У романа Линор Горалик нет четкой сюжетной структуры, это скорее сборник новелл с рядом сквозных персонажей (но не только сквозных), а у этого метода есть много внутренних проблем, например, он не имеет внутренних ограничений на разрастание объема. Кажется, что если пролистывать, пропускать отдельные абзацы и целые главы, или читать главы романа в произвольном порядке, то ничего не теряешь. Тем более что финалы в новеллах отсутствуют, автор предпочитает сюжету впечатление, интонацию, самокопания, многозначительные реплики. Действие романа происходит в постапокалиптическом антураже, но иногда кажется, что этот антураж излишен, поскольку автора интересуют в основном житейские и психологические проблемы персонажей, их комплексы, травмы, страхи, их уязвимость, их взаимные обиды, их попытки манипулировать друг другом, при этом персонажи изображены такими, что их жизнь в любой случае была бы катастрофой и кошмаром, так что внешний кошмар тут может и не очень нужен, во всяком случае он является продолжением их внутренней неустроенности. Как энциклопедия людей несчастных и обиженных роман Горалик заставляет вспоминать прозу Людмилы Петрушевской, в нем тоже это настроение, которое Дмитрий Быков, говоря о творчестве Петрушевской, назвал острым чувством обиды на мир. Есть и вполне беккетовское внимание к телесным неустройствам.
Роман Горалик по отношению к персонажам психоаналитичен, недаром среди персонажей есть психологи и психиатры, среди героев нет откровенных злодеев, все – хорошие люди, но все с легкой мерзотцой, как и должно быть, если смотреть на людей психоаналитически. Все мужчины у Горалик — слезливы и слабохарактерны, все женщины с придурью. «Стыд и позор», название одного из постигших постапокалиптическое человечество бедствий, скорее характеризует общую атмосферу романа, это то, в чем живут герои Горалик. «Стыд и позор» сдирает с людей кожу, это в том числе метафора.
Остроумие Линор Горалик очень умеренное, но желание шутить очень сильное, и в каждом абзаце мы видим желание злобно пошутить над попавшим в очередное стыдное положение героем.
Важнейшая линия романа — наличие говорящих животных, но тут важно, что сама стадия удивления говорящим животным, все трудности их принятия в качестве полноценных членов общества, все что волновало героев романа Веркора «Люди или животные» здесь пропущены, и животные приняты в человеческое общество, как в сказках о Простоквашино Успенского, кстати отсылка к Простоквашино есть в тексте Горалик. Израиль – культурная страна, животным здесь дают пайки и лекарства, в русских постапокалипсисах жизнь обычно жестче, хоть ты говорящий, хоть нет.
Тут важно заметить, что и в мировой, и в русской литературе есть огромная традиция историй с говорящими животными или животными с высокой степенью антропоморфизма, начиная с народных сказок и кончая «Жизнью насекомых» Виктора Пелевина, так что текст Линор Горалик более традиционный, чем кажется на первый взгляд. Такие истории, как если бы про котов и песиков из Простоквашино писала Людмила Петрушевская, как она пишет прозу для взрослых. Хотя Людмила Петрушевской тоже писала сказки про животных: «Червь Феофан все не давал покоя пауку Афанасию: только Афанасий все приберет, навесит занавески, тут же Феофан приползает, притаскивает на себе мусор, яблочные огрызки, шелуху (живет в конце огорода, что делать) и начинает рассуждать о вечности». В этой цитате из Петрушевской в свернутом виде в принципе уже содержится весь роман Горалик.
Отдельно хотелось бы сказать об обилии в лексике романа заимствований из иврита. Действие романа происходит в Израиле, понятно, что в Израиле говорят на иврите, понятно также, что русские репатрианты в Израиле живут в обстановке обилия подобных заимствований, но не совсем понятно, почему ее надо переносить в текст романа, поскольку персонажей она не совсем касается, подавляющее большинство персонажей — не репатрианты, а просто ивритоговорящие. Тем более непонятно, зачем в авторской речи называть на иврите понятия, не описывающие специфические израильские реалии, а совершенно простые и универсальные — такие как «солдатское построение», «акушерка», или названия растений («олеандр», «китайская шляпка»). Не ясно, что означают вкрапления ивритских слов в речи персонажей, которая передается по-русски, но по сюжету является речью на иврите. Непонятно, зачем сохранять ивритское звучание израильских воинских званий, тем более что, с одной стороны, в любой газете израильские генералы называются именно генералами, а не «алуфами», а с другой стороны автору все равно приходится делать сноску с переводом этих воинских званий. Также ясно, что у израильтян к ивриту особе эмоциональное отношение, но для большинства читателей романа это просто иноязычие и довольно странный «лингвистический декор». Линор Горалик совершает важный жест – вводит в русский литературный язык жаргонизмы русских репатриантов, но уместность этого жеста вызывает вопросы, поскольку роман все-таки не про них. Заметим, что Бабель в «Одесских рассказах» обошелся почти без лексических заимствований. Впрочем, это такой жест — показать ситуацию как она выглядит в языковой картине мира русского «Олима».
Роман Горалик — образец высокого литературного профессионализма и очень серьезного отношения к человеку и его проблемам, многим он, наверное, понравится, но многим, наверное, покажется скучным и затянутым.
Одному Богу известно, как текст Горалик попал в этот список.
И дело не в том, что он мало похож на фантастику, к которой привык читатель, и не в том, что он труден для чтения – с этими длинными периодами, часто лишёнными абзацев, как стихотворения в прозе. Дело в том, что в разливе персональной корректности много обязательного, натужного, а настоящая эмпатия в этих обстоятельствах прячется.
Дело там вот в чём: случился непонятный катаклизм, в результате которого в одних странах города просели, и провалились под землю, в других – появилась непонятная радужная пыль, в третьих, случилось ещё что-то, и, наконец, заговорили животные, вернее, одомашненные животные. (Верблюды тоже).
При этом в Эрец-Исраэль случилось всё это одновременно.
Речь о том, что кот или собака – это предельный случай «другого» — он с одной стороны, не человек, его в рамках современной цивилизации мало что защищает, а, с другой стороны, на домашних питомцах концентрируется бездна любви. Кто-то мне рассказывал, что, согласно опросам, одинокие парижанки, скорее бросят любовника, чем выгонят кошку.
Апостол Павел по этому поводу говорит: «Ибо тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих, потому что тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего её, в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих. Ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне; и не только она, но и мы сами, имея начаток Духа, и мы в себе стенаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего» (Рим. 8, 19-23).
Я буду предельно необъективен, потому что Линор, как мне кажется, обслуживает очень важное желание людей – поговорить о своей травме. Как-то, в частном разговоре, она сказала, что нельзя человеку говорить «Тебе не больно, вот смотри – у других хуже». Это очень важная позиция, и она многое объясняет в жизни. Нет универсальной шкалы боли, разочарования, горечи и печали. Ад существования других никуда не денется, но нужно как-то сосуществовать рядом.
При этом «фантастика» у автора весьма специфическая: замени тут домашних питомцев на членов семьи – канареек на детей, котов на стариков, собак – на подростков, ничего не изменится. Фокус именно в том, что понятие «другого» тут доведено до критического — то есть расчеловечено. То есть, отчаявшись в понимании со стороны близких, люди сейчас начинают концентрироваться на домашних питомцах, а Горалик даёт нам понять, что и они будут сварливы, бестолковы, себе на уме, как сами люди. И мы живём в аду, где ад — это другие. Так что с котом тоже не получится. Но как-то жить надо.
Кстати, читая эту книгу параллельно с романом Кузнецова «Живые и взрослые», окончательно понимаешь, как был сделан этими авторами, пожалуй, лучший отечественный футурологический роман «Нет». Иначе говоря, понятно, кто из соавторов там что писал.
Одним словом – этот роман прекрасен. И возможно, он символизирует новые горизонты фантастической литературы, когда людям станут интересны такие вещи, как дистанция между людьми, сопереживание (то, когда оно уместно, и когда – неуместно, а то часто люди лезут к тебе со своим сопереживанием, и хочется их стукнуть по голове половником, только бы отвяли, не травили б душу), ну и всё такое. Но это всё безумно далеко, потому что личное следует в тени общественного, смерть неизбежна, а истлевший коллективизм — наше Отечество.
Андрей Василевский:
Хороший роман, к которому, конечно, можно предъявить ряд претензий, но не хочется, потому что мне интересно всё, что (и как) делает Линор Горалик, да и просто — хороший роман, который вполне оправданно претендует в этом году на «Большую книгу». Может читаться и как «мейнстримная» проза, и как «фантастика». О нем уже много написано, отсылаю, например, к большой рецензии Аси Михеевой «Этика и этология совместной жизни» («Новый мир», 2019, № 1).
В отдельно взятом Израиле конец света: города в руинах, выжившие в панике, в полевых лагерях, в полипропилене и на кодеине, спасающих, соответственно, от наждачных бурь и радужного сумасшествия. И в безумной компании: после катастрофы заговорили животные. Все — от муравьев до слонов. Теперь они разумные собратья по несчастью, которые неумолчно трындят, жалобно причитают и не едят друг друга. И человеку их есть уже нельзя, а можно и необходимо кормить с руки возлежащих рядом льва и антилопу, хитромордых енотов, норовящих подломить склад, тупых кроликов, тихо спивающегося слона, истеричных лошадей, гопницки жестоких кошек и не выходящих из экзистенциального отчаяния жуков. Кормить, окормлять силами уцелевших раввинов, батюшек и деловитых Свидетелей Иеговы, защищать — и каждое утро пытаться найти смысл во всем этом и хоть в чем-нибудь.
Роман состоит из 103 кусочков, небольших и совсем крохотных (картинка или фраза на арабском – и все), как будто случайным, но, само собой, страшно глубоко продуманным образом надерганных из гигантского сложного организма. Каждый кусочек выдирался с кровью и вытягивался по жилке, невыносимо тонко и точно соединяющей его с остальными кусочками. Каждый кусочек непрост. Каждый кусочек блестяще написан и не очень похож на предыдущий. Каждый кусочек полон отчаянья и веселья, призванного задавить шок и неудобство от того, что всем так плохо, а я, рассказчик, даже и помочь никому не могу, потому что убит в первой главе. Каждый кусочек при желании лентой разматывается в любую сторону – законченного рассказа из чудовищной, но подлинной жизни, анекдота за гранью истерики, прерывистого, но вполне цельного повествования, пасхалочки с подмигиванием знакомым текстам, людям, писаниям и мультфильму «Мадагаскар»,очередного фрагмента мозаики размером с мир либо многослойной притчи про евреев и арабов, про русских и нерусских, про быдло и светлых человечков, про людей и нелюдей, про ружье на стене, золото молчания и гнусность эмпатии, без которой сдохнем.
Наш пожилой современник Андрей Соколов отправляется в 1977 год и снова становится 14-летним ленинградским подростком, который не только помнит все пережитое, но и умеет выкачивать из ноосферы любую информацию, накопленную человечеством к 2016 году. Он намерен изменить мир к лучшему и как минимум спасти СССР.
В начале 80-х Аркадий Стругацкий сольно (под псевдонимом С.Ярославцев) написал небольшую повесть, а скорее, большой рассказ «Подробности жизни Никиты Воронцова». Его герой бесконечно проживает одну и ту же жизнь, в момент смерти в 1977 году возвращаясь в 1937 год, в себя четырнадцатилетнего. Воронцов помнит все свои жизни, он знает про все, что будет с ним, родными, страной и миром — и, раз за за разом убедившись, что сопротивляться напору времени, спасать мир от войны, Ленинград от блокады и т.д., бесполезно, пытается просто прожить очередную инкарнацию тихо и честно.
