Интересная тема — норма прибыли посредника в социальном капиталистическом государстве.

Комиссия за посредничество при оплате коммунальных услуг исчисляется в процентах к указанной в квитанции сумме. У меня была переплата в предыдущем месяце, поэтому надо было только передать показания электросчётчика. Чтобы квитанция не была "пустой" (так, вероятно, нельзя по правилам), мне туда вписали копейку (дело было на почте). И за уплату копейки взяли комиссию 45 рублей. Передача показаний делается бесплатно. В процентах эти 45 рублей выражаются цифрой 450000 (1 копейка комиссионных это 100%, рубль — 10000%). Кто-нибудь за всю историю существования денег платил такие комиссионные? Не подать ли заявку в Книгу рекордов Гиннесса?

Понимают ли руководители, установившие минимальный уровень комиссии, не зависящий от суммы указанной в квитанции, до какой клоунады они довели эту процедуру? Режиссёры этого смешного спектакля сидят в министерстве финансов. Может я ошибаюсь, но где же ещё? Пожелание для них у меня одно — сидеть и сидеть, только обстановку сменить.

Александр Покровский "Корабль отстоя", Санкт-Петербург, ИНАПРЕСС, 2003 год.

"Дело не только и даже не столько в собственно литературных достоинствах этого произведения, хотя и они, безусловно, заслуживают всяческих похвал. Дело прежде всего в том ощущении искренности и силы, которое исходит от "Корабля отстоя". Думаю, каждый может привести не один пример того, как при чтении той или иной книги приходило огорчительное недоверие к ее автору. Или человек факты безбожно переврал, или солонку спер неуклюже передал чужие мысли а-ля испорченный телефон, или еще что-нибудь...

Но когда читаешь Покровского, понимаешь — вот оно! настоящее! без обмана! Человек не одно десятилетие провел в рядах ВМФ, видел, кажется, все на свете, пережил развал, коррупцию и расхищение всего и вся — и при этом ничего не утратил. Не растерял ни понятий об офицерской чести, ни чувства долга, ни любви к Родине, ни чувства юмора — ИМХО, все это достойно огромного уважения."

Из отзыва неизвестного читателя

Согласен почти по всем пунктам кроме всяческих похвал литературным достоинствам. Эпиграфом (что такое Родина; звучит, как дополнение к стихам Матусовского, положенным на музыку Баснером) к своему отзыву неизвестный взял слова одного из героев книги, старпома Андрея Антоновича Переверзиева. В сборник "Корабль отстоя" целиком (кроме рассказа о его возвращении на родину, в дом отца) вошла книга "Старпом", где рассказывается об этом неординарном человеке, одном их тех, благодаря кому флот не был окончательно похоронен в девяностые годы. О людях, работавших в противоположном направлении, тоже немало сказано в книге. Например, вот это: "Один хрен, они ведь потом сдохнут бесславно, а так хоть дачу себе выстроят, и детям своим передадут. С сауной. Дальше сауны у них воображение не пляшет. Они мыться любят." (микрорассказ "Командующий"). И рассказ "ПДСС" тоже о многом говорит. А прототипом его героя контр-адмирала Котопятова Казимира Антоньевича послужил не кто-то конкретный, это собирательный образ.

В "Корабле отстоя" мне было очень интересно читать* микрорассказы с политическим не подтекстом даже, а открытым текстом. "Расширение на восток", например. Или "Путч". Старпом мыслит слегка парадоксально, но логично вплоть до полной неопровержимости. И ведь он всегда так мыслит. Поразительный человек! "Расширение на восток" заканчивается следующей фразой: "... старпом рассказал мне о том, как сажали Томмазо Кампанеллу нажали на кол." Слово "нажали" явно не автору принадлежит, это, конечно, вклад петербургской типографии "Печатный двор", и я его зачеркнул. Но самое интересное здесь не это (такого в книге вагон и маленькая тележка), а то, что Кампанеллу на кол по-настоящему не сажали. Вот что он сам об этом пишет:

"В течение сорока часов я был вздёрнут на дыбу с вывернутыми руками, и верёвки рассекали мне тело до костей, и острый кол пожирал, и сверлил, и раздирал мне зад и пил мою кровь, чтобы вынудить меня произнести перед судьями одно только слово, а я не пожелал его сказать, доказав, что воля моя свободна."

Кампанелла перенёс за свои убеждения страшнейшие пытки, но не отступил от них. К расширению на восток это имеет прямое отношение. Во времена, описываемые в рассказе, дело обстояло ещё "по божески", инквизиция (без кавычек) во всю развернулась только теперь.

Вернусь к вагону и маленькой тележке.

Рассказ "Кремовые рубашки". Цитата: "... жили мы в вдвоём".

Ещё цитата: "... а эти постирать, для чего положили в их небольшой тазик".

Такого мусора, затрудняющего чтение, тут полно.

Рассказ "Компьютерные игры". Цитата: "Я хочу видеть, во что вы одеты. Если мне это понравится, будИте строиться каждый день."

Ещё одна: "Служба обеспечения! Это вы меня будИте обеспечивать ..."

Глагол "будИте" в смысле "будете" встречается в книге я сбился со счёта, сколько раз. Что тут наследила типография, не верю. Очень похоже на авторскую орфографию. Как и вот это: " После землетрясения, случившегося здесь в шестЕдесятых годах ..." (рассказ "Каджаран", кстати, лучше этого об Армении ничего не читал).

В повести "Жилой" (замечательно написано о детстве и юности, ставлю рядом с повестями Толстого и Горького) тоже очень много подобных перлов. Просто пЕрловая каша, а не литературное произведение.

Про осетра: "Он варенный очень вкусный. Да и жаренный тоже."

Автор (мальчик) лепил из пластилина литературных персонажей — Маниловых и "Чадских". Это написано человеком, читавшим "Горе от ума", или тут могут быть разные мнения? Синбада (Синдбада) мальчик (?) называет Симбад (!).

Кошка ... оказалась жутко игручей и в конец загоняла старика Кота."

"Ни дай Бог кто-то изрежет парту ...".

"Ни приведи Господь сломают дверь в туалете ..."

А частицу "не" однажды встретил там, где её не должно быть, такой ляп меняет смысл фразы на противоположный.

"Он выскочил изо стола, в один миг оказался рядом ..." (Такое чудо встретил впервые в жизни. Коллекционная ошибка.)

