам собою, в той же кубатуре арбатского дома, или же…, конечно, слишком значительная разница в возрасте – 32 года… Хотя, Николай Глазков был знаком, с поэтом Николаем Асеевым, положительный отзыв которого способствовал принятию Сигизмунда Кржижановского в Союз Писателей (апрель 1939), а Глазкову он дал рекомендацию для поступления в Литературный Институт (1940). Но, свидетельства их личного знакомства – поэта Глазкова и писателя Кржижановсого – не встречал. «И случай, бог изобретатель.»

Пропустив несколько (достаточно эпикурейских – молодость, есть молодость) строф, вернемся в балладу:

Зала сперва превращалась в площадь,

Площадь потом в поле, и

Нарастало поле позже

Более и более.

Наконец превратилось в безбрежное море.

Бр-р-р… Неприятно.

И я подумал: «По-моему,

Я заключён в необъятное!»

Вот такая мистика случайных совпадений: два лично незнакомых гения (постарше и помоложе, прозаик и поэт), но живущих в одно и то же время в одном, скажем так, небольшом по московским мерка, арбатском доме, с периодом в 13 лет пишут практически одинаковые тексты.

Рассказ — это «вход», — а любой авторский сборник рассказов строится как осмысленная архитектурная композиция, как форма, — вход в «Сказки для вундеркиндов»: парадный портал (северный, западный, восточный???), скорее западный, т.к. Германия-Берлин…

Тема – фантастическая «отчлененка» — обретение самостоятельности и путешествие членов человеческого тела, тема не нова и перманентна: у Николая Гоголя, век ХIX, нос («Нос»); у Сигизмунда Кржижановского, век ХХ, пальцы; у Александра Щеголева, век XXI, член (Хозяин»)..., — казалось бы, снижение жанра, но так ли? — (мостик к Гоголю давно переброшен Михаилом Бахтиным: «Из всех черт человеческого лица в гротескном образе тела существенную роль играют только рот и нос, притом последний как заместитель фалла»).

Но этот рассказ так же и:

- история «тома джонса» найдёныша, как неожидаемое скаут-приключение, роман о взрослении и воспитании чувств, через мытарства и возвращение блудного сына (как не вспомнить и о выходе маленького будды в мир).

- вежливый поклон в сторону Рильке – «Сказка о руках Господа Бога» (два эпизода о перстах грозных), к которым примыкает два микрорассказа Кржижановского из «Юношеского»: «Веселый рояль» и «Концерт Рахаманинова».

- история побега, побега из театра жизни (впоследствии Кортасар прекрасно объединил жизнь и театр посредством не такой уж абсурдной ситуации «быть Хауэлом Паурсом».)

- свидетельство пристрастия Кржижановского к музыке (а он читал лекции не только по психологии творчества, истории и теории театра, литературы, но и музыки) и в его текстах: пальцы, эльф, музыка без звука...

Да, ещё, в «Тематических заявках» Кржижановского есть интересная тема «Смысловые имена», а потому озвучим некоторые факты:

- Генрих Людвиг Эгмонт Дорн (нем. Heinrich Ludwig Egmont Dorn; 14 ноября 1804, Кёнигсберг — 10 января 1892, Берлин) — немецкий композитор и дирижёр.Отмечу два факта из биографии: написал музыку к опере «Нибелунги» (нем. Die Nibelungen; 1854), и то что он был учитель Шумана, который, во время этого ученичества, стремясь стать настоящим виртуозом, занимался с фанатичным упорством, что и привело к беде: форсируя упражнения с механическим устройством для укрепления мышц руки, он повредил правую руку, которая навсегда сделалась неспособной к виртуозной игре на фортепиано…. Мысль о карьере профессионального пианиста Шуману пришлось оставить и он серьёзно занялся композицией, став впоследствии одним из самых значительных композиторов первой половины XIX века. А пальцы, слушая Сон, вспоминали его фантастические этюды из цикла пьес «Крейслериана», принадлежащих к высшим достижениям Шумана.

А кольцо с мизинца ассоциируется с «Кольцом нибелунга» (нем. Der Ring des Nibelungen, Nibelungen — дети тумана), названием цикла из четырёх эпических опер, основанных на реконструкциях германской мифологии, на исландских сагах и средневековой поэме «Песнь о Нибелунгах», либретто и музыку которых были написаны Рихардом Вагнером в 1848–1874 гг.

Вот так-то: «сказка ложь, да в ней намек – вундеркиндам всем урок!» (когда вундеркинд любознателен, памятуя, что все имена и названия – смысловые).

Про «одного человека».