Андрей Соколов, очевидно списанный с автора, столь же очевидно, причем не словом, а делом, пытается полемизировать с Никитой Воронцовым. У него есть всего один шанс, и он намерен воспользоваться им по максимуму. Соколов пытается стать богом из машины в драме, отыгрываемой сверхдержавами, анонимно подпинывая их руководство в правильном — смысле, огибающем роковые развилки истории, — направлении.
Примерно так же, судя по всему, рассматривает свой шанс Королюк, автор одного романа, который пишется явно не первый год и явно далек от завершения, несмотря на вполне циклопические (под 50 а.л., толще «Анны Карениной») размеры. Номинированный текст состоит из трех книг и огрызка четвертой, оборванного буквально на полуслове.
Неожиданное сходство обнаруживается у «Квинта Лициния» еще и с повестью Валерия Медведева «Сверхприключения сверхкосмонавта». Но если там зацикленный всезнайка и сильная личность оказывался Баранкиным-ставшим-сверхчеловеком-и-поймавшим-звезду, то тут он пришелец из будущего, ведущий тройную жизнь: упоротого по учебе и выстраиванию любовного треугольника восьмиклассника, ушлого организатора своей судьбы и судьбы нескольких одноклассников — и мистического осведомителя КГБ и ЦРУ.
Герой, как, видимо, и автор, убежден, что все проблемы СССР объяснялись внешним воздействием, и ловко сочетает любовь к марксистско-ленинским принципам с их полным игнорированием в той части, которая указывает на зависимость социально-политической надстройки от экономического базиса, который ровно в конце 70-х впал в стагнацию с уменьшающимся КПД на фоне перекошенной малопотребительской экономики и растущей зависимости от нефтедолларов.
В целом это довольно занимательный и весьма поучительный текст, способный стать для неленивого исследователя как символом неумолимости прогресса, терпения и труда (двухсотая страница написана гораздо лучше первой), так и лучшим подтверждением того, что жесткое планирование и распределение времени прагматичнее принципа «Кривая вывезет».
На нынешней стадии роман напоминает советские мультики про Вовку в Тридесятом царстве и прочие «На задней парте», в которых живые герои попадали в нарисованный мир сказки или учебника. Подростки Королюка вполне живые (даже перебор с сексуальной озабоченностью в предложенных обстоятельствах выглядит правдоподобным), но действовать им приходится в совершенно картонных декорациях уютного лампового СССР, душевного и умелого. «Высочайший профессионализм и редкого качества атмосферность. Надо иметь немерено таланта, чтобы на протяжении всего выпуска так поддерживать высокую ноту оптимизма и вливать такой заряд энергии, ни разу при этом не сфальшивив» — это про «Пионерскую зорьку», например. А вожди там вообще живчики: Брежнев толкает затяжные антисемитские речи, а Андропов как влитой садится в амплуа мудрого седоватого генерала госбезопасности из шпионской книжки 50-х. На выходе получается бульварный постмодернизм, целиком построенный на заимствованных конструктах: шпионы и контрразведчики из книжек в «рамочке», диалоги из юношеской прозы 70-х, идеология — раннее попаданчество, к тому же автор упоен НЛП и вульгарными психофизическими трюками, что сближает книгу не с Ярославцевым, а с Веллером и Звягинцевым, в бледненьком изводе, само собой. Бойко, гладко, вторично, зато можно гнать километрами. Чем Королюк и занимается который год.
Главное, что хочется сказать о б этой саге — она чудовищно, убийственно, непревзойденно подробна. 40 авторских листов – и, кажется, повествование дошло только до середины. Слишком подробная разработка всего, что попалось в фокус внимания автора — политической обстановки 70-х годов, планов по созданию хорошей школьной агитбригады, общения главного героя с одноклассницами, его математических увлечений, отличий паленых джинсов от фирменных. Потрясающее трудолюбие автора видимо накладывается на искреннее удовольствие от создания своей альтернативной вселенной (которая при этом отчасти дублирует мир его школьной юности). Столь масштабной и тщательной проработки психической травмы, порожденной крахом СССР, мир еще, кажется, не знал. Из-за потери темпа все детективные и остросюжетные линии этого романа (романов) теряют всякую занимательность и тонут в бесконечных диалогах и комментариях. Эти комментарии часто вполне интеллектуальны, и во многих отзывах читаешь про ум автора, но умный человек — еще не профессия, и умных людей гораздо больше, чем хороших писателей. Впрочем, именно поэтому, хотя эпопее и не суждено оставить яркого следа в истории литературы, она несомненно будет достойна упоминания в еще не написанной истории наших альтернативно-исторических дискуссий – важной составляющей российской общественной мысли исторической памяти. Само существование масштабного, объемного литературного цикла, в котором аккумулированы определенные представления о возможности спасти СССР, уже делает его значимым фактом этих дискуссий. Хотя некоторые озвученные в тексте мысли столь глупы, что их не стоило вкладывать даже в уста отрицательных персонажей — например, что до 1937 года в СССР не было управления через госаппарат, а было прямое народовластие. Любопытно, что автор, чей герой усиленно занимается математикой, кажется, является сторонником довольно распространенного заблуждения, что главной слабостью плановой экономики по сравнению с рыночной была нехватка вычислительных ресурсов и алгоритмов, в то время как это совершенно второстепенная проблема по сравнению с куда более важной проблемой мотивации экономических субъектов.
Автор демонстрирует иногда удивительно странную сентиментальность, некоторые отрывки в этом тексте — настоящее признание в любви членам брежневского политбюро с высокой оценкой их ума; слезливое купание в советском плакатном пафосе. Той же сентиментальностью окрашена и личная жизнь героя, он буквально как котят подбирает на улице и кормит бездомных девушек, и не спит с ними, а только смотрит воспаленное горло, котятки русские больны. Но если платонические отношения с нарастающим в численности косяком девушек кажутся до оскомины приторными, то идеологический восторг героя, рассуждающего о советском человеке как высшем продукте социальной селекции, даже не знаешь как и прокомментировать. Кажется, есть в романе и легкий душок антисемитизма — или показалось? Во всяком случае, все евреи тут доносчики или жулики, и даже великий математик Гельфанд крадет у главного героя идею
При этом герой остается манипулирующим окружающими суперменом, что, впрочем, для фантастики банально.
Ввиду незаконченности саги мы так и не узнаем ответы на два важных вопроса: 1) удастся ли спасти СССР? 2) с кем из своего гарема герой в конце концов займется сексом?
Дмитрий Бавильский:
Роман о нашем современнике Андрее Соколове, заброшенном в 1977-ой, (время его учёбы в ленинградской школе) для того, чтобы спасти СССР от распада, выдвинут на «Новые горизонты» в виде трилогии и это самый объёмный текст лонг-листа.
Конвертировав присланный файл в 14-ый кегль, я получил более тысячи страниц (если точнее, то 1062), из-за чего последнюю четверть, где-то после 800-ой страницы, читал с всё более нарастающим вниманием.
Из одного невероятного события (встреча в поезде на Шепетовку с инфернальной силой, пытающейся спасти мир от грозящей всем нам гибели, для чего и понадобилось путешествие во времени как раз и соответствует «правилу Стругацких», считавших, что для полноценного фантастического сюжета вполне достаточно всего одного допущения) Михаил Королюк наплодил диковинное количество сюжетных линий, соединить которые воедино не смог бы и самый опытный сценарист.
Чем отчётливее приближался финал, тем сильнее было ощущение, что победить нагороженный огород можно лишь так, как Александр Македонский разрубил Гордиев узел.
Сделав вид, что Андрей Соколов проснулся или же был вызван обратно в настоящее.
Однако, оказалось, что незадолго до конца текста в файле, начинается четвёртая книга «Квинта Лициния», пока что вместившая всего пару глав.
Видимо, над продолжением автор работает в настоящее время и, таким образом, на «Новые Горизонты» выдвинуто незаконченное произведение, которое, если действовать по уму, следовало бы отклонить.
Не только по формальным причинам, но и по уровню «писательского мастерства», выдающего в Михаиле Королюке крайне амбициозного дебютанта, романными техниками пока не владеющего. Ну, то есть, абсолютно.
Дальше пойдут спойлеры и констатации.
Прошу не воспринимать мой текст как критический – «Квинта Лициния» я не оцениваю, он не конвенционен во всех смыслах, поэтому я буду просто рассказывать о трилогии.
Не критикуя, а называя своими именами то, что автор сделал, а номинатор, выдвинувший эту трилогию на премию, поддержал в каком-то приступе самоуничижительного глумления над «Новыми Горизонтами» и своими коллегами, добросовестность которых вынуждала со всей этой литературной кадрилью знакомиться.
Первый признак неоперившегося дебютанта – неумение отличать главное от второстепенного: все подробности ему кажутся важными, из-за чего любое действие, событие и явление обрастает избыточными подробностями.
Они не несут никакой смысловой или функциональной нагрузки, не являются символами или заранее заряженными ружьями, просто зачем-то множатся, постоянно снижая скорость чтения – ведь за каждой такой деталью, особенно поначалу, начинают мерещиться (так уж устроена наша воспринимательная машинка, настроенная на то, что автор ничего не делает случайно) какие-то важные черты.
И если их пропустишь, можешь не поймать целого.
Хотя уже скоро я понял, что вестись на это не следует, все детали возникают у Михаила Королюка вхолостую.
Конечно, можно было бы сказать, что таким избыточным способом (не мытьем, так катаньем) автор любовно воспроизводит собственное советское прошлое, так как важнейшая мотивация к реконструкциям подобного сорта – желание поместить себя и читателя в машину времени, напитаться его атмосферой: ещё со времён Пруста тексты о памяти должны погружать нас в несуществующие более сцепления деталей и обстоятельств, вызываемых упоминанием старинных реалий.
Тем более, что Королюк действительно проделал большую работу по воссозданию советского быта.
Память у него хорошая, или списки особые составлял – продуктов, блюд и сленга, более не существующих звуков и запахов, но ретро-фактура в романе зашкаливает.
Особенно много сил Королюк уделяет внимание кухне, перечислению того, что и как, в условиях тотального позднесоветского дефицита, готовила его мама.
Да и сам Андрей Соколов – тот ещё кулинар: после того, как у фарцовщиков он полностью оделся по фирме, от джинсов до курточки, важнейшей его бытовой задачей оказывается синтезирование современной XXI-му веку кухни на базе советских продуктов.
Чтобы удивлять своих одноклассник и подружек горячими бутербродами и итальянскими приправами, которые легко делаются, если купить базилик у бабушек и знать, что орегано – это обыкновенная душица.
Однако, не оставляет ощущение, что «реалии прошлого», впрочем, как и всё прочее, автор использует механистически: детали ушедшего быта валятся на читателя по касательной, но вкуса мадленки, размоченной в липовом чае, не вызывают.
Во-первых, они теряются в нагромождении лишних подробностей, а, во-вторых, другим важнейшим свойствам первачей и дебютантов является приверженность к штампам самого разного свойства – от речевых тромбов, канцеляритов или ритмических излишеств, вплоть до сюжетных, легко предсказуемых, разворотов.
То, что с «воссозданием быта» Королюк «отрабатывает номер» говорит масса неточностей и механических переносов из нынешнего времени в законченное прошлое.