Змея гюрза называется здесь "гюрьзой". Может быть, так было принято в Азербайджане?

"Хорошо, если вы вообще будИте разговаривать". Любимое слово автора, на втором месте отсутствие мягкого знака между "т" и "ся" там, где он должен стоять и наоборот (присутствие, где не должен).

Это был почти весь вагон. Маленькую тележку приводить не буду, да и не такая уж она маленькая. Интересно, что на стр. 4 есть фамилия редактора (Н. Кононов).

Мне кажется, это липовый редактор. Некто, получивший деньги, но не державший в руках т. н. готовых диапозитивов. Настоящий редактор не мог бы пропустить столь огромное количество грубейших ошибок, пропусков и описок.

На хороших книгах люди учатся читать. Они доверяют писателям, считая их грамотными людьми, авторитетами в области правописания. Но писатель не может много читать, откуда у него время на это? Свои литературные (историю мировой литературы) познания писатель получает в литературном институте, где преподают так, что потом кажется, что человек в самом деле всё это прочитал сам. Для таких писателей (а это талантливые люди, я этого и не отрицаю) и существуют (необходимы) редакторы. Известно, что в среднем те, кто больше читает, правильнее и пишет. Мне читать такое уже не страшно, а, кому пока страшно, тех я сейчас предупреждаю по поводу одной конкретной книги.

В заключение ещё об одной неприятной ошибке в рассказе "Без названия". В нём дважды упомянут однокашник старпома, назначенный начальником штаба флота. Этому нельзя верить. Старпом, якобы набил ему морду и т. п. Начальник штаба флота в такую дыру, где стоит лодка отстоя, никогда бы не приехал, если бы там не произошло какое-нибудь выдающееся ЧП. Это вице-адмирал, очень большая шишка. В рассказе речь идёт о скромном командующем флотилией подводных лодок, только что получившем контр-адмирала.

*) Читаю Покровского давно и с неослабевающим интересом. Сам служил на ДКСФ, к счастью, раньше, когда ещё был порядок, хотя и не такой, как в танковых войсках. Служил не очень далеко от места службы Александра, на другой стороне Кольского залива, а где стояла его лодка, из книги легко понять. Демобилизовался старшим лейтенантом.

Вильгельм Гримм, Якоб Гримм Настоящие сказки братьев Гримм. Полное собрание в одном томе Издательство: М.: Эксмо, 2024 год, 5000 экз. Формат: 84x108/16, твёрдая обложка, 880 стр. ISBN: 978-5-04-180790-0 Серия: Элитная классика. Изысканный переплет с тесьмой омнибус, коллекционное издание Комментарий: Полное собрание сказок, собранных Братьями Гримм, в неадаптированном варианте для взрослых. Иллюстрация на обложке и внутренние иллюстрации Ф. Грот-Иоганна и Р. Лейнвебера.

"Думайте сами, решайте сами — иметь или не иметь." (Мягков голосом Никитина)

Это подарочное издание, плёнку с него продавцы снимать не хотят, несмотря на то, что выражение "кот в мешке" им знакомо. Но я всё-таки уговорил убрать плёнку с одной из двух книг, имеющихся в данный момент в магазине, так что все описываемые ниже чудеса я видел собственными глазами.

Чтобы понять, откуда у Эксмо (в дальнейшем "Э") взялся супер с аннотацией, плёнку можно и не снимать. Это повторение по сию пору не распроданного издания Алгоритма (в дальнейшем "А", перевод Полевого) шестилетней давности, к которому только что добавилось ещё несколько тысяч дополнительного тиража. Всё остальное увидеть чуть сложнее. В этом последнем издании "А" все недостатки и ошибки предыдущего издания алгоритмщики тщательнЕйшим образом сохранили, эксмологи же подошли к этой проблеме не настолько тщательно — они слегка причесали текст, исправив орфографические ошибки. Этим и ограничились. Приведу примеры:

В "Сказке о том, кто ходил страху учиться" в книге "А" есть на стр. 33 фраза (цитирую отрывок): " ... супруг королевны, как не любил свою супругу и как не был всем доволен, ...". В книге "Э" обе частицы "не" заменены на "ни".

В сказке "Бедный мальчик в могиле" на стр. 838 читаем: "А между тем дознание утрачивалось всё более и более ...". В книге "Э" исправлено — "сознание". Больше мне не попалось, и, кажется, это всё, т. к. я обычно на ошибках спотыкаюсь.

Перейду к более серёзным казусам.

В книге "А" на странице 651 (сказка "Ференанд Верный и Ференанд Неверный", под ииллюстрацией соответствующая подпись) помещена иллюстрация к сказке "Железный Ганс". В книге "Э" это повторено.

В книге "А" на ненумерованной странице справа от стр. 320 находятся две иллюстрации Доре к сказкам Перро "Мальчик-с-пальчик" и "Красная Шапочка", а на ненумерованной странице слева от стр. 321 две иллюстрации Доре к сказкам Перро "Спящая красавица" и "Замарашка". Профессионалы из "А" не знают (и, вероятно, никогда не узнают), что у Гриммов в обоих с-пальчиках нет никакого людоеда, что Доре сказки братьев Гримм не иллюстрировал и что "Замарашки" у Перро нет, — эта сказка у него называется "Золушка, или Туфелька, отороченная мехом". Такие же профессионалы из "Э" в своём новом подарочном повторили эти грандиозные ляпы. Самое вишенконатортеобразное здесь то, что иллюстрация Гюстава Доре к "Красной Шапочке" Шарля Перро вынесена на суперобложку, т. е. и этот кошмар скопирован с издания "А". Таким образом эти два издательства оказались в одном ряду с издательством "Наше завтра". В их издании на обложке второго тома Сказок братьев Гримм находится иллюстрация к сказке другого автора (но не Перро).

Идём дальше. В книге "А" на стр. 803 (сказка "Время жизни") изображён размышляющий о чём-то скелет. Подпись гласит: "... Всевышний Господь, создавая мир и всех тварей, задумал всем им определить время жизни ...". Три точки перед словом Всевышний взяты с потолка, т. к. с этой фразы начинается сказка. Но дальше в лес — больше дров. Всё те же профессионалы (или ещё более крутые) информируют любознательного читателя, что художник нарисовавший скелет — Андреас Везалий, и это гравюра 1725 года.

