Пелевин, Пелевин, откуда ты взялся?! Первопроходец, скрестивший ежа с ужом, — высший пилотаж интеллектуальной прозы с доходчивостью бестселлера. Как только ни называли твои книги: постмодернизм, концептуализм, постсоветский сюрреализм. Сам черт ногу сломит.

В «Generation П» присутствуют и мат, и деструктивный слэнг рекламно-бандитских раскладов, но не они сделали кумира молодых интеллектуалов предметом интереса рядовых россиян. Ведь у Пелевина почти отсуствует внешняя сюжетная динамика, — томную девицу и крупнокалиберный ствол на обложке не нарисуешь. Зато тысячи обломанных дефолтом абитуриентов «среднего класса», памяти которого посвящен роман, не отказались поучаствовать в издевательском анатомировании механизмов власти, существующей по виртуальным законам рекламного бизнеса. Их несказанно порадовало определение, что главный зрительный образ построения капитализма в России — обезьяна на джипе, а уморительный слоган «солидный Господь для солидных господ» стал паролем узнавания для тех, кто еще не путает изображение распятия с фигурой гимнаста. Вообще, впервые в истории постсоветской литературы художественное произведение раздергали на цитаты, на повсеместно всплывающие разговорах афоризмы. Рекордсменом оказался жутковатый авторский диагноз: «Антирусский заговор, безусловно, существует — проблема только в том, что в нем участвует все взрослое население России».

Тему и стиль писатель выбрал с пугающей точностью и после этого не знать фамилию Пелевин стало попросту неприличным (если, конечно, хочешь, чтобы окружающие почитали за культурного человека). Но массовый успех «Generation П» — далеко не первый пелевинским прорыв к новой читательской аудитории. Когда в конце 80-х свежеиспеченный инженер-электротехник опубликовал свои первые рассказы, — «на ура» их приняли в первую очередь поклонники фантастики. Как у Стругацких тридцатью годами раньше, пелевинский взгляд на мир оказался наиболее близок поколению молодых «технарей», сознательная жизнь которых началась в очередную «оттепель», именуемую перестройкой: мрачноватая пелевинская ирония казалась свежим ветром новой литературы. Тем более, молодости свойствен нигилизм, а во многих рассказах старательно выворачивались наизнанку литературные стереотипы и мифы массового сознания, от увлечения психоанализом до мистических завихрений «третьего рейха». Ходульная идеология СССР препарировалась особенно тщательно. Чего стоит один только «День Бульдозериста», где советская символика употребляется персонажами исключительно как нецензурная лексика и осмеяна даже на уровне фонетики: главную площадь Уран-Батора украшает памятник героям гражданской войны Санделю, Мандинделю и Бабаясину.

Однако в узкие рамки фантастики Пелевин не укладывался, используя вымысел лишь для наглядности философских обобщений, как ранее Гоголь, Булгаков или Салтыков-Щедрин. Плюс уже тогда он всерьез увлекался эзотерикой, профессионально перевел Кастанеду и можно было писать научные труды о влиянии на его замысловатые построения «магического реализма» латиноамериканской прозы. Поучаствовав в работе московского семинара писателей-фантастов и получив несколько жанровых премий, писатель отдалился от этой среды, за пределами которой находилось изрядное пространство «самой читающей в мире страны», где фамилия Пелевин пока еще ровным счетом ничего не значила.

Вряд ли этот факт расстраивал начинающего демиурга, играющего с кирпичиками разных культурных пластов, словно чемпион мира по скоростной сборке кубика Рубика с любимой игрушкой. Использовалось все, что попадалось под руку: сюжетные ходы заимствовались то у Борхеса, то у Сергея Михалкова (обычно все-таки у Борхеса), главным действующим лицом становились то попугай, то кошка, то оборотень, рассказчиком мог быть младенец в утробе матери, ребенок в тюрьме, а то и вовсе сарай или велосипед.

Среди прочего выделялся «Затворник и Шестипалый», история приключений двух бройлеров, учителя и ученика, в стенах замкнутой вселенной птицефабрики им.Луначарского. В хэппи-энде этой притчи, вызывающей невольные ассоциации с баховской «Чайкой по имени Джонатан Ливингстон», бройлеры научились летать и устремились в огромный непознанный мир, который только предстояло исследовать. Едва ли не единственный рассказ того времени с четким и однозначным «светом в конце тоннеля» оказался в итоге программным. Всего через несколько лет стало окончательно ясно, что Пелевин — не приверженец очередного модного «изма», а писатель-идеолог, размышляющий над «вечными вопросами» русской классической литературы. Поиск смысла в бессмысленности окружающего стал главной проблемой, занимающей его героев, хотя приблизительное решение этой метафизической теоремы предложено уже в «Затворнике...»: «Если оказался в темноте и видишь слабый луч света, ты должен идти к нему, вместо того чтобы рассуждать, имеет ли смысл это делать. Просто сидеть в темноте не имеет смысла в любом случае».