Например, он в 1977-м году заставляет обсуждать советских школьников творчество Набокова:
«— Это ты о «Лолите»?
Глаза девушки забегали, и она, еще гуще покраснев, кивнула. Я продолжил:
— Ну да, есть такое, согласен. Но ты учти следующее. Он был аристократ, сноб и талантливый провокатор. «Лолита» на уровне сюжета — это осознанная провокация, достигшая своей цели. Но как писателя Набокова интересовали не идеи и сюжет, а стиль и слог как способ извлечения эмоций из души читателя. Он инструменталист, разработчик языка. И вот здесь он бесподобен. Именно так его и надо воспринимать.
— Но неужели нельзя было выбрать другой, приличный сюжет! Грязь какая-то отвратительная получилась, прилипчивая… Прочла, и внутри зудело и чесалось, как будто вся я — старый расцарапанный укус. Приличный писатель не должен такие гадости делать…»
Из этого отрывка видно, как автор собирает (о «Лолите», о Набокове, о чём угодно) коллекции общих мест и стандартных мнений, которые у него проговаривают не только старшеклассники, их учителя, но и руководители великих государств.
Есть известная фраза, что люди делятся на тех, кто пишет прозу и тех, кто пишет прозой: Михаил Королюк явно из вторых.
На примере его трилогии легко показать чем беллетристика отличается от «изящной словесности», что пишется (даже если это «фантастика») не ради сюжета, но создания того, что Бахтин называл «хронотопом», а Подорога в разговоре с Деррида «топологическим языком», вызывающим расширение произведения изнутри.
Полноценная проза — это когда нет ничего лишнего (под учёт берутся даже все служебные слова и синтаксические знаки – почти как в поэзии) и все уровни текста работают, точно швейцарские часы, но, что самое важное, это когда «форма» становится «содержанием», с помощью сознательного отстаивания таких сложно уловимых штук, как, например, ритм и интонация.
Нарратив, растворённый в стилистических приблудах, действует гораздо сильнее лобовых построений – тогда текст начинает обладать собственными физическими свойствами.
Вот как музыка, текущая вполне материально осязаемыми акустическими волнами, свойства эти воздействуют на читателя отсутствием стилистического автоматизма, заканчивающегося вместе с канцеляритами и бюрократическими штампами.
Роман – не заготовка для киносценария, но создание особенного агрегатного состояния текстуальной материи, где фабула, конечно, скрепа, но не самая существенная.
Намного сильнее полноценный роман скрепляет направление и напор авторской мысли или же интонационное единство, тогда как Королюк осознанно ориентируется на жанр телесериала – но не современного, а проверенного временем советского «многосерийного фильма»: у него даже подача постоянно меняющихся мест действия, разбросанных по всей планете, оформлена на манер титров из «Семнадцати мгновений весны».
Советское для него до сих пор значит «лучшее».
Так как больше внимания чем еде и одежде (Андрей Соколов сам начинает шить джинсы под фирму и кроить платья своим девушкам, а их у него, в параллель, четыре), а также духам (опять же, через фарцу, он достает на восьмое марта духи в подарок – кому-то французские, практически аутентичные, а кому-то польскую «Пани Валевскую»), Королюк уделяет идеологическому стилю позднезастойных времён, когда страницами будто бы цитирует (а, может, и правда, цитирует) советские газеты.
А ещё изображает заседания Политбюро ЦК КПСС и приватные беседы Андропова с коллегами, описывая всех, до самого последнего Щербицкого или Пельше (историю КПСС он знает и сдавал на пять с плюсом).
Причём чем дальше «в лес», тем геополитики больше, а быта меньше.
Королюка, совсем как Путина, «внутренняя повестка» жизни в СССР интересует гораздо меньше международной панорамы, поскольку Андрей Соколов, для того, чтобы спасти человечество от гибели, а Советский Союз от распада (дабы на карте никогда не мог появиться проспект имени Академика Сахарова, а все люди продолжали оставаться такими же искренними и открытыми, как перед московской олимпиадой) должен вмешаться в тогдашний расклад интернациональных сил.
Андрею нужно разрушить причинно-следственную вязь событий, сложившихся после переворота в Кабуле (что привело к вводу ограниченного контингента советских войск в Афганистан), или после похищения и убийства Альдо Моро (из-за чего Польша получила славянского Папу Римского, ставшего символом сопротивления коммунизму, приведшего профсоюз «Солидарность» к победе над большевиками), ну и много ещё чего.
Поэтому, с одной стороны, Соколов начинает писать письма Андропову, где раскрывает шпионов, пригревшихся на груди у доблестных органов, рассказывает о грядущих климатических и техногенных катастрофах, ценах на нефть и подспудных геополитических тенденциях, с другой, он начинает сообщать спецслужбам разных стран об исторических событиях большой важности, имевших отдалённые последствия.
Сдаёт цэрэушникам наркобаронов, израильскому «Моссаду» террористов, помогает итальянцам сохранить жизнь Альдо Моро.
Обычно Соколов высылает правительствам и правителям свои сведения заочно – например, раскрывая Андропову шпионов и вредителей в стане его спецслужб: ну, то есть, обогащённый опытом более поздних времён, сдаёт предателей и перебежчиков, вроде Калугина, саморазоблачившихся в Перестройку (тут автор даёт целый список оборотней в погонах, которых нужно было бы схватить ещё в советские годы), а на свою тинейджерскую душу берёт лишь один тяжкий грех – собственноручно убивая в Ростове-на-Дону инженера Чикатило.
Это убийство, впрочем, в романе большого следа не оставляет.
Для того, чтобы изменить судьбы цивилизации, Брэдбери оказалось достаточным, чтобы посланец из будущего сошёл с тропы и задавил бабочку; персонаж трилогии идёт по «историческому процессу» катком, из-за чего следствий возникает больше, чем у профессиональных ваятелей эпосов из советской «Роман-газеты».
Понятно, что поднимается всемирный кипеж, поскольку донесения «Сенатора» (именно такую кличку Андрей получает у Андропова) бьют в самую точку и никогда не промахивается.
Лучшие силы вселенной гадают, что ж это за уникальный осведомитель такой появился и пытаются выйти с советским школьником на связь, так что в Ленинграде возникает чуть ли не давка из разведчиков и шпионов разных стран.
Во-первых, за Соколовым охотятся советские, так как Андропов, а потом уже и Брежнев, становятся лично заинтересованными в том, чтобы посадить Сенатора на короткую цепь.
Действуют они крайне осмотрительно и корректно, накрывая едва ли не весь Ленинград сетью осведомителей и точек слежения, поэтому конвой заботы вокруг Андрея постоянно сужается.
Надо сказать, что Михаила Королюка завораживает не только фигура Андропова, но и любого, даже самого последнего службиста.
Памятник Дзержинскому приводит его в умиление («Вутечич был всё-таки гений»), а гэбисты и вовсе в какой-то детский восторг.
Тем более, когда им противостоят тупые и нелепые цэрэушники из ленинградского консульства, в котором работает непросыхающая алкашня, парочка манерных геев и дурёха Синти, с которой Сенатор Соколов выходит на связь.
Вот, например, как американский резидент, идущий по неверному следу, выслеживает очередного нестандартного школьника в ресторане.
«Следующие полчаса Джордж неторопливо насыщался (овечий сыр и буженина были неплохи, а бастурма так и вовсе отлична), время от времени пробуя маленькими глотками Мукузани. Вино было чуть перегрето и проявляло из-за этого свой строптивый нрав.
Разведчик не торопился. Если перед ним силки противника, то его дождутся в любом случае; если же там веселится настоящий молодняк, то их будут выгонять по закрытию ресторана на пинках. Пока же следовало продумать подход к объекту…»
А вот, для сравнения, как описываются будни конторы «Большого дома».
«Генерал Блеер никогда не забывал, что слово «должность» происходит от слова «должен»; чем выше ты взошел, тем тяжелее долг. Долги положено отрабатывать, да не абы как, а на результат. Есть – отлично. Нет – паши вдвое, и это не обсуждается. Да, порой нужна удача, но если молотить двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю, то она находит тебя сама.
Мужество повседневного труда… Неброское, нешумное. За него ведь тоже дают ордена. Это геройство, пусть и особого, небоевого толка: уйти не вспышкой подвига, но гореть десятилетиями, на жилах, через «не могу».
Впрочем, о подвигах и орденах Владлен Николаевич не думал – не до того было. Своя страна на руках. Надо работать.
А в этот поздний предпраздничный вечер «особой» группе было над чем потрудиться: появились успехи. Именно так, во множественном числе! Поэтому в кабинете у генерала сегодня царило приподнятое настроение.
Пили горячий крепкий чай с лимоном и хрустели вездесущими сушками. Потом порученец занес две больших блюда с бутербродами: прибыл белесый, в мелкие дырочки сыр, пахучая вареная колбаса и, половинками – необычно сочные котлеты.
– Мои, – с потаенной гордостью поведал капитан в ответ на молчаливо задранные брови шефа, – лося на майские завалили под Мгой, двухлетку. Жена ведро накрутила…»
Карикатурным, манером, впрочем, Королюк изображает и американских политиков, делая исключение, разве что для Бжезинского, который в начале четвёртого тома, сам не ведая, что творит, изобретает исламский фундаментализм, запуская его бациллу в мировую политику.
Так что, во-вторых, Соколова ищут америкосы и это отдельное, достаточно протяжённое повествование со своей логикой.
В-третьих, много места в трилогии занимает школа, где Соколов учится и заводит непонятные шашни с разными девочками, которые образуют вокруг него что-то вроде платонического гарема, поскольку секса в СССР нет и, видимо, уже не будет даже с Софьей, участковой врачихой, которую за пьянство выгоняют из общежития.
В-четвёртых, Андрей Соколов заново обустраивается не только в школе, но и дома: обычная интеллигентская квартира конца 70-х – идеальная возможность воссоздать «мир советского человека» будто бы изнутри.
Потому что там – быт, вражеские голоса по радио, отношения с родителями: семье Андрея угрожает серьёзное испытание – отец загулял налево, так что отдельный нарратив трилогии рассказывает о том, как с помощью участковой врачихи Соколов возвращает помятого папу в семью.
В-пятых, большое значение в жизни Андрея занимают девочки, к которым он ходит в гости, снимает им квартиры, а также одевает, поскольку, в-шестых, он же ещё и немного шьёт, а это, в условиях очередей и советских пустых магазинов, задача сложная, требующая отдельной изворотливости.
Тем более, что Сенатор хочет запустить поточное производство своих брюк, так как денег, которые он находит в кладах и закладках ему явно не хватает: надо и самому в кафе ходить, и родителям помогать, и свой платонический гарем содержать.
В-шестых, у Андрея внезапно прорезаются гениальные математические способности, московские академики, а среди них один Нобелевский лауреат и другой, создатель учебников, наперебой зовут его писать статьи.
Но Андрей вызывающе скромен и пока что побеждает в всесоюзной Олимпиаде, чтобы затем поехать на математический форум в Лондон – совсем как отец, в начале трилогии вернувшийся с какого-то парижского конгресса и, несмотря на то, что коммунисты не приветствуют его исследования, собирающийся на конгресс в Марокко.
