Что думают о власти писатели ...


  Что думают о власти писатели-фантасты?

Ученые и преподаватели РАГС пишут книги о власти, аналитические записки для Администрации Президента, выступают на конференциях, симпозиумах: Всего и не перечислишь. Но возвращаемся мы после трудового дня из Академии, едем в вагоне метро и беглый социологический анализ читаемых рядовыми гражданами книг, — а именно метро у нас в стране традиционно ведущее место по потреблению печатного слова,- показывает, что читают наши граждане в основной своей массе Маринину, Донцову, фантастику. Коррелирует с этим наблюдением и реклама книг Бушкова, Злотникова и других, коей обклеено «Метрорекламой» среда вагонного обитания. Зададимся вопросом: насколько работают механизмы передаточных шестеренок от академической науки к писателям, работающим на массовую аудиторию? В какой мере их взгляды и представления о власти, государстве, о перспективах России корреспондируют с нашими взглядами и представлениями? Интересно? Даже очень!

Сегодня мы пригласили на заочный «Круглый стол» журнала «Государственная служба» ведущих писателей-фантастов и попросили каждого из них ответить на четыре вопроса: «Какова историческая парадигма взаимоотношений писателя и власти в России?», «Власть и писатель в дне сегодняшнем: что изменилось?», «Какова будущность российской государственности?», «Отношение к высказыванию А.И.Солженицына о том, что цивилизация сегодня стоит перед осознанием необходимости самоограничения; что переход к новому качественному состоянию общества России будет сделать легче, чем Западу».

Итак, эксклюзив для «ГС». Встречаем гостей!

Михайлов Владимир Дмитриевич. Родился в 1929 году в Москве. С 1945 г. жил в Риге. Работал следователем прокуратуры, служил в армии, был на партийной работе, затем работал главным редактором журнала «Даугава», на Рижской киностудии, в издательстве «Лиесма», в Союзе писателей Латвии. Фантастику начал писать в 1962 году, написано около 30 книг. Образование юридическое и филологическое. В Москву вернулся в 1990 году.

Прашкевич Геннадий Мартович. Родился 16 мая 1941 года в селе Пировское Красноярского края. Всегда утверждал, что из провинции мир виднее. Не устает повторять, что лучше жить, чем придумывать.

Член Союза писателей СССР с 1982 года (Союз писателей России с 1992); Союза журналистов России с 1974 года; Нью-Йоркского клуба русских писателей с 1997 года; русского ПЕН-клуба (с 2002 года).

Лауреат Всесоюзной премии по фантастике «Аэлита» (1994 год); литературной премии им. Н.Г. Гарина-Михайловского (1999 год); приза читательских симпатий «Сигма-F» (2003); премии «Бронзовая улитка» (2003); международной премии АБС (2003); Член жюри Всероссийской литературной премии АБС, возглавляемой Борисом Стругацким; жюри Всероссийской литературной премии «Аэлита»; член редколлегии журналов «Уральский следопыт» (Екатеринбург), «День и ночь» (Красноярск).

Книги издавались в США, в Англии, в Германии, в Польше, в Болгарии, в Югославии, в Румынии, в Литве, в Узбекистане, в Казахстане, на Украине, в других странах. Живет в новосибирском Академгородке.

Калугин Алексей Александрович. Родился в Москве, в 1963 году. После службы в армии закончил вечернее отделение Всесоюзного института инженеров пищевой промышленности. Работал в Институте биологической и медицинской химии. Первую книгу выпустил в 1996 году. С тех пор профессионально занимается литературой. Автор более двадцати книг.

1.«Какова историческая парадигма взаимоотношений писателя и власти в России?»