Переломным стал 1992-й год, когда сборник «Синий фонарь» получил Букеровскую премию, а журнал «Знамя» напечатал «Омон Ра». В отличие от обманутого героя повести, ставшей последним авторским некрологом «космосу советского человека», Пелевин устремился в реальный космос «серьезной» литературы со всеми ее атрибутами: крупные литературные формы, публикации в «толстых» журналах, книги в престижных издательствах, многочисленные переводы на иностранные языки. Круг читателей заметно расширился ввиду очевидного притока гуманитариев. Они не всегда оставались довольны излишне простым и незамороченным в их понимании пелевинским языком, но особенного выбора не было. Крушение советского литературоцентризма катком проехалось по «главным инженерам» человеческих душ: с приходом рыночной экономики тиражи журналов упали до неприличия, а ожесточенные споры новых «западников» и «славянофилов» забылись за ненужностью. Как ни старались маститые творцы советской & антисоветской литературы, никто из них не смог превзойти написанное при тоталитарном режиме. В образовавшийся вакуум на верхних этажах отечественной словесности органично вписывалась только одна фамилия: Пелевин.

В его прозе присутствовали в надлежащем ассортименте все приметы смутного времени — наркотики, компьютеры, рок-музыка, «новорусские» расклады по понятиям. Она привлекала кинематографизмом, тщательно прописанными ракурсами большинства «сценических эпизодов», а подчеркнуто игровой подход к действительности удачно совпал с массовым стремлением к эскапизму. Писатель забавлялся, интригуя читателей даже в названиях: кому-то словосочетание «Омон Ра» кажется загадочным из-за малопонятного «Ра»; человек образованный озадачен, почему имя египетского бога начинается с «О». Но увлекательной игрой «угадай подтекст» пелевинская эстетика отнюдь не исчерпывается.

Легкость пера заставляет вспомнить язык классики XIX века, дополненный неизбежными неологизмами и легким матерком... Размеренный ритм повествования, где автор дистанцируется от читателя, старательно пряча свое «я» за подробным описанием действий и мыслей персонажей, напоминает прозаический вариант тяжеловесных периодов почитаемого им Бродского. А остроумие подтекста только подчеркивает художественные качества собственно текста, где автор, словно походя, добивается психологизма реалистической прозы, пусть и окруженного аурой иронии. Получается неуловимая легкость перехода от черного юмора к разговору всерьез и обратно с частым «зависанием» в промежуточном положении. Словно фильм «АССА», где Бананан начинает цитировать классиков философии и восточного мистицизма, или тарантиновское «Криминальное чтиво», переснятое по сценарию Достоевского.

Дух пелевинского послания, проглядывающего за горькой усмешкой, очень точно выразил его друг Борис Гребенщиков: «По Голгофе бродит Будда и кричит «Аллах Акбар». Но компоненты иные: учение Карлоса Кастанеды, различные аспекты буддизма и берклианство, обзываемое советскими учебниками по философии «субъективный идеализм». В повестях и романах 90-х Пелевин уже не столько издевается над штампами различных культурных контекстов, сколько с истовостью оптинского старца отстаивает собственные идеалы духовной свободы, подавая их в виде разнообразных сюжетных аллегорий, а разговоры героев все чаще напоминают буддийские коаны.

В романе «Чапаев и Пустота» писатель словно напоказ демонстрирует, как можно, оттолкнувшись от пошловатых анекдотов про Петьку и Василия Иваныча, превратить их в высокую проповедь дзен-буддизма. Многоуровневая символика замаскирована для непосвященных привычным набором козырей: психушка, наркотики, бандиты, убийства, масса исторических личностей в смехотворном ракурсе. И разве что в подзаголовке не написано: пусть каждый выберет, что ближе, в меру отпущенных ему способностей. Ибо сакральное знание о том, что наш мир создан Григорием Котовским, который по-прежнему злоупотребляет кокаином, может провоцировать читателей на самые неожиданные реакции.

На фоне «Чапаева...» или «Жизни насекомых», написанный подчеркнуто публицистическим языком и не так располагающий к различным толкованиям «Generation П» временами кажется провалом: молиться идолам сиюминутного успеха — не самое уместное занятие для художника, претендующего на место в вечности. Но благодаря успеху этого романа уже не тысячи, а десятки и сотни тысяч замерли сейчас в напряженном ожидании: что дальше? Путь от подающего надежды фантаста до автора интеллектуального бестселлера (и самого переводимого современного русского писателя заодно) занял чуть больше десяти лет. Чертовски интересно, кем предстанет Пелевин в очередной инкарнации: ему всего сорок и до «game over», видимо, далеко. Куда он вознесется на этот раз?