Андреас Везалий был врач, а не художник и родился он в 1514 году. Вряд ли он прожил так долго. Имя художника (впрочем, как и врача) легко найти (сейчас почти всё легко найти, если не лень), он один из учеников Тициана. Всё осталось в этом же виде в книге "Э". А ведь назвать скелет Всевышним Господом это знаете ли...! Далеко не каждый способен бросить такой вызов. Но такие люди есть среди нас, они смелые и наглые, как дон Гуан, не убоявшийся посланца Преисподней, и они "плодотворно" трудятся на благо народа на ниве просвещения.

И последнее замечание. Фамилия одного из иллюстраторов сказок Гриммов Карла Оффердингера напечатана с лишней буквой — ОффТердингер. Это на одной из ненумерованных страниц издания "А" (на следующей после Шарля Перро). Проверить это в книге "Э" я забыл, трудная была дискуссия в Буквоеде. Но сомневаюсь, чтобы и эту ошибку исправили. Она ведь не в основном тексте. Надеюсь, мы ещё встретимся с этой книгой, её же страшно много наклепали — 5т штук.

В заключение несколько слов об аннотации. Покупатель, думающий (представляю, как он стоит в позе того скелета над этой книгой) — купить или не купить (а за 3700 есть над чем подумать), читает аннотацию (под плёнкой на супере). А там такое: "... а "добрые" родители Гезеля и Гретель отрубают своим детям руки и ноги." И человек начинает сомневаться, а хорошо ли он помнит давно прочитанную очень популярную и одну из самых известных сказок братьев? Неужели же в сказке действительно так? А плёнку резать низзя! Ладно, куплю (для детей!), вдруг здесь и в самом деле "впервые публикуются все, включая самые мрачные и пугающие" и "Таких сказок вам ещё не доводилось читать ..." (всё это из аннотации, цельнотянутой из сборника "А"). И покупает! И в самое ближайшее время убеждается, что здесь его надули по-крупному. И что в издательстве "Э" (и "А", конечно, тоже, но про "А" человек может и не знать, пока) специалисты по рекламе — люди далеко не случайные, и отчасти поэтому книга стоит так дорого, ведь умение врать в форме плевков в вечность редкое человеческое (но, к сожалению, как говорил Ницше, слишком человеческое) качество.

Уильям Фолкнер Осквернитель праха Издательство: М.: АСТ, АСТ Москва, 2009 год, 1500 экз. Формат: 84x108/32, твёрдая обложка, 288 стр. ISBN: 978-5-17-059745-1, 978-5-403-01703-9 Серия: Книга на все времена Аннотация: Роман "Осквернитель праха" известного американского писателя, лауреата Нобелевской премии Уильяма Фолкнера — своеобразный детектив, в котором белый подросток спасает ложно обвиненного негра.

» ... из посторонних туда мог ступить безнаказанно один господь бог, да и то только днём и в воскресенье... »

Фолкнер «Осквернитель праха»

«Писать надо так, чтобы словам было тесно, а мыслям просторно.» Кто первым высказал эту мысль, Некрасов, Шиллер или Чехов, не имеет значения, т. к. на деле всё ровно наоборот. Когда словам в тексте тесно, т.е. их слишком много, а мыслям просторно, т. е. от одной мысли до другой, как поётся в популярной песне, «ехать и ехать» (а бывает, «лететь и лететь»), то такой малоинформативный текст не стоит потраченного на него времени. В произведениях хороших писателей тесно как раз мыслям, концентрация которых высока, а словам просторно — повествование движется свободно, каждое слово на своём месте и они не мешают друг другу, благодаря чему следить за мыслями легко и приятно. В число таких авторов я всегда включал У. Фолкнера (на мой взгляд, он первый номер в американской литературе), а темой нижеследующей заметки является краткий анализ его романа «Осквернитель праха» в отличном переводе М. Богословской-Бобровой.

Несмотря на некоторое сходство отдельных страниц романа то ли с проповедью, то ли с политическим трактатом, в нём поразительно много динамики, причём часто весьма напряжённой. Интересен способ построения романа, каркас, на котором он держится. Автор даёт блестящее описание кровожадной толпы т. н. свободных белых южан, толпы прокажённых (а расизм это и есть разновидность проказы, её социальный аналог), терпеливо ожидающей суда Линча, просто таки мечтающей убрать с лица земли в могилу ещё одного ненавистного ей (толпе) чернокожего (они употребляют только слово черномазый). Активно противостоят дикарям всего три человека, «оскверняющие прах» ради справедливости, ради спасения жизни невиновного. Одни готовят новую могилу, другие раскапывают только что засыпанную, и это служит фоном для рассуждений автора на тему будущего Америки — что ожидает страну, могила или процветание. Одержит ли победу проказа или восторжествует закон? Что нужно сделать, чтобы расизм не похоронил нацию, созданную не так уж давно поражением* южан при Геттисберге? Выходит, речь в романе идёт не об одном маленьком городке, а обо всей стране не только в монологах адвоката Стивенса (альтер-эго Автора), но и вообще везде, в любой сцене, на любой странице. Это и есть то, что я называю эффектом (скрепляющим действием) каркаса, который, как уже понятно, сконструирован из людей и могил, или, — может быть так вернее, — из жизни и смерти.

Не буду повторять написанное об этом романе профессиональными критиками. Несколько слов о частных, хотя и далеко не второстепенных моментах, кажущихся мне особенно важными. Возвращаюсь к Геттисбергу. Фолкнер уделяет этому важнейшему для истории США событию так много внимания в романе потому, что видит в этом сражении начало того неверного пути, по которому пошла страна. Отдавая дань памяти нескольким погибшим в этом сражении генералам-южанам (о северянах — ни слова), Фолкнер упоминает тот момент сражения, когда г-л Пикетт ожидает команды от г-ла Лонгстрита, чтобы двинуть свою дивизию в ту гибельную для южан атаку, после которой их поражение стало неотвратимым. Это ожидание якобы имеет место в самом начале сражения, в ночь на 1-е июля 1863 года, в действительности же этот эпизод произошёл 3-го июля днём, около 15 часов. Известно, что американцы с большим пиететом относятся к истории своей Гражданской войны и стараются не путаться в именах и датах. Очевидно, что Фолкнер намеренно объединил в романе эпизоды сражения, которые никак не могли произойти одновременно. Это моменты, когда всё ещё «на весах, ещё не произошло, даже не началось, и не только не началось, но есть ещё время не начинать, не выступать против того положения и тех обстоятельств, которые заставили задуматься не только Гарнетта, Кемпера, Армстида и Уилкокса,** а многих других, и всё же оно начнётся, мы все знаем это, мы слишком далеко зашли и слишком много поставили на карту...». Автор сочувствует южанам (как это ни парадоксально)***, считает, что та война была их огромной ошибкой и явно жалеет об отсутствии у истории сослагательного наклонения.

