Интервью Ник Перумов не ...


  Интервью. «Ник Перумов, не американец»

— Николай, Вы неоднократно давали понять, что от американской жизни особого удовольствия не получаете. С другой стороны, ваши книги идут нарасхват, сразу же становятся бестселлерами, неоднократно переиздаются. Как же так вышло, что Вы уехали?

— Я не могу писать книги с такой скоростью, чтобы жить в России на эти деньги. Чтобы писать, мне должно быть интересно в первую очередь самому. Мне и было интересно — все эти годы. Очень не хотелось бы это утратить, превратиться в халтурщика, выпекающего бесконечные приключения один раз удавшихся героев.

Я четыре года был профессиональным литератором и зарабатывал деньги исключительно писательством, причем, по меткому выражению одной железной леди, «не поступаясь принципами». Это было очень хорошее время, но 17 августа 1998 он окончилось, так что теперь я вновь, как в юности, стою за лабораторным столом. В этом, конечно, мало радости, но зато то, что я пишу, не является конъюнктурой — я могу работать над книгой, пока она меня не будет удовлетворять. К тому же я понял, что нельзя замыкаться на «профессиональном писании», ибо чем больше занятий, чем богаче жизненный опыт, а значит, и книги выходят лучше. Так что «перепрофилирование» мне не грозит. Я писал и буду писать классическую фэнтэзи — другое дело, что буду пробовать что-то и помимо этого, иначе захирею и зачахну.

— Но в Россию Вы вернетесь?

— Я не эмигрант. Я не собираюсь добиваться вида на жительство ни в Америке, ни в Канаде, ни где-нибудь еще, а просто работаю по временным контрактам. Это женщинам Америка очень нравится. Уж не знаю, что они в ней находят, но, раз побывав здесь, уезжать согласны только под конвоем и в наручниках. Мне же очень не хочется оставаться там навсегда. Во всяком случае, никаких шагов к этому я не предпринимаю. Конечно, вернуться в прежний, писательский, статус я вряд ли смогу, скорее уж найду какую-нибудь работу в России, связанную с биотехнологией.

— Вы провели в Америке достаточно, чтобы сделать какой-то вывод о тамошних жителях. Не поделитесь?

— Мне трудно судить о «коренных», «простых», «средних» американцах. Наука в США американская только по названию. Работает самый настоящий интернационал: китайцы, индусы, японцы, русские, поляки, немцы, хорваты... Самих американцев — меньшинство. Но, само собой, занимающее руководящие посты. Можно сказать, что это и в самом деле «страна контрастов» — советские пропагандисты не врали, нищих тут полно, мало на каком перекрестке не стоит оборванец с трогательной надписью на картонке: «Бездомный. Голодный. Помогите чем можете». Так и хочется каждый раз добавить «Сами мы не местные...»

Здесь, конечно, работают очень много. И получается какой-то замкнутый круг — для громадного большинства народа воспользоваться плодами «развитого капитализма» просто нереально. Отпуск мизерный — полторы недели в году. За свой счет не возьмешь. Рабочий день ненормирован. В результате — «здесь живут, чтобы работать, работают, чтобы платить по счетам, — следовательно, живут, чтобы платить по счетам». И в этой шутке, увы, слишком много правды. Здесь нельзя болеть, нельзя иметь плохое настроение. Нужно быть «a-ok», «doing just fine!», «I’m pretty good». А на самом-то деле прекрасно известно, что мало кто на самом деле «файн» и «перфект». И это создает ощущение глобального, всеобъемлющего лицемерия. К этому мне, признаться, до сих пор трудно привыкнуть.

— А в выборах президента России Вы участие принимали?

— Нет. Во-первых, ближайший от нас участок — в Хьюстоне, а это пять часов БЫСТРОЙ езды в один конец. Не на моем дряхлом дребезжащем и невесть как не разваливающемся «Ниссане»... А во-вторых, не считал нужным: результат был очевиден даже из-за океана.

— Возможно, мой следующий вопрос прозвучит бестактно, но все же почему при столь явной популярности Вас тщательно обходят литературные премии?

— Ну, наверное, мои собраться по перу не считают меня достойным.