Там есть ещё в-седьмых (повзрослев, Соколов стал врачом, поэтому в 1977-м, он лечит всех, совсем как доктор Хаус, почти мгновенно выдавая безошибочный диагноз); в-восьмых (конкурс агитбригад) и в-девятых (экспедиция в поисках захоронений погибших солдат, поскольку праздник 9 мая автор ценит даже выше Нового года), поэтому как Михаил соберёт все эти сюжетные линии, постоянно разбредающиеся в стороны и распухающие, как от водянки, новыми обстоятельствами, пока знает лишь он один.
Ужо ему. Человек он целеустремлённый и со всех сторон подкованный.
Это Андрею Соколову высшие силы, отправившие его в прошлое, дали возможность владеть любыми знаниями и умениями, подключаясь к чему-то вроде умозрительного интернета, а Михаил Королюк сыплет эрудицией по самым разным вопросам – от краеведения до истории стран, в политику которых вмешивается его персонаж.
Умозрительный интернет (в трилогии он называется брейнсерфингом) превращает главного героя в неуязвимого сверхчеловека, которому и Джеймс Бонд показался бы не больше котёнка.
Всё-то у него получается, всё ладится и все смотрят ему в рот.
И да, спасти он может не только мир, но кого угодно – хоть участковую Софию, хоть девочку Мелкую, которую после смерти матери тиранит похотливый отчим, хоть Брежнева, отменив ему лечение транквилизаторами.
Андропову кладут на стол психологическую характеристику Сенатора, в которой, если я правильно понимаю, автор описывает самого себя.
«Самоуверенный человек, неохотно берется за дело, но, начав, доводит его до конца. Не очень высокая организованность, бесшабашность; способен пренебрегать собственной выгодой и безопасностью; отсутствие честолюбия; скрытен; не терпит слепого подчинения; считает, что в мире все должно быть логично, а следовательно, справедливо».
В настоящем времени Михаил Королюк не находит ни логики, ни справедливости, из-за чего длит, причём как можно дольше, свою грёзу, облекая её в тоску по Империи.
«Квинт Лициний» это ведь пример типической сублимации, когда человек, вероятно, считающий, что жизнь его пошла не так и не туда, возвращается в «школьные годы чудесные», чтобы пережить их заново, став всемогущим с помощью знания из новых времён, ну, и заодно вернуть отца маме.
Карамзин ещё в 1811 году писал: «Настоящее бывает следствием прошедшего. Чтобы судить о первом, надлежит вспомнить последнее…»
Нынешние люди у Королюка вызывают брезгливость, а учитывать годы и годы отрицательной селекции, которые десятилетиями, последовательно проводила советская власть, он не хочет.
Как и то, что любая империя – это не про людей, а про величие и величину территорий.
Ещё Ленин, на которого Королюк любит ссылаться, писал, что империя – тюрьма народов, которые, как известно, состоят из отдельных людей.
СССР, приговоривший своё население к принудительной нищете и отсутствию перспектив, был тюрьмой, в которой, да, конечно, три раза в день дают макароны по-флотски и есть заботливый фельдшер, но где о человеке, вообще-то думать не приучены.
А люди-то эти, в основном, никакие не супергерои, но слабые козявки, постоянно чего-то требующие – например, бытового комфорта, товарного изобилия, адекватного здравоохранения и полноценного образования, открытости миру, инклюзии инвалидов, достойной жизни стариков, чего империя, занимающаяся лишь собственным возвеличиванием, дать им не может.
Да, и не хочет, потому что лес рубят – щепки летят, зато следующее поколение будет жить при коммунизме, как Гагарин в космосе.
Енисей ведь уже покорен, ракеты сделаны, а балет Большого театра покорил все мировые столицы, накупив в обмен на водку и банки чёрной икры западного ширпотреба, чулки да стереосистемы.
Вот и Андрею Соколову папа привёз из Франции аппаратуру, которой ни у кого больше нет и которой теперь можно хвастаться.
Тоскующие по СССР тоскуют по тюрьме и арестантской робе, по своей рабской сущности, когда всё понятно (ведь за тебя решает гражданин начальник) и вовремя, да ещё забесплатно, дают баланды покушать.
То, что сегодня называют ресентиментом, помимо прочего, есть ещё и реакция на нынешнюю переусложнённость мира, продолжающего развиваться и эволюционировать в сторону всё большей детализации, стандартизации и появления новых предметов (явлений, понятий), которые не отменяют прежние, но дополняют их, являясь логическим выражением того, что было раньше.
Кстати, в «научном коммунизме» (была такая обязательная, чуть ли не главная, дисциплина в советских вузах) всё это называлось «диалектикой».
Это ведь именно реакционность авторских взглядов закономерно переплавляется в картонность всех составляющих трилогии Михаила Королюка – от неживого, велеречивого языка и коллекции штампов, притягиваемых ресентиментным сознанием точно магнитом, до персонажей, которым не веришь и в которых не веришь.
Кстати, именно неуёмный ресентимент, с которым автор, видимо, не может справиться, сыграл с его трилогией дурную шутку – смысл авторского послания здесь резко противоречит основным сюжетным коллизиям.
Ведь большую часть времени Андрей Соколов борется и бьётся (достаёт, перекупает, обманывает, ловчит, приспосабливается) с недостатками советского быта, порождённого властью будто бы просвещённых коммунистов, которыми он так любуется, цитируя передовицы советских газет, написанных мёртвыми словами и бегает от службистов для того, чтобы что? Вернуть всё это снова?
Вот эти вот митинги и «уроки мира», пионэрские линейки и всесилие ГБ, пустые холодильники, отсутствие туалетной бумаги и колбасы, сделанной из туалетной бумаги?
Мы, конечно, не так далеко ушли от беды общей несвободы и обязательной, тотальной бедности, но ушли же!
По крайней мере, очереди у нас теперь, в основном, в музеи стоят, а не за сосисками.
Единственный, кто вышел в «Квинте Лицинии» объёмным, страдающим и действенным – это сам автор.
Фантастика не то, что его запульнули в 1977-ой, где он убил Чикатило и постоянно уходил от погони, на ходу придумывая одноклассницам новые платья и ставя диагнозы, но то, что у него там, в прошлом, всё получалось.
Ведь мир после этих сеансов брейнсерфинга так и остался лежать во зле, без какой бы то ни было логики и справедливости.
Одному Богу известно, как текст Королюка попал в этот список.
И дело не в том, что он очень большой – в той копии, которая попала ко мне, почти два миллиона знаков, то есть пятьдесят авторских листов. Нужно иметь изрядное мужество и уверенность в себе, считая что читатель будет обладать таким же мужеством и свободным временем, читая книгу в пятьдесят листов, где на первых же страницах пишут: «Я подавил вздох разочарования и быстро нацепил на лицо гримасу радушия».
С другой стороны, приятно обсуждать роман, в котором автор в первой же строчке берёт быка за рога: «Ну что, вмажем постременной, что ли, на ход ноги?»
Там герой, заключив договор с дьяволом (пусть будет дьявол, так удобнее объяснять) в купе поезда (дьявол старой традиции всегда подсаживается к герою в купе поезда). И вот уже герой попадает в самого себя, подростка, живущего в 1977 году. И мотив его благороден, как у всех попаданцев – спасти СССР. Сперва советский школьник, оценивающий свои пубертатные возможности, а потом уже великое государство, геополитика Андропов и Бжезинский, который на другом краю мира бормочет: «Я считаю, что мы можем окончательно закрыть советскую проблему, пусть не сразу, не через пять-десять лет, но в обозримые сроки. Надо свалить их в кризис, потом – размягчить, и уже следом – выпотрошить. А раз мы можем закрыть эту проблему, то и должны. Это наша главная стратегическая задача». А мудрый мальчик говорит своим собеседникам: «Понимаешь, нам, детишкам-школьникам, вполне допустимо верить в то, что одновременное появление в школе американки и нового завуча по внеклассной работе – это просто совпадение. Это не имеет никакого отношения к тому, что из таких вот симпатичных русисток потом формируют советский отдел в ЦРУ. Это просто совпадение, вот и все. И то, что в роли командира экспедиции появляется вдруг совершенно свободный именно на эти недели дядя Чернобурки – бравый флотский офицер, на которого Мэри не могла, видимо, не запасть – это случайность. И сегодня, на доске, вдруг ставшей отчего-то скользкой, не сломалась вместе с рукой и операция серьезной, поверь мне – очень серьезной организации… И можно верить в то, что дяди и тети в той организации – сама доброта, и им даже в голову не придет наказать одну молоденькую дурочку, верно?»
Героев тут сотни, и кроме школьников и учителей, Андропов и Брежнев, генералы и шпионы, многим уже тогда известный Маркус Вольф, никому ещё неизвестная Мадлен Олбрайт. Всё смешалось в общем танце, и летят во сне концы гамадрилы и британцы, ведьмы, блохи, мертвецы.
Финал не то, чтобы открыт – его нет. Возможно, эту книгу дочитают, когда кончится электричество и читать придётся с бумаги. К тому моменту в романе, кажется, будет не пятьдесят листов, а все сто.
Одним словом – этот роман прекрасен. И возможно, он символизирует хоть и не новые, но нынешние горизонты фантастической литературы, которые построены на желании переиграть историю: «ну, не могло же столько хорошего провалиться вместе с СССР в историческую дыру?! Может, можно что-нибудь сделать?!»
Андрей Василевский:
Объем имеет значение. Мне скажут, что я в жюри. А я скажу, что работаю на общественных началах. Вот за деньги — да, а так — нет.
Текст Кирилла Еськова прекрасен, но, относясь скорее к non-fiction, кажется на этом лишенном номинаций литературном конкурсе несколько неуместным. Правда, в составе текста имеется «киносценарий», но он, вне контекста исторического расследования какими-то самостоятельными литературными достоинствами не обладает. Ну да, все эти шутки: опять назовем строки из Михаила Щербакова и Галича «народными голландскими песнями». Что касается ценности собственно исторического расследования — для ее определения нужны совсем другие компетенции. Для дилетанта выглядит убедительно. Хотя кто и почему убил Мало как не было ясно, так и осталось.
Кристофер Марло обогатил британскую литературную традицию вязанкой драматургических сюжетов, а также двумя вечными вопросами: «Не Марло ли написал пьесы Шекспира?» и «Как и почему его убили — да и убили ли?» Кирилл Еськов решил открыть второй вопрос для русской литературы — и тут же, как у него принято, закрыть навсегда.
«Чиста английское убийство», конечно, никакая не повесть, а длиннющий гиперфактурный остроумный очерк, характерный для автора, палеонтолога и крупнейшего специалиста по паукам, который прославился в 90-е конспирологическим анализом сперва Нового Завета, потом — «Властелина колец». Представленная работа не просто наследует предыдущим, она точно такая же, крепко и безнадежно укорененная в традиции, идеологии и эстетике 90-х. Больше всего «ЧАУ» напоминает цикл постов именно что в ЖЖ, на фейсбучное творчество и даже какой-нибудь «Яндекс-Дзен» текст походит куда меньше, не говоря уж о телеге и прочих актуальных форматах. С этим и связана его основная проблема.