Невозможно пройти мимо правовой тематики романа. Цвет кожи в южных штатах — основа права, как юридической категории. Если подозреваемый негр, о презумпции невиновности не вспоминает даже адвокат, за плечами у которого лучшие университеты Европы. О толпе дикарей**** и говорить нечего. Работа шерифа в такой среде, особенно если он, как в «Осквернителе...», порядочный человек, — это каждодневный подвиг; чуть что не так, и на представителя власти, избранного этими же больными, нацеливается дуло револьвера.

Есть в романе одна деталь, показавшаяся мне психологическим просчётом автора. Это почти постоянное присутствие во рту Лукаса Бичема золотой зубочистки. Другой такой нет ни у кого даже из белых на многие мили вокруг. На этого необычного человека дикари могут наброситься в любой момент, повод найдётся всегда, и один такой случай в романе подробно описан. И в этой взрывоопасной обстановке Лукас как ни в чём не бывало посверкивает этим своим символом независимости.

Так вот, по-моему, здесь просматривается уж слишком явно то незаслуженное уважение, которое автор испытывает к этой благочестивой (все ходят в церковь) толпе душегубов. Стоит чуточку подумать, как становится очевидным, что негр с золотой зубочисткой, да ещё и довольно прилично одетый, проходил бы в таком интерьере максимум неделю, после чего был бы найден его труп с выколотыми этой самой зубочисткой глазами.

Фолкнер сильно преувеличивает благородство и терпимость этих людей, потому что верит, что даже и с таким народом у страны есть надежда на светлое будущее. Но, сравнивая нынешнюю Америку с изображённой Фолкнером (время действия в романе — через, примерно, 77 лет после войны, а нынешняя Америка это, примерно, через 77 лет после того, что в романе), приходишь к очень неприятному прогнозу — а не ждёт ли США южноафриканский финал? На эту мысль наводит и никуда не девшийся расизм и динамика изменения численности белого и цветного населения этой страны. В этой затянувшейся гражданской войне Юг может всё-таки одержать победу над Севером, но это будет Юг более страшный и жестокий, чем проигравший в 1865 году.

*) Именно так — Геттисберг был не столько победой юнионистов (северян), сколько поражением конфедератов (южан). Сражение проиграли их бездарные генералы, чьи имена американская история сейчас чтит, как имена героев.

**) Названы фамилии четырёх бригадных генералов армии конфедератов. Гарнетт и Армстид погибли в этом сражении.

***) Городок, в котором происходит действие романа, назван именем первого и последнего президента конфедерации Джефферсона Дэвиса (под этим названием Фолкнер изобразил свой родной город Оксфорд, штат Миссисипи), а фамилия адвоката (Стивенс) взята Автором от вице-президента Александра Гамильтона Стивенса. Эти совпадения, разумеется, не случайны.

****) Эти люди в чём-то даже примитивнее дикарей. Последние имеют обыкновение делать запасы на всякий случай. Как, впрочем, любые нормальные люди. Белое население Юга живёт одним днём, о чём свидетельствует совершенно необъяснимая привычка по вечерам колоть дрова для приготовления завтрака. Да, да — не заготавливать заранее поленницу дров на полгода хотя бы, а колоть их для каждого завтрака (а, возможно, и для обеда, о дровах для обеда в романе не говорится).

"Российские СМИ пишут о старте массовой деконструкции старой техники Apple и других зарубежных брендов. В ближайший год может быть уничтожено 120 тыс. устройств. Пока что процесс «застрял» на начальном этапе — в разных частях страны ищут компании для уничтожения гаджетов. В Перми, например, такую уже нашли в рамках проведенного тендера. Об этом сообщило издание Properm.

Избавиться от айфонов и других девайсов «яблочного» бренда решили не просто так. Это связано с введением запрета для госслужащих и чиновников на использование техники Apple. Ранее такой запрет приняли по отношению к сотрудникам администрации главы государства, а также работникам Минпромторга и всех организаций корпорации Ростех.

Выбранная администрацией Перми фирма называется ООО «Ай Ти ЭМ». По данным источника, она займется уничтожением смартфонов, мониторов и ноутбуков не только марки Apple, но и Samsung, Asus, Lenovo и Nokia. Всего в Перми будет уничтожено 26 единиц техники. Стоимость работ — 1,2 тыс. рублей."

Т. е. люди проведут эту варварскую акцию за бутылку не самого хорошего виски.

Вышенаписанное из последних новостей. Лет десять назад весь мир уже смеялся (а российские бедняки до слёз), когда уничтожали продукты. Вот что тогда писали об этом:

7 августа 2014 года РФ ввела ограничения на импорт продовольственных товаров из стран, которые ввели в отношении неё санкции: США, ЕС, Канады, Австралии и Норвегии.

В России за девять месяцев действия постановления об уничтожении контрабандных санкционных товаров задержано более 5 тысяч тонн продукции, уничтожено более 4,8 тысяч тонн. Об этом свидетельствуют данные Россельхознадзора.

"На 15 мая 2016 года (в России) задержано 4 тыс. 776 тонн контрабандной растительной продукции, из которых уничтожено 4 тыс. 630 тонн", — говорится в сообщении ведомства. Кроме того, с 6 августа, когда в России началось уничтожение санкционных продуктов, было задержано 244 тонны продукции животного происхождения, из них ликвидирована 181 тонна.

С 6 августа 2015 г. в России в соответствии с указом президента России "Об отдельных специальных экономических мерах, применяемых в целях обеспечения безопасности РФ" началось уничтожение продовольственной санкционной продукции. Заниматься утилизацией было поручено ФТС, Россельхознадзору и Роспотребнадзору.