Ситуация же, при которой я мог бы получить награду, один к одному укладывается в известную сцену из «Трех мушкетеров», когда кардинал предлагает д’Артаньяну перейти на его сторону. Да, д’Артаньян очень уважает Его Преосвященство («кардинал Франции не может предложить ничего недостойного»), но точки над «и» расставлены: есть друзья, служащие королю, и есть враги — сторонники кардинала. В глазах друзей согласие будет предательством, а враги никогда не превратятся в друзей... Так вот и у меня.

Разумеется, я ни с кем не бился на шпагах в уединенном аббатстве, но литературное противостояние, отягощенное эмоциями, имеет место. Борьба стилей и борьба направлений, борьба за некое утверждение того, чье слово вызывает больший отзвук, имеет место. Вокруг «Его Высокопреосвященства от фантастики» сосредоточились все мои «недрузья», а друзей, которые мне верят, подводить я не хочу и, наверное, уже и не могу.

— Хорошо, если дело не в личной неприязни, поговорим о борьбе направлений.

— Извольте. Одно из них уходит своими корнями в романтизм и богоборчество (русское, английское, античное). Мои корни в нем, и в нем же корни Гумилева, который был величайшим и, наверное, последним романтиком в классическом, литературоведческом смысле. Отсюда и его убежденность, что «не все пересчитаны звезды» и стремление «все выше и вперед». Второе направление я бы условно назвал направлением Блока: «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека.» — вот его квинтэссенция. Большинство наших фантастов вышло из шинели Стругацких и более или менее талантливо представляют школу Блока, я же для них чужой. И не потому, что тут действуют личные приязни и неприязни. Просто реалисты-пессимисты не понимают романтиков, а романтикам кажется скучным и слабым то, что написано в «приземленной» стилистике. Все предпочитают то, что вызывает отклик именно в их душах, но это данность, но не повод для вражды. Лично я Бориса Натановича Стругацкого уважал, уважаю и буду уважать как человека, создавшего половину великого писателя АБС, книги которого мы читали, читаем, и будем читать.

— Создается странное ощущение. Словно бы Вы сожалеете о своих противниках...

— Да, мне жаль, что медленно, но верно теряется уважение и интерес к тем, кто раньше были нашими кумирами, видя, как они пытаются защищать окончательно дискредитировавшие или изжившие себя идеи. Не понимать того, что происходит, они не могут — люди они умные, их творчество говорит само за себя. Обидно, что авторы книг, которыми мы зачитывались в юности, любимые наши артисты, режиссеры, певцы оказались далеко не таковы, какими мы хотели бы их видеть. Терять веру в кого-то или во что-то всегда больно, но тех, кто «продали шпагу свою», мне тоже жаль, потому что они ведь уходят из искусства в бездарную публицистику, в бесконечное пинание мертвого льва.

Для Гумилева, кстати говоря, подобное поведение было совершенно исключено (а уверяю Вас, после 17 года этим не занимался только ленивый).

— Тогда вернемся к Гумилеву. Чем еще он Вам дорог?

— Тем, что он брал из имеющийся в его распоряжении реальности какие-то кирпичики, но строил из них что-то совершенно свое. Он полагал, что развивает и совершенствует стихосложение, а в действительности создавался новый жанр, окончательно сформировавшийся в «Поэме начала», где появляется Золотой Дракон, повелитель древних рас; древнее существо, собравшее все знание мира и долженствующее передать его идущим на смену.

То, что за Гумилевым длительное время никто не мог последовать впрямую в развитии его мифологического подхода, — результат, скажем так, общего состояния страны и, как следствие, и литературы. Интересно, что практически вся запрещенная литература была литературой «прямого действия» — там разными способами растолковывалось, какие плохие большевики и как их нужно поскорее «изничтожить», не задумываясь, что потом, не особо разбираясь в средствах. У Гумилева же формально не было ни одного антисоветского стиха, его творчество более тонко, а значит — и более опасно. Поэзия Гумилева мешает человеку быть рабом, мешает не внешне, а внутренне, дает глоток свежего воздуха. Только этим я могу объяснить, что другие «опальные поэты» хоть как-то издавались: и Ахматова, и Мандельштам, и Пастернак, и Заболоцкий. Даже автор «Окаянных дней» Бунин. А у Гумилева были только подпольные перепечатки с тех сборников начала века, на которых я, собственно говоря, и вырос.