Текст страшный своей гениальной проницательностью, не просто предвидением грядущих, не таких уж, как оказалась, далеких и совсем и не прекрасных времен, — чрез быстротечность времени «минус перемен» (для оглупления нации до состояния нового средневековья достаточно, — как гениально новейшая локальная история времен нам и доказала, — всего одного поколения…), слома, надлома, — времен, когда исподволь воплотилось то, что числили в якобы невозможных сценариях антиутопий. Это когда в «одной далекой стране» все властные и государственные институты заместились Одним Человеком, низведшим своим Одничеством всех остальных, — уже, увы, бывших граждан, — до состояния просто «одного человека»…

Глас вопиющих братьев Стругацкие о смене серых на черных и не мог быть услышан в наше «интересное время» с его буйными ростками мракобесия и грядущей поголовной неграмотностью, среди всех остальных, проходящих по графе просто «один человек»:

«…Чем столетье интересней для историка,

Тем для современника печальней…»

Это Николай Глазков, просто один гений и поэт, живший в одно время и в одном доме, (ул.Арбат, 44), с просто гением и писателем Сигизмундом Кржижановским. Сигизмунд Доминикович Кржижановский, великий первооткрыватель, открывший «минус-пространство» (см. просто один гениальный текст «Швы» и просто гениальный рассказ «Квадратурин»), человек, которого власть почти сумела низвести до статуса «одного человека» (писал – не печатали, умер в 1950 году, похоронен в Москве, а где могила – н е и з в е с т н о…), фактически вытолкнув его в им же и открытое «минус пространство»…

Но Имя осталось. А у настоящего просто «одного человека» (идеал любого Идеального Мироустройства) и имени быть не положено:

«Откуда они ее взяли — эту фамилию? У него и фамилии-то никакой не было.

Так, просто один человек.» (Дмитрий Горчев. «Гипертония»)

Как там история кончается у Горчева:

«Зато когда пришла комиссия, чтобы про скрепки расспросить, оказалось, что человек уже умер. Он лежал на полу, весь занесенный снегом, и, когда комиссия разгребла снег, она увидела, что человек улыбается.

И улыбался он так хорошо, что комиссия поскорее сняла с него ботинки и закопала его во дворе.

И никто не спросил — кого, мол, закапываете?

Потому что он был один человек.»

Потому что Время «одного человека» — время тотального минус-пространства, время Идеального Мироустройства, тезисы об обустройстве которого когда-то написал Горчев:

«…При идеальном мироустройстве спать ночью запрещается. Если человека застали за тем, что он спит ночью, его немедленно сажают в Концлагерь….»

«…Идеальным мироустройством руководит путин. Путин — это не фамилия, а должность. По наследству эта должность не передаётся и никаким демократическим или антидемократическим выборам не подлежит ….»

«…При идеальном мироустройстве социальный дарвинизм действует противоположным образом: наиболее жизнеспособными при нём считаются Придурки. …Придурки сами себя выявляют и возвышают….»

Скрепки, или вермишель…, скорее скрепки. Сейчас заболтали слово скрепы и затерли до дыр понятие национальной идеи – просто на пороге Время Одного Человека и времена «одного человека», когда и временщиков-то нет и быть не может («Путин — это не фамилия, а должность» — это как Цезарь, Август…), как хочется Одному Человеку. Если герой Андрея Платонова (которого с Кржижановским объединяет на только гениальность, но смерть: к Сигизмунду пришла 28 декабря 1950, а к Андрею – 5 января 1951…) говорит: «Без меня народ не полный», то во Время Одного Человека – и биография и эпитафия: «Так один человек». Ну и что, что « Этот человек сильно любил одну женщину. Только он очень редко ее видел. Один раз в четырнадцать лет. И всего один раз.»

Горчев писатель для ежедневного «употребления», для превентивной прививки от подлости, пошлости и мерзости, от Времени Одного Человека и времен одного человека, так же как случаи, и иже с ними, Даниила Хармса, непричесанные мысли Станислава Ежи Леца, записные книжки Сигизмунда Кржижановского.

« А в той стране был такой порядок — все кругом бесплатно, потому что денег все равно ни у кого нету…» Дмитрий Горчев «Скрепки».

Великолепный образец совершенного текста, когда и форма, и содержание не только сцепились-слились в единый кокон роящимися в тексте смыслами, но и эти смыслы ветвятся ассоциативными побегами во вне пространства текста, врастая в это «во вне», как ещё один элемент гипертекста сущего (культурного кода, обременяющего наше сознание).