Вот ещё:

Россия 7 августа 2014 года ввела ограничения на импорт продовольственных товаров из стран, которые ввели в отношении нее санкции: США, ЕС, Канады, Австралии и Норвегии. Под запрет попали мясо, колбасы, рыба и морепродукты, овощи, фрукты, молочная продукция. Позже из-под санкций были выведены биологически активные добавки, спортивное, детское и лечебно-профилактическое питание (в том числе безлактозная продукция). Продэмбарго было продлено на год до 6 августа 2016 года с теми же исключениями. Кроме того, список стран, в отношении которых были введены санкции, был расширен — в него также вошли Республика Албания, Черногория, Республика Исландия и Княжество Лихтенштейн.

И ещё:

Профильный комитет Госдумы рекомендовал отклонить

в первом чтении законопроект о бесплатной раздаче

нуждающимся конфискованных санкционных продуктов.

Документ был внесен в Госдуму в августе 2016 года

сенатором Антоном Беляковым. Автор законопроекта

указывал, что уничтожение санкционных продуктов

не может быть оправданным «в свете сложившейся

в России сложной социально-экономической ситуации».

Комитет Госдумы по экономической политике,

промышленности, инновационному развитию

и предпринимательству, рассмотрев законопроект, пришел

к выводу, что его положения не согласуются с законом

«О специальных экономических мерах», которым было

введено продуктовое эмбарго, а также законом

«О таможенном регулировании в РФ».

Кроме того, законопроект не содержит четкого механизма реализации безвозмездной передачи товаров на социально значимые нужды и не определяет, что к таким нуждам относится.

Слуги народа "прислушались" к мнению неперсональных пенсионеров и многодетных родителей.

Создать этот механизм было раз плюнуть. Определить, что относится, ещё легче — в данном случае ВСЁ. Предпочли более трудный, но благородный (или благонародный?) путь — уничтожение.

Почему-то вспоминается роман Стейнбека "Гроздья гнева".

Приложение — очерк Евтушенко о Стейнбеке. (есть на ФЛ)

1937 год был трагическим годом и для Америки и для России. В Оклахоме был террор засухи и пыльных бурь, гнавший стольких отчаявшихся фермеров в калифорнийские долины, где можно было бы выкашлять песок из легких и начать новую жизнь под новой крышей, которая – дай бог! – окажется более надежной, чем прежняя. Об этом Джон Стейнбек и написал свою сагу о семье Джоудов – «Гроздья гнева».

А для России 1937-й был самым страшным годом другого, более беспощадного террора -- сталинского, ибо в течение этого года было расстреляно или отправлено за колючую проволоку лагерей около полутора миллионов ни в чем не повинных людей, названных без всяких доказательств врагами народа.

Их жен (если они сами не были арестованы), их детей (если они не были отправлены в специальные дома для детей врагов народа) вышвыривали из их бывших квартир, полностью конфисковывали имущество, отправляя на поселение в отдаленные районы, и им, как Джоудам, тоже приходилось все начинать сначала. Разоблачая эгоизм капиталистов, во время Великой депрессии уничтожавших овощи, фрукты и даже свиней, чтобы они не упали в цене, Стейнбек писал: «Люди приходят с сетями вылавливать картофель из реки, но охрана гонит их прочь; они приезжают в дребезжащих автомобилях за выброшенными апельсинами, но керосин уже сделал свое дело. И они стоят в оцепенении и смотрят на проплывающий мимо картофель, слышат визг свиней, которых режут и засыпают известью в канавах, смотрят на апельсинные горы, по которым съезжают вниз оползни зловонной жижи; и в глазах людей поражение; в глазах зреет гнев. В душах людей наливаются и зреют гроздья гнева -- тяжелые гроздья, и дозревать им теперь уже недолго».

Русский перевод «Гроздьев гнева» был опубликован в СССР в государственном издании «Роман-газета», печатавшемся в мягкой обложке и на газетной бумаге миллионными тиражами. Этот роман, по мнению тогдашних идеологов, разоблачал бесчеловечность капитализма и, следовательно, объективно работал на пропаганду коммунизма. Следуя именно такой логике, Сталин лично рекомендовал фильмы Чарлза Чаплина для многотиражного кинопроката как символ одиночества и беспомощности маленького человека перед лицом капиталистической машины, втягивающей его в себя, грозя растереть в порошок шестеренками, как в фильме «Новые времена». Но, несмотря на свой инквизиторский ум поклонника Макиавелли, Сталин просчитался. Он забыл, что настоящее искусство обладает силой магнетического самоотождествления читателей или зрителей с героями и что столькие люди в мире не думают, что Гамлет — датчанин, Дон Кихот -- испанец, Анна Каренина -- русская, а чувствуют себя, независимо от национальности, гамлетами, дон кихотами, аннами карениными. Советские люди, которых Сталин одарил весьма сомнительным комплиментом, назвав их «винтиками социализма», видели на экране не Чаплина, а самих себя, зажатых между шестеренками, но не американской, а сталинской машины. В этом же был секрет успеха в Советском Союзе книги Теодора Драйзера «Американская трагедия». Ее герой Клайд, считая, что влюбленная в него девушка мешает его карьерному восхождению, столкнул ее в озеро с лодки. Клайд был так похож на тех, кто во времена сталинских чисток ради карьеры отказывался от своих любимых и родственников, сталкивая их своим предательством в небытие.

В этом непредугаданном сталинскими идеологами подсознательном отождествлении кроется и секрет грандиозного успеха «Гроздьев гнева» в СССР. Когда мне было лет пятнадцать, мой отец ошеломил меня, сказав мне: «У нас нет никакого социализма. Это государственный капитализм». Я огляделся вокруг и, несмотря на мой возраст, сообразил, что это правда.

Наше государство было раздувшимся капиталистом-монополистом, производящим все — от шнурков для ботинок до атомной бомбы. Все люди стали частной собственностью государства-капиталиста, и оно делало с ними что хотело. Государство решало, кого прославлять, а кого убивать.

Если Стейнбек видел собственными глазами, как в Калифорнии резали свиней и сбрасывали их в канавы, засыпая известью, то в лесах и на кладбищах России так же сбрасывали в ямы и засыпали известью расстрелянных без всякого суда людей.

Чудом уцелевшая от подобных расправ сильно поредевшая советская интеллигенция читала «Гроздья гнева» по-особенному: не только разделяя боль стейнбековских Джоудов, но видя в Джоудах и самих себя — ненужных элементов, от которых хочет отделаться собственное государство.