Кстати, и сейчас Гумилев категорически не подходит под мировосприятие людей, находящихся у духовного руля. Поднятые сегодня на щит и Мадельштам, и Пастернак, и Бродский — поэты совершенно определенной идеологической генерации. Их произведения несут некую сверхзадачу, которая вполне укладывается в мироощущение шестидесятников, являющихся сейчас владельцами некоей монополии на демократические взгляды. А Николай Гумилев не влезает ни в какой стандарт, его нельзя всунуть в мундир определенной окраски.

— А зачем это делать?

— Незачем. Но у нас принято все делить на «наших» и «немцев». Проскурин, Бондарев, Куняев — сегодня у одних «черные» (то есть «красно-коричневые»), а Бродский, Окуджава, Довлатов – белые (то есть свой брат демократ-правозащитник). У других, соответственно, все наоборот. А Гумилев не подходит под черно-белое деление. Он цветной. И при этом еще невероятно талантлив. Понятно, что у людей с определенной идеологической установкой, да еще желающих всем «указовывать», Гумилев вызывает отторжение и скрытую ревность. Они старательно убили в себе «музу дальних странствий», стремление к звездам и познанию заменили борьбой кого-то с кем-то, или с чем-то, или за что-то. С коммунистами, с демократами, с имперцами, с чеченцами, с фашистами, с жидомасонами, с антисемитами. Гумилевскую свободу они просто не могут воспринимать.

— «Указовывать» — это как?

— В данном случае — объяснять, какие именно книги являются достойным чтением для интеллигентного человека. Причем частенько эти граждане втихаря почитывают Чейза или порнороманы, прикрывая их сверху Фолкнером. Они обожают критиковать «развлекательный жанр», навязывать всем свои эстетические штампы. Вы не представляете, сколько народу у нас кормится за счет выискивания в словесных потоках тех, кто именует себя постмодернистами (а на самом деле просто не в ладах с грамматикой русского языка), какого-то второго, третьего, двадцатого смысла.

— А как Вы оцениваете ситуацию в лагере Ваших идейных противников по фантастической части?

— Их направление очень долго питалось великим противостоянием интеллигенции и советской системы. Исчезло противостояние – и оказалось, что умение в очередной раз путем намеков и экивоков показать, как ужасен тоталитаризм вообще и «реальный социализм» в частности, никому не нужно. Можно, конечно, всю жизнь ловить отсутствующую кошку в темной комнате, особенно если за это тебе платят западные фонды защиты свободного слова, демократии, частной собственности и обезьяны — любимое занятие наших «правозищитников» во главе с господином Сергеем Адамовичем Ковалевым. Занятно только, что поборники демократии и борцы за права человека прекрасно уживаются во властных структурах со своими гонителями, некоторые из которых не поменяли даже служебных телефонов, а то и на повышение пошли...

Сейчас, впрочем, «социальная фантастика» пытается вновь обрести почву под ногами, но я бы не сказал, что ей это удается. Люди устали и от самоуничижения, и от безысходности, им хочется поверить в себя, вдохнуть какой-то свежий ветер, понять, что пойдя на определенные, иногда очень большие жертвы, можно вырваться из гнусной клетки, в которой мы все оказались... Вот почему сейчас жанр фэнтези востребован в большей мере.

— То есть все зависит от настроений читателей?

— Для писателя всегда самое важное — это то, как покупаются его книги. Написание книги — это созидание мира, в котором живут, страдают, гибнут живые души. Рукописи должны быть нужны людям, должны издаваться, должны продаваться — вот тогда они не горят, а писательская работа имеет смысл. Если же ты работаешь для кучки приятелей или подобных тебе литераторов (по принципу Кукушки и Петуха) — ты просто «человек, балующийся пером» и не имеешь права называть себя писателем. У всякого пишущего человека есть только один критерий успеха: читают его или нет.

— Но все же какое волшебное «читательское слово» Вы знаете? Поделитесь своим секретом.

— Еcли ты хочешь, чтоб тебя поняли, не говори с русскими людьми по-китайски или по-арамейски, не считай себя умней и выше тех, с кем разговариваешь через свои книги. Не объясняй свой неуспех тем, что твои читатели, дескать, настолько ниже тебя, что не понимают своего счастья. И вместе с тем, не пытайся угодить всем, не выпекай штампованных историй, не пинай мертвого льва, не издевайся над вещами, которые по логике вещей должны являться святыми или хотя бы уважаемыми. Тем более, сейчас это совершенно безопасно для того, кто издевается над собственной страной. И опасно для тех, кто будет жить в этой стране в этом самом будущем.