Владимир Михайлов. Дать на этот вопрос исчерпывающий ответ здесь невозможно: для этого не хватило бы и целой книги. Если в немногих словах, то, по-моему, дело обстоит так: для большинства писателей Запада власти как бы вообще не существовало — в том смысле, что в их произведениях никак не отражалась ни она сама, ни, следовательно, какое-либо отношение к ней. Власть в её существующей форме воспринималась, видимо, как естественная часть мира, органично входила в тот фон, на каком происходило действие произведений — как погода, например, которая могла быть лучше или хуже, но в любом случае принималась как неотъемлемая и, как правило, неизменяемая по людской воле часть бытия. Несколько иначе дело обстояло, когда речь заходила о конкретных носителях власти: короли могли быть хорошими и плохими (Шекспир хотя бы), но самой сущности власти, её структуры это не касалось. Даже когда действие книги происходило в пору больших общественных потрясений, писатель почти никогда не обозначал своей чёткой позиции, предпочитая оставаться на позиции беспристрастного наблюдателя — например Гюго. Хотя романтик, казалось бы, должен был вести себя иначе.

Возможно, причиной такого, так сказать, спокойного отношения к власти, помимо убеждения в её божественном происхождении (в 19-м веке уже не столь сильного) было то, что в литературный процесс она вмешивалась крайне редко — в случаях, когда критике подвергался конкретный носитель власти, то есть, литератор ввязывался в высокую политику. Авторов же, для кого сама власть была объектом серьёзной и последовательной критики, были единицы — как Свифт, например, Кабе, Сен-Симон, Фурье. Однако, вопрос тут поставлен об отношении к власти писателей, то есть в моём понимании — профессиональных литераторов, чьи труды составляют основу художественной литературы; названные же выше к таковым не относятся, и книги их — факты социальной мысли, а не искусства. Кстати, если уж говорить об утопистах, сегодня причисляемых к фантастике, то даже у Мора политический строй идеального государства является, по сути, подобием конституционной монархии, во главе которой — пожизненно избираемый князь, как и у Ретифа де ля Бретона, где обществом коммунистического типа продолжает править королевская чета:

Иными словами — литература прошлого не находилась в оппозиции к власти, хотя не являлась и апологетом последней, видя свою сверхзадачу в совершенствовании человека (включая и представителей власти), но не более того.

И в России дело обстояло примерно так же. Величайшие писатели страны, от Пушкина до Чехова, существовавшую власть, так сказать, критически принимали, как бы подразумевая по умолчанию, что совершенствование общества и отдельного человека достижимо и в их, этой власти и строя, рамках. Даже и великий сатирик Салтыков-Щедрин. Конечно, как и на Западе, были исключения — Радищев, позже — Чернышевский; однако, как и для западных утопистов, книгописание было для них орудием для изложения, публикации своих воззрений, но не призванием, не делом жизни.

То есть, и здесь оппозиции власти не было, но и признания взахлёб — тоже. Во всяком случае, если говорить о тех, кто составляет основу и славу нашей словесности.

Геннадий Прашкевич. Власть всегда боролась и будет бороться с возмущениями, мешающими ей выдерживать выработанный политиками курс. Всякие потрясения всегда неприятны и не нужны власти. За стихи, нарушающие гармонию власти, поэт Полежаев был отдан в солдатчину, а вот поэт Жуковский, вполне искренне считавший существующий порядок верным и непоколебимым, наоборот стал наставником будущего императора. «Архипелаг ГУЛАГ» раскачивал устои Советской власти, а «Кавалер Золотой звезды» утверждал ее ценности. Думаю, все знают, как сложились судьбы того и другого писателя.