Невероятное хитросплетение неприкрытых или лишь слегка завуалированных аллюзий, узнаваемых, хотя порой и мастерски перевранных – самую толику – цитат. Впору писать научный трактат или филологическую диссертацию. В этом и есть талант Горчева – он не просто увлекательный рассказчик, он – талантливый миросозерцатель, умевший (увы, для нас всех, но уже умевший) пересказывать, так до сих пор ещё и не видимые большинству из нас, смыслы, придать ценность казалось бы обыденному, пустячному наблюдению. Из быта добывает бытие, а быт – из сослагательного «бы»: а, если бы?...

Главные вопрос любого демиурга: а если?..., который через некоторое время – когда он терпит неминуемую неудачу, — начинает настойчиво зудеть: а если бы?..., подталкивая к новому витку миротворчеста, к примеру, к городу 3…. Помним – в начале была Лилит…

Текст фантастичен – как у Хармса, Кафки, Борхеса, Кржижановского, а зиждется на Библии и Мировом древе (а на том древе – дева хвостатая, русалка – от «нашего всего» Сан Сергеича…, которая, кстати прописалась в городе Соловец, по версии братьев Стругацких): «Собака задирала ногу, и вырастало дерево с русалкой на самой толстой ветке, а другая ветка, плавно изгибаясь, заканчивалась удавленником».

«Городская повесть» — как не вспомнить, вдогонку, и безумного араба Аль-Хазреда и его (вернее Лавкрафта) «Безымянный город», и Дино Буцатти с его «Своим городом». А величайший «Град обреченный», а город Чанчжоэ Дмитрия Липскерова, а город Палачей и Жунгли Юрия Буйды, у которого есть ещё и феноменальное «Птичье дерево», где и город, и Мировое древо, и русалки….

Бремя демиурга: «Я потихоньку обживал свое новое пространство, размечая улицы и кварталы желтыми каракулями на снегу и пеплом, сыпавшимся с измятых сигарет.» Точней о демиурге с русской ментальностью, в русском городе, уже не сказать…

«Город 3» — один из лучших текстов Дмитрия Горчева, хотя лучших у него – жуть как много, вот только на вскидку: «Сволочи», «Блядь», «Скрепки», «Тварь»,… и, по порядку, все содержание.

«Только не надо на меня кричать…. Все бред. Пыль и пепел.» — а на месте многоточия -остальной текст Дмитрия Горчева «Город 3».

Очередная «переводная картинка» от Захара Прилепина, в жанре «типа, пацанских рассказов». Написал первое предложение и понял – надо объясниться, произвести дефиницию: смыслом нагрузить слова, определится с ними.

Начну, пожалуй, с «типа»: типа, — это внешняя стилизация, в данном случае (как и весь сборник рассказов), под «пацанский трёп». А трёп пацанский, как водится, под водочку, которую не прочь затем отшлифовать пивком, и, как известно, этот трёп зацикливается (…как веревочка не вейся…), по расхожему выражению, на «.…. и деньгах»: бухло, бабло и «ищите женщину»…. Но, стилизация, ещё и стиль – вот здесь, как «рояль в кустах» и «бытоописатель» — писатель Захар Прилепин, и трехсложный (в три, не более аккорда застолья в подворотне) «пацанский трёп» превращается в литературу, в русский язык, «великий и могучий», в слог, обремененный не только ироничным, горьковатым смыслом, но и неповторимой авторской рифмовкой и слов, и этих смыслов.

А, Захар Прилепин, это не то что бы фотографическая, порой до беспощадности, лаконичная точность и характера героев, и ситуаций, их «всосавщих», но и градус «достоевщины» надрыва – надрыва сюжета и жанра, и языка, и чувств, — того всего, вернее, для выражения чего и пишется рассказ: он просто не может написаться – иначе просто вырождается в тот, ещё не пьяный, но уже нетрезвый и почти пустопорожный трёп – без обязательств, без обстоятельств, так, на две трети лживый трёп, для заполнении лакун в процессе пития….

А «переводная картинка», décalcomanie — это когда, пуская даже и в последней фразе, с «картинки» рассказа сползает, — как оказалось, вот только что, — мутная плёнка, такого незатейливого бытия, и – «…небо в алмазах…». Это высшее авторское мастерство, это то, о чём у Юрии Буйды, в автобиографических фантазиях «Вор, шпион и убийца»: «…И если ты однажды заглянешь в душу человека, грызущего семечки, и не найдешь там ни любви, ни ненависти, ни пропастей, ни высей, ни дьявольской тяги к саморазрушению, ни страсти к божественному полету, — грош тебе цена». Пацан – человек грызущий семечки.

Но, помянув décalcomanie, как честный человек, вернее читатель русский, слово Мандельштаму:

«Сегодня можно снять декалькомани,

Мизинец окунув в Москву-реку,

С разбойника Кремля. Какая прелесть

Фисташковые эти голубятни…»

Кого читать? Да без вопросов: Захар Прилепин, Юрий Буйда, Осип Мандельштам.