— Николай, если не ошибаюсь, Вы сейчас усиленно готовите очередную бурю в стане любителей фантастики и не только. Я имею в виду роман, над котором Вы работаете. Фэнтези из истории Великой Отечественной, надо же до такого додуматься!

— Эта тема меня преследует уже несколько лет. В истории России есть совершенно необъяснимые с точки зрения материализма вещи. Когда победить было невозможно, но победа приходила. Хочется верить, что эта вещь будет действительно в каком-то смысле этапной, тем более, что шел я к ней постепенно. «Русский Меч» был, если можно так выразиться, разведкой боем. Продолжившее тему «Выпарь железо из крови» — просачиванием в тыл врага, диверсиями и первыми залпами артподготовки; «Случай под Кубинкой» (к которому, не исключаю, присоединится и Прохоровка) должен стать армией прорыва. Подобно Третьей Танковой армии Лелюшенко под Орлом в августе 43-го, да простится мне такое сравнение.

— И как продвигается работа?

— Само собой, медленно. Потому что написать больше полутора-двух страниц в день просто невозможно физически, становишься совершенно больным, потому что пытаться влезь в шкуру ополченца зимы 41 года — не самое психологически комфортабельное занятие. Да еще и «за немцев» писать приходится; к счастью, самую редкую книгу на английском достать не проблема. Сейчас вот читаю дневники фон Бока, командующего группой армий «Центр» под Москвой — очень поучительное занятие. А вот для нашей стороны в Америке материала явно не хватает, но он меня уже ждет. В Питере.

Как-то уже так сложилось, что право писать о Великой Отечественной молчаливо признано только за теми, кто ее прошел. Мне кажется, это не совсем справедливо...

— Вы упомянули о том, что в Российской истории случалось невозможное. Можно какие-то конкретные примеры?

— Но очень тезисно, опуская аппарат доказательств — иначе мне пришлось бы вес бросить и засесть за книгу под названием «Военно-исторические загадки Русской Истории, или Небывалое Бывает». Самое первое, что приходит на ум – Куликово поле.

— А разве с ним связана какая-то загадка?

— А вы задумайтесь. Сколько было всадников в Засадном полку Боброка и, главное, что это были за всадники? Тяжеловооруженная конница, легче рыцарской, но существенно тяжелее монгольской (точнее — степной, монголов там практически не было). Дмитрий (а точнее, Боброк и Владимир) был вынужден встретить таранный удар врага пехотной фалангой, растянутой на широком фронте. А из кого состояла армия Мамая? Конные стрелки. Легкие, подвижные, готовые засыпать малоподжвижный строй врага стрелами. Против такого врага нельзя выходить бездоспешным, так что знаменитая картина «Утро на Куликовом поле» не имеет, увы, ничего общего с действительностью. Московские князья прекрасно понимали, что только защищенное доспехами войско, только конница, состоящая из профессиональных воинов, может принести победу. И потому все русское войско не превышало 28-30 тысяч человек. Сколько среди них было всадников, владеющих высоким умением конного боя?.. Едва ли очень много.

Русь никогда не располагала крупными силами конных стрелков, время Черных Клобуков прошло безвозвратно. Удар пехоты в тыл конным сотням Мамая мог принести тактический успех, который, однако, невозможно было бы перевести в стратегический. Но – несколько тысяч всадников было слишком мало, чтобы опрокинуть противостоящих им конников Мамая, прорвавшихся к моменту кризиса боя почти что к самой Непрядве. К тому же легкая степная кавалерия малочувствительна к окружениям. Но победа произошла! Вот откуда взялась идея Русского Меча.

Кстати, к приводимым древними авторами данным о численности войск следует относиться с предельной осторожностью — они, как правило, завышены раз в десять. Численным данным древних автором верить нельзя. Я лично верю только в археологические реконструкции и тщательный численный анализ народонаселения.

— Но, может быть, о чудесах подобного рода уместнее говорить с представителями Церкви?

— У меня с Церковью отношения весьма сложные. К примеру, я считаю принятие христианства великим бедствием для России.