Об истории уничтожения моей повести «Великий Краббен» писалось и говорилось в свое время достаточно, а вот история уничтоженного тиража книги стихов «Звездопад» известна меньше. Осенью 1968 года я работал в поле на севере Сахалина — мысе Марии. Было приятно думать о возвращении. В Южно-Сахалинском книжном издательстве должна была выйти моя первая книга — стихи, объединенные под весьма оригинальным названием «Звездопад». В книжку вошел и цикл, посвященный Болгарии — стране мною любимой и почитаемой. К сожалению, по возвращении с поля книжку я не увидел. «У цензуры возникли вопросы», — сказал мне перепуганный редактор и как это ни фантастично сейчас звучит, я сумел встретиться с цензором. Фантастично — это потому, что в Советском Союзе цензуры официально не существовало. И цензоров, понятно, тоже не существовало. Были сотрудники Лито, некие безликие невидимки, общаться с которыми имели право только редакторы. Но я сумел добраться до цензора и это дало мне, наконец, возможность понять, с какой машиной (власти) я имею дело. В вашей книге, сказала мне цензор (женщина) есть детали весьма сомнительные. Она имела в виду стихи о князе Святославе, в девятьсот шестьдесят восьмом году (то есть, ровно тысячу лет назад) захватившем Сухиндол, выжегшем многие города и села. По мнению цензора (разумеется, она придерживалась официального взгляда на историю), князь Святослав не должен был так жестоко действовать в «братской» славянской стране. Представленный мною том весьма авторитетного болгароведа академика Н. С. Державина ни в чем цензора не убедил. Академик писал: «В конце весны или в начале лета 968 г. Святослав Игоревич во главе 60-тысячной армии спустился в лодках вниз по Дунаю и двинулся по Черному морю в устье Дуная. Болгария была застигнута врасплох, выставленная ею против Святослава 30-тысячная армия была разбита русским князем и заперлась в Доростоле: Центром своих болгарских владений Святослав сделал город Преславец, т. е. Малый Преслав, расположенный на правом болгарском берегу Дуная: Чтобы спастись от непрошеного гостя, болгарское правительство вступило в переговоры с Византией, одновременно предложив печенегам напасть на Русь и тем самым заставить русских с их князем очистить Болгарию. Печенеги на это согласились и осадили Киев. Это заставило Святослава поспешить в Киев, но значительную часть своей армии он оставил в Преславце. Ликвидировав в Киеве угрожавшую ему со стороны печенегов опасность, в следующем же 969 г. Святослав вновь направился в свою болгарскую область:«

Ну и все такое прочее.

Отложив книгу, женщина-цензор долго глядела на меня с непонятной грустью, а потом объяснила мою неправоту. С ее точки зрения (понятно, что это была официальная точки зрения того времени) в одна тысяча девятьсот сорок седьмом году, когда вышел в свет том академика Державина, мои стихи вполне могли появиться в печати, но в одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году, когда существующая власть утверждала нерушимую дружбу СССР и Болгарии, такие стихи были уже неуместны. Поэтому набор книги был рассыпан.

Алексей Калугин. Мне трудно сказать что либо на эту тему, не повторяя того, что уже было неоднократно сказано и написано. Сам я начал публиковаться только в 1996-м году, когда власть уже занималась своими делами, а писатели — своими. В России писатели всегда находились с властью по разную сторону баррикад, какая бы это власть не была. То ли климат у нас такой, то ли исторически так сложилось. Ну, а для тех, кто ходили во власть или же кружили вокруг власть имущих, получая за это ордена и премии, наверное, пора уже придумать иное название.


2. «Власть и писатель в дне сегодняшнем: что изменилось?»


Геннадий Прашкевич. Думаю, что нынешняя власть вряд ли рассыплет набор уже готовой книги, какие бы странные мысли ни высказывал ее автор. По крайней мере, факты подобного рода мне неизвестны. Даже «преследование» Бояна Ширянова или Владимира Сорокина ведет не официальная власть, а всего лишь некая часть общества, признающая книги указанных авторов объективно вредными. Поэтому уверен, что мы действительно сделали шаг к демократии. И хотя власть и писатель всегда будут противостоять друг другу, печататься сейчас гораздо легче, чем в 80-х, 70-х, 50-х или 40-х годах.

Я подчеркиваю — печататься.