Второстепенных тоже полно, и уже они, в принципе, дисквалифицируют текст в качестве участника состязания художественных произведений. «ЧАУ» плавно дрейфует туда-обратно между научпопом и публицистикой, компилятивной подборкой и веселой реконструкцией. Но это честный подход, со старта отбрасывающий литературные амбиции ради нацеленности на логическое достижение фактурно обусловленного результата. По существу так и происходит: текст выгоняется в режиме синопсиса, а не сцен, утверждения заменяют демонстрацию. А раз так, вроде бы не беда, что из текста совершенно непонятна значимость темы и вообще личности Марло как человека, драматурга и шпиона. Автор усердно, но очень невнятно упирает на последнюю ипостась героя, пытаясь заменить эпитетами (профессиональный, блестящий, в одиночку выиграл шпионскую войну с Испанией) внятные примеры того, как именно все это делал, демонстрировал и проворачивал, на уровне внятных завершенных эпизодов, а не подобного «халва-халва» повторению «супершпион-супершион». При этом все герои, начиная с Марло, для автора пешки, слоны или ферзи, а как люди они его почти совсем не интересуют. Что отсекает возможность читательской эмпатии — ну так ее пробуждения от конспирологической реконструкции и не требуется.
Основная же проблема в другом: в том, что художественные амбиции у автора таки есть, и воплощает он их с помощью адовейшего набора приемов и методов, устаревших четверть века назад. Что, в принципе, видно уже по названию. Главная мулька сводится к толкованию событий XVI века в рамках понятийного аппарата позднесоветского интеллигента, причем аппарат этот искусственно сведен к хохмам на тему Политбюро и Штирлица, а также упоению шпионщиной, даже юлиансемененщиной и братьявайнерщиной, советского разлива, которое видно по абсолютизации понятия "профессиональный".
Автор с высоты, так сказать, своего происхождения и прожитых лет не учитывает, что с той поры прошла не то что жизнь, а полторы жизни, что даже фраза "нам следует отмотать пленку еще назад" лет двадцать как вышла из строя, и даже фильм "Карты, деньги, два ствола", возможно, представляющийся автору новомодным кунштюком, незнаком заметнйо доле половозрелых читателей.
Попытка объяснения устаревших понятий с помощью устаревших понятий обречена заранее, а когда безнадежно скисшие реалии, сравнения и артефакты замешиваются в стилистике даже не мультика "Ограбление по...", а разухабистых позднеперестроечных юмористических детективов по пять рублей, писавшихся молодыми голодными студентами под иностранными псевдонимами, становится совсем неловко.
Цитата:
«По этому поводу между Ее Невоздержанным на язык Величеством и бессменным первым министром, отцом-основателем разведслужбы лордом Бёрли состоялся, как мы предполагаем, вот такой примерно разговор:
— А растолкуй-ка мне, дружище Уилл — что там себе позволяют твои шпионы? Вы там, в Службах, похоже, вообще уже краев поляны не видите !.. Вы что, вообразили, будто законы Острова вам вообще не писаны, натренировавшись там у себя, на Континенте?
— И не надо меня лечить, Бёрли! — я в курсе, что такое «прикрытие»! Но какого хрена вся эта атеистическая мерзость просачивается от вас — от вас!! — в публичное пространство? Да не то что просачивается, а — хлещет струями!.. За каким дьяволом вы, своими руками, сдаете такие козыри Витгифту с его долбодятлами? И что я должна ему отвечать, на этом месте, что?! — когда, по законуто, он кругом прав?..
— Этот ваш... как его там?.. майор Марло — почему от него столько шума? Почему столько шума, Бёрли?! Какой он, к чертовой матери, после этого «боец тихого фронта»?! Сделайте уже, чтоб стало тихо!!
— Я не намерена далее обращаться к этому вопросу, Уилл. Просто избавь меня от этого шума — неужто это такая уж проблема? Всё на твое усмотрение...
...За текстуальную точность мы, конечно, не ручаемся, но смысл был наверняка такой.»
Это Елизавета I так излагает, да-да, Добрая королева-дева и т.д.
Фактура не создает картину, а тонет в многословном сопроводительном остроумии автора, который выкручивает ручку вульгарности, как синус в военное время. Придуманные типажи в придуманных обстоятельствах говорят придуманным языком, спотыкаясь об нарочито ввернутые слова и фразы из Стругацких. Вороха оберточной бумаги, развеселых диалогов с кучей деепричастных оборотов и английских цитат на три страницы растут, а содержимого нет, а когда появляется — оказывается чуть повернутым в профиль повтором того, что мы вычитали как бы не на пятой странице.
И еще цитата:
«И вот тут уже нам с вами ничего не остается, кроме как реконструировать ход того заседания 20 мая — по его результатам. Бёрли и Витгифт (эти вообще почти не пропускали заседаний) для начала воспроизвели там, надо полагать, бессмертный диалог: «...Уберите козла! — Это не козел! Это наш сотрудник! — Тогда пускай предъявит!» Ну, Бёрли и предъявил..."»
Одному Богу известно, как текст Еськова попал в этот список.
При возможности интерпретировать некоторые аргументы автора как фантастические, это всё же история убийства английского драматурга Кристофера Марло, описанная несколько развязным современным языком. Этим языком пользуются авторы конспирологических передач. «…А чем был занят “вышеупомянутый Скерес”, многоопытный оперативник контрразведки, всё то время, пока обдолбанный отморозок пытался снять скальп с его патрона?»
Проблема этих рассказов об исторических загадках в том, что за каждой из них незримо стоит образ Михаила Веллера, «энергия заблуждения» которого вообще ни с чем не сравнима. Прочь унылые космолёты и страдания интеллигентской души в скафандре без канализации! Прочь психотерапевтическое выговаривание травмированных жизнью авторов! Еськов делает то, что действительно нужно огромному количеству читателей (я уверен, что он так же успешно написал бы про лунную программу NASAили перевал Дятлова). То есть он на бытовом, можно сказать, застольном языке, с шутками и прибаутками, похохатывая, рассказывает о гибели несчастного поэта. Перед читателем фейерверк имён, исторических деталей, сверкание клинков, шуршание камзолов, попугай кричит «Пиастры!» — красота!
Это такая «история в курилке», причём написанная состоявшимся (в другой области) учёным, которому не интересно писать по скучным правилам историков. Он пишет так: «А вот к секретарю Стаффорда полгода спустя, в мае 1591 го, «постучали в дверь рукояткой вороненого нагана» (терпеливо дождавшись, надо полагать, чтоб прошла последняя деза); контрразведчики были очень злы и очень хотели повесить хоть кого нибудь за тот железно доказанный шпионаж, нанесший стране огромный урон. Будучи, однако, связаны по рукам и ногам приказом вести следствие так, чтобы не скомпрометировать главного предателя, экс посла, они пустили в ход донос на Друри с вполне абсурдным обвинением того в... католической пропаганде. Автором доноса был Ричард Чолмли (тот самый) — приятель и подельник Друрипокаким то их былым прохиндействам, тоже младший сын «из хорошей семьи», зарабатывающий на жизнь стукачеством и шантажом (на сдаче кореша, к примеру, Чолмли в тот раз заработал аж 6 фунтов — по ведомости)».
В этом месте должно было быть длинное рассуждение о тайнах Клио и современных рассказах о них. Эти современные рассказы давно стали расследованиями второго рода. Когда-то люди сидели в архивах, тупо смотрели на черепа с дырками и черепки, а сейчас, когда места происшествий поросли небоскрёбами и о загадках написаны не тысячи, а тонны книг, настало время рассказов второго рода – когда сравниваются истории рода первого.
Но позвольте, спросит читатель, да, там все шпионы, шпион на шпионе и шпионом погоняет и все при этом острят и произносит красивые монологи, но кто же убил Кристофера Марло? А Лору Палмер кто убил?
— Вы и убили-с.
Одним словом – это конспирологическое повествование прекрасно. И наверняка, она символизирует новые горизонты фантастической литературы, когда литература вообще будет, наконец, мериться рулеткой общественного интереса и избавится от вынужденной художественности.
Дмитрий Бавильский:
Последние сорок страниц этого текста – сценарий возможного фильма об убийстве Марло, величайшего драматурга современности, по мысли автора, следующего версии части исследователей, писавшего за Шекспира.
Весь предыдущий объём книги – детальная реконструкция этого события многовековой давности, крайне дотошная, весьма сегментированная – Еськов изучил массу книг и статей, предлагающих самые разные трактовки творчества Марло и Шекспира, а также их биографических особенностей: «Чиста английское убийство» так и кишит массой ссылок и сносок – мачасть у Еськова, вроде бы, от зубов отскакивает.
Но вот читатели его с предметом (история Англии и её культуры-литературы елизаветинских времён, а также эволюция мирового ссылка и всяческих теневых институций) знакомы гораздо меньше, из-за чего никто не возьмёт на себя смелости сказать, что вся фактура, рассматриваемая автором со всех сторон, соответствует правде – но вот, при этом, правде какой?
Что там случилось в XVI веке никто не знает, хотя, де, остались большие архивы, истины не установишь, есть рознящиеся версии и трактовки, какие из них ближе всего к «духу времени» или убедительности принятым в науке и поп-публицистике процедурам доказательности, непонятно.
Борхес с Набоковым любили сочинять такие вот несуществующие исследования, опирающиеся на вымышленных авторов – поди проверь, особенно если времени нет, тем более, что Еськов сыплет сведениями и гипотезами, призывая себе на службу не только логику, но и вполне очевидное знаточество, хотя и основанное большей частью на английской Википедии.
Все версии, как это идеально показал Конан Дойль, сочиняются постфактум: разгадка детективной тайны существует лишь ретроспективно.
Любые версии, кружащиеся вокруг второисточников и обыгрывающие реалии и тезисы интерпретаций, это увлекательная, но вполне очевидная игра, создающая режим собственной реальности, не имеющего никакого отношения к реальности подлинной.
Еськов и сам хорошо понимает подвохи собственной методы, когда цитирует и комментирует предшественников:
«По молодости лет, когда ведешь несколько дел сразу, рано или поздно начинает мерещиться, что расследуемые тобою преступления — взаимосвязаны. Часто даже возникает соблазн слить все эти дела воедино и, скажем, с пристрастием допросить растратчика насчет вчерашнего убийства в городском парке... Некоторые, кстати, так и делают». Воистину так! Именно в эту ловушку и попадают, раз за разом, неомарловианцы: им мерещится, будто абсолютно любые события в окрестностях того дептфордского пансиона непременно должны иметь связь с убийством Марло. В результате, начав складывать пазл и (разумеется!) обнаружив «лишние детали», они принимаются впихивать их насильно — ну и разламывают в итоге вообще всю конструкцию…»
Все это, разумеется, крайне увлекательно и интересно, а также исполнено вполне живенько, хотя есть в книге Еськова, вне зависимости от того, придумал он «матчасть» или же следовал за второисточниками, два недостатка, один помельче, другой покрупнее – и именно из-за второго недостатка попадание «Чиста английского убийства» в лонг-лист сугубо фантастической премии кажется, как минимум, странным.
Во-первых, озадачивая читателя огромными массивами факультативных и судьбоносных сведений, необходимых для дотошной реконструкции контекста, Еськов боится выглядеть занудой и расцвечивает текст своих реконструкций, с одной стороны, параллелями с современностью («Ну, это примерно как если бы Кутепов или Радзаевский ябедничали Сталину на авангардистов обэриутов...»), а с другой актуальными, тусовочными и жаргонными словечками, которые тексту не идут и его ценность, основанную на априорном доверии автору, резко снижают.
Во-вторых, прикольно сравнивать историческое время и «наше собственное» («Весна 1593 го — время максимального возвышения Эссекса: 25 февраля он становится полноправным членом Тайного совета («...избран в состав Политбюро ЦК КПСС»), даже если это работает против авторского замысла, заключающегося в том, чтобы проработать все версии исчезновения Марло (его убили случайно, ликвидировали намеренно, причём силами двух противоборствующих разведок, или же отправили на континент под «программой защиты свидетелей» для продолжения драматургического творчества во славу короны), потому что сравнивать принципы устройства современной жизни и жизни тогдашней совершенно невозможно.