Позволю не согласиться с определением жанровой принадлежности текста «Жунглей», как роман. Это цикл рассказов, объединенных общностью места и персонажей. Жунгли, Жукова гора, Кандаурово,тяготеющие не столько к Москве (в которую Жунгли, — под официальным названием Вторая Типография, — и входят территориально), сколько к Чудову (маленький городок километрах в пяти к югу от Жунглей). Город Чудов — он же Город Палачей (так был назван роман Юрий Буйды, ставший, после публикации в журнале «Знамя» в 2003, не только одним из самых ярких литературных событий года, до и пожалуй «эталоном» современного российского романа в жанре магического реализма). Кстати, этот роман тоже разбит на «рассказы». А эталонностью магии текстов Юрия Буйды можно полностью насладиться и в «Жунглях».

Вот уже третье десятилетие Юрий Буйда «сшивает» свои великолепные тексты, а, по преимуществу, рассказы (по моему мнению, он на сегодня лучший рассказчик в современной русской литературе), в основном в два цикла (а каждый цикл это единое и постоянно пополняемое, живое пространство, с всеми метаморфозами и перерождениями «живого» организма) — «прусский цикл» (сборник «Прусская невеста» ,возросший до сборника «Все проплывающие», роман «Кенигсберг», автобиографическая фантазия «Вор, убийца, шпион», ....) и «чудовский цикл»(«ещё» роман «Город Палачей», «вылупившийся» из текста 1989 года «Птичье дерево» ( вернее из структуры мифопостроения, структурной матрицы), сборник «Жунгли», роман «Синяя кровь», повесть «Яд и мёд» (продолжающий фантастическую магию рассказа «Аталия» — чертовски завораживающего текста) и россыпь рассказов в журналах последних лет, например «Мерзавр» и подборка «Йолотистое моё йолото» и пр....)

Принято (тренд вот такой сейчас) говорить о «мирах» различных авторов — мир того, мир сего.... Но, вот в чём штука, — мир не может крутиться вокруг одного героя и, притянутых к нему событиями, остальных персонажей, — это далеко не мир.... Ведь любой мир зиждется на мифе и, по «гамбургскому счету», по целостности и непротиворечивости «мирообразующего» мифа,по силе эпичности любого рассказа Юрия Буйды, в сегодняшней большой русской литературе, — а Юрий Буйда это «очень большая» (выверенный и безукоризненный стиль, и невероятный объём мыслящей и непротиворечивой, — в своих координатах, — «миросозерцательности») и «очень русская» (мало кто из нынешнего поколения писателей унаследовал «такое» великолепие русского языка) литература, — можно, без всяких оговорок, говорить только о Мирах Юрия Буйды: где и Прусский Мир и Чудовский Мир, и Мир Нечто (вспомним хотя бы феноменальный текст роман «ое животное»).

Но вернемся в «Жунгли» — если в Городе Палачей это скопление пыльных одноэтажных домиков, где издревле селились палачи и их потомки, отделенные от Африки (Африка? что за Африка? — для снятия подобных вопросов, настоятельно рекомендую изучить «матчасть», а, именно — приглашаю на страницы романа «Город Палачей») рекой, то в «Жунглях», Жунгли и город Чудов уже «разъехались» на пять километров, — но на то и магия «животворящего» мифа и приличествующей ему магии магического реализма. 17 рассказов — и, если, на первый взгляд, — только на первый взгляд, — первые два рассказа, «Лета» и «Казанский вокзал», как бы «выламываются» из тела сборника, — то это ощущение очень обманчиво: надо просто , ну, не совсем просто, а медленно и вдумчиво их перечитать, будучи уже «отягощенными» содержанием всего сборника. И окажется, что эти два рассказа это два входа из внешнего мира в «Чудовский Мир», а соответственно и выхода, для, скажем так, «вершков» и «корешков» Мира Города Палачей.

Магия Юрий Буйды заключается и в том, что любой его текст предназначен не столько для прочтения, сколько для бесчетного перечитывания — для «вживления» в этот чудесный и страшный (как любая реальность) мир.

Есть столько жанров прозаических текстов: соцреализм, магический реализм, сюрреализм, турбореализм, гиперр- , супер-пупер-…. А у Хармса квинтэссенция этого неразумного деления (это как объять необъятное): обыкновенный коммунальный реализм (те самые недостижимые зияющие высоты соцреализма и иже с ним). Тут же, по соседству, — быть может в соседней коммунальной квартире, быть может в соседнем коммунальном доме или на соседней коммунальной улице…, — с Федей Давидовичем живет и Мышин (из «Победы Мышина») и сорок четыре чижа, и Алексей Алексеевич Алексеев с мадам Гороховой из коммунального шедевра о манной каше «Так началось событие в соседней квартире»).