Писать искренне и правдиво можно при любом режиме (сотни примеров — от Радищева до Пушкина, от Булгакова и Ахматовой до Аксенова), но вот печататься власть никогда не даст тому, чьи взгляды ее не устраивают. Отсюда перекошенность всех учебных программ, неестественность многих культурных концепций. Благодаря незримому (и зримому) отбору, производимому властью через вполне официальные (и неофициальные) институты, молодые люди входят в жизнь (а значит, в будущем и во власть) такими, какими делала их школа, курируемая все той же властью.

Алексей Калугин. Сегодня власти нет никакого дела до того, чем занимается писатель, и за это ей огромное спасибо. Факты? Ну, мы все пока еще пишем, а не сидим кто где. А без Сталинской премии и дачи в Переделкино прожить можно очень даже просто.

Владимир Михайлов. После 1917 года изменилось очень многое.

Партия большевиков, придя к власти, ясно показала, что литературу, в отличие от своих предшественников, рассматривает как сильное оружие в идеологической борьбе — оружие, которое следует взять в руки и уже не выпускать.

Советскую литературу пришлось, по сути дела, начинать с нуля. Те, кто составлял «Серебряный век» русской литературы, оказались так или иначе в эмиграции. Говорить об их отношении к новой власти, думаю, нет смысла. Как относились к ней возвратившиеся, начиная с Горького и А.Н.Толстого — можно догадываться. Но служили ей верой и правдой. Не думаю, что это повод для их осуждения сегодня: дело, полагаю, главным образом даже не в том, что их «купили». Писателю мало писать; ему нужно и, чтобы его читали, следовательно — издавали. За границей издавали, конечно, но тиражи были несравнимыми, и аудитория — тоже. Вряд ли нужно уточнять и отношение к власти тех, кто находился во внутренней эмиграции. Хотя иные, как Булгаков, например, как Мандельштам, как Олеша пытались найти с властью общий язык — это не очень получалось.

В целом же литература двадцатых — восьмидесятых годов была создана партией и государством, т.е. властью, так же серьёзно и продуманно, как Красная Армия. В ней успели смениться поколения. Было немало людей талантливых и хороших книг. Если сейчас что-то из них и выпало из оборота, то их возвращение впереди. Не всех, понятно, но ведь и из литературы 19-го века не всё продолжает жить.

Мы — говорю «мы», потому что сам начинал в конце пятидесятых — верили в поставленные цели и исповедовали принятую идеологию. Интересно, что во время и после пика репрессий 30-х годов, в пору процессов и митингов, так и не появилось книг, которые повествовали бы — нет, не о судьбе репрессированных, конечно, но о героическом труде работников НКВД-НКГБ по очищению нашего общества от врагов народа. Значит ли это, что совесть у писателей хорошо работала? Думаю, дело просто в том, что не было такой команды, сочли нецелесообразным. А в осуждении врагов на собраниях писатели не отставали от других.

Некоторое расслоение началось у наиболее чутких — после венгерских событий, у других — после подавления Пражской весны. Показателем процесса был самиздат — литературный и бардовский. В словосочетании «Советская литература» смысловое ударение с первого слова сместилось на второе: стало пониматься, что в первую очередь мы не «советская», но «литература», то есть всего лишь часть великого процесса литературы мировой. После «оттепели», в брежневские времена, наша литература уже достаточно чётко разграничилась на правоверную и свободомыслящую. Тогда уже можно стало говорить о несомненной оппозиционности части (не побоюсь сказать — лучшей части) литературы по отношению к власти. В первую очередь тех, кого потом назвали «шестидесятниками». К чести власти надо сказать, что на этот раз обошлось (не без исключений, конечно) без процессов и лагерей, максимальным наказанием было отлучение от литературы — исключение из СП, или от страны — высылка из СССР, лишение гражданства. При этом, однако, в отличие от старой эмиграции, исключённые, высланные и лишённые продолжали активно работать и из литературы никак не выпадали. Спасибо «голосам».

Пожалуй, расслоение на сторонников и оппозиционеров продолжалось, так или иначе, до самого конца советской власти. Правда, сохранилось и потом — но стороны поменялись местами.