Рифмы и параллели не просто искажают историю и реальность, но заводят исследование в тупик – достаточно обратиться к пониманию авторства в елизаветинском театре или же обратить внимание, что в эпилоге неснятого фильма, венчающего «Чиста английское убийство», Шекспир получает с континента письмо с инструкциями, обклеенное марками, которые появятся намного позже.
Автор, отлично ориентирующийся в реалиях островной истории, прекрасно знает историю изобретения почтовой марки, тем не менее, одним из последних кадров своего фильма-исследования делает крупный план марок с видами парусников, чтобы, по всей видимости, подмигнуть читателю и сдать свои козыри.
Мол, всё (или почти всё), что рассказано в этом тексте, я придумал.
Таким образом, получается, что в фантастическом конкурсе может участвовать любой исторический роман, априори являющийся реконструкцией и придумкой того, как всё могло бы быть на самом деле.
Любой авантюрный роман, вроде «Трёх мушкетёров», кстати, тоже, раз уж в основу истории с подвесками и осады Ла-Рошели взяты исторические факты.
Еськов потому и упоминает одну из книг Переса-Реверте, что тот в романе, по которому Роман Полански снял «Девятые врата», даёт альтернативную и вполне криптологическую версию великой книги Дюма.
То есть, самое интересное в работе Еськова не работа с историческими реалиями, но игра с жанрами, когда, во-первых, пространный комментарий предшествует небольшой пьесе, а, во-вторых, в последней части книга резко меняет настрой и собственную траекторию, чтобы доехать до красивого (хотя и предсказуемого финала) с совершенно иной стороны.
У меня тут только одно возражение, вызванное проблемами занятого человека, с совсем небольшим количеством свободного времени: почему Борхес умел подобные конструкции укладывать в трёхстраничные новеллы?
Только ли потому, что болел за смысл, а не за то, чтобы параллельно ещё и учёность свою выказать?
К архитектурному стилю такого произведения есть разные подходы: одни, подобно Центру Помпиду, выставляют стигмы служебных коммуникаций наружу, другие, подобно многоэтажным парковкам, прячут айсберги невидимых этажей в подземный подтекст.
Наверняка, есть любители и у той и у другой методы, однако, что-то подсказывает мне, что у современного читателя должен пользоваться спросом, всё-таки, экономный вариант.
Андрей Василевский:
Для меня — такого, как я есть — «Чиста английское убийство» оказалось самым увлекательным чтением в номинационном списке. Просто проглотил. Я такие штуки — «конспирологию здорового человека» — очень люблю. (Впрочем, к «конспирологии курильщика» я тоже неравнодушен.) Но… Сочинение Еськова — не фантастика ни в каком смысле: ни как жанр, ни как прием. Но раз его номинировали, а организаторы допустили — так тому и быть.
Роман Дмитрия Казакова вызывает двойственное чувство – одновременно сочувствие замыслу автора и досаду от того, что этот замысел не воплощен должным образом. Казаков взялся написать настоящий интеллектуальный роман, причем о судьбе интеллектуала — романы этого типа довольно распространены на западе, но крайне редки в России. Заметим, что речь и о судьбе именно интеллектуала, а не интеллигента. Интеллектуал и интеллигент — не обязательно разные люди, но анализ их судьбы происходит с разных позиций. Роман об интеллектуале, скорее всего, должен затрагивать общественную роль персонажа, и делать акцент на его компетенциях. «Оковы разума» — роман о лингвисте, построенный так, что профессия героя оказывается тесно связанной с его гражданской ответственностью, а собранные автором материалы по теории языка должны стать идейной подоплекой сюжета. Но увы – с последней задачей писатель почти не справляется. Интегрировать собранную для романа лингвистическую мудрость в ткань повествования удается очень плохо. Наполненные ученой, и намеренно не расшифровываемой терминологией «научно-лингвистические» фрагменты текста оказываются внутри романа практически анклавами, изолированными от основного действия и связанными с последним лишь минимальными связями. Между тем сам сюжет, сам сюжет разочаровывающе прост. Главный герой работает переводчиком при оккупантах-инопланетянах. Тут могли бы таиться самые богатые сюжетные возможности – вспомним хотя бы фильм «Прибытие». Но пришельцы под пером Казакова оказываются лишь небольшой переделкой немецких оккупантов. С одной стороны, Дмитрий Казаков не хочет писать миллион первый роман про нацистов, но с другой стороны он как будто даже боится, что кому-то может прийти в голову, что речь в «Оковах» идет не о нацистах. В итоге и форма офицеров чужаков напоминает форму гестаповцев, и другие атрибуты намекают на тему – разумеется, есть Сопротивление, полицаи, и освобождают Европу от гнета пришельцев русские дивизии – своеобразное расчесывание патриотических мозолей.
Дмитрий Казаков намечает в своем романе как минимум две очень глубоких темы: то, как общество пришельцев сформировало для своих нужд искусственный язык, и как этот язык влияет на человека переводчика. Но, к сожалению, развернуть эти темы писатель не смог, влияние языка почти исчерпывается тем, что герой сходит с ума. Про общество чужаков мы тоже не узнаем ничего интересного — разумеется, противные инопланетяне-захватчики всегда делятся на касты, это мы еще от Александра Мирера узнали.
В то же время героическая попытка автора описать в своем романе грамматику языка пришельцев заслуживает уважение, тут Дмитрий Казаков дает многим коллегам пример — как можно писать интеллектуальную фантастику.
Андрей Василевский:
В этом романе всё, что «про лингвистику», терпимо, а то, что «художественная литература» – наоборот.
Одному Богу известно, как текст Казакова попал в этот список. Он совершенно не похож на поточную фантастику, но это, я думаю, те самые новые горизонты фантастического.
Причём фантастическое тут, как и полагается в хорошем романе, вторично. Откуда-то, как чёртик из табакерки, на Землю сваливаются инопланетяне. Откуда они, что им нужно, отчего они завоевали именно Центральную Европу, непонятно да и совершенно неважно. Инопланетяне ходят в чём-то чёрном, стреляют почём зря и производят акции устрашения, используя хиви (добровольные помощники Вермахта на оккупированных территориях СССР, от «Ost-Hilfswillige») и полицаев. Чистые эсэсовцы.
И возникают две очень интересные линии сюжета – это коллаборационизм, который, в общем-то, взят из истории прошлого века, со всеми знаковыми деталями, с последующим освобождением (отрадно, что бьют оккупантов не только натовские войска, но за город, похожий на Прагу, бьются бронемашины как с русским триколором, так и с жовто-блакитными флагами. Так часто выходит, когда общий мир на краю. Ну и, как всегда бывает после того, как опасность схлынет, начинается награждение непричастных и наказание невиновных.
Вторая линия – это лингвистика, которой занимается главный герой, разговоры о сути языка. И она-то, эта линия, самая ценная, в этом и новизна. Там много рассуждений о том, как язык определяет сознание и наоборот, как обладание языком превращает человека.
Про это есть хорошее место в нашем самом знаменитом шпионском романе: «“Нигде в мире, — отметил для себя Штирлиц, — полицейские не любят так командовать и делать руководящие жесты дубинкой, как у нас”. Он вдруг поймал себя на том, что подумал о немцах и о Германии как о своей нации и о своей стране. “А иначе мне нельзя. Если бы я отделял себя, то наверняка уже давным-давно провалился”» (Семёнов Ю. Семнадцать мгновений весны // Альтернатива: Политические хроники 1945-1967. – М.: Московский рабочий, 1984. С. 84).
К сожалению, все научные вставки выглядят будто заплатки на тексте. То есть так, будто их списали с какого-то учебника. Я ведь много говорил с хорошими учёными, и они не то чтобы сразу переходили на птичьий язык со сложными конструкциями и терминами. И кажется, что как дело касается языка, в головах у персонажей включается механический органчик им. Якобсона.
Одним словом – этот роман прекрасен. Горизонты тут именно что новые, хотя не сказать, что автор в полную силу «отработал» тему языка. Это довольно эффективная идея соединить что-то гуманитарно-научное с авантюрным сюжетом. Правда, для этого нужно быть писателем на манер Умберто Эко. Именно что не начитанным, а специалистом в продвигаемой идее. Я бы её усилил и переписал, но меня тут слушать не надо – я по завету классика и карту звёздного неба отредактировал бы. Но что сделано, то сделано.
Дмитрий Бавильский:
Чужаки захватили столицу восточноевропейского государства, более всего похожего на Прагу, посредине рабочей недели. Профессор-лингвист Ник Новак из Карлова университета увидел начало оккупации по дороге на работу. Фактурой захватчики напоминали оккупантов из фильма «Война миров» с Томом Крузом, а действиями своими – бесчувственных эсэсовцев.
Ник Новак начинает сотрудничать с пришельцами (в «Оковах разума» так и не объясняется откуда они взялись, прилетели из космоса или завелись на каком-то отдалённом участке нашей планеты), чтобы, во-первых, выжить (дома – голодные жена, дети и кот), а, во-вторых, чтобы изучить непонятный, ни на что не похожий язык террористов, нуждавшихся в переводчиках для работы с местным населением.
Схематичность прямоугольной истории, приключившейся с Новаком и его земляками, тянет на притчу о человеке, вынужденном подчиниться обстоятельствам. Чрезвычайные обстоятельства должны заострить ситуацию выбора, с которой каждый российский человек переживает каждый рядовой день.
Бродский считал, что если человек ходит в булочную – то он уже сотрудничает с режимом, однако, являются ли коллаборационистами врачи и преподаватели?
Ник изучает строение языка, его связь с психикой и физиологией, из-за чего прямоту сюжета расцвечивают многочисленные лингвистические рассуждения – даже под оккупацией профессор продолжает вести занятия научного кружка, а своё штрейкбрехерство использует для исследований и написания монографии, с помощью которой подпольщики должны найти у Чужаков слабые места и, с помощью лингвистической отмычки, победить их в неравном бою.
Сопротивление, впрочем, скоро будет разбито, а неназванный город освободят войска российской армии: войны будущего (хотя, кажется, действие происходит если не в наши дни, то в самые что ни на есть ближайшие годы, так как все ещё смотрят телевизор и слушают радио, а автомобили заправляют бензином) напрочь лишены новомодной гибридности и битва за освобождение столицы на Дунае идёт практически в рукопашную.
Впрочем, очевидно, что войнушки да стрелялки, вставленные в текст «для привлечения внимания», а также «психология» персонажей, без которых, к сожалению, в сюжетном романе не обойтись, интересуют Дмитрия Казакова гораздо меньше лингвистических теорий и возможности сконструировать поперёк всех их несуществующий язык монстров.
Роман, начинающийся эпиграфом из Витгенштейна, кажется, и не мог быть другим – нужен особый талант Уильяма Голдинга, чтобы сотворить притчу из умозрительных сущностей, не удаляясь в совсем уже абстрактные материи.
Впрочем, Голдинг – автор добротный, но дико скучный, а для фантастов, видимо, читательская тоска – самый страшный грех, не зря они на первое место ставят базовые концепты и стремительные сюжеты, когда, как в боевиках, всё время что-то происходит, должно происходить.