Но если Стейнбеку удалось напечатать историю американского 37-го года уже в 39-м году, то первая антология сталинских преступлений 37-го года и других лет «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына была напечатана в Советском Союзе лишь в восемьдесят седьмом году, то есть через полвека! Наши гроздья гнева перезрели и оказались тронутыми гнильцой. Поэтому сегодняшнее вино того, что мы в России называем демократией, еще весьма далеко от вина, достойного гроздьев гнева.

Но вернемся в прошлое, когда автор «Гроздьев гнева», уже ставший нобелевским лауреатом, приехал в Москву. Это был, кажется, 1965 год. Вся интеллигенция России тогда зачитывалась недавно переведенным романом Стейнбека «Зима тревоги нашей», печатавшимся с продолжениями в журнале «Иностранная литература», у которого было триста-четыреста тысяч подписчиков. Вышли на русском и «Путешествие с Чарли в поисках Америки», и ранние вещи -- «Квартал Тортилья-Флэт», «О мышах и людях». Стейнбек в Москве оказался окруженным вниманием американских корреспондентов и представителей посольства, и, естественно, нашего КГБ, но одновременно и таким благоговейным поклонением его русских читателей, какого, по его собственному признанию, он и в Америке не встречал. Тем не менее «холодная война» была в полном разгape, и в поведении Стейнбека под шумной внешне раскованностью чувствовалась некоторая недоверчивая настороженность к проявлению восторженных чувств по отношению к нему -- он подозревал в этом некую «организованность энтузиазма». Начиная встречу с молодыми писателями в редакции «Юности», он вдруг сказал с лукавой каннибальской улыбкой старого пирата перед тем, как тот собирается для разнообразия поужинать попавшимися ему розовенькими голопузенькими детишками:

— Ну вот что, ребята… Я, конечно, знаю, что вы любите Россию. Я тоже люблю Америку. Но давайте сегодня будем

говорить не о том, что нам нравится в наших странах, а только о том, что нам не нравится…

Было забавно видеть, как с редкой для «холодной войны» синхронностью тревожно вытянулись лица и представителя американского посольства, похожего на добермана-пинчера, и главного редактора «Юности», похожего на относительно либеральную, если сравнивать с литературными овчарками, московскую сторожевую. Три четверти часа Стейнбек ругал, что называется, и в хвост и в гриву собственное правительство, американское общество, прессу, а потом, наконец, остановился, перевел дух, вытер вспотевший лоб платком и подбадривающе подмигнул нам:

— Ну, я выложил вам то, что мне не нравится в моей стране. Теперь ваш черед — что вам не нравится в вашей? А ну, волчата, покажите зубы! А волчата, то есть мы, смущенно переглядывались, краснели, пыхтели, нелепо улыбались, но никаких зубов не показывали, как будто, потеряв молочные, не отрастили новых… Представитель американского посольства сразу приободрился, с победной снисходительностью поглядывая на нас, явно не доросших до открытости западной цивилизации. Пытаясь смягчить ситуацию, редактор «Юности» развел руками:

— Они у нас застенчивые, мистер Стейнбек.

Стейнбек прекрасно понимал все преимущества своего положения по сравнению с нами -- волчатами, за чьим политическим воспитанием следила целая армия волкодавов. Замученный в лагере Осип Мандельштам так об этом написал, заранее предвидя свой конец: «Мне на плечи бросается век-волкодав». А Владимир Высоцкий выхрипел под гитару реквием целому поколению, окруженному красными пятнами охотничьих флажков. Тем не менее Стейнбек продолжал нас провоцировать с хитрецой старого неисправимого босяка, спрыгнувшего с собственных страниц:

— Ну а все-таки, ребята, неужели в вашей стране вам все абсолютно нравится? Даже несчастные случаи? Даже болезни? Даже засухи или наводнения?..

Волчата помалкивали. Положение становилось просто глупым. Тогда Стейнбек выбрал взглядом раскосую девушку, явно оказавшуюся в тот день не в настроении. Она курила одну за другой длинные тонкие сигареты, выпуская дым из губ, сложенных сердитым сердечком, что, может быть, напоминало Стейнбеку независимо державшихся леди где-нибудь в барах Тортильи-Флэт. Пепельница перед ней была похожа на лежбище окурков с алыми от губной помады ободками.

— Что с вами, милое дитя? -- обратился к ней Стейнбек.

-Отчего вы так грустны, если вам все так нравится в вашей самой замечательной, самой безукоризненной, самой уникальной стране без малейшего, даже очаровательного, недостатка? Девушка — это была Белла Ахмадулина — не растерялась:

— У меня права отобрали, мистер Стейнбек, -- поэтому я такая грустная.

Переводчица, паникующая, оттого что ей поручена такая ответственная работа на этой исторической встрече, перевела слово «права» буквально: «driver's license». Однако тут, наконец, представителю американского посольства представился шанс показать, что специальный федеральный грант, врученный ему для изучения русского языка в военном колледже Монтеррея, не был выброшенными на ветер деньгами. Молниеносно наклонившись к поросшему седым пухом уху классика, он, понизив голос, по-офицерски четко доложил о тонкой двусмысленности русского выражения «отобрали права», что может означать не только отнять driver's license, но и отнять human rights. Стейнбек расхохотался и больше уже не дразнил нас неделикатными тестами на гражданскую смелость. Он все прекрасно понял. Вечером он был у меня в гостях вместе с женой, много пил и все еще продолжал хохотать, вспоминая сегодняшнюю встречу в редакции.

Мы припозднились, и вдруг произошло нечто неожиданное. Раздался звонок в дверь, и возник совершенно непредвиденный гость -- мой дядя Андрей, шофер грузовика со станции Зима, с фанерным чемоданом, перевязанным крест-накрест веревкой. Как выяснилось, он получил в виде премии путевку в дом отдыха на Черном море и решил по пути заглянуть к своему племяннику. Я обожал своего дядю. Он обладал многими патентами на самые разные изобретения и был одним из тех, кто во время войны руководил переводом грузовиков с бензинового топлива на газогенераторную, то есть паровую, систему, когда в качестве топлива употреблялись деревянные, мелко наколотые дрова-чурки.