Однако, самые серьёзные изменения в писательских делах и суждениях начали происходить после распада СССР. Книгоиздательство перестало быть делом государственной важности и перешло в частные руки. Можно было ожидать, что в мире без Главлита начнут возникать великие произведения. Вышло наоборот. Если говорить серьёзно, большая литература в России практически перестала существовать — её место заняли модная и развлекательная ветви, причём рубеж между ними достаточно расплывчат. Создавшееся положение писателей во многом устраивает, литературу как явление — нет. Названий издаётся куда больше, ограничений куда меньше, если при советской власти, помимо политической чистоты, внимание обращалось и на художественный уровень (благодаря прежде всего институту редакторов, значительная часть которых литературу и любила, и понимала), то сейчас критерием качества является продаваемость; то есть если даже при советской власти писатели имели какое-то основание думать, что они, «инженеры человеческих душ», на эти души влияют, то теперь не читатель идёт за писателем, но издатель идёт за читателем, автор же — за издателем. Читатель читает то, чего сам и хотел, и ему хорошо от мысли, что он и сам всё знал, вот и писатель подтверждает. В советской литературе ещё существовала достаточно обширная галерея литературных героев, пусть и тщательно отредактированная; в наше время герои — браток и мент. Герои нашего времени.

Однако, вряд ли кто-нибудь станет винить в этом нынешнюю власть: тут играет роль явление более важное, чем очередная власть: социально-экономи-ческий уклад. Мы хотели рынка — мы его получили. В российском варианте — то есть, как сказал великий афорист нашего времени, «хотели как лучше, а получилось — как всегда». (Только не путать с аферистом!).

Но это всё в основном — уже история. А что сегодня в отношениях между писателем и властью?

Безусловно, у меня нет и не было ни малейшего права говорить от имени не то, что всех писателей, но и какой-либо их группы: если в минувшие времена разговоры на литературной кухне никак не могли миновать политическую тему, то сейчас ничего подобного мне слышать не приходилось и не приходится. Это заставляет думать, что отношение писателя к власти приближается к тому, что было в том же позапрошлом веке: «Ты меня не замечаешь --я тебя тоже не очень. Не мешай мне — и я тебе не стану». Однако, поскольку писатели, во всяком случае моего поколения (думаю, что не только) успели привыкнуть к политизированности не только литературы, но и всей жизни в стране, взгляды в сторону власти и оценка её действий и бездействий продолжают существовать, хотя и не проявляются в текстах, поскольку на них нет спроса — если, конечно, это не мемуары Моники Левински или в этом роде.

По-моему, бытующее отношение к власти в концентрированном виде проявляется как отношение к Президенту, поскольку его принято считать всеведущим и всесильным, а то и всемогущим. Я лично уверен в том, что это не так, но могу только гадать по поводу того — скольким и каким влияниям он подвергается и с каких сторон. Исхожу из того, что людей, не подверженных влияниям, вообще не бывает, поскольку каждый человек — всего лишь человек, и божественного в нём не больше, чем в любом другом. Если мне принять себя за среднестатистического писателя, то можно будет прийти к таким выводам: писателю не безразлично то, что делает власть, чего не делает и что в ней происходит. Не безразлично не только потому, что может иметь прямое отношение к моему образу и уровню жизни, но прежде всего потому, что для писателя Россия — не пустой звук и не географическое понятие. И ему не чужда мысль, что то, что хорошо для России, хорошо и для него, писателя. И при таком мировосприятии для меня сегодня существует некая двойственность. Порой вместо одного президента я вижу двух. И вместо мистера Джекила порой показывается мистер Хайд — и наоборот. Один — решающий вопросы внешней политики, упорно и успешно втаскивающий Россию на не очень обширный пьедестал, на котором стоят сильнейшие державы мира сего, располагающий к себе зарубежных коллег, находящий порой, как гроссмейстер, единственные ходы в сложной позиции. Когда он на сцене — хочется радоваться. И совсем другой человек, кажется, реализует политику внутреннюю, когда невольно вспоминаешь сатирика: «Мы от него великих дел ждали, а он чижика съел». Пусть даже не сам съел, едоков у нас всегда хватало, им только намекнуть. Тут достаточно просто не препятствовать. Не вмешиваться. В споры хозяйствующих субъектов. И тем самым в немалой мере левой рукой разрушать то, что правая — в мировом масштабе — успела сделать.

