Вера Камша

Автобиография с официального сайта автора:

Корни у меня старомосковские, но родилась я во Львове, куда нашу семью забросило после войны. Бабушка была военным медиком, а медиков и профессуру тогда в приказном порядке отправляли на Западную Украину. Интеллигенция там в подавляющем большинстве была польской, немецкой и еврейской, и трехкратная смена власти в 1939, 1941 и 1944 ее почти полностью доконала. Ехать моим родичам не хотелось, но деться было некуда. Дед в 1938 был арестован, о чем моей бабушке тактично напомнили, и майор медицинской службы Голохвастова взяла под козырек и поехала во Львов.

Кстати, история их с дедом любви сама по себе — сюжет для романа. Они встретились в Москве. Дед, Сергей Васильевич Голохвастов, только что имел то ли глупость, то ли смелость вернуться из Парижа, где оказался во время Первой Мировой в составе экспедиционного корпуса. Бабушка приехала из Сибири учиться живописи (Строгановку она закончила, но на этом ее карьера художницы и оборвалась). Ей было 17, а ему... Сергей Васильевич был старше ее отца на два года, но это было чувство на всю жизнь.

Все остальное было обычным для тех лет и того круга. Соловки, короткий промежуток между отсидками, рождение дочери и 1938 год со всеми вытекающими. Бабушка к этому времени поняла, что живописью жив не будешь и поступила в медицинский. Это было уже на Кубани, куда семья шарахнулась после очередного ареста. Войну она встретила молодым специалистом, а закончил начальником медчасти большого эвакогоспиталя. Врачом была от бога, спасенные ей люди продолжали писать десятилетия спустя. Бабушка была недурна собой, и не раз могла устроить свою судьбу, но предпочла ждать, даже когда ночью пришел какой-то человек и сообщил, что Сергей Васильевич умер в лагере.

Так наша семья оказалась во Львове, где выросла моя мать и родилась я. Потрясающе красивый город. Впрочем, чего рассказывать о том, что все и так видели. Именно Львов сыграл роль Парижа в «Трех мушкетерах».

Во Львове я закончила школу и институт и на всю оставшуюся жизнь получила прививку от национализма. На редкость мерзкая вещь, должна признаться, не испытав на своей шкуре, не поймешь. По образованию я — инженер-нефтяник, и даже краснодипломница. Не подумайте чего плохого, это не от излишнего прилежания, а из-за нервных друзей, которым приходилось подсказывать на всех коллоквиумах и зачетах.

В «Политех» меня занесло потому, что таблица Менделеева — и в Африке таблица Менделеева, а я слишком любила Гумилева и не переносила Маяковского, чтобы идти на тогдашний гуманитарный. Будь я на пару лет помладше, видимо, поступала бы на истфак. И хорошо, что этого не случилось. Я убеждена, что техническое образование дает больше гуманитарного, по крайней мере, в любезном отечестве. Нас учили ставить задачи и их решать, а не заучивать чужое мнение в качестве истины в последней инстанции.

Факультет представлял собой некое подобие Ноева ковчега, кто только на нем не учился. Моими однокашниками были греки, португальцы, чехи, словаки, немцы, не говоря уж об Азии, Африке и Латинской Америке. Наиболее экзотические имена (вроде Андриаманзаки-Ракатуманги) я потом нагло использовала. Было весело, потом все разъехались. Я, бросив «синицу в руках», вопреки многочисленным советам уехала в Ленинград, хотя с откреплением пришлось повозиться. Мы успели убраться с Западной Украины как раз вовремя.

А дальше и вовсе просто. Позднеперестроечное обалдение, прыжок вниз головой в демократию, разочарование и в идеях, и в людях, которые их проповедовали. Все, как положено. Журналистикой занялась по совету друзей, дело пошло. В 1994 году это стало моей основной профессией, которая мне нравится, несмотря на некоторые специфические моменты. Именно журналистика помогла мне, говоря высоким штилем, вновь обрести веру в человечество. В 1995, собирая материалы для статьи об адмирале Горшкове, я познакомилась с моряками-подводниками и поняла, что искала настоящих людей не там, где следовало. Второй поворотной встречей стало заказанное интервью с Ником Перумовым, благодаря все тому же Николаю Гумилеву перешедшее в дружбу. Ник и втравил меня в писательство, хотя писателем я себя не считаю. Для этого нужно нечто большее, чем сочинить несколько книг. У Перумова это «нечто» имеется, а я в себе его не ощущаю, хотя пишу с удовольствием.

Вот вроде и все. Ничего выдающегося. Жизнь как жизнь. Поляки говорят, что человек должен жить так, там и среди тех, с кем должен. В этом смысле мне повезло. Я делаю, то что мне нравится, живу в обожаемом мной городе и рядом со мной именно те люди, которые мне нужны. Наверное, это и есть счастье.