— ?!

— Под корень была уничтожена оригинальная и самобытная славянская культура. Для меню ситуация весьма сходная с тем, что затем произошло в Америке. Культура индейцев насчитывала несколько тысячелетий. Уничтожена в течении пятидесяти лет. Полностью, под корень. Вплоть до имен. Индейцы теперь тут все сплошь Джоны Смиты, а отнюдь не Монтигомо Ястребиный Коготь. Уничтожен язык, точнее — языки индейцев. У нас же не уцелело ни одного языческого праздника. То есть какие-то внешние проявления сохранились, вынужденно замаскированные под христианские, но сакральный смысл их был утрачен. Забыт смысл обрядов, смысл резьбы на коньке крыши и узора на женском платке. Все это обессмыслилось (в массе своей), и спроси теперь какого-нибудь умельца по части «народных промыслов» — почему так кресты идут, а не иначе? — не ответят...

— Но Россия не могла не принять христианства...

— Кто это сказал? Альтернатива есть, и мы это отлично видим на примере тех же Японии и Китая. Могущественная держава, перед которой трепетала Византия, вполне могла остаться языческой. А потом и у нас появился бы свой Бодхихарма. Другое дело, что русский народ переварил заморскую отраву и сумел создать из веры рабов то знамя Спаса-Ярое Око, что вывело нацию на Куликово поле. Здесь я почти смиряюсь с РПЦ и даже отдаю дань уважения, но сколько же было потрачено зря сил и пролито крови!.. Хотя, безусловно, Православие, из всех проявлений христианства, наиболее человечно и терпимо. Потому что не только религия калечила душу народа, но и народ облагораживал религию. Знаете, что мне более всего симпатично в Православии? Что люди в церквях стоят, а не сидят и не валяются на брюхе.

— Но разве это не означает как раз высшей формы смирения – как бы ни устал, как бы ни был болен, стой?

— Отнюдь нет. У меня есть ощущение, что когда люди стояли в церкви, они были равны богу, словно два путника, встретившиеся на дороге. А на дороге, ведь, как известно, встречаются именно стоя...

— Да, видно, не зря кое-кто называет Вас еретиком и язычником!

— Я действительно не принадлежу к христианской конфессии. Наверное, я атеист, но какого-то нового образца. «Высшие силы» меня интересуют как предмет для литературного исследования, но моя собственная душа к ним не лежит. Всюду, где Боги начинают судить смертных или, тем более, мстить им, они теряют свою божественность. Поэтому я с большим подозрением отношусь, к примеру, к ветхозаветным сказаниям с уничтожением Богом Яхве путем напалмовой атаки городов, или вообще утопление всего живого на Земле, включая ни в чем не повинных тварей, только потому, что ему не нравился образ жизни людей. Такого Бога можно бояться, но его нельзя не только любить, но и — извините, если я кого-то шокирую — уважать. А как себя вели эллинские боги? Массовых карательных акций они не проводили, но отдельных людей преследовали: во что-то превращали, сдирали кожу, осуждали на вечные муки. Особенно этим лучезарный Аполлон, покровитель искусств и Бог солнечного Света, отличался. Слишком уж злобным был. Впрочем, Аполлион и означает «губитель». Именно поэтому мне так близка тема богоборчества. Она, кстати, полностью лежит в контексте русской литературы, искренне мною любимой.

Я старался показать своими книгами, что когда Сила, неважно какая (она может называть себя и Светом, и Тьмой — цвет и символика ничего не определяют) начинает распоряжаться, «указовывать», она скатывается к импотенции, лжи, жестокости и мелочности.

— Недавно в двух крупных московских изданиях Вас в очередной раз обвинили в кровожадности, а ваших читателей — в том, что они либо, цитирую, «грязные толкинисты с Эгладора, либо сатанисты из ДК Горбунова».

— Антисемитом, фашистом и сексуальным маньяком я уже был, теперь еще в сатанисты записывают... Я уже устал повторять, что НИЧЕГО общего ни у моих героев, ни у меня с сатанизмом или его идеями нет, никогда не было и не будет. Я сталкивался с этим явлением, и практическое его воплощение вызвало у меня глубочайшее отвращение. Высокие слова о свободе оборачивались примитивным, зоологическим «падающего толкни», «стариков под нож» (будто сами стариками не будем), проповедью социального дарвинизма и «права сильного». Богоборческая традиция, идущая от того, что каждый человек потенциально равен Богу, впитавшая гении таких титанов, как Мильтов, Шелли, Спиноза, Блейк, Байрон, Лермонтов, Китс, оборачивается примитивнейшим разнузданным зверством.