Есть придумка и сюжет, который из неё можно вытащить, значит, произведение состоялось и неважно как оно написано.
В этом смысле многие фантастические тексты являются словно бы заготовками для киносценариев, а «Оковы разума» обладают, на мой вкус, самой подходящей для фантастического жанра «дебютной идеей».
По крайней мере, концепта добычи сведений о противнике и победы над ним через лингвистические материи, я ещё не встречал, так что почти понятно, как это произведение, точнее, замысел его, рос внутри автора – есть оригинальная идея о чужеродном языке враждебной цивилизации, а всё прочее, ну, то есть, «литература» само нарастёт.
Но что-то не доросло и герои (даже самые отрицательные) у Дмитрия Казакова вышли картонными – то есть, совершенно ненатуральными, чужероднее самих Чужаков.
Особенно это касается женских ролей, в которых жена Ника Новака и его любовница, а также любые эпизодические персонажи выглядят заводными куклами.
Впрочем, отметив, что женщины, говорящие и действующие в минуты смертельной опасности без синхрона с этими самыми опасностями (вообще-то ваш город захватили непонятные и жестокие монстры, а вы, вместо того, чтобы бежать, устраиваете сцены ревности и засыпаете, когда муж уходит в ночное комендантского часа), я вдруг увидел, что и сам профессор, когда не читает лекции о синтаксисе и морфологии, перестаёт казаться убедительным и совершенно не вызывает сочувствия.
А тут ещё и российская армия одерживает одну безоговорочную победу над другой, чтобы читатель уже точно не сомневался, что фантастический роман-притча по определению не может иметь ничего общего ни с реальностью, ни с литературой.
«Солдаты с брони сверкали белозубыми улыбками, махали руками. Происходящее напоминало хронику весны сорок пятого года, разве что здесь все было цветное, а не черно-белое, как на старых кадрах, и он не наблюдал снаружи, а находился внутри... Подбежавшая женщина, совершенно незнакомая, обняла Ника, горячо поцеловала его в щеку, оставив мокрый след. Оказавшийся рядом низкорослый толстяк хлопнул его по плечу, завопил что-то, утонувшее в реве проходившего мимо танка, споткнулся и едва не упал под гусеницы.
Появилась еще одна БМП, над ней вился на ветру красно-сине-белый триколор, затем пошли машины под такими флагами, которых Ник не знал — желто-голубым, еще одним тех же цветов, но совсем другого вида, красно-зеленым, бело-красным с крестом...
Чтобы прокормить семью, профессор-лингвист из условной Праги-на-Дунае вынужден пойти в услужение злобным пришельцам, оккупировавшим его страну и значительную часть Европы. Вставленный в лоб коллаборационистам прибор обеспечивает блестящее владение языком оккупантов. Профессору придется маневрировать между уровнями предательства, семейными ценностями и научным интересом.
Дмитрий Казаков — опытный и очень плодовитый автор. Рассматриваемому тексту это повредило: он неплохо придуман, но воплощен небрежно и аляповато.
«Оковы разума» явно затевались как неглупый симбиоз научной фантастики (про язык как инструмент ментального и физического переформатирования), психологической драмы (про пределы верности — личной, семейной и гражданской) и политического памфлета (про сдуваемую позолоту цивилизации, бессмысленность НАТО и истину наших танков на Дунае) — набор, в общем, для очередного нашествия марсиан стандартный, но вполне годный и даже респектабельный. А получился лубок про злобных инопланетных гестаповцев и отважных бойцов сопротивления с псевдонимами типа товарищ Лис, нашпигованный филологическими инфодампами с явным приветом культовой благодаря экранизации повести Теда Чана.
Гестаповцы хладнокровно убивают представителей низшей расы, пособники скрипят зубами, истерят и торжествующе хохочут, всаживая пулю в животы мирного населения, убитые партизаны оживают, чтобы подорвать себя вместе с гестаповцами, а профессор по пятому и шестому кругу объясняет всем, до кого дотянулся, что язык пришельцев ужасно сложен, ни на что непохож, но явно может стать ключом к разгадке тайны пришельцев. Объяснения преимущественно забавны, потому что выдержаны в стилистике «максимальная грамматичность, когда невероятно большой объем информации относительно темы дискурса и его условий является обязательным для выражения в языке», к тому же демонстрируют крайне поверхностное владение материалом. Поначалу профессору-лингвисту трудно представить себе существование неиндоевропейских языков («здесь звучало что-то совсем не индоевропейское, и даже не азиатское»), затем знакомство с баскским не спасает его от глубокомысленных замечаний про бытование инкорпорирующих языков «либо на дальнем севере и востоке России, либо среди индейских племен Америки».
Примечательно, что герой отказывает пришельцам в европейскости, как только те обносят супермаркет: «По магазину словно пронеслась дикая орда из азиатских степей» (ну и совсем неудивительно, что главной садисткой-психопаткой на службе захватчиков оказывается мигрантка из мусульманской страны).
Вишенкой на торте филологических студий становится повторенный раз пять тезис про «немаркированность множественного числа» («что-то вроде «один слон» или «тысяча слон»») в языке пришельцев как то ли невиданную для Земли, то ли не встречающуюся ближе Таиланда — хотя это особенность большинства алтайских и уральских языков, включая венгерский, о котором лингвист, живущий на территории бывшей Австро-Венгрии, вроде должен был слышать.
Хотя, возможно, это такая альтернативная лингвистика — недаром кафедра транслатологии, на которой трудился герой, как и институт фонетики, «принадлежат к философскому», а не филологическому факультету. Аспиранты и преподаватели на этой кафедре, кстати, ездят на «Феррари» и общаются так:
«— Дура! — он почти рычал, сжимая кулаки.— Да плевал я на этих мерзких шлюх! Мне нужна только ты! Что тебя здесь держит? Ты же живешь в общаге, родичей нет. Бабушка, что тебя воспитала, два года как мертва, ведь так?
Марту затрясло от гнева — подонок осмелился наводить о ней справки?
— Не твое дело! — отрезала она».
Главный герой вслух говорит так:
«— Добираясь до вас, я видел, как оккупанты, еще вчера надменные и уверенные в себе, набивают транспортеры всяким барахлом, как демонтируют и готовят к вывозу свои вышки…»
А авторская речь выглядит так:
«Но тот ничуть не сомневался, что имеет в недавнем ученике беспощадного врага, который при первой же возможности воплотит угрозу, и не переставал думать, как от того избавиться... Дамоклов меч по-прежнему висел над Ником, и не только над ним, острое безжалостное лезвие покачивалось над Анной и детьми, и одна мысль об этом заставляла его скрипеть зубами».
В этом, на самом-то деле, а не в банальности ходов и принципиальном отказе от ответов на сюжетные вопросы (откуда взялись пришельцы, почему их не могли победить, почему их смогли победить, куда они делись, смогут ли вернуться, зачем так нужно упираться в языковые тонкости, если победить удалось и без этого) заключается проблема «Оков разума». Будь они написаны покачественней, отлично бы зашли — на нонешнем-то НФ-безрыбье. Но палп-стилистика на серьезных щах сковывает разум слишком сильно.
Молодой литературовед Романов, бредящий наследием и феноменом писателя Мироедова, для завершения исследований приезжает в городок Малые Вишеры, с которого полтора века назад началась слава Мироедова, — и попадает в бесконечную фантасмагорию, с каждым витком приобретающую все более угрожающие формы.
«Стеклобой» эстетически, идеологически и, увы, структурно напоминает не столько «Град обреченный» и «Процесс» с «Замком», которым кланяется усердно и истово, сколько перестроечный сценарий, изначально писавшийся как сюжет для «Фитиля» с оглядкой на Мамина или Овчарова, но спешно переконвертированный в сериал. Каждый эпизод бесконечно петляет и тянется, даже начисто выдохшись, повествование топчется на месте и подпинывается лишь богом из машины, который является к героям нерегулярно, но неизбежно.
Закрадывается подозрение, что соавторы составили подробный поэпизодник небольшой повести, договорившись, что каждый напишет свой вариант, а потом они совместно отберут лучшие куски, но в итоге ничего отбирать не стали, а просто слепили оба варианта — где уж как получилось. Итоговый текст производит диковатое впечатление дурной бесконечности: чуть ли не каждый эпитет, каждый образ и каждое действие здесь повторяется разными словами, а всякое точное или просто свежее движение тут же зажевывается повтором. Да, это играет на сверхзадачу авторов, но травмирует прекраснодушного читателя, уже кушавшего ровно эту шоколадку только что семь раз подряд.
Особенно огорчает истеричная беспомощность большинства персонажей, начиная с главного героя. Романов, положивший всю сознательную жизнь на спокойное извлечение стандартных ответов на стандартные вопросы из стандартных источников, ведет себя как гиперактивный пятилетний холерик: не добившись от собеседника ответа на простейший вопрос, он мчится лелеять планы мести и бить окна, чтобы на следующий день вернуться с тем же вопросом.
При этом пара идей, лежащая в основе «Стеклобоя», не то что сильно свежа, но довольно мила, как и стиль соавторов. Повесть могла получиться хорошей.
Андрей Василевский:
Исполнение желаний с побочными эффектами. Знаем. Городская «революция» и «гражданская война» во второй половине повествования вызывают недоумение. Какая-то избыточная и неинтересная суета, порождающая только один вопрос: а куда делись в этот момент вся остальная Россия, российское государство? В городе масштабные беспорядки, горит градообразующее предприятие, власти нет. Магия магией, сказка сказкой, но в остальной-то России власть есть. Где бронетранспортеры Росгвардии? Где спецназ ФСБ? Я почти не иронизирую, я досадую. Дано (самими авторами): в современной России есть небольшой волшебный город, где исполняются желания (пусть и проблемно). Туда приезжают и уезжают люди. Давайте рассуждать. Можно ли это скрыть? Абсолютно невозможно. Это ценный ресурс? Ценнейший. За контроль над этим ресурсом должна идти борьба не на городском и даже не на региональном уровне. Тут должны быть и «разные башни» Кремля, силовые ведомства, крупный криминал и еще кто-нибудь зарубежный. Ничего этого в романе и близко нет. Можно даже спросить: а поскольку чудеса начались еще до революции, то как этот волшебный город функционировал в советские годы? В 30-е, 60-е и т.д. Но лучше не спрашивать: авторы не то что не знают, они и не хотят знать. Они настолько облегчили себе задачу, что наказали сами себя: вместо действительно оригинального произведения (а оно было возможно) вышло… так себе.
Одному Богу известно, как текст Паволги и Перловского попал в этот список.
Но что попал, так это очень хорошо.
Я так понимаю, что это такой оммаж Стругацким — человек попадает в город с особыми свойствами.
Такой ход замечателен, и всегда работает: Попадает ли ленинградский молодой человек в странный город эксперимента в «Отягощенных злом», едет ли юноша возвращать суженую в сказке Каверина «Верлиока» в бюрократический город Шебарша, отправляется ли агент Купер с казённой подорожной в Твинпиксили десять тысяч героев других американских фильмов приезжают в маленький городок (все мы знаем, что происходит в таких городках, лучше, чем ночную жизнь Мытищ).Тут филолог, занимающийся неким русским классиком, приезжает в Старую Руссо-Вишеру, да, в общем, неважно куда, и понимает, что в этом городе исполняются желания. Где Золотой шар, от которого никто не уйдёт обиженным? В русской провинции, разумеется.