Мы, мальчишки, были кочегарами. Передняя часть кузова заполнялась чурками. К задней части кабины приваривались два железных мусорных бака, соединенных с паровым двигателем. В эти баки мы подкладывали чурки, и грузовики, окутанные белыми облаками дыма, двигались величественно, как паровозы. Дядя Андрей был великим шофером всея Сибири и ничуть не растерялся, когда я представил его великому писателю. Стейнбек, увидев такую редкую во времена «холодной войны» добычу для американского профессионала пера, как настоящий сибирский пролетарий, сразу потерял интерес ко мне и заграбастал моего дядю в свои хищные руки охотника с паркеровской ручкой, используя меня только как переводчика. Я переводил моего дядю с русского на испанский, которым тогда владел лучше, чем английским, и Стейнбека — с полуиспанского-полуанглийского на русский, стараясь не пить, но в комбинации «дядя Андрей плюс Джон Стейнбек» это было невозможно.

Стейнбек спросил дядю, читал ли он его книги. Спросил он осторожно, как бы невзначай. К моему удивлению, дядя ответил, что читал еще до войны «Гроздья гнева», но, если ему не изменяет память, на фотографии у Стейнбека тогда были только усы, а вот бороды еще не было.-- Правильно! -- радостно воскликнул Стейнбек.— У меня тогда еще не было этой седой метлы! На той фотографии я был похож на Кларка Гейбла!

Но потом в его глазах появились тревожные искорки некоторой подозрительности. Как я впоследствии понял, Стейнбек был по-детски доверчив, но и по-детски мнителен. Не показалось ли ему появление моего пролетарского дяди искусной инсценировкой советской пропаганды?

Стейнбек начал дотошный допрос моего дяди по поводу содержания «Гроздьев гнева». Дядя, к моему еще большему удивлению, экзамен полностью выдержал. Подозрительность в глазах Стейнбека уступила место слезам. Он был растроган и прилично «выпимши». Жена, видимо привыкшая к его эмоциональным всплескам, что-то деликатно шептала ему на ухо, но он уже был неостановим, как большой корабль в большом плавании. «You made my day, Andrew! -- восклицал он моему дяде.— Думал ли я когда-нибудь, что меня будут читать даже шоферы сибирских грузовиков!»

Потом Стейнбек спросил дядю, кто его самый любимый писатель на свете, может быть, с тайной надеждой, что это он и есть. Дядя совершенно огорошил меня, назвав своим самым любимым писателем Мигеля де Унамуно, философа-идеалиста родом из Басконии, умершего в тридцать шестом году. А Стейнбек прижал моего дядю к сердцу и прослезился, ибо, оказывается, он встречал Унамуно в Испании и тоже обожал его, и вообще самые лучшие люди в его жизни — это именно дон Мигель и дядя Андрей, и по этому поводу необходимо еще выпить. Затем он спросил моего дядю, за кого бы он его принял, если бы не знал его профессии… — За нашего сибирского лесника, -- ответил дядя, приведя этим Стейнбека в еще большую эйфорию.— А меня за кого бы вы приняли? -- спросила не без кокетливого любопытства миссис Стейнбек.— А за нашу доярку… -- без тени сомнения ответил мой дядя и провозгласил тост за нее, безжалостно наполнив и мою стопку водкой, которая никогда не была моим любимым напитком. Но в компании великого сибирского шофера и великого американского писателя шампанскому не было места.

— А есть у рабочего класса Сибири проблема со свободой слова?— спросил Стейнбек, возвращаясь к своей «гражданской миссии» и опять начиная уже знакомое мне «тестирование».

— Ишо какая, мистер Стейнбек… -- ответил дядя, с веселой хитрецой поблескивая глазами.— Мы, русские, как дети,— все маму да маму через каждое слово поминам. У нас на автобазе така свобода слова, чо хоть топор в воздухе вешай.

— А как рабочий класс представляет себе коммунизм? -- сверлил его Стейнбек.

— Да разве его можно представить? Там надо сперва побывать. А как побывать там, чего ишо нету? Это как рай, но из рая ишо пока никто на землю не возвращался и что там на самом деле, нам не докладал,— пожал плечами дядя.

— Ну а что сибирские шоферы думают, будет война между Америкой и Россией или нет? -- не унимался Стейнбек.

— И нам и вам своей земли хватат. Нам, русским, нечего с вами, американцами, делить, кроме глупости… — усмехнулся дядя, опрокидывая на пару со Стейнбеком еще по стопке водки.

— Зачем это нужно — делить глупость? -- сбежались на совет сразу все морщины на лбу Стейнбека.

— Да потому что войну начнет только тот из нас, у кого глупости больше… Поэтому и надо, чтоб у нас глупости было поровну, тогда и войны не будет. Ну, вздрогнем! — и в дядиных руках как по волшебству опять появились две полнехоньких стопки — для себя и для американского кореша.

— У вас, русских, национальная любовь к лозунгам. Почему бы вам не вывесить лозунг вашего дяди: «Глупость — поровну…» — расхохотался Стейнбек. -- За рабочий класс Сибири! А вы что же не пьете? Вы плохой племянник. Давайте-ка я вам налью…

У меня в глазах все плыло. Между тем время близилось к утру, и Стейнбек, воспламененный рассветными лучами, заявил, что он слышал об одном интересном обычае русских пьяниц — pollitra na troikh, когда трое не знакомых друг другу людей у дверей магазина скидываются на одну бутылку водки и пьют ее по очереди из горла. Воспользовавшись тем, что его жена, потеряв бдительность, уютно прикорнула на диване, Джон Стейнбек потребовал, чтобы я отвел его вместе с его «корешем» Андреем (Стейнбек уже выучил этот сибиризм) к открытию ближайшего магазина, с тем чтобы претворить в жизнь уникальный русский обычай утренней тройственной солидарности. Я предложил себя в качестве третьего, но Стейнбек заявил, что pollitra na troikh — это традиция пролетариата, и им нужен the only working class man. Что было дальше, помню смутно. Вроде бы я оставил Стейнбека и моего дядю на часок у магазина «Комсомолец». Уж на каком языке они разговаривали друг с другом, не знаю, но я, когда вернулся, изрядно волнуясь за них, увидел успокоившую меня идиллическую скульптурную группу. В середине садовой скамьи, под которой застенчиво поблескивала уже опустошенная pollitra, сидя спал богатырским сном певец «Гроздьев гнева», а на его отеческих коленях мирно покоились две головы — одна моего дяди, уже несколько полысевшая, но с еще непокорными остатками прежнего чуба, а вторая голова, совершенно мне не знакомая, с волосами цвета горящего керосина, принадлежала небольшому человечку в резиновых сапогах, даже во сне не выпускавшему из рук удочку. Я понял, что историческое слияние певца американского пролетариата с пролетариатом русским состоялось. Не ручаюсь, было ли это так на самом деле, или это была моя галлюцинация, или просто сон, но некоторые мои соседи, ходившие в столь утренний час в магазин «Комсомолец» по той же деликатной причине, утверждали, что видели именно на этой скамье человека, очень похожего на Джона Стейнбека.