Реальность, скорее её какой-то малый, но характерный элемент, — необыкновенный и фантастический именно своей обыкновенность и прозаичностью (что может быть более прозаичнее, чем воровство масла из масленки?) — просто начинает окукливаться у Хармса в некий иероглиф, архетип, который начинает беспокойно искать своё место в постепенной складываемой Хармсом периодической системе коммунальных (в том числе и коммуникационных) элементов. В то, что мы привыкли называть Быт (скорее всего социалистически реальный). Быт, который, — по Сигизмунду Кржижановскому, — занимает промежуточное (но так надолго задержавшееся) положение между Бытием (в том числе и давно утраченным Золотым Веком) и сослагательностью Бы (утраченного в настоящим и недостижимого в будущем). А сам рассказ – точное отображение коммуникационного (то бишь «коммунального») треугольника (отнюдь не любовного) взаимоотношений при жизни по понятиям, по понятиям коммунальной квартиры (в границах государства).

Дань Хорхе Луиса Борхеса Говарду Филлипсу Лавкрафту. Кстати нашему, соотечественнику Григорию Бенционовичу О́стеру, удалось зарифмовать суть «творческой методы страшного рассказа» всего в четыре строки:

«Если ты проснулся в темной комнате

И не видишь ничего ужасного,

В темноте пошарь и обязательно

Что-нибудь ужасное нащупаешь.»

Конечно же, это из оперы «Сон разума рождает чудовищ».

Ужасно-Страшное. Оно рядом – на расстоянии вытянутой руки, на расстоянии чуть слышного шепота,… На расстоянии одного шага воображения, особенно когда оно, или, ещё лучше, врожденная способность к воображению, — заранее, отягощено полным карточным набором пока ещё казенных и черствых (уже подернутых затхлой пленкой плесени обжитой обыденности и при солнечном свете совсем не страшных) штампов. Штампов, услужливо разнесенных по мастям-валентностям: «сумеречное пограничье испуга», «необъяснимый страх», «панический ужас», «пожирающий кошмар»….

Дмитрий Иванович Менделеев, однажды проснувшийся как раз на границе отделяющей воспалённое, — поиском химического смысла, — воображение от болезненного, «пошарил» и «нащупал» — периодическую систему химических элементов…., — и дьявольский пасьянс хаотически разрозненных химических карт сложился в изящную и не противоречивую, — но только для его создателя и нескольких его академических адептов, но ни как для последующих поколений школяров, — колоду…

Вот так, на расстоянии вытянутой руки, — в одной темной-темной комнате, — и Говард Филлипс Лавкрафт выхватил «из темноты» колоду карт, правда уже крапленую Эдгаром Алланом По….

Периодическая система ужасно-страшных элементов. Есть. Вот только что бы ей играть без мухляжа…. Как-то где-то вычитал: «… гений – уже за границей таланта…» Шулеров и наперсточников «от ужасного» несть числа, — приблатненные каталы…. А вот Мастеров, увы…

А что касается Хорхе Луиса Борхеса, то большую часть жизни он прожил «на ощупь», познавая действительность «на кончиках пальцев» до такой степени, что кое-где оставил в нашей реальности сквозные дыры — «зачитал до дыр».... Так и на «лавкрафтовскую» канву рассказа легли чисто «борхесовские» приемы: создание ощущения реальности (путем перечисления реальных, — проверяемых хотя бы энциклопедией, — фактов, персонажей, пространств); замаскированных , — а порой и неприкрытых, -философских рассуждений; неимоверной насыщенности краткого изложения (требующее «медленного» прочтения — для расшифровки вкрапленных в текст «иероглифов смысла»...

Думаю, по теме «если ты проснулся в темной комнате» и строфы из стихотворения Гумилева «Творчество»:

Моим рожденные словом,

Гиганты пили вино

Всю ночь, и было багровым,

И было страшным оно.

...........................................

.......................................

Но я не в силах порвать

Мою зловещую эту

Ночных видений тетрадь.

Считается, что это одно из лучших стихотворений Симонова, посвященное актрисе Валентине Серовой – будущей жене поэта (потом уже, после войны, после развода с Серовой, это посвящение будет Симоновым снято…). Написано стихотворение в августе 1941 года в Переделкино, когда Симонов возвращается с фронта в редакцию (с самого начала войны он находился на фронте в качестве корреспондента «Красной звезды»). Перед этим, в июле 1941, года Симонов на Буйничским полем под Могилёвом. стал свидетелем массированной танковой атаки противника, о чём написал в романе «Живые и мёртвые» и дневнике «Разные дни войны».