— Ветхий завет Вы не одобряете, с Православием только миритесь, эллинских богов считаете завистниками и садистами... Но хоть чьи-нибудь Боги Вам симпатичны?

— Я люблю скандинавские мифы за их особенный трагико-героический надлом, не признающий хеппи-эндов (все равно все погибнут в последней битве, и знают об этом, но перед этим все равно постараются победить!..)

— Николай, а Вас не тянет иногда вызвать кого-то на дуэль или вместе с Вашими почитателями побегать по лесам с мечом в руке?

— Это вы о ролевых играх? Хотите — верьте, хотите — нет, но я ни на одной ролевой игре ни разу не был. В том числе и потому, что к оружию отношусь очень серьезно. Это у меня в крови, наверное. После настоящей кованой сабли как-то невместно браться за деревяшки... А что до дуэли, то когда дело доходит до реальной драки, далеко не всегда побеждает рыцарская доблесть и правое дело.

— А так называемый Божий суд?

— Если ты пускаешь в ход то, что умеешь, у тебя есть преимущества над человеком, который этого не умеет. Поэтому «Божий суд» путем поединка — это вообще фикция. При условии, разумеется, отсутствия Богов. Но в нашем пласте реальности их нет. Еще король Артур говорил Ланселоту, когда тот очередной раз собирался копьем и мечом отстаивать невиновность Гиневры: ты слишком полагаешься на свое оружие и слишком часто ты объявляешь истиной то, за что выступаешь.

— Интересные вариации на тему «а судьи кто?»

— Лично я в праве судить отказываю практически всем, и очень не люблю тех, кто берется это делать. Кто может измерять дела и мысли отдельных людей и целых народов, кто вправе держать эти весы? Прежде чем судить какой-нибудь поступок или явление, нужно либо совершить его и прочувствовать все последствия, либо не совершить, удержаться в аналогичной, а то и более острой ситуации. Разумеется, я говорю не об уголовном законодательстве, а о некоем «высшем» суде. Впрочем, даже убийство убийству рознь. Вспомним дуэль, кодекс чести... Было время, когда по крайней мере дворянство судило за определенные поступки, имея на это право. Потому что каждый твердо знал, как поступит в некоторых ситуациях. Потому что никакая победа невозможна без применения всего арсенала того самого Зла, которому «Хорошие Парни» стараются противостоять.

— Как бы то ни было, в теорию войн-фэнтези Вы свой ощутимый вклад внесли. Чего один только боевой гномий строй стоит...

— Ну, он-то как раз возник совершенно логически. Даже тем, кто про гномов только по «Белоснежке» судит, ведомо, что народ они низкорослый, хоть и жилистый, и не могут обходиться без поддержки друг друга. Естественно, что и воевать они должны сплоченным строем, а против конницы, да и просто против более длинноруких людей, им нужно надежное оружие, сводящее на нет этот недостаток. Чувствуете, как перед глазами сам собой встает ощетинившийся копьями, закованный в броню хирд? Кстати, Анджей Сапковский во «Владычице Озера» фактически это мое изобретение и описал. Я, когда читал, долго смеялся. И, если уж говорить о гномьих обычаях, я горжусь тем, что ПИВО было признано национальным напитком гномов именно после моего «Кольца Тьмы».

— А все же, уж не серчайте, как быть с главным аргументом Ваших критиков – что «у Толкиена все было не так»?

— А я никогда и не ставил перед собой задачи воспроизвести буквально все до единого известные постулаты Профессора. Тем более, что «официальные данные» более чем скупы. И наконец, не зря же у меня надзаголовок — «свободное продолжение«!