Это, конечно, не только и не столько писательское рассуждение и отношение, но просто гражданское. Однако писатель не-гражданин — он и не писатель вовсе, в лучшем случае — имитатор. В России, во всяком случае.


3. «Какова будущность российской государственности?»


Владимир Михайлов. Будущее государственности? Мне оно видится по-разному. Поскольку всякое государство и всякая власть есть зло, думать следует, видимо, о наименьшем из возможных зол. Почему по-разному? Из-за российской двойственности, видимо. С одной стороны, трудно представить себе Россию без монархии (в любой её ипостаси: царь, генсек, президент:). С другой же — при наличии любого единовластия Россия всё равно не может управляться из центра: слишком велика страна и слишком для этого не приспособлена во всём, начиная с дорог — а вертолёты, бывает, падают, даже и с губернаторами. Давно, когда я служил в армии, там шутили о том, что наша армия никогда не бывает одета полностью по форме. Почему? Да потому, что пока очередные изменения в форме доходят до камчатских гарнизонов, в Москве уже вводятся новые. Так же обстоит дело и с актами власти. Расстояния. И тормозной эффект аппарата.

Значит, губернатор (ведь не каждый вертолёт сыпится) и будет (и есть) конкретным носителем реальной власти. Но при этом уровень самостоятельности американских штатов или канадских провинций нам, думаю, противопоказан: если там косится на выход разве что Техас (в мечтах) или Квебек, то у нас таких может сразу оказаться с полдюжины, а то и больше. Найти равнодействующую между вертикалью и местами? Это задача для великих политических умов. Я к таковым никак не принадлежу. Возникает порой мысль: а не лучше ли будет вообще вывести людей из процесса управления, передоверив всё компьютерам? Они и пристрастий не имеют, и взяток не берут, и избирать их не нужно, — одним словом, и экономия, и разумные, логически выверенные решения, и никаких разногласий: И передача информации от кремлёвского лейб-компьюте-ра на, скажем, Сахалинский региональный — со скоростью света.

Всё верно — если не считать того, что программы будут составлять люди, и настраивать машины — тоже они, и к каждому можно найти подходец: Да и выполнять распоряжения, даже и компьютерные, будут те же люди. Тупик.

А вот на страницах книг, насколько могу судить, проблемы государственности, власти сейчас не отражаются никак. Если при Советской власти в фантастике (а только она и заглядывает в будущее) были попытки нарисовать общество (следовательно, и государство) будущего, более или менее отдалённого (Ефремов, Стругацкие), исходя из принятого тогда образа мыслей, то в большинстве вещей, посвящённых не отдельным сценкам из неопределённого будущего (а именно такова большая часть фантастики), но именно представлениям о социально-политическом облике будущего мира, мир этот, как правило, видится в состоянии после глобальной катастрофы — чаще рукотворной — в состоянии неустойчивости, порой едва ли не одичания, то есть мы всегда застаём его на развилке, а не на марше в определённом направлении. Почему? Да потому, вероятно, что в литературе, как и во всём остальном, ломать — не строить. А по моему убеждению — ещё и потому, что государственность в будущем, структура и состояние общества, сама жизнь будут зависеть от направления, на какое свернёт и в каком будет развиваться постиндустриальная цивилизация, но чтобы писать об этом, автор должен прежде всего сам поверить в обречённость, тупиковость этой ветви развития и о переходе на другой курс, а потом и как следует просчитать этот новый курс. Но это требует в первую очередь определённой смелости, потому что реакция на такую вещь будет саркастически-отрицательной и автора зачислят в слабоумные ретрограды. А этого себе никто не желает.