Замечательное стихотворение, но вот какая штука, ровно за двадцать лет до написания этого стихотворения, в августе 1921 года, где-то под Питером был расстрелян поэт Николай Гумилев…. В архиве Анны Ахматовой сохранился автограф стихотворения, приписываемого Николаю Гумилеву, который позволю себе привести полностью:

Жди меня. Я не вернусь —

это выше сил.

Если ранее не смог —

значит — не любил.

Но скажи, зачем тогда,

уж который год,

я Всевышнего прошу,

чтоб тебя берег.

Ждешь меня? Я не вернусь,

- не смогу. Прости,

что стояла только грусть

на моем пути.

Может быть

средь белых скал

и святых могил

я найду

кого искал, кто меня любил?

Жди меня. Я — не вернусь!

Такая вот история. Гумилевская строка «Жди меня. Я не вернусь…» на порядок сильнее симоновской, который её, исказив, и позаимствовал (вместе со стихотворным размером)…

Осенью 1921 года Осипа Мандельшама, находящегося в Тифлисе, настигает весть о смерти Блока и Гумилева…. И пишутся эти 12 строк ( 12 апостолов, «в чем-то предавших и кем-то убившим» Христа, «Двенадцать» «убившие» Блока?..., или всё же поэтический классический минимализм?...)

Надежда Мандельштам вспоминает: «Мандельштам действительно умывался ночью на дворе – в роскошном особняке не было водопровода, воду привозили из источника и наливали огромную бочку, стоявшую во дворе, – всклянь, до самых краев. В стихи попало и грубое домотканое полотенце, которое мы привезли с Украины...»

“Вы соль земли”, – сказал Спаситель своим ученикам». Евангелие от Матфея (V:13).

«Соль на топоре…», — после разгрома Кронштадтского восстания Россия начинает напоминать поэту Лобное место, — и это страшное пророчество сбывается, настигнув, пускай не с первой попытки, и самого Мандельштама….

Отныне, с этих 12 строк, Мандельштамом следует осознано губительному, — для самого поэта, — предназначению Поэта — «Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям.» Евангелие от Матфея (V:13)

И «звездный луч – как соль на топоре», расцвел изморозью 27 декабря 1938 года, опять, как реквием, по ещё одному Поэту. В пересыльном лагере Владивостока.

«Вы — свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели…» Евангелие от Матфея (V:14-16)

Реквием Поэтам.

Гомер был слеп, — как Бессонница, как Сфинкс, как Вечность.... Был слеп, но зряч — как Бессонница, как Сфинкс, как Вечность. Гомер — архетип поэта, слепым, пустым взглядом Сфинкса всматривающегося в бессонницу Вечности. Слепым взглядом, прокалывающим нашу трехмерную суть, слепым, здесь, но зрячим, — Там, — взглядом. Там, где только музыка, та, Музыка:

» Это звон бубенцов издалека,

Это тройки широкий разбег,

Это черная музыка Блока

На сияющий падает снег....»

Это стихи Георгия Иванова, неразлучного друга Осипа Мандельштама в период Первого Цеха поэтов, они даже завели одну на двоих визитную карточку. Это портрет Георгия Иванова, в стихотворении Мандельштама 1913 года:

«Мы смерти ждем, как сказочного волка,

Но я боюсь, что раньше всех умрет

Тот, у кого тревожно-красный рот

И на глаза спадающая челка.»

Пророчество не сбылось, в неизвестность канул сам Мандельштам....

Великолепная книга. Единственная книга, ну почти единственная из обыденного моего круга чтения, которую рекомендую всем напропалую: читать, читать, читать. Чтение, которое именно доставляет удовольствие, как от самого процесса чтения, так и от прочитанного. Просветление в мозгах – такой вот очищающий эффект дают эти 500 страниц этого романа-идиллии.

Не то что бы автобиографический роман, а скажем так — генеалогическая летопись ближнего автору круга. Беллетризованные воспоминания, да, — но с точнейшей хронологической привязкой к «дальнему» историческому действу, синхронизация с которым происходит посредством фиксации бытовых подробностей, всегда и всюду сопровождающих автора и его окружения, (независимо от «величия» исторической эпохи и её эпохального «громадья» дел и событий). И обыденные действа, и нелепости анекдотичных ситуаций, в которые попадают персонажи романа, и жесточайшая правда «современности», с вкрапленным туда оазисом ссыльно-пересыленьческого Щучинска (в романе это Чебачинск).

Это есть всё, но есть и прекрасный русский литературный язык. Классический русский роман о взрослении в этой жизни, о преодолении этой жизни, просто о жизни: о войне и мире (даже больше: о войнах и мирах, с трудом умещающихся между войнами)….