К тому же, в любом конфликте всегда существует две правды. К примеру, победа нацизма в Германии — во многом плод жестоких и унизительных условий версальского мира. Кстати, унижать кого бы то ни было столь же умно и дальновидно, как играть с огнем, сидя на пороховой бочке. Особенно, если речь идет о великом народе, имеющим тысячелетнюю историю. Когда я писал «Кольцо Тьмы», это была повесть о том, как гибнет великое государство, гибнет под внешним натиском, но при этом его поражение детерминировано изнутри. Задачу, которую я поставил, я выполнил. Мне тогда и в голову не приходило, что это когда-нибудь будет издано, да еще окажется бестселлером. Что касается вариантов «канонического» продолжения «Властелина Колец» — их пруд пруди, но ни один из них не дошел до типографии. Но с этим, пожалуйста, не ко мне...

— Вы как-то обмолвились, что прежде чем взяться за «вольное продолжение» «Властелина», Вы его переводили. А где этот перевод сейчас?

— Остался в Питере в виде груды разрозненных рукописных страниц. Чтобы все это довести до ума, нужна громадная работа — а у меня и без того работы поля непаханные, да и «переболел» я этой темой. Так что, если когда-то это и случится, то нескоро. Да и смысла особого нет. На рынке соперничают аж четыре перевода. У меня вообще накопилось столько начатых вещей, что самому страшно. Сам я их делю на две части. Те, что возможно или наверняка будут доведены до логического конца, и те, которые я не сделаю уже никогда и ни при каких обстоятельствах.

— Но Вы тем и знамениты, что конец у Вас вовсе даже и не конец: герои остаются живы, но никто царем не становится, никто свадьбу не играет... Словом, широкое поле для читательского «додумывания»...

— Вообще-то, написать о том, как жила Василиса Премудрая с Иваном-дураком — идея богатая... Свадьбами и воцарением тоже жизнь героев не заканчивается. А в фэнтези даже смерть — не повод для того, чтобы ставить точку... Все расписывать имеет смысл только в букварях. Если угодно, можете рассматривать недосказанность моих книг, как стимуляцию читательской фантазии, творческого начала.

— Николай, а почему Вы пишете именно сказки? Пусть умные, пусть талантливые, пусть для взрослых, но все-таки...

— Антураж волшебный — и есть тот антураж, который наши пращуры изобрели для передачи каких-то моральных максим, других важных для них вещей. Это, наверное, наиболее естественный способ, идущий из таких глубин памяти, что даже две тысячи лет почти что неизменной древнеегипетской цивилизации кажутся одним днем.

Но я не морализатор и не проповедник. Я исследую механизм возникновения этих максим, я исследую последствия этих максим, я исследую то, к чему может привести отказ от этих максим. И, разумеется, пытаюсь облечь это в форму, которая интересна. А внимания-то заслуживает только одно (что и привлекает читателей) — человеческий характер в экстремальных условиях. «Фэнтези» — волшебная фантастика — представляет собой идеальную возможность для исследования столкновения человека с отражением темной половины его собственного подсознания. Я могу поставить вопрос о том, где все же та граница цели и средств, которую нельзя переступать, что, на мой взгляд, и является основным вопросом литературы.

— Но разве реалистическая литература не дает Вам такой возможности?

— Нет, она лишь может констатировать: да, человек дошел до некоей грани и упал. Волшебная же фантастика посредством взаимодействия человека с нечеловеческими силами показывает, как меняется его личность. Как правило, эти силы алчны, завистливы и, как всякая сверхсила, ограничены и узконаправлены. Боги — они ведь завидуют человеку. Эта тема прослеживается практически во всех легендах и сказаниях. Сверхсила ревниво оберегает свои права, жестоко карая тех, кто только помыслил взглянуть на нее без должного почтения. Фэнтези же, как раз, и пишет о том, как человек преодолевает комплекс неполноценности перед Богом, перед Непонятным, перед, казалось бы, Всемогущим. Мысль о том, что каждый из нас потенциально равен богу, и является одной из краеугольных установок в фэнтези.

Я не знаю, какой иной жанр литературы может рассказать об этом убедительно, так, чтобы люди в это поверили. И я, как могу, пытаюсь средствами «легкой» литературы исследовать проблемы, которая сейчас для всех нас очень важны. Тот же «Русский Меч», основная мысль которого, мне кажется, выражена предельно ясно и по нынешним дням более чем актуальна: нельзя никого насильно освободить. Ну не может стать свободной страна, не пробудится этот Русский Меч к жизни, пока люди не проснутся, не захотят СТАТЬ свободными.

 

источник: сайт Веры Камши


⇑ Наверх