По законам всякого повествования за это приходится платить, и всё это обыграно с некоторым сатирическим задором. В конце концов герой становится духовным лидером, потом происходит непонятная битва (за что? за что бьются-то? или я дерусь потому что дерусь?) и затем герою говорят: иди в город, ты нужен людям, ты в ответственности за тех, кого приручил.
Итак, в герой приживается в этой муниципальной машине желаний (я сразу вспомнил речь мальчика из советской классики – «Вы никогда не уедете из этого города. Я вижу вашу могилу и надгробие. На нём написано: “Варавин Алексей Михайлович (1945-2015). Любимому папе от дочерей Юлии, Наташи, Тамары и Зинаиды”»), да в общем, и у Стругацких герои приживались, пока их не выдёргивали обратно.
Но беда не в этом. Авторы, судя по всему, очень хорошие люди (я с ними не знаком), но так бывает: ты чувствуешь, что люди хорошие, начитанные, знают те же слова-пароли, и образы-отзывы, что и ты, но ты вязнешь в их тексте, как танк в болоте. Примерно после первой трети повествования авторы теряют управление романом, как водитель теряет управление транспортным средством.
Начинают сыпаться мотивы героев, они впадают в какую-то неестественную ажитацию, так часто бывает в сериалах. Неглупый автор понимает, что на этом месте должен быть текст, срочно его пишет, затыкает эту дыру, потом пишет ещё один эпизод. Так бывает с шахматистами во время цугцванга. От этого роман начинает пухнуть, как накачанный воздухом толстяк в костюме. Трещат швы и отлетают пуговицы.
Остановить просто так нельзя.
То есть, нужно записывать прочитанное, какпоэпизодник, чтобы понять эту Мишкину кашу.
Но меня, разумеется, можно упрекнуть в потере концентрации и что я невнимательно читал. Да, невнимательно.
Одним словом – этот роман прекрасен. И возможно, он символизирует новые горизонты фантастической литературы, с отсылками к разнообразной классике, с отечественными героями-филологами, а не мускулистыми программистами, отслужившими в ВДВ, что бьются с тевтонской нечистью. Фантастика, так сказать, с человеческим лицом.
«Стеклобой» — очень качественная разработка чрезвычайно старых, традиционных, даже стереотипных литературных мотивов — таких как: глухой провинциальный город, в котором творятся всякие чудеса; исполнение заветных желаний в обмен на высокую цену; судьба интеллигента перед лицом соблазнов власти; историк-архивист в роли следователя, раскрывающий мистические тайны прошлого. Главная тема здесь — исполнение желаний, а количество книг и фильмов на эту тему безбрежно. И все же, стереотипность темы искупается достоинствами романа — такими как гравюрная разработанность сюжета, драматургия, опирающаяся на нескольких главных действующих лиц, хорошо придуманный философические монологи персонажей, работа с преподнесенной сюжетом тайной, разгадка которой происходит уверенно, но выверено, по капле и постепенно. Из этого романа мог бы получиться хороший фильм, похожий как мне кажется на «Патриотическую комедию» Владимира Хотиненко.
Дмитрий Бавильский:
Поначалу (первая пара глав) кажется, что, наконец-то, в лонг-лист фантастической премии, таки, снизошёл практически идеальный текст – грамотный, умный, изящный, заковыристый хотя и немного подражательный, а вторичность всегда вызывает вопросы тактико-стратегического характера – зачем идти за кем-то следом?
Потому что верняк коммерческий или от того, что сам не способен построить нечто оригинальное?
В случае Михаила Перловского и Ольги Паволги возникает третья версия: это просто такие хорошие и образованные люди, фан которых конструирование затейливых текстов, способных поднять их самооценку в собственных глазах и глазах своего окружения.
Ведь авторы «Стеклобоя» отлично понимают всё про метафоры и прозаический ритм, пишут они именно прозу, а не прозой, из-за чего читателю почти сразу же внутри «Стеклобоя» становится уютно – совсем как в том провинциальном городке Малые Вишеры, куда Романова забросила филологическая судьба – изучать наследие Мироедова, классика второго-третьего ряда, чей портрет, впрочем, однажды был написан Крамским.
Малые Вишеры встречают Романова абсурдом, крепчающим на каждой странице и поначалу это радует, тем более, что городок-то оказывается непростым, а золотым – зоной осуществления желаний, которые, впрочем, почти всегда имеют негативные последствия, называемые на языке бюрократов-автохтонов «бонусами».
Ну, то есть, с одной стороны, «Сталкер», с другой стороны «Хромая судьба», а ещё, если захотеть чего-то более современного и переводного, то можно вспомнить роман Кадзуо Исигуро «Безутешный», в котором пианист, попав на гастроли в небольшой городок, застревает там, как в паутине.
Вот и Романова Малые Вишеры втягивают внутрь со всеми потрохами, всячески мешая написанию монографии или диссертации (первым делом у него пропадает чёрная папка с основными подготовительными материалами), чтобы текст пополз в разные стороны, начав обрастать массовыми сценами.
Хотя, на самом-то деле, больше всего атмосфера и повадки «Стеклобоя» отзываются воспоминаниями о «Городе Зеро», фильме Карена Шахназарова.
Для меня это, впрочем, не комплимент, поскольку фильмография Шахназарова оказывается историей сплошных провалов – перебором многочисленных жанров, причём не только кинематографических, но и литературных, без единого попадания в яблочко.
Во всех его фильмах, что я видел (начиная с дебютных «Курьера» и «Мы из джаза»), номенклатурный конъюнктурщик Шахназаров разваливает композицию непониманием целого.
Работая через голый приём, Шахназаров не способен осознатькак тот или иной жанр работает и живёт, из-за чего и берёт мюзикл или драму абсурда сугубо механически, превращая свои фильмы в набор мизансцен и отдельных кинематографических реприз.
Частное здесь всегда больше целого, а белые нитки воплощённой бездарности прячут за своими хлопотливыми харизмами популярные актёры.
Я так подробно останавливаюсь сейчас на слегка, э-э-э-э-э, отвлечённых материях из-за того, что в «Стеклобое» существует точно такой же фундаментальный, тектонический сбой, как и во всех опусах Шахназарова, страдающих от подхода сколь головного, столь и выхолощенного, выдающего зеро на выходе.
Книга Павлоги и Перловского распадается на текстуальные уровни, не связавшиеся между собой, как в неправильно приготовленном коктейле, потому что если с «атмосферой» и «послевкусием», достигаемыми с помощью интонационных ухищрений (литературных тропов, ритма, внутренних рифм, неброских аллитераций) в книге всё на пять с плюсом, то со всем остальным, что «атмосфера» и «послевкусие», вроде бы, должны окружать, совсем плохо.
Абсурд «Стеклобоя» постоянно нарастает, крепчает, никак не объясняется, а вместе с тем начинают пробуксовывать и нарративные структуры, потому что, вообще-то, «абсурдный» сюжет (в котором в любой момент могут произойти самые непредсказуемые события) накладывает на авторов гораздо больше обязательств, нежели сюжет «реалистический», твёрдо стоящий на ногах окружающей нас действительности.
Потому что если причинно-следственные цепочки не работают (а, вместе с ними, начинает испаряться психология), читательское внимание необходимо брать чем-то другим – сильным героем или валом зацементированных имманентностью приключений.
Здесь же не возникает ни того, ни другого, несмотря на подробные экскурсы в детство Романова и загадки его филологической души, в которой возникает вполне ощутимая изнанка с узелками, а также непреодолимые ситуации, постоянно отбрасывающие его в сторону от достижения цели.
Обстоятельства, которые валятся на Романова по какой-то странной авторской придури, не дают возможности ни осознать сцену происходящего (тем более, что повествование переходит на скороговорку, становится всё более и более обрывочным и спонтанным, теряя, в том числе, и литературную выразительность), ни сгруппироваться на мельтешащих героях, функционал которых призван обслуживать фабульную машинерию, и только.
Сначала Романов загадал стать ректором вуза, затем его избрали мэром, потом посадили в темницу, откуда он, разумеется, сбегает, после чего и вовсе начинается вооружённое восстание…
Персонажей вокруг Романова толчётся бесчисленное количество и все они, несмотря на некоторую прописанность (каждому герою Перловский и Паволга находят хотя бы парочку неповторимых черт), как-то смазаны, неубедительны и недорисованы.
А тут ещё и правила игры несколько раз меняются – только-только читатель обустраивается во вселенной Малых Вишер, как вместо всесильного «бога из машины» по кличке Ящур, возникает божество более всемогущего порядка, которое, при этом, почему-то не может справиться с городской ситуацией точно также, как и все остальные, «рядовые» протагонисты.
Но окончательно добивают текст «Стеклобоя» многочисленные «массовые сцены» второй половины книги, когда всё в городке горит, бурлит, взрывается без малейших последствий или, хотя бы, нарративных следов.
Текст расползается окончательно, влезая в физически неприятные ощущения от чтения, когда когнитивный диссонанс начинает зашкаливать и оправдать его уже ничем нельзя.
«Стеклобой», набрав какую-то ненужную скорость, несётся, совершенно неуправляемый, как тот паровоз, на котором Романов хочет то ли вырваться из города, то ли догнать своих преследователей, похитивших у него волшебное зеркало – слишком уж много было наворочено Перловским и Паволгой в самом начале книги и все эти повороты дали последствия с осложнениями, которые окончательно поработили авторов инерционным нарастанием.
Ошибка в «Стеклобое» возникает на каком-то «архитектурном» уровне, из-за неправильно просчитанного жанрово-дискурсивного сопромата, вот здание текста начинает заваливаться ещё на стадии своего строительства.
И это интересный и поучительный случай, показывающий как работают разные текстовые уровни и что бывает если одни из них продуманы основательно и бесспорно, а другие оказываются сырыми и фатально недоношенными: атмосферка-то в книге присутствует, город, вроде, состоялся и стоит на месте, но суета, устроенная авторами (начинается она взрывом семи городских достопримечательностей, что, вообще-то, должно парализовать нормальную жизнь небольшого населённого пункта до полной гибели всерьёз) делает даже и эту, вроде бы отработанную атмосферу, какой-то бесповоротно картонной.
Литературное чувствилище, раззадоренное у читателя правильно употреблёнными метафорами, начинает выделять густую слюну, а бросить в пасть уже нечего, из-за чего атмоферка начинает покидать текст как газ тот самый надувной шарик с дырочкой в правом боку.
Подобно героям Стругацких, персонажи Перловского и Паволги пытаются рассуждать о правильных, метафизических материях, но всё, однако, пропадает в неоправданно (и совершенно ненужно) разросшемся антураже, загородившим все уровни восприятия до такой степени, что восприятие начинает попросту подвисать, а курсор зрачка – бездумно скользить по строчкам, так как ближе к финалу конструкция «Стеклобоя» оказывается и вовсе неохватной.
То, что называется «нагородили огород», где можно отменить любое действие или вывернуть мизансцену любым, даже самым невероятным способом.
Дело, впрочем, не в невероятности (на то ж и фантастика), а в том, что все эти извороты не имеют никакого влияния ни на целлулоидных персонажей, ни на окружающие их декорации недорогой компьютерной стрелялки.
Фабульный абсурдизм, насильно накачиваемый авторами, порождает не только суггестию, но и фантомные корчи, надсаживающие читателя, который ищет, но так и не находит в книге содержания, заточенного под нужный градус авторских усилий.
Это всё равно как делать блюдо из одного только разрыхлителя теста.
облако тэгов