Что ж касается описания частички Северного Казахстана, Чебачинска (Щучинска), его окрестностей и реалий жизни там и в них, то, как бывший житель тех мест, — нижайший поклон автору и за «топографическую» достоверность, а больше за достоверность «духа» тех мест и тех времен (несмотря на разность с автором в возрасте, но застал и чеченцев, и ингушей, и немцев, и тогдашних казахов, и кочующие цыганские таборы….) Воспоминание о детстве: вздымающиеся над степью как горы, синие сопки на востоке (это там, в них, и Щучинск, и озеро Боровое , и …. – описанный автором «оазис-швейцария»), ковыльная степь и дурманящий запах полыни. И коршун в самой макушке неба, а небо, до самого Солнца, наполненное звонкими трелями не поддающимися исчислению жаворонков….

Предания о рушащихся зданиях, равно как и предания об их строительстве, преследуют истории народов и их цивилизаций: здания-башни рушил Боги (разноголосый Вавилон и его дерзновенные зиккуратостроители); города, возомнивший себя башней, рушили Легионы (Карфаген обращенный в песчаное поле, засеянное солью); крепости -тюрьмы рушили Гневные (Бастилия, разъятая на кирпичики); огромные мрачные здания рушились казалось бы Случайными (крушение «Баливерны», запротоколированное Дино Буццати)...

Только вот, случайностей и не бывает.

Угрюмый и зловещий муравейник из кирпича, изгой, одинокий за городской чертой, который не только в готических страшилках и источник, и рассадник Зла, угроза. Да, он оброс городским пригородом, стал почти своим — вот уже и поле футбольное детское (хотя сама Балерина — 80 метров на 40, тянет уже на взрослый стадион Колизей), и любители-энтомологи ловят своих букашек в тени громады и....

И кошмарная достоверность. Здесь к месту (и к высочайшему уровню обоих авторов) можно процитировать Бориса Стругацкого: «Фантастика стоит на трех слонах – ЧУДО – ТАЙНА – ДОСТОВЕРНОСТЬ. ЧУДО – это собственно фантастический элемент, вводимый в повествование. ТАЙНА – способ подачи информации, та морковка, которая ведет читателя от страницы к странице и никак не позволяет ему отложить книгу. ДОСТОВЕРНОСТЬ – главный из слонов, это сцепление текста с реальностью, реальная жизнь внутри книги, то, без чего роман превращается в развлекательную байку или эскапистскую болтовню»...

Кошмарная достоверность, Кафки…. Дино Буццати не просто вынес название этой новеллы названием своего третьего сборника рассказов — Il crollo della Baliverna, 1954, — это знаковое, смысловое название, отражающие и значимость новеллы в глазах автора.

Это как по-новому перелицевать «Процесс» Кафки, задавшись целью сжать его, — но зеркально отразив во всех смыслах, кроме главного: кошмара бытия, — до нескольких (шести-семи страниц), сумев включить в него и зазеркальную громаду Замка. У Кортасара есть великолепный, фантастический по исполнению, рассказ, действие которого происходит в Венеции, где мельком (хотя Кортасар из тех авторов, которые на зря даже пишут «мельком») обращается внимание на «задники» великолепных дворцов, ослепляющих своим фасада зрителей, а задняя стена… А задняя стена – просим к задней стене Баливерны, что кстати переводится с французского, как глупость, абсурд, бессмыслица… Деградация.

Здание-каре, бывшее монастырем, затем казармой и, в конце концов, прибежищем маргинальной голытьбы и преступного сброда, то есть, Дом всегда был оплотом: сначала веры, потом закона, затем понятий….

Глупость или неосторожность? Случайность или предопределённость? Преступление, тяготеющие к наказанию?...

Драконоборчество, как тема: несть числа антологиям о драконах и драконоборцах, неутомимо подводящих фундамент под апологию драконов, как пьедестал, на который возводится Герой… Ведь, баз дракона, без этого чуда-чудища, какой же подвиг?

Синдромом чуда почти домашнего «чудовища Лох-Несс»: предчувствие чудес, даже вожделение, — вожделение чуда и чудес. Чудес, пусть даже потенциально страшных и губительных. Но, даже потенциальная, но возможная близость неотвратимой гибели обостряет чувства жизни, придает этой самой жизни – уже донельзя затертой рутиной обыденности – некий смысл и остроту нависшего, «дамоклова меча». «Дамоклова меча» с важнейшей оговоркой: поскольку чудо-чудовище уже немножко ест из наших, — наших, — рук, уже меча подвешенного и нависшего где-то немного, но все же в стороне (над теми кого мы даже не ненавидим или не любим, но просто недолюбливаем)… Страсть чудесного, пусть и чудовищного, страсть-вожделение вплоть до мозгового спазма: так, при высшей степени экзальтации, вскрываются несуществующие стигматы….