Геннадий Прашкевич. Насколько я понимаю, многие писатели все еще путают власть денег и власть официальную (государственную). Понятно, что власть денег предпочитает в основном развлекательные аспекты, не знаю примеров, чтобы она финансировала крупные философские или поэтические проекты, не связанные с сиюминутными политическими требованиями. Но и власть официальная (в силу ее бедности) пока не способна по-настоящему помогать культуре. Речь идет не только о развлечениях и образовании, речь идет о воспитании. Книги Толстого воспитывают, о книгах Сорокина я этого сказать не могу. Книги Булгакова, несомненно, воспитывают, о книгах Бояна Ширянова я этого сказать не могу. Замечателен, например, проект издательства «Вече», давшего стотомник отечественной художественной литературы для школ. Но ведь еще надо заставить школьника прочесть текст, в котором не насилуют с удовольствием и не убивают с тем же удовольствием на каждой странице. Вот здесь и смыкаются позиции власти и писателя: помочь читателю (гражданину), наделить его вкусом, облегчить проблему выбора. Счастлив писатель при власти, понимающей всю сложность этой проблемы, и крепка власть, сумевшая убедить писателя, что выбранный ею курс не ведет к цели, враждебной ее собственным гражданам.

Алексей Калугин. Последние лет десять стало появляться много произведений, написанных в жанре так называемой социальной фантастики. Фантасты пытаются моделировать будущее для страны, для мира, для человечества, отталкиваясь от того, что мы видим сегодня. Нередко действия таких романов происходит в недалеком будущем. В советские времена это называлось фантастикой ближнего прицела. Но вот в отличие от советских фантастов нынешние авторы смотрят в будущее весьма пессимистично. Мне сейчас даже трудно припомнить роман, в котором будущее было бы описано радужным и безоблачном. Хотя, не исключено, что я просто пропустил эту книгу. Зачастую роман может даже не носить социальный характер, но если автор создает в нем мир будущего, в этом мире почему-то не хочется жить.

В последнее время в фантастике стала набирать обороты имперская идея. Возможно, фантасты, стоящие на имперских позициях, смотрят в будущее с большим оптимизмом?


4. «Отношение к высказыванию А.И.Солженицына о том, что цивилизация сегодня стоит перед осознанием необходимости самоограничения; что переход к новому качественному состоянию общества России будет сделать легче, чем Западу».


Геннадий Прашкевич. Самоограничение можно толковать широко.

В данном контексте я как-то не вижу, чем собственно может помешать писателю власть? Попросит его не писать «вредные» книги? Или попросту запретит их издание? Но это не никогда приводит к позитивным результатом. Даже напротив, такие действия только расшатывают саму власть. Гораздо выгоднее вести диалог с деятелями культуры, причем не чрез чиновников и министров, а через читателей. Но и здесь гармонии отношений добиться трудно. Всегда ведь найдется художник, желающий устроить пир во время чумы.

Этим летом в Екатеринбурге американский фантаст Роберт Шекли на вопрос, что же, на его взгляд, погубило СССР, ответил: «Мания преследования. Вы почему-то решили, что весь мир хочет вас уничтожить. Вы стали устраивать грандиозные чистки, построили ядерный щит, создали особенную культуру лжи. Это вас разорило.» — «Но разве не было объективных причин для такого поведения?» — «Были, — ответил Шекли. — Но вы не должны были поддаваться страху. Вы ведь живете в не очень привлекательном климатическом поясе, но почему-то считаете, что каждый хочет придти и отобрать ваши тундры и лесостепи. Это ужасное преувеличение. Девяносто процентов людей на Земле предпочитает жить и живет в теплых краях. Ваш страх потерять холодные пространства Севера и Сибири явно преувеличен. Это выглядит так, как если бы грешники в аду панически боялись десанта из рая, который вот прямо сейчас высадится и захватит их кипящие смолой котлы. Ну, если даже и захватит? Что дальше?»