В 1966 году газета «Ньюсдей» опубликовала под общим заголовком «Письма Алисе» статьи Джона Стейнбека о его поездке во Вьетнам. Я знал, что Стейнбек полетел во Вьетнам, чтобы увидеть раненого сына, и мог представить, как его потрясли кровь и раны молодых американцев в этом госпитале. Такую же кровь и такие же раны он мог увидеть и по другую сторону фронта — в северовьетнамских госпиталях. Но отцовские эмоции Стейнбека взяли верх над рассудком, и, когда военные пригласили его принять участие в вертолетном рейде над территорией, контролируемой Вьетконгом, он не отказался. Прочитав его статьи, я больше всего поразился тому, что Стейнбек, находясь на американском вертолете, обстреливавшем вьетнамские деревни, сравнил пальцы пулеметчика с пальцами великого музыканта Пабло Казальса, летающими по струнам. Это было резким диссонансом на фоне гигантских демонстраций в США за мир во Вьетнаме, в которых участвовали и Бенджамин Спок, и Мартин Лютер Кинг, и Артур Миллер, и Джоан Баэз и Боб Дилан, и Аллен Гинзберг. В июле 1966 года «Литгазета» напечатала мое стихотворение «Письмо Джону Стейнбеку», где я вспоминал его призыв к молодым русским писателям: «А ну, волчата, покажите ваши зубы» и призывал его выступить за мир во Вьетнаме: «Так покажите зубы -- зубы Джона!» Стихотворение, написанное в горьком, но самом дружественном тоне, было опубликовано в США в «Харперсе».

К сожалению, многие американские «левые», не сделав и десятой доли того, что сделал Стейнбек для собственного народа, начали безжалостно оскорблять писателя за эту, может быть единственную, моральную ошибку в его жизни. Либеральный террор ничем не лучше средневековой инквизиции.

Осенью 1966 года мне удалось пробиться в Америку сквозь проржавевший, но все-таки еще существовавший «железный занавес». Организатор моих поэтических выступлений в 28 университетах США профессор Альберт Тодд сказал мне, что ему звонил Джон Стейнбек, который очень хочет прийти с женой на мое первое выступление в Куинс колледж, но опасается, что его присутствие причинит мне политические неприятности.

Я понял, как он затравлен, потому что меня тоже не раз оскорбляли не только справа, но и слева, что иногда даже больней. Я сразу позвонил Стейнбеку и сказал, что буду счастлив видеть его на моем первом вечере. Единственное, что меня беспокоило,— не обидело ли Стейнбека мое стихотворение.

— Нет… — ответил он.— Задело, но не обидело. Знаешь, по-моему, в этой истории мы оба не правы — и ты и я. И знаешь в чем? В таких случаях нельзя принимать ничью сторону, потому что обе стороны в чем-то виноваты. Жаль, что я это понял с опозданием. Ты это тоже когда-нибудь поймешь.

Пока меня представляли аудитории, я поискал глазами Стейнбека и, прежде чем начать читать стихи, спрыгнув со сцены, обнял его и поцеловал руку его жене.

На следующий день одна из нью-йоркских газет, кажется все та же «Ньюсдей», опубликовала фотографию нашего объятия со Стейнбеком с такой подписью: «Евтушенко просит у Стейнбека прощения за свое стихотворение». Все это было подано так, словно я отказался от своей антивоенной позиции и принял точку зрения, высказанную в «Письмах Алисе»

— Придется отвечать,— мрачно сказал я.— Не хотелось бы, а придется. Только как бы ничем не травмировать старика. Он же не виноват в этом.

— Да, придется отвечать, -- грустно вздохнул Тодд, и мы принялись сочинять это письмо, но слова сопротивлялись, не подчинялись.

— Было бы идеально, если бы Стейнбек сам написал им ответ,— сказал Тодд.

— Но я не могу его об этом просить,— сказал я.— Ему и без этого тяжко.

И вдруг ровно в этот момент раздался звонок, и я услышал такой знакомый, чуть хрипловатый голос американского «кореша» моего дяди Андрея.

— Eujenio, que cabrones ellos son — estos periodistos*… — прорычал он по-испански.— Они хотели бы всех нас поссорить насмерть, потому что не умеют любить и завидуют всем, кто любит друг друга. Не обращай внимания на эту провокацию. Я сам написал им ответ. Завтра прочтешь. А я тут прочел твою автобиографию. Заметно, что написано в спешке, удостоив стул лишь половины той части тела, на которой сидят. Но там есть одна главка — о похоронах Сталина, я сразу все это увидел, как будто сам там побывал. Кто знает, может быть, в энциклопедиях XXI века о тебе будут писать: «Знаменитый русский прозаик, начинавший как поэт». Да и твое стихотворение о трех старухах «В ста верстах» — это в сущности сильный короткий рассказ. Может быть, я его еще пере-переведу. Рего recuerda. Eujenio — quando escribes prosa, hay que usar sobre la silla el culo completo… claro, que juntos con el corazon**. Мы тебя ждем с женой в следующий четверг — это твой свободный день. Я хочу тебе прокрутить мой старый фильм «Вива Сапата!» Может быть, будет Марлон Брандо, если я найду его. Не забывай клич из «Книги Джунглей» «Мы одной крови — ты и я…»

Я не забыл этого клича, Джон.

--------------

*Какие козлы эти самые «журналисты».

**Но помни, Eujenio, -- когда пишешь прозу, все-таки нужно сидеть на стуле не частью задницы, а полностью… Желательно вместе с душой.

источник: «Огонек», № 32, 2002