Страшные чудеса — они правдивей и реальней. Надежнее и психологически легче поверить в свое, почти домашнее, почти ручное, чудо-чудовище, — пусть «крышует», за незначительный и необременительный оброк. Зато тылы прикрыты, и есть объяснение любой удаче-неудаче. Обретение «местного» чуда-чудовища сильнее и убедительнее веры в Бога или богов: ведь от него, от «своего дракона», можно «реально» откупиться «козлом отпущения». Да и само слово чудовище – это возведенное, минимум, в квадрат, чудо, — когда перешагивается граница прагматичного афоризма «нельзя объять необъятное», проистекающего из житейской мудрости…

Магический реализм и прагматичная реальность: битва, в которой побеждает, или ей пока ещё так кажется, прагматичное «здесь и сейчас»: «...без чудес, а гадов бить смертным боем...»

Где проходит водораздел между реальностью магической и реальностью практической (это как практическая стрельба, когда не до стендового или даже снайперского миросозерцания: действовать, прежде чем думать)?

Роман о Великой Магистральной Линии, заменившей, заменявшей и заменяющей национальную идею, — какая есть совсем не парадокс, а закон, присущий самой идее государственного обустройства, собирающий, сбивающий народ, населяющий эти территории в историческую общность – «орду», с её «ясаком», в Родину…

Советско-социалистическая ментальность?... – но, поскреби любой народ, даже «очень цивилизованной национальности», и тебя ослепит мощным прожектором локомотива и оглушит сумасшедшим грохотом сотня опломбированных вагонов, ожесточенно лупцующих своими круглыми бесконечными пятками колес о бесчисленные стыки магистральной Линии. Несётся «нулевой»…

Роман не только о жизни — (секс, насилие, любовь) — Ивана Ардабьева (прозванного Дон Домино не только за отчаянное вколачивание костяшек домино в столешницу, но и за …), не только о жизни Родины (вернее о любви Родины, которая любит странно: жестокий и насильственный «секс», размазанный по табуированному пространству и времени, и о любви к Родине6 сквозь, вернее вопреки, «капустный» запах и женщин, и самой Родины…), но и роман о Девятой Станции. И совсем не странно, что «Роман о Девятой Станции» так чудно рифмуется теорией Льва Гумилева о рождении, расцвете и гибели стран и цивилизаций (со всеми их ксениями ,химерами, сломами и «достоевскими» надрывами) – как срисованная калька. Это отличительная черта прозы Юрия Буйды, у которого даже сквозь текст короткого рассказа проступает эпос (текст уже вне времени и пространства, вернее не вне, а применимый к уже любому времени и пространству).

Это «Роман о Родине», нашей Родине и её «винтиках», о нашей Родине, которая (если кощунственно перефразировать, переврать Андрея Платонова) «без КАЖДОГО винтика неполна…»

А Андрея Платонова и Юрия Буйду связывает не только «паровозная тема» (которая совсем не дань стим-панку, а нечто более глубинное, по-чеховски «степное»: когда дрога-просто-направление перековывается в направление железное), но и отношение – только свое, узнаваемое и сугубо личное – к языку. Свой стиль . Среди массы, тьмы легионов, нынешних безликих текстов, текст Юрия Буйды узнаваем, также узнаваем, как сразу узнаем текст Андрея Платонова.

Роман, как и вся проза Юрия Буйды, для многократного прочтения.

Есть запретные города, есть запретные дворцы, да даже кое-где уже есть, как свидетельствует побывавший там Станислав Ежи Лец, тотальные запреты на всякие и всяческие сны (хотя заметим, можно и круче, с российским размахом – «…ох ты степь широкая…», — вот так: «…при идеальном мироустройстве спать ночью запрещается. Если человека застали за тем, что он спит ночью, его немедленно сажают в Концлагерь…» Дмитрий Горчев).

А вот здесь, у Дино Буццати, наложено табу на употребление одного-единственного слова....

Курносый наш император Павел пытался исключить из разговорного обихода это слово – «курносый», — запретив его употреблению, так в нём мог скрываться непочтительный намёк (позже он к нему присоединяет, запрещая, и многие другие слова, как, например: общество, гражданин, отечество..., — как оскорбляющие слух). А вот другие слова, которые курносый наш император Павел, переименовал: «стражу» — на татарский «караул», «врач» на польского «лекаря», ....

О временах сегодняшних и не говорю: запреты, запреты, запреты…

Времена курносых.