Конечно, в этих словах много иронии. Но, как это ни странно, Россия, на мой взгляд, может быть единственная страна, где в будущем возможна некая странная гармония между властью и писателем, потому что у нас еще не потеряна окончательно традиция каждому отвечать за каждого.

Алексей Калугин. Преимущество России в данной ситуации в том, что наша власть легко может заставить всех нас пойти на любые самоограничения. У меня дома второй месяц нет горячей воды, — чем не самоограничение? С другой стороны, на сознательное самоограничение у нас никто никогда не пойдет. Власть настолько далека от народа, что любые ее призывы в лучшем случае останутся неуслышанными, в худшем — вызовут прямо противоположную реакцию. Ну, представьте себе, что такое же аварийное отключение электричества, как в Нью-Йорке, происходит в Москве. Начато плановое подключение новых линий и власти просят население по возможности отключить все бытовые электроприборы. Какова будет реакция простого работяге, севшего вечером перед телевизором футбол посмотреть? «Ну, конечно, ща прям телик выключу, сами-то, небось, у себя даже кондиционеры не вырубили».

Владимир Михайлов. Уже из сказанного выше можно понять, что ваш покорный слуга к современной индустриальной цивилизации относится критически и в её светлое будущее не очень-то верит. О самоограничении мне приходилось говорить уже два-три десятка лет тому назад — с очевидным результатом. В его необходимость сегодня большинство предпочитает не верить, однако оно неизбежно. Тут вряд ли стоит аргументировать, поскольку нам сегодня всё равно не предстоит голосовать за него или против. Самоограничение с самого начала будет процессом необычайно болезненным, поскольку вызовет в лучшем случае потрясение, а в худшем и полный крах современной экономической системы — а падающая экономика не обходится и без социальных катаклизмов. В этих условиях задачей власти будет являться: не пытаться любой ценой удержать падающее, но сделать переходную обстановку как можно более щадящей, менее болезненной.

У России преимущества в этой области безусловно есть — пока ещё. Они прежде всего в том, что благодаря богатству нашей страны у нас к моменту этой «репетиции конца света» сохранится, я надеюсь, больше природных благ, чем в промышленно наиболее развитых странах — да и не только в них. Лишь бы не поддаться искушению тогда растранжирить их в обмен на сомнительные ценности. Второе преимущество — наша относительная неизбалованность уровнем жизни, наше весьма условное благосостояние — благодаря этому мы потеряем меньше, чем другие, от меньшего придётся отказываться, от меньшего отвыкать. Выгоды? Не исключаю, что сырьё, которое мы вывозим, окажется куда более ценным, чем конечный продукт, который ввозим. То есть, может возникнуть для нас возможность заказывать музыку. Возможен, как мне представляется, также -прирост населения за счёт иммиграции — куда более значительный, чем сейчас. Естественно, не так просто будет, скажем, вернуть российскую деревню к былому уровню; но это задача разрешимая, в особенности, когда её придётся решать «всем миром».

Конечно, если всё это случится не скоро, то мы, традиционно «обгоняя и перегоняя», окажемся в тех же условиях, что и Запад. Вообще, мне кажется, что Советская власть и партия в своё время совершили очень существенную ошибку, догоняя и перегоняя. А может быть, следовало, сохраняя усилия по обороне страны, в вопросах внутренней жизни вести другую политику — ближе к подлинному равенству, основанному на всеобщем довольстве малым? Мир, лишённый зависти: Притом, если бы речь шла именно об обороне страны, а не о скорейшем построении мирового коммунизма, расходы на войну оказались бы на порядки меньше.

Хотя история не знает сослагательного наклонения, однако же, фантаст просто обязан фантазировать — это его профессия. В том числе и о прошлом. Не зря ведь говорится: будущее — это хорошо забытое прошлое. И о движении по спирали — тоже не зря.

Вот, наверное, всё по этому поводу.

 

источник: Журнал "Государственная служба", No 10, октябрь 2003 г.


⇑